ЧЕЛОВЕК ИЗ НОЧИ

Ночи в августе темны и тихи. Даже большие зеленые кузнечики перестают трещать, как только сгустятся сумерки.

Мы с братом разожгли костерок и, подбрасывая в него сухие ветки тальника и бурьяна, стали варить уху.

Улов был незавидный. Всего несколько ершей и окуньков. Но мы не унывали. Под крутым обрывом поставили удочки-донки — с самодельными колокольчиками на прутиках. Не может быть, чтоб в Дону, под Галичьей горой, не было крупной рыбы. А если она есть, как же ей не попасть? Тем более что предлагались ее вниманию самые замечательные приманки. И поджаренный лягушонок, и крупные черви-выползки, и крутая пшенная каша пополам с ватой, чтобы лучше держалась на крючке.

Но колокольчики молчали. Нас потянуло ко сну. Ведь днем, по жаре, пришлось прошагать километров пятнадцать.

— Виктор, — сказал брат шепотом, — а тут волков нет?

— Они летом не нападают.

— А если бешеный?

— У нас есть копье. — И я вытащил из связки удилищ ореховый дрючок, к одному из концов которого был прикручен проволокой старый круглый напильник.

Брат зябко поежился. Сыростью тянуло от реки. Ее не было видно. Мрак плотной стеной окружал наш бивак. Но еле слышный шепот струй, омывающих берег, говорил о том, что Дон тут, рядом, в нескольких шагах.

Вдруг — почти всегда что-то случается вдруг! — под круто поднимавшимся к звездному небу и, казалось, нависавшим над нами уступом Галичьей горы послышался хруст, покатились и булькнули в воду мелкие камешки. Явно кто-то шел, пробираясь вдоль берега, в нашу сторону.

Откуда-то из глубин души возник страх. Туманящий сознание, он охватил меня.

Какие могут быть здесь звери? Наверно, заблудившаяся корова или лошадь. Эти здравые мысли бессильны были развеять ожидание чего-то ужасного.

Брат испытывал, видимо, те же чувства. Он как-то сжался и сидел не шелохнувшись.

— На… наверно… — Я попытался сказать брату, что бредет в ночи корова или лошадь. И не смог продолжать.

Невидимое существо меж тем быстро приближалось. В колеблющемся отсвете пламени костерка мы скоро увидели, как нам показалось снизу, огромную фигуру человека. Приблизившись еще, войдя в круг более яркого освещения, она несколько уменьшилась. И все же перед нами оказался очень высокий, худощавый человек в короткой куртке, с толстой палкой в руке и странной, большой, плоской сумкой на ремне через плечо.

— Здравствуйте, ребята, — произнес он хрипловатым голосом. — Испугались?

Потом подошедший сбросил сумку, присел, скрестив ноги, усмехнулся и продолжал:

— Я тоже иногда испытывал ужас, оставшись один на один с лесом или в степи во тьме. Это атавизм. Когда-то первобытный наш предок знал, что в такую пору он беззащитен против хищников ночи… Саблезубого тигра… Пещерного медведя… Он скрывался в хижине или пещере, как только наступали сумерки. Защищался огнем. Вот и я к вам на костерок пришел…

— У нас на нем уха… варится, — сказал брат, стряхивая с себя оцепенение. — А что такое атавизм?

— А это, мой молодой незнакомец, так сказать, наследственная память организма гомо сапиенс… — охотно ответил напугавший нас человек.

Что такое «гомо сапиенс», брат тоже не знал, но попросить объяснения не решился, солидно кивнул головой, подбросил в огонь веток и стал помешивать уху.

Теперь я мог как следует рассмотреть человека из ночи.

Немолодой, длиннорукий, сидел он по-турецки и не мигая смотрел на пламя темными, глубоко посаженными глазами. Губы его резко очерченного рта под прямым носом чуть шевелились. Даже при свете костра было видно — на выбритых щеках лежал густой загар, подчеркивая бледность высокого, выпуклого лба с большими залысинами. Мне он показался стариком, хотя на самом деле ему было лет сорок.

«Кто же это такой? — думалось мне. — Учитель? Агроном? А может быть…»

Тут во мне снова шевельнулся страх. Неужели это… Ведь всего два года назад в здешних местах, хотя и недолго, были сначала мамонтовцы, потом деникинцы!

Как бы почувствовав мою тревогу, незнакомец взглянул на меня, сощурился и улыбнулся.

— Что молчите? Стесняетесь спросить у старшего, кто он и что он? Это похвально. И все же любопытство, наверное, вас распирает? Так ведь? — спросил он.

— А вы, наверно, путешественник. Как… как Миклухо-Маклай, — брякнул брат.

Человек из ночи расхохотался.

— Тепло! Но не жарко. Нет, я не путешественник. Хотя в какой-то степени все люди путешественники по земной юдоли. Нет, я ботаник. Биолог.

И, немного помолчав, добавил:

— Изучаю растения и вообще явления органической жизни. Понятно? Зовут меня Борис Михайлович. Утром, если клевать не будет, покажу вам реликты. Согласны? А сейчас поедим ушицы вашей и спать. До рассвета осталось немного… Есть у вас что постелить?.. Есть?.. Отлично.

Вместе с ним мы похлебали из одного котелка неплохой ухи. Потом ботаник лег навзничь и вскоре стал тихо посапывать. Но мы ложиться не стали. Уже не из боязни. Его мы больше не опасались. Как-то сразу и наши страхи улетучились, и у костра стало спокойно и уютно. Спать мы просто не имели права! Ведь на донку могла взять крупная рыба! А наши самодельные колокольчики, мы это знали, звенели не столь громко, чтобы разбудить… И все же скоро и меня, и брата сморил сон.

Нам обоим не было еще и двадцати пяти, если сложить годы вместе…

Я проснулся от пронзительного посвиста долгоногих куличков, пролетевших над нашим биваком. Солнце уже осветило обрывистый правый берег Дона — Галичью гору. Выступы скал и округлых огромных камней на склоне, среди пестрой зелени кустарников и трав, были розовыми. То тут, то там на косогорах чернели пещеры. Звенящий хор кузнечиков приветствовал утро. А внизу, в долине, еще было сумрачно. От воды поднимались и растворялись в густом воздухе клочья тумана.

«Эх, проворонили донки!» — горестно подумал я, вскакивая, и тут только обнаружил, что Бориса Михайловича у затухшего костра нет.

— Ушел он. Ушел… Вставай! — крикнул я встревоженно.

Брат поднялся, протер глаза.

— Никуда он не ушел, — сказал он, оглядываясь. — Вот его сумка. А вот и он сам…

Действительно, из-за выступа берега показалась высокая фигура незнакомца. Ботаник быстро шел к нам с охапкой хвороста и котелком с водой.

— С добрым утром! — произнес он, приблизившись. — Сейчас вскипятим чайку. Ну, а где судаки и сомы?

Мы смущенно переглянулись и побежали к берегу. Донки оказались пустыми. Лишь на одной висел на крючке, растопырив колючки, крошечный ершик. Потом мы пили не морковный, а настоящий чай с настоящим сахаром! Кусочки рафинада казались нам немыслимо сладкими и вкусными по сравнению с самодельной патокой из свеклы.

— Вот что, мои молодые друзья, — сказал Борис Михайлович, когда с завтраком было покончено, — рыба, как видно, клевать не хочет. Пойдемте со мной. Поможете мне собирать образцы для коллекции.

И вот мы лазаем по кручам Галичьей горы над Доном, в диких зарослях трав и кустарников. Солнце палит нещадно. Зловредные слепни атакуют поминутно. Колючки царапают ноги и руки. Но все это ерунда, не стоит на это обращать внимания! Ведь мы помогаем собирать и укладывать между листами серой оберточной бумаги образцы для коллекции. Ведь мы участники таинственного и, несомненно, прекрасного дела науки!

Насвистывая что-то, Борис Михайлович увлечен поиском этих «образцов». То и дело он нагибается и, аккуратно подкапывая длинной лопаточкой корни, вынимает из почвы растение.

— Это тоже реликт, — говорит он. — Положите отдельно… — Или называет растение по-латыни и, отряхнув землю с его корней, поднимает и любуется им: — Какой отличный экземпляр! — И рассказывает нам о растениях.

Теперь мы знаем, что это не обыкновенная глухая крапива, или душица, или колокольчик. Это «реликт» или даже «эндемик».

…Много тысячелетий назад великое обледенение охватило почти всю Европейскую Россию. Гигантский ледовый панцирь сковал ее земли вплоть до южных областей. В верховьях Дона тоже кругом были нескончаемые льды и снега круглый год, много-много столетий. И только этот обрывистый берег Дона, горбом возвышавшийся над мертвой замерзшей равниной, — Галичья гора — остался островом жизни. Здесь продолжали бороться за существование нескончаемую вереницу лет десятки видов растений, насекомых и простейших животных. И они победили. Жизнь победила холодный, безразличный лед. До нашего времени остались расти на Галичьей горе те растения, которые выдержали невероятной суровости испытания. Это и есть «реликты». А среди них есть и такие, которые произрастают только здесь, — это «эндемики».

— Посмотрите, мои молодые друзья, — говорит Борис Михайлович, показывая маленькое, хилое растеньице с трехпалыми листьями. — Посмотрите внимательно на эту лапчатку. Какая она нежная. Беззащитная. А вот поди ж ты, преодолела, превозмогла. Живет. Размножается. Но только здесь, на Галичьей горе… Другие виды «реликтов» сохранились еще в некоторых местах по границе великого обледенения. В Курской губернии есть, например, такое место. Там я тоже собрал хорошую коллекцию. Но вот горе — человек наступает на природу, на растительный мир, и это наступление, думаю, будет похуже нашествия ледников, причем во всемирном масштабе! Вон посмотрите — там на бугре ходят козы. Это же самые страшные враги кустарников. Где они пасутся, мало что растет. К чему я это говорю? А к тому, что Галичью гору и другие такие удивительные места надо охранять. Объявлять заповедными. Слыхали, может быть, Совнарком издал декрет об охране природы?..

После полудня мы забрались в одну из пещер, чтобы отдохнуть и поесть. Летучие мыши маленькими меховыми мешочками висели в глубине грота, за тысячелетия промытого подпочвенными водами в серой скале. Рыжие лишайники лепились на, казалось бы, совсем гладких каменных его стенах. Тоже сила жизни! Ключ — ручеек, который создал эту пещеру, еще не иссяк, и мы смогли наполнить кристальной водой котелок и вскипятить чай. После чаепития Борис Михайлович что-то загрустил, глядя темными своими глазами в широкую даль задонской равнины. Мне показалось, что ему очень не хочется покидать Галичью гору (он сказал, что после отдыха должен двинуться в обратный путь). Неразговорчивым и задумчивым был он и когда мы спустились вниз, к нашему биваку, и, забрав удочки, припрятанные в зарослях тальника, начали прощаться.

Пожимая руки, как взрослым, он пожелал нам доброго пути и сказал странную фразу, совсем невпопад:

— А сумерки все же неотвратимы…

Лишь годы спустя эти его слова стали мне понятны. А тогда я вопросительно взглянул на него. Но он не стал пояснять непонятное, приподнял матерчатую шляпу-панамку, повернулся и зашагал по берегу Дона в сторону Задонска.

Усталые до чертиков, пыльные и потные, под вечер дошли мы до дома. Почти всю дорогу молчавший брат, открывая калитку, вдруг сказал мне почему-то почти шепотом:

— Ты как хочешь. А я биологом, ботаником…

…Брат не стал ботаником. Он стал инженером и впоследствии одним из тех, кто создавал первые атомные реакторы. А я через три года выдержал экстерном экзамен на биологический факультет Воронежского университета. Трудно было, и вот, наконец, у меня в руках студенческий билет. Серая книжечка, на корочке которой замазано «Юрьевский» и от руки выведено: «Воронежский»[1].

Далее на корочке написано: «Биологический факультет, 1 курс». Итак, я, а не брат должен стать биологом, ботаником! И сегодня — первая лекция для всех неофитов всех пяти факультетов университета: биологического, физмата, химического, исторического и медицинского. Пестрая наша была компания! Девчата в кожанках и вязаных кофточках и темных юбках, часто в красных косынках, многие стриженные «под мальчика». Ребята — то совсем юные еще, вроде меня, то уже в годах, в старых гимнастерках и френчах со следами петлиц на воротничках, с ранними морщинками у глаз, бывшие красноармейцы и командиры недавно отшумевшей гражданской войны. Один из таких воинов сел рядом со мной. Он явно «кавказский человек», черноволосый, кареглазый. На его гимнастерке редкий в те времена орден Красного Знамени. Он протягивает мне руку:

— Вакилянц. Был чоновцем, стал студентом. Вот, брат, какое дело. А ты что грызть будешь?

— Ботанику, — отвечаю я, внезапно решив стать исследователем жизни растений.

— Нэплохо… Может, и мне тоже? Окончу курс. Поеду домой, на Севан. Знаешь Севан? Озеро в горах. «Разным сортом травка», как поют, собирать буду…

…Из боковой двери актового зала появился невысокий старик. Седые волосы топорщатся на его крупной голове в разные стороны. Под кустистыми бровями даже через очки видны голубые, яркие, веселые глаза. У старика пухлые, румяные губы. Одет он в косоворотку, на которую накинут серый парусиновый пиджак.

Старик быстро, пожалуй даже стремительно, подходит к кафедре и поднимает руку.

Многоголосый зал затихает. И всем слышно, как кто-то произносит вполголоса: «Келлер». Вакилянц и еще несколько человек вскакивают, руки по швам.

— Товарищи! Дорогие коллеги! — начинает старик звонко, по-молодому. — Да садитесь вы и по возможности внимательно слушайте. Сегодня для вас особый день. Первый день занятий в высшей школе. Я приветствую вас. Я желаю вам успеха. Я надеюсь, что наш университет станет вашей альма-матер в полном смысле этого слова. Живительное молоко знания да поможет вам понять мир в его многообразии, в его многогранности. Материалистическая диалектика научит вас изучать явления в развитии и движении, в их взаимосвязи и конкретной реальности. Причем понять мир не для того, чтобы успокоиться. Застыть благодушно, овладев знанием. Нет. Я зову вас познавать мир, чтобы перестраивать его, делать лучше. В этом мы, марксисты, видим цель человека, задачу науки. Запомните навсегда: всякая жизнь — от жизни простейших существ до нашей с вами — это движение. А применительно к науке — поиск, стремление шагнуть хотя бы на малую ступень вверх по лестнице знания. Это всегда трудно. Это всегда требует желания и самоотверженности, настойчивости и дерзости мысли. Так будет всегда для тех, кто идет вперед. Но не пугайтесь. Поверьте, что идущих сквозь тернии преодоления ждут не только муки. Их ждет высокое счастье самого процесса открытия или творения нового. И запомните еще навсегда: вы сами очень нужны революции, нашей Советской стране в ее движении по новому историческому пути всего человечества.

— Здорово режет, — прошептал мне на ухо Вакилянц. — Старик, видно, партиец.

А профессор Келлер продолжал горячо, вдохновенно говорить о значении науки для народного хозяйства Советской России, о тяжком наследстве царского строя, об огромном уроне, понесенном родиной в интервенцию и гражданскую войну.

Цепкая молодая память моя запечатлела его мысли и вправду навсегда.

Завершил Келлер свою лекцию-речь так:

— Я биолог, ботаник. Буду читать на первом курсе трех факультетов курс общей ботаники и вести лабораторные занятия. Поэтому об этой науке сегодня только несколько слов. Вы, надеюсь, слышали о работах великого русского ученого Тимирязева? Слышали? Отлично. Тогда вы должны знать, что главным направлением его исследований была тайна зеленого листа. Сия тайна не просто тайна. Это великая тайна! Все живое на земле, в сущности, результат одного процесса: чудесного преобразования мертвой материи в живую, преобразования простых элементов под воздействием энергии солнечных лучей в материю органическую. Процесс этот идет в крохотных зернышках хлорофилла. Процесс фотосинтеза. И вот Тимирязев открыл — главным действующим лицом здесь являются красные лучи солнечного спектра. Они порождают тот сложнейший процесс движения материи, который есть сама жизнь. Красные лучи! Красный цвет! Немного более полувека назад французский художник Курбе предложил Парижской коммуне избрать красный цвет символом революции, символом нового мироустройства, провозглашенного Коммуной. Предложил, интуитивно предвидя, что значит красный цвет в мироздании, что все мы — дети Солнца! Теперь красное знамя — наше знамя. И уже не интуитивно мы знаем: оно есть реалистический символ жизни и бесконечного созидающего движения! А по-русски слово «красный» к тому же еще и синоним слова «красивый»! Успеха вам, коллеги, под красным знаменем, в великом и красивом деле познания мира ради его прогресса!

Стоя аплодировали мы профессору Келлеру. Не могла не понравиться нам его необычная лекция. А он, широко улыбаясь, немного постоял за кафедрой, потом поднял руки и быстро пошел к двери.

В тот день лекций больше не было. Я еще потолкался в шумных коридорах, списал расписание занятий и направился в столовку.

Сентябрьский день был ясен и свеж. Столетние липы, в два ряда обрамлявшие бывший кадетский плац перед фасадом университета, роняли на аллею, на булыжник мостовой бурые сухие листья. Ребячья мелюзга с визгом и криками возилась в кучах этих листьев. На широком просторе квадратного плаца бродили коровы и козы.

По улице прогромыхала телега. Потом издалека послышался хриплый, трубный звук автомобильного пневматического клаксона и шум мотора. И снова тишина. Лишь детские голоса и посвистывание синиц в поредевших кронах старых лип звенели в осеннем воздухе. Дышалось глубоко и легко. И возникло чудесное чувство радости и свободы. Казалось, есть у тебя незримые крылья! Стоит взмахнуть ими — и полетишь. Над тихим городом, над миром и узнаешь все его красоты и тайны.

На первом курсе высшей школы студенту всегда трудно. Еще нет опыта в работе над книгой, в усвоении лекций. Мне, почти не учившемуся в средней школе, где все же приобретаются такие навыки, было особенно тяжело. Приходилось много конспектировать и сидеть за учебниками частенько до рассвета. А тут еще общественные обязанности, хотелось участвовать в различных кружках, комиссиях и т. д.

Все же я добывал и читал книги и журналы по ботанике. Решение стать исследователем жизни растений было незыблемым. И я как-то в конце учебного года сказал об этом профессору Келлеру, остановив его в коридоре после лекции.

Борис Александрович выглядел утомленным. Ему приходилось читать очень много и в университете, и в Сельскохозяйственном институте, где он заведовал кафедрой. Часто выступал он также в клубах с докладами, лекциями на общенаучные темы.

— Превосходно, коллега, — сказал профессор, выслушав мое сбивчивое признание в любви к его науке. — Напишите на бумажке вашу фамилию. Иначе могу позабыть — годы… И приходите на практикум в СХИ. Во вторник к девяти…

Я поблагодарил и сказал, что приду обязательно, хотя и недоумевал: почему мне надо явиться в Сельскохозяйственный институт? Ведь я же студент университета.

СХИ располагался за городом, километрах в четырех, на лесистом берегу реки Воронеж. Место это чудесное. Там студенты любили устраивать маевки. Туда, за Лысую гору — крутой обрыв над рекой, — мы с братом не раз ходили рыбачить.

В назначенный день и час не без труда разыскал среди нескольких корпусов института помещение ботанической лаборатории. Келлера там не было.

— Профессор читает сегодня в городе, — сказал мне служитель. — Приходите завтра.

Вот те и раз! Очевидно, Борис Александрович все же забыл о том, что пригласил меня. Что ж, надо топать обратно.

В это время в дверях лаборатории показалась невысокая, худенькая женщина. Длинное серое платье с белым отложным воротничком и такими же манжетами делало ее похожей на курсисток дореволюционного женского института Шанявского. Бывших его воспитанниц в двадцатые годы еще можно было иногда встретить в такой одежде. Я вспомнил, что уже видел однажды эту худенькую женщину с милым и бледным лицом рядом с профессором Келлером в экипаже, в котором он приехал на лекцию.

— Вот, спроси у профессорши, — кивнув в сторону женщины, сказал служитель.

Она услышала эти слова и подошла.

— Профессор Келлер приказал… Нет, пригласил…

— Ваша фамилия Сытин? Здравствуйте, — прервала она меня, протягивая руку. — Пожалуйста, проходите. Борис Александрович сказал, что вы любезно согласились помогать мне вести практикум. Вот здесь повесьте пальто.

Помогать вести практикум! Я был так ошарашен, что никак не мог зацепить петелькой на воротнике своего брезентового кожушка за рожок вешалки. Жена профессора чуть иронически следила за моими усилиями. Потом улыбнулась добро и понимающе, взяла меня под руку и повела за собой в светлую длинную комнату.

— Не волнуйтесь… Пока не собрались студенты, я вам все объясню. Вы справитесь. Я попрошу вас только готовить препараты. Срезы бритвой и на микротоме вы делать умеете?

— Приходилось…

— Ну вот и чудесно. Сначала подготовите несколько препаратов. Потом будете помогать их делать другим. Сегодня нам нужно будет показать структуру стебля растений. Вот здесь ваше место. Срезы пока делайте бритвой. И… спокойнее. Спокойнее…

Комната, куда мы вошли, была заставлена в два ряда столиками с микроскопами и бинокулярными лупами. На крайнем слева, побольше, помимо лупы и микроскопа лежали коробочки с предметными и покровными стеклышками, бутылочки с окрашивающими жидкостями, бритва, пинцеты, иглы и всякое другое мелкое «оборудование», а также стояла корзиночка с первыми весенними растениями — мать-мачехой, крапивой, медуницей, лютиками.

После нескольких неудач мне все же удалось сделать достаточно тонкий срез сочного стебля мать-мачехи, с помощью иглы уложить его на предметное стеклышко и на столик бинокуляра и… Как я ни вращал кремальеру наводки, поднимая тубу лупы то вверх, то вниз, ничего, кроме очень темных зеленых разводов, в окуляре не увидел!

— Вы забыли навести зеркало, — послышался у меня за спиной тихий голос жены Келлера. — Не волнуйтесь.

Как же это я действительно запамятовал направить лучик света на препарат снизу!

Зеркало повернуто как надо. Просвеченный срез сразу стал светлым. На нем четко обозначилась сложная, похожая на искусное кружево, ячеистая сетка сосудов стволика растения. В центре ячейки сетки были более крупными. Вокруг них концентрически, по строгой системе, располагались более мелкие. Как в паутине, только наоборот. Это было красиво необычайно.

В лабораторию стали заходить студенты. Они тоже готовили себе препараты из срезов, а мне пришлось помогать им. Потом каждый должен был сделать зарисовки «кружев» и постараться объяснить назначение тех или иных сосудов стебля растения: какие из них подают под воздействием осмотического давления воду с питательными солями из почвы вверх, к листьям, какие служат для транспортировки к корням органических веществ, созданных хлорофиллом.

Более двух месяцев, дважды в неделю, я прибегал в СХИ на практикум по курсу общей ботаники. Вела его почти всегда жена профессора. Сам Борис Александрович приезжал редко и ненадолго. И совсем не для того, чтобы контролировать ход занятий. Обычно он стремительно входил, почти вбегал, в лабораторию, приветственно поднимал руку, улыбался и спрашивал, с чем мы сегодня знакомимся. А затем, взглянув на два-три препарата, начинал шагать по лаборатории, читая короткую импровизированную лекцию, или, лучше сказать, беседовал с нами. Почти всегда начинал он эту беседу, отталкиваясь от того, что увидел на препаратах, а затем переходил к широким обобщениям. Например, когда мы знакомились с «конструкцией» зеленого листа и органами дыхания растений — «устьицами», Келлер рассказал нам о планетарном процессе обогащения атмосферы кислородом.

— Вы знаете, — говорил он, — растения вырабатывают оксигенум в зернах хлорофилла. Через «устьица» — изумительный по конструкции прибор-автомат — листья поглощают из воздуха це о два — углекислоту — и выделяют кислород. В атмосфере издавна образовался известный баланс этих газов. Но появился человек. Наступил промышленный век. На фабриках и заводах сжигается все больше кислорода. И будет сжигаться еще больше. Следовательно, можно предполагать, что наступит время, когда воздух обеднеет живительным газом. И — тогда что же? Смерть всему живому? Нет, так механически рассуждать нельзя! Ведь при сжигании угля, нефти, дров в атмосферу поступает огромное количество углекислоты, столь необходимой растениям. Поэтому, анализируя этот процесс диалектически, в движении и развитии, мы должны сделать вывод: одновременно будет идти процесс обогащения воздуха кислородом за счет развития растительности, или, другими словами, его убыль будет пополняться в результате человеческой деятельности. Но в какой мере? Вот и встает вопрос, кардинальный вопрос для исследователя природы! Ответить на него сейчас наука не может. Нужна, очень многое еще познать, и прежде всего в жизни самого растения. Но ответить на него надо будет обязательно! Может быть, этот ответ кроется в тайне фотосинтеза, в зерне хлорофилла… Однако очевидно — не только. Во всяком случае, как одно из возможных решений, — подчеркну: как одно лишь, — это охрана растительного царства нашей планеты. Рациональное использование лесов прежде всего. Ведь именно леса поставляют в атмосферу Земли наибольшее количество кислорода…

…В конце мая было последнее занятие практикума по ботанике. Было оно коротким. Анастасия Ивановна Келлер всем нам поставила зачет. А затем поразила новостью: профессор Келлер переводится в Москву и скоро уезжает. Сдавать зачет по курсу общей ботаники нам придется профессору Козо-Полянскому…

Профессора Козо-Полянского, также биолога и ботаника, я никогда не видел. Он читал морфологию и систематику растений на старших курсах. Однако знали мы о нем многое. Его лекции студенты называли блистательными. И слушать их валили валом. Говорили также, что это сухой человек, «застегнутый на все пуговицы», и с ним запросто не поболтаешь.

С грустью мы попрощались с Анастасией Ивановной. Она тоже не скрывала, что не хочется ей покидать Воронеж.

— Москва. Это, знаете, не для меня, — говорила она. И нам казалось, что действительно эта тихая, скромно одетая, худенькая женщина там, в столице, будет одинокой.

Скоро пришло трудное время сдачи зачетов по основным дисциплинам.

Мы с Артемом Вакилянцем то у него в каморке в домике над рекой, то в аудиториях сидели над учебниками и конспектами с утра и до вечера.

Первым был зачет по химии профессору Думанскому. Сдали. Второй — по зоологии, профессору Сент-Илеру, — тоже. Труднее дался зачет по анатомии человека, профессору Остроумову. Но и этот рубеж мы перевалили благополучно. Осталось сдать зачет по курсу общей ботаники неизвестному Козо-Полянскому. Этот экзамен страшил нас больше всего. Может быть, именно потому, что мы не знали Козо-Полянского.

За день до зачета я пришел заниматься к Вакилянцу. Он мрачно сказал:

— Ты как хочешь, а я больше нэ могу. Голова не варит. Идем гулять. А потом — он, этот профессор, знаешь, реакционер! Зачем мне к нему? Вот посмотри…

И он протянул мне маленькую книжечку. На обложке значилось: «Профессор Б. М. Козо-Полянский. «Сумерки жизни».

Я раскрыл книжечку, пробежал глазами первую страничку и уже не мог оторваться.

Артем ушел. А я остался сидеть на его покрытой ковром койке, под видавшей виды шашкой на стене, до тех пор, пока не прочитал последнюю фразу. Она помнится мне всю жизнь: «Сумерки животного мира наступили — близится вечер».

Страшная это была книжка!

На ее страницах ученый размышлял над проблемой развития жизни на Земле. Жизнь зародилась миллионы лет назад. Прошла много ступеней развития, от простейших форм ко все более и более сложным. Но чем удивительней и усложненней по своей структуре и функциям становились биологические типы, тем труднее им было существовать. Поэтому отмирали, отпадали от генетического древа жизни отдельные его ветви. Например, исчезли гигантские ящеры. И в конце концов жизнь, делал страшный вывод автор, должна исчерпать самое себя!

Книжка написана была очень убедительно и ярко. Это усиливало впечатление от высказанных в ней мыслей.

«А как же человек? Он ведь тоже биологический тип и должен вымереть сам по себе? — думалось мне. — А как же с прогрессом человечества? Мировой революцией? Нет, он, этот Козо-Полянский, и вправду реакционер!»

Когда я пришел домой, брат взглянул на меня и сказал:

— Ты даже почернел от своих занятий. И глаза у тебя дурные. Пойдем вечером на лещей, за Лысую гору.

Я согласился.

За Лысой горой, под крутым, заросшим кустарником и лесом правым берегом реки Воронеж, было несколько глубоких заводей. Одну из них, с камышами у кромки воды и черной корягой сбоку, мы и выбрали для ловли. Когда свечерело, воздух посвежел и ласточки перестали чертить крыльями ставшую глянцевитой и темной поверхность омута, на удочку у брата взял хороший лещ. Потом и мне удалось подсечь широкую розовато-оловянную рыбину. Совсем стемнело. Клев кончился. Мы решили не уходить. Ночи июня коротки, скоро придет утренняя заря, и снова, наверное, будет клев. Глубокая тишина окружила нас. Поздний соловей лениво пощелкивал в зарослях по овражку, но и он скоро смолк. Теперь лишь иногда издалека, с лугов левобережья, доносились девичьи песни.

Я сидел над своими удочками в двух шагах от черной коряги. Силуэт ее сначала четко отпечатывался на поверхности воды. Вскоре, когда погасли на небе последние облака-перья, он как бы потонул. Пришел час глухой ночи.

Снова лениво защелкал соловей. Стало бледнеть небо. Коряга выплыла из омута. Одно из моих удилищ дернулось и стало гнуться к воде: на крючок сел небольшой сомик. Вскоре была вторая поклевка. Потом еще. И к восходу солнца у меня да и у брата на куканах возилось по нескольку вполне приличных лещей и пара сомиков.

Что значит бессонная ночь в восемнадцать лет на рыбалке или охоте? Никакой усталости. Наоборот, весело обсуждая перипетии утренней ловли, мы бодро зашагали домой по просыпающимся улицам. И экзамен, и Козо-Полянский мне теперь не были страшны.

…Весьма строгого вида молодая женщина в черном платье, ассистентка профессора, встречала студентов в зале на втором этаже биофака.

— Ваша фамилия? Курс? Факультет? — спрашивала она и отмечала в журнале явку. Некоторых отправляла восвояси. — Придете послезавтра к десяти. Вас в списке деканата нет.

В этом списке я оказался четвертым. А всего в нем было внесено только десять человек. И все старшекурсники, мне незнакомые. Они сгрудились и, вполголоса что-то обсуждая, листали учебники и конспекты. Я присел на подоконник и огляделся. Зал был довольно большой. Стены и простенки между окнами занимали высокие ореховые шкафы с папками, видимо гербариями, книгами и комплектами ботанических журналов на разных языках.

Напротив входной двери была другая, обитая черной клеенкой, с латунной табличкой: «Профессор Б. М. Козо-Полянский».

Весьма строгого вида женщина скоро прошла в нее и, вернувшись, вызвала первого из ожидавших. Когда он скрылся за дверью профессорского кабинета, его товарищи замолчали.

«Ну и нагнал страху на них этот реакционер, крыса научная!» — подумал я. Но, по правде сказать, и у меня заныло сердце.

Первый экзаменующийся провел за черной дверью, мне показалось, не много времени. От силы минут десять. Когда он появился, а на смену ему в кабинет вошел следующий, товарищи обступили его.

— Лишайники, — сказал он, предупреждая единственно возможный вопрос: «Что спрашивал?» — Погонял, как всегда. А зачет поставил. — И наконец-то улыбнулся.

Второго студента профессор держал долго. Это было плохим предзнаменованием. Оно и оправдалось. Козо-Полянский парню зачет не поставил, что-то напутал парень, отвечая на вопрос о плотоядных растениях.

Теперь и я заволновался и сделал то, что совершенно напрасно делают, пожалуй, многие на краю экзамена, — вытащил из кармана куртки блокнот с записями лекций Келлера и стал его лихорадочно листать. Никогда от такой последней подготовки большого толку не бывает! Все студенты об этом знают. И все же… Ассистентке пришлось дважды повторить мою фамилию, прежде чем я ее расслышал и ринулся в кабинет профессора.

Козо-Полянский сидел у окна за столом, заваленным образцами растений — живыми и засушенными на листах бумаги.

Большая бледная лысина над загорелым удлиненным лицом. Резко очерченные сжатые губы. Тонкие, длинные пальцы пианиста чуть шевелятся.

— Здра… — начал я и остановился, пораженный. Передо мной был тот человек, тот, кто вышел из ночи к нашему костерку под Галичьей горой.

Он поднял глаза. Мне показалось, что в них тоже мелькнуло узнавание. Мелькнуло и исчезло.

— Здравствуйте. Садитесь. Вы слушали курс профессора Келлера?

Это ему было известно, и, очевидно, спрашивал он потому, что у меня был в тот момент уж очень растерянный, глуповатый вид и ему захотелось привести студента в норму.

— Да.

— Отлично. Прошу вас… Расскажите, как происходит обмен веществ между корнями и листьями.

Вопрос был слишком простой, «человек из ночи» захотел дать мне немного времени, чтобы я оправился от смущения. Начал я все же сбивчиво. Потом отвечал все более и более уверенно. Недаром пришлось сделать сотни препаратов сосудистых систем растений на практикуме в СХИ! На другие вопросы я ответил тоже в общем верно.

Козо-Полянский наклонился над тетрадью со списком экзаменующихся и сделал в нем отметку, потом расписался в моей зачетной книжке. А я, вздохнув облегченно, огляделся.

Кабинет профессора был так же, как и зал, заставлен высокими шкафами с книгами и папками гербариев. Между шкафами и окнами висели карты, портреты Дарвина и Тимирязева, фотографии. На одной из них вид показался мне знакомым. Река, крутой берег, огромные камни и заросли кустарников на склоне. Да это же Галичья гора!

— До свидания. Можете идти, — сказал профессор, приподнимаясь и протягивая мне зачетку.

И тут вдруг вспомнилась мне его книжка «Сумерки жизни», «Ученый, называется, — подумал я. — О реликтах беспокоится, об охране природы, а сам не верит в силу жизни, в прогресс. Наверное, и в советскую власть не верит». Подумал и брякнул, вставая:

— Вы, профессор, наверное, не верите в прогресс. — И ужаснулся своим словам, и почувствовал, что краснею от стыда, от неоправданной невежливости.

Козо-Полянский тоже встал и, видимо подавив в себе естественный гнев, тихо сказал:

— Это на чем же вы основываетесь, предъявляя мне такое обвинение?..

— Ваша книжка «Сумерки жизни», — прервал я его, теперь уже не желая отступать.

— Ах, вот оно что! — Профессор усмехнулся, снова сел, скрестил руки на столе и продолжал: — Сами понимаете, я не обязан давать вам объяснения. Но откровенность за откровенность. Забудьте об этой моей публикации! Забудьте. Это была ошибка. Точнее — ошибочен был мой основной вывод.

Такое услышать от знаменитого профессора! Вот это действительно мужество. А ты, дурак, думал: «Реакционер, крыса…» Ох и дурак, дурак! А Козо-Полянский продолжал спокойно, тихо, хотя, в голосе его и была напряженность:

— Да. Так бывает, и не так уж редко, в науке, когда гипотеза строится только эмпирически, на основе группы фактов, без достаточного учета других данных и теоретического анализа проблемы в целом. В этом случае раньше или позже она опрокидывается. Самим автором или другими исследователями — неважно. Однако думаю, что даже ошибочные гипотезы приносят пользу в науке, хотя и пропагандировать их не следует. Что же касается «Сумерек», то и в этой публикация есть то, что я считаю истинным и важным. Это — убеждение в необходимости бережного отношения к живой природе. Человек должен понять: его деятельность часто приходит в противоречие с установившимися закономерностями природы. И нам, новому обществу, надо уже теперь начинать действовать, хотя бы в малых масштабах. Вот, посмотрите на эту фотографию. Это Галичья гора. Место, где сохранились реликтовые растения доледникового периода. Теперь она объявлена заповедной. Есть реликты в степях Курской губернии. Там — мы добиваемся этого — тоже будут заповедные участки. А на реке Усманке в Графском лесу будет заповедник для защиты вымирающих бобров. По всей нашей стране будут такие охранные зоны природы. Но если говорить о всем процессе влияния деятельности человека на живую природу, этого мало. В будущем эта деятельность должна обязательно соотноситься с необходимостью охраны природы. Иначе, например, если леса будут вырублены, обмелеют все реки. Исчезнут пушные звери. Кстати, такое уже наблюдается…

Козо-Полянский продолжал еще некоторое время говорить увлеченно и страстно, потом усмехнулся и протянул мне руку:

— До свидания, уважаемый товарищ студент. Вы затронули мое больное место. Но я не в претензии. До свидания. Там, за дверью, наверное, решили, что я вас, как это говорят в вашей среде, «замутузил»…

Студенты, ожидавшие очереди, действительно встретили меня сочувствующими взглядами. Мой смущенный вид дал к этому повод. А как тут не быть смущенным?

Идя домой и думая об уроке этики ученого, который дал мне профессор Козо-Полянский, еще я почувствовал, что никогда не стану настоящим ботаником, понял, что есть у меня интерес к этой науке, но нет увлеченности и любви, как у него, у Бориса Александровича Келлера. Мучительно было размышлять об этом. Ведь мне же нравилось работать на практикуме в СХИ, привлекали общие проблемы ботанической науки… Так как же — быть или не быть мне исследователем растительного мира?

Осенью биологический факультет Воронежского, университета был расформирован. Его студентов распределили по другим факультетам, а некоторых направили даже в другие вузы, в том числе пятерых в Первый Московский государственный университет, на биологическое отделение физико-математического. Среди этих пятерых оказался и я. А в Москве меня увлекли лекции профессоров Кольцова по общей биологии, Огнева и Кожевникова по зоологии, знакомство с научным руководителем зоопарка Мантейфелем. И я решил стать зоологом. Бесповоротно и определенно!