Часть вторая ПОЛУОСТРОВ ХАНКО

Не знаю, интересно ли вам читать эту непридуманную повесть. Горы книг написаны о любви — надо ли добавлять еще одну к книжному Эвересту? Скажу по правде, это меня мало заботит. Извините, читатель, но я не думаю о вас, набрасывая на белую бумагу эти строки. Достаточно я сочинительствовал в своей писательской жизни. Ныне, когда жизнь клонится к концу, мне нужно просто высказаться. Вспомнить себя молодого и влюбленного. И поведать urbi et orbi, как повезло мне в любви. Ибо редко встречаются на свете женщины столь цельные и правдивые, стойкие и женственные, как моя Лида; она обладала, по выражению Платонова, «нежной, доверчивой силой жизни» и была достойна самой высокой любви.

Да, нам повезло, мы родились в одно время, в одном городе, учились в одной школе. Но время, которое выпало нам для жизни, было не из лучших. Все, что произошло в стране в ныне уходящем двадцатом веке, так или иначе вплелось, вмешалось, вторглось в нашу жизнь, более того — не раз грозило гибелью. Война, блокада, голод, долгая разлука, гонения — всех этих «прелестей» мы нахлебались вдосталь.

И все же…

Небесам, на которых совершаются браки и плетутся судьбы людей, было угодно, вопреки тяжким обстоятельствам жизни, соединить нас.

Об этом и веду я свое неторопливое и незамысловатое повествование.

Итак, вперед!

Старый колесный пароход назывался «Кремль» и страдал одышкой. Утром 8 октября 1940 года он под моросящим дождем медленно отшлепал полтора десятка миль, отделяющих Ленинград от Кронштадта, и высадил на пристань пеструю толпу новобранцев. Колонна прошла по тихим малолюдным кронштадтским улицам и втянулась во двор полуэкипажа — старинной краснокирпичной казармы на улице Зосимова.

Только мы покидали на нары свои чемоданы, как было велено выйти во двор и построиться шеренгой вдоль одной из его стен. Затем, по команде старшины, шеренга медленно двинулась, подбирая бумажки, окурки и прочий мусор. Так мы прошли гигантский двор из конца в конец, и, когда шеренга уперлась в противоположную стену, плац позади нас был чистенький, как корабельная палуба.

— Во метелочка! — восхищенно сказал мой сосед, прыщавый парень со впалыми щеками. — Сама идет, сама метет.

Ранним утром следующего дня начала работу комиссия. Выкликали по списку, задавали несколько вопросов, решали твою судьбу на ближайшие годы. Народу было много, длилось это бесконечно. День уже перевалил за половину, когда подошла моя очередь.

То, что нас привезли в Кронштадт, меня не радовало: Кронштадт — флотская столица, и «загреметь» на флот, на пятилетнюю службу — это меня не просто страшило, а прямо-таки ужасало.

Но — обошлось. Почти всю команду призывников зачислили в армейскую часть — 21-й овждб, что означало «отдельный восстановительный железнодорожный батальон». Тебя не спрашивают, где ты хотел бы служить. Кругом! Следующий!

Никто не знал, где находится этот батальон, одно было ясно — не в Кронштадте.

Вечером нас повели в баню, а затем в предбаннике было выдано обмундирование — полный комплект, включая сапоги, портянки и страшноватого вида кальсоны. Уже не беспорядочной шумной толпой, а ровным строем, в серых шинелях и шлемах-буденовках, возвращались мы по темным безлюдным улицам в полуэкипаж. Дождь все лил и лил, неумело накрученные портянки резали ноги, сапоги с подковками бухали по булыжнику мостовых.

Тут-то впервые облетело строй слово «Ханко».

— Ханка — это на Дальнем Востоке, — сказал кто-то.

— Ну да, — поддержали его. — Там еще японцам дали прикурить. Озеро Ханка, точно.

— Да нет, ребята, не озеро. Сержант говорил — на остров Ханку нас отправят.

— Ну уж — остров! Железнодорожному батальону чего на острове делать?

— Сказал! Острова и большие бывают, — раздался гулкий бас.

— А ты хоть один видел?

— Чего мне видеть, я сам на острове живу. — Чиркнула спичка, в коротком ее свете я узнал лицо говорившего, это был тот прыщавый, что вчера сказал про «метелочку».

— На каком? — недоверчиво спросил кто-то.

— А на Васильевском, — сказал прыщавый и засмеялся.

— Разговорчики в строю! — крикнул сержант. — Эй, кто там курит? Прекратить!

Я вспомнил, что после окончания зимней войны было объявлено об аренде у Финляндии полуострова… ну да, Ханко, так он и назывался. И еще кто-то из ребят вспомнил. В большой массе людей всегда найдутся осведомленные в любом вопросе. Закон больших чисел, что ли…

И уже окончательно стало ясно, что нас отправляют именно на этот финский полуостров Ханко, утром следующего дня.

Утро было туманное, промозглое, сыпалась снежная крупа, и казалось, что никогда не рассветет. Гудели заводские гудки, сзывая рабочий Кронштадт на работу. В небольшом парке возле гавани, среди облетевших дубов, стоял на высоком постаменте, опершись на шпагу, бронзовый Петр. У гранитной стенки Усть-Рогатки отфыркивались паром корабли, их огни горели в тусклых ореолах.

Мы долго ждали погрузки. Медленно, трудно пробивался сквозь ночь и туман рассвет.

Теперь уж не помню, как назывался пароход, принявший нас в свой огромный трюм. Было очень холодно в этом трюме, устланном слежавшейся соломой. Свет проникал только через люк. Покачивало, но не сильно. В обед выдали по буханке черняшки и банке мясных консервов на двоих и по куску брынзы. Почти никто ее, соленую, не ел. Из озорства, а вернее, из желания размяться, согреться ребята стали швырять друг в друга брынзой, пошла веселая возня, грубоватая перебранка.

Конечно, это не могло кончиться благополучно, и так оно и вышло. Мокрый, соленый, отвратительно пахнущий кусок брынзы угодил мне прямо в глаз, даром что я не принимал участия в битве. Вначале я думал, что ослеп. Куда-то пошел, неумело выкрикивая ругательства, натыкаясь на кого-то. В ушах звенело, глаз распух и дико болел.

Кто-то схватил меня за руку, сказал быстро и напористо:

— Стой! Ну куда тычешься, стой! Промой глаз, у меня вода есть.

Смутно я увидел флягу в матерчатом чехле — и протянул ладони. Полилась тонкой струей вода.

— Не три так сильно, — командовал обладатель фляги. — Еще выдавишь.

От воды боль немного унялась, я попробовал приоткрыть заплывший глаз, но не сумел. Лег на солому и стал молча переживать свою обиду. А что еще оставалось делать?

Спустя некоторое время трюм угомонился, сонно завздыхал. Я открыл здоровый глаз. Покачивался висевший на столбе одинокий фонарь «летучая мышь». Квадрат люка был затянут вечерней мглой.

Я поднялся по крутому трапу наверх. Море и небо были полны свежести и движения. Как бы стремясь обогнать пароход, плыли на запад облака. Там, впереди, уже отпылал закат, но горизонт был все еще подсвечен розовым, оранжевым. А за кормой стлалась широкая пенная полоса. Она уходила в густую мглу, в кронштадтский дождик, в ленинградские переживания — все это разом отодвинулось в прошлое.

К вечеру следующего дня из синей неспокойной воды встала красная башенка маяка.

— Руссаре, — обронил матрос, проходивший мимо. — Теперь уж скоро и Ханко.

Холодно было наверху, дул резкий норд-ост, качало изрядно, но лезть обратно в трюм не хотелось. Скоро Ханко! Не пропустить бы момент, когда откроется берег загадочного полуострова.

Ко мне подошел парень с узким лицом и острым носиком.

— Ну, как глаз? — спросил он. — Прорезался?

По голосу я узнал вчерашнего моего «водолея».

— Прорезался. — Я осторожно потрогал припухлость вокруг глаза.

— Смотри-ка, — парень толкнул меня локтем в бок, — пароход!

Вдали, густо дымя, шел поперек нашего курса черный пароход. На гафеле трепыхался красный огонек флага.

— Наш, — сказал парень.

Но вот пароходы сблизились, и мы увидели: в центре красного полотнища, в белом кругу, четко обозначился ломаный крест свастики. Молча мы смотрели на фашистский знак. Пакт с Германией ничуть не сделал его привлекательнее для нас. Вдруг флаг со свастикой медленно пополз вниз. На нашем пароходе тоже приспустили флаг. Взаимная вежливость мореходов…

Мы заспорили с Вячеславом Спицыным — так звали парня, — в какой порт идет немец и с каким грузом. Мы не могли знать, что немцы под прикрытием пакта уже начали тайную переброску своих войск в Финляндию через порт Турку. Возможно, и это встреченное нами судно было набито солдатами (впрочем, как и наше)…

Небо опять заволокло, и Финский залив из синего стал серым, «свинцовым», как любили писать военные журналисты и как писал впоследствии и я. На горизонте возникла темная полоска. Маленькие островки проплывали по бортам. Приближался лесистый берег. Мы увидели высокую коричневую башню, шпиль готической кирхи, темно-красный дом с зубцами… А вот и гавань, длинный гранитный мол, краны, пакгаузы…

Ну, здравствуй, Ханко!

Снова прогрохотали по трапу сапоги. Мы ступили на мокрую от недавнего дождя землю полуострова, которому суждено было стать для нас рубежом, резко разделившим жизнь на мир и войну.

Мы набились в грузовики и покатили в батальон — по красивому, обсаженному липами проспекту Борисова, по тихим улочкам, застроенным уютными деревянными коттеджами, мимо водонапорной башни, мимо кирхи на скалистом холме, через железнодорожный переезд. Красноватая грунтовая дорога устремилась в сосновый лес, и лес уже не расступался, пока мы не приехали в часть.

21-й овждб до Ханко побывал в Западной Белоруссии и Эстонии. Летом 40-го батальон был переброшен на Ханко и начал строить железнодорожную ветку для нужд обороны военно-морской базы, а именно — для транспортеров с тяжелыми дальнобойными орудиями. Командиром батальона был майор Банаян, замполитом — старший политрук Никитюк.

Тихий дачный лесной уголок на юго-западе Финляндии, сапожком нависший над входом в Финский залив, предстояло превратить в крепость на дальних морских подступах к Ленинграду. Новая военно-морская база Балтийского флота усиленно занималась строительством. Среди прибрежных ржавых скал ставили батареи, укрепляли сухопутную границу, проходившую по узкому перешейку — старинной Петровской просеке.

Петровская просека… Ну конечно! Можно было и раньше догадаться — это и есть тот самый Гангут, у берегов которого двести с лишним лет назад молодой флот России разгромил шведскую эскадру. Ханко, Ганге-Удд, Гангут… Вот куда нас занесло…

Теперь здесь с сотен полотнищ взывал лозунг: «Превратим полуостров Ханко в неприступный советский Гибралтар!»

Нас, молодое пополнение, отдали во власть старшему сержанту Васильченко. Маленький, рябоватый, горластый, он с утра до вечера учил нас ходить, поворачиваться, отдавать честь. Усадив нас тут же, на лесной поляне, на холодные валуны, он выкрикивал из книжки параграфы устава. «Песню!» — требовал Васильченко, ведя строй на обед. Петь не хотелось — какая там песня, скорей бы хлебнуть горячего супа. «На месте!» — командовал Васильченко и выжидал с минуту. Колонна усердно топала, но песни не было. «Кру-гом!» Теперь, когда строй удалялся от столовой, кто-нибудь с отчаяния запевал: «По долинам и па-а взгорьям…» Жидкий хор подхватывал: «Шла дивизия впе-ред…» — «Громче!» — раздавалась безжалостная команда. Ух, как мы орали песню и все ускоряли шаг, приближаясь к столовой. Взлетали и кружили над соснами испуганные, непривычные к шуму финские вороны.

Первое время жили в палатках. Соломенные матрацы на нарах были так плотно прижаты друг к другу, что повернуться ночью с боку на бок было непросто. Поворачивались разом, «все вдруг».

После ужина мы со Славой Спицыным бродили по лесу. Славка был студентом ленинградского Института инженеров водного транспорта, призванным, как и я, со второго курса. Мы рассказывали о нехитрых событиях своей жизни, посвящали друг друга в сердечные дела, делились планами на будущее. Славке мерещились дальние плавания. Всегда он таскал с собой книгу, которую называл своим талисманом. Я помню ее: «Жизнь и труд» некоего Смайльса. Эпиграфом стояла чеканная фраза Вергилия: «Labor omnia vincit» («Труд побеждает все»). Книга утверждала, что беспечная, легкая жизнь дает человеку детский характер, тогда как трудности на жизненном пути закаляют волю, выковывают твердый характер и часто пробуждают в человеке способности, о которых он и не подозревал раньше. В подтверждение приводились примеры из биографий великих людей. Это была, может, и наивная, но хорошая книга, прославляющая труд человека.

А лес был полон тишины. Только зашуршат под сапогами опавшие листья берез. Только каркнет на верхушке сосны ворона. Такой тишины мне, горожанину, еще не доводилось слышать.

Правда, возник слабый шорох, он-то был мне знаком с детства — звук прибоя. Где-то близко дышало море. Мы ускорили шаг, направившись в ту сторону. Сосны расступились, возникло нагромождение скал — седых, округлых, в рыжих пятнах мха. Мы поднялись на одну из них. Перед нами лежало море, тоже серое, слившееся с серым же небом. Линия горизонта была почти неразличима, и казалось, что бесчисленные островки, словно раскиданные кем-то по морю, висели в воздухе. Берег слева и справа круто изгибался, лес стоял мрачноватой зубчатой стеной.

Гранит, деревья и вода — вот, в сущности, весь материал здешней природы. Долго стояли мы, обмерев от странной красоты берега. В ней было нечто сказочное. Я бы сказал, что в шорохе прибоя у скал, в шуме сосен на ветру чудились древние руны «Калевалы» — если бы такое сравнение не было слишком литературным.

Не только сказочное, но и нечто неуловимо тревожное было в этом пейзаже. Будто мы — на самом краю земли, дальше не шагнешь, и кто-то, притаясь, подстерегает тебя…

— Славка, — сказал я, — не знаю, куда еще нас закинет служба, но давай всюду вместе.

— Давай!

Мы пожали друг другу руки, скрепив таким образом свою, так сказать, «аннибалову клятву».

Сгущались сумерки. Мы пустились в обратный путь. Вечером было очень просто заблудиться в лесу, и мы бежали, чтобы добраться до роты, пока совсем не стемнело.

Наконец среди сосновых стволов смутно забелели палатки. Переводя дыхание, мы втиснулись на свои шуршащие соломой матрацы. Как раз Вася Зубков, первый сказочник нашей роты, заканчивал очередную сказку. Он знал тьму всяких историй и был мастаком их рассказывать. Все его сказки всегда кончались неприличным двустишием.

Неподалеку от палаток стоял длинный каменный сарай. Его-то и отвели нашей роте под зимнюю квартиру. Собственно, это прежде была конюшня, о чем свидетельствовало обилие навоза. Несколько дней мы его выгребали, отмывали сарай, но запах все равно сохранился, его не мог перешибить даже вечерний портяночный дух. Плотники сколотили двухэтажные нары во всю длину сарая.

Среди нас, молодого пополнения, было мало таких, как мы со Спицыным, — не имеющих специальности. Почти все «на гражданке» уже умели что-то делать. Здесь были колхозники и железнодорожники, слесари и каменщики. По вечерам в палатках смешивались говоры — акающие, окающие, дзякающие. С трудом подбирая русские слова, коренастый плотный Яхьяев, родом из Дагестана, рассказывал щупленькому ленинградцу Ксенофонтову о повадках коз и овец, которых еще недавно пас на горных пастбищах. Судя по некоторым его словам, а также жестам и улыбочкам, он даже «имел дело» с козами. Переплетчик из Минска спорил с сапожником из Талдома о приемах раскроя кожи.

Почти все ремесла могли так или иначе пригодиться в армии. Но особенно нужной и почитаемой была плотницкая специальность. На наших плотников — Зеленова и Пихтелева — даже старший сержант Васильченко не очень-то покрикивал. Более того, дарил им улыбки, объясняя, на какой «хвасон» следует сколотить нары в его, Васильченко, уголке.

Наконец сарай вычищен и отмыт, нары готовы, сложены печи. Мы перетащили свои матрацы в новую казарму. Теперь можно зимовать.

По вечерам при свете керосиновых фонарей забивали «козла», травили баланду, писали письма. В своем закутке старший сержант Васильченко под руководством Кости Лымарева, прыщавого парня с Васильевского острова, учился играть на баяне. Дело шло неважно, неверные пальцы срывались с пуговок регистров, и Костя, забываясь, кричал:

— Куда? Куда хватаешь? Эх, горе мое!

Васильченко снова и снова принимался шарить пальцами по регистрам, пытаясь наиграть простенькую мелодию «Светит месяц». И снова «хватал не туда». Упрямый Васильченко ставил баян на табурет, с ненавистью смотрел на него и грозил кулаком:

— Врешь, все равно научусь!

Но «Светит месяц» так ему и не дался.

Я писал Лиде бодрые письма. Но на душе бывало так тоскливо, что не помогали и доверительные разговоры со Славкой Спицыным. Разговоры — они и есть разговоры. А разлука с Лидой, длительный отрыв от учебы плюс зависимость от дурака-сержанта отнюдь не способствовали укреплению жизнерадостности.

Я начал курить. Нам ведь выдавали пакетики с махоркой. В один из первых вечеров, чтоб заглушить тоску, я накурился до дурноты, до «затмения» в голове.

Я рисовал товарищей по роте. Предпочитал рисовать с натуры, но ребятам больше нравилось, когда я «делал портрет» с фотокарточки. Заказчиков было много. И уже дело дошло до того, что, по слухам, даже повар собирался заказать «портрет». Костя Лымарев сообщил мне эту радостную весть и добавил, блестя глазами:

— Дураком будешь, если сделаешь ему задарма. Дружба с поваром — это ж великое дело! Каждый день — два вторых…

Портрет я сделал, но за добавкой к повару все-таки не совался. Неприятно и стыдно это — жрать по два вторых, да и, в общем-то, мне хватало рациона.

Рисование и привело меня в клуб батальона. Приближались Октябрьские праздники, в помощь штатному клубному художнику понадобился еще один, внештатный, и меня временно прикомандировали к клубу.

Узнав об этом, старший сержант Васильченко просверлил меня гневным взглядом и сказал:

— Утек, значить?

Я был рад, что «утек» от него. Впрочем, месячный срок строевой подготовки подходил к концу, а вместе с ним заканчивалась неограниченная власть над нами этого неутомимого горлопана. А в ноябре Васильченко демобилизовался.

Клуб батальона помешался в маленькой белой кирхе, стоявшей уединенно на опушке леса. Ее шпиль был не выше окружающих сосен и берез. Могло показаться, что кирха эта была задумана не как место для беседы с Богом, а как символ лесной тишины и покоя. Теперь в небольшом сводчатом зале кирхи по вечерам стучали бильярдные шары, гремел патефон, кружились в танце, шаркая сапогами, солдаты, и всюду были развешаны лозунги, в их числе «Превратим полуостров Ханко в неприступный советский Гибралтар!».

Ранним утром я пришел в этот клуб. Дубовая дверь была заперта, на мой стук отозвался только дятел, где-то долбивший сосновую кору. Я побродил по лесочку. Еще только начинало светать, было тихо вокруг, и такая тоска вдруг подкатила к горлу, что хоть беги обратно в роту — к Славке, к Лымареву, пусть даже к Васильченко — лишь бы услышать человеческий голос.

Когда я снова подошел к клубу, дверь была раскрыта. Неподалеку, под березами, умывались двое, поливая друг другу из котелка. При этом один, во франтоватых галифе и начищенных сапогах, в нижней рубахе, рассказывал о своей победе над какой-то Галиной. «Г» у него было фрикативное: «Халина». Второй, фыркая под струей воды, похохатывая, торопил: «А дальше?» Как раз дошло до главных подробностей, но тут рассказчик заметил меня.

— Чего пришел, солдатик? Клуб закрыт, рано еще.

Я начал объяснять, но второй, мельком глянув на меня, сказал нетерпеливо:

— Да это новый художник, его на днях начальник вызывал. Ну, догнал ты ее, а дальше как?

— Новый художник? — Парень во франтоватых галифе уставился на меня. У него было скуластое лицо и раскосые, карие, лихие глаза. — Это как понимать?

А я уже понял, что это Беляев, штатный клубный художник, о котором начальник клуба говорил, что он в отпуске. Наверное, только вчера приехал. Снова я начал объяснять, что меня берут в клуб временно, и опять меня перебил тот, второй. Растирая вафельным полотенцем коротко остриженную голову, он крикнул мне:

— Да обожди ты! Тоже, явился! — И к Беляеву: — Давай, Михаил, дальше-то как?

Это был Жорка Иванов, киномеханик.

Я вслед за ними вошел в кирху. К полутемному залу примыкала крохотная каморка, — может, в ней раньше жил привратник. Теперь тут жили Беляев и Иванов. Прежде чем войти в каморку, Беляев сказал мне:

— Вот что, новый художник. Слазь на колокольню, там мел и клей найдешь. Разведи костер и давай вари. Готовь грунтовку.

Я стоял в растерянности. Из каморки доносились хохоточки и восхищенные выкрики киномеханика, которому Беляев досказывал свою историю.

По винтовой лестнице я поднялся на колокольню. Здесь, под шпилем, не было никакого колокола, а была маленькая комнатка с узкими, как бойницы, окошками. Она служила Беляеву мастерской, была заставлена фанерными щитами, подрамниками, котелками с застывшей клеевой краской, банками с гуашью. Были тут и плитки столярного клея. Мела я не нашел, да и не умел я делать грунтовку. Ни черта я не умел! Пойду-ка хоть костер разожгу.

Спустившись, насобирал возле клуба валежника и попытался поджечь. Сырые ветки выбросили жидкий дым, как бы опровергая истину, что дыма без огня не бывает. Я промучился с полчаса, потом вышел Беляев, шапка у него была лихо сдвинута набок. Иронически взглянув на жалкие плоды моих стараний, он спросил:

— Ты где художничал?

— Нигде, — буркнул я.

— А Жорка говорит — в Академии художеств учился. Чего ж ты вкручивал начальнику?

Я сказал, что действительно проучился год в Академии художеств на искусствоведческом факультете и умею рисовать карандашом и акварелью, вот и все.

— Ну ладно. — Беляев смягчился. — Тут это все не надо. Там за кирхой плотники щиты сбивали, пойди притащи щепок.

Через несколько минут вовсю пылал костер и в подвешенном над ним ведре булькало белое варево для грунтовки. Мы разложили на земле щиты и принялись грунтовать их. Это оказалось несложно, только мажь кистью поровнее, без подтеков.

За работой мы разговорились с Беляевым, и я узнал, что родом он из северокавказской станицы Гулькевичи, работал там до службы художником в клубе, там же и отпуск провел, погулял «как следует быть», и что на Ханко скучища, лес да лес вокруг, вот в Эстонии, где до этого стоял батальон, совсем другое дело было.

Пришел начальник клуба политрук Александр Александрович Шерстобоев — высокий, в длинной шинели, в аккуратном шлеме.

— А, собрались, художники? Как погулял, Беляев? Хорошо? Ну, потом расскажешь. А сейчас — вот. — Он извлекает из кармана сложенные тетрадные листки. — Времени до праздников мало, а лозунгов много. Так что поторапливайтесь.

Беляев перелистывает тексты лозунгов, ворчит:

— Длинные все… В отпуск уезжал — за бдительность писал. Приехал — обратно бдительность…

В рукописных шрифтах я немного разбираюсь: стенгазетный опыт. Но пока я тружусь над одним щитом, переписывая цитату из последнего приказа наркома Тимошенко, Беляев уже покончил с тремя лозунгами. Он лежит на щите, котелок с краской справа, под рукой, строчка за строчкой быстро бегут прямые, слегка закругленные кверху и книзу буквы. Очень экономичный шрифт. Надо бы перенять…

На второй день моя «производительность» уже не намного отставала от беляевской. Лозунги, цитаты из воинских уставов будто с конвейера сходили. Плотники только успевали сколачивать новые щиты. Готовые лозунги развозили по казармам, развешивали на территории батальона, на строящейся трассе.

— Вот теперь, — говорил Беляев, когда мы, усталые, заляпанные краской, садились перекурить, — теперь у тебя настоящая академия. А то, — он шевелил пальцами, — тю-тю-тю, в три волоска кисточка… — И — как бы между прочим: — А чему на твоем факультете учили?

Я начинал рассказывать о первобытном искусстве, о древнегреческой скульптуре, но, наверное, Беляеву было неинтересно. Он заводил патефон, ставил любимую «Челиту» и накидывался с кистью на очередной щит.

Потом мы писали сухой кистью портреты вождей, и опять-таки отважился я на это лишь после того, как понаблюдал за работой Беляева. У него можно было многому научиться.

Миновали праздники. Я думал, что теперь моя клубная «командировка» кончится и я отправлюсь обратно в роту — работать на трассе. Там ребята таскали носилки с песком и щебнем — воздвигали насыпь для железной дороги.

Но тут демобилизовался библиотекарь Дормидонтов, и мне было велено принять его обязанности. Клубная библиотека помещалась в маленькой полукруглой апсиде. Еще недавно здесь был алтарь, и можно было представить старичка пастора, читающего воскресную проповедь прихожанам, и как они потом негромко, боголюбиво поют псалом. Теперь алтарь был заставлен книжными полками и отгорожен от зала барьером, и тут я выдавал своим «прихожанам» иную духовную пищу — «Чапаева» и «В людях», «Цусиму» и «Капитальный ремонт».

Свободного времени совсем не стало: днем — работа по «художественной» части, вечером — выдавай книги.

Чаще всех приходил в библиотеку красноармеец Генрих Местецкий, киевлянин, до службы — студент филфака университета. Он был старше меня года на два, но выглядел таким умудренным, словно нас разделяло целое десятилетие. На самом же деле между нами пролегла война.

Когда Местецкий рассказывал о финской войне, в его больших печальных глазах появлялось выражение оцепенелости, и он сутулился, глубоко засовывал руки в карманы шинели — будто так и не смог отогреться после сугробов Карельского перешейка. Однажды я высказал ему это свое впечатление.

— Так и есть, — кивнул он. — У меня внутри все замерзло. Вечная мерзлота.

— Брось! — Я был уверен, что не может быть в человеке «вечной мерзлоты», не должно быть, просто этот Генрих немного рисуется.

— Вошли мы как-то в финский поселок, — говорил он, — это еще до линии Маннергейма. Конечно, ни души, все жители ушли. А мороз трещит ужасный, ну, думаю, хоть ночь в тепле проведем. Наш помкомвзвода поднялся на веранду одного домика — и тут как рванет! Мы попадали в снег, а помкомвзвода — в клочья… Все дома минированы… Опять пришлось в снегу ночевать…

Он умолк, ожидая, пока я выдавал книгу очередному посетителю. Потом:

— Хочешь, покажу свой единственный трофей? — Он вытащил из кармана какой-то клубок и протянул мне. Это был синий шелковый галстук. — В одном доме нашел, в конце войны. Сам не знаю, зачем подобрал его.

— Вот демобилизуешься, — сказал я, — и пойдешь гулять по Киеву в этом галстуке. Тебе ведь меньше года осталось.

— Нет. — Он покачал головой. — Какое там — гулять. Что было, того теперь не вернешь. А как хорошо было в Киеве! Какие мы были счастливые, беззаботные…

Я сидел в бывшей церкви на бывшем пасторском месте, но ведь это не означало, что я обязан выслушивать исповедь. А Местецкий прямо-таки исповедовался. Даже притащил свой дневник и попросил прочесть. Дневник был очень искренний, прочувствованный. Автор вспоминал Киев, детство, любимую девушку…

Но я-то не годился в исповедники. Мне самому впору было вывернуть душу перед добрым, понимающим человеком.

Наверное, я был скрытный. Я мало рассказывал о себе. Подозреваю, что Генрих и не стал бы особенно слушать: ему был нужен монолог.

Да и что мне было рассказывать? Ну, жил в Баку, после школы уехал учиться в Ленинград. Там, в Питере, учится в университете Лида… она ждет меня… я ее люблю… она мне нужна, очень нужна…

Мы писали друг другу часто — раз в три-четыре дня. Лидины письма, живые и непосредственные, как она сама, всегда отражали настроение. То они были наполнены милой болтовней о подругах (Мэри перешла на экономический факультет, стали видеться реже, и теперь Лида сдружилась с ленинградкой Полиной Проэктор), о текущих университетских делах, о театральных спектаклях. То приходили письма грустноватые, философического склада, — Лида пыталась разобраться в наших отношениях и представить себе их будущее, отмечала какие-то перемены во мне, улавливаемые по тону моих писем; а то требовала, чтобы я совершенно искренне написал, какие вижу в ней недостатки. Никаких «недостатков» в Лиде я не видел.

В «похолодании» наших отношений минувшей зимой я винил только себя. А то, что перед призывом в армию мы как бы снова рванулись друг к другу, я называл в письмах возрождением чувств. Мы не столько понимали, сколько, скорее, чувствовали, что нельзя нам терять друг друга. Наверное, Лида понимала это лучше, чем я: зрелость чувств приходит к женщинам раньше, чем к нашему брату…

Лида просила прислать фотокарточку — хотела увидеть меня в военной форме. О том же просили в письмах мои родители.

Фотография была в городе, и однажды в конце ноября, получив первую свою увольнительную, я отправился туда. Отмахав километра три по лесной дороге, я увидел: меж сосновых и еловых стволов забелели домики города Ханко (по-шведски Ганге). И вот они — сколоченные из ладных досок, весело раскрашенные, с застекленными верандами, — словно игрушечные. Я, выходец из городской коммуналки, никогда не видывал такого удивительного жилья. Весь городок был деревянным, уютным. Чистенькие улочки взбегали вверх, огибали гранитные скалы, устремлялись вниз, к морю, или плавно переходили в лесные тропы. Каменных домов было мало — ратуша, в которой теперь помещался Дом флота, мрачное темно-красное здание близ порта, занятое штабом базы, и готическая кирха с высоким шпилем — здесь находился клуб бригады торпедных катеров. Над высокой водонапорной башней развевался красный флаг.

Фотография, по случаю моего прихода, оказалась закрытой. Ну, не беда. Интересно было бродить по этому городку, словно явившемуся из сказок Ганса Христиана Андерсена. Прохожих встречалось мало, в основном — моряки, но попадались и гражданские. И даже женщины были в этом мужском военном царстве. Молодая полная дама вела за руку маленькую девочку и на поводке — маленькую же болонку с голубым бантом.

Мимо красивых, затейливых коттеджей (один из них, по слухам, принадлежал прежде самому Маннергейму) я прошел на пляж, пустынный и по-зимнему печальный. Тут стоял серый обелиск с высеченной фигурой солдата и надписью, в которой я не сумел разобраться. (Лишь позднее узнал, что обелиск поставлен в честь высадки в 1918 году германского экспедиционного корпуса фон дер Гольца, который помог главе правительства Финляндии Свинхувуду разгромить революцию.)

Дул резкий холодный ветер. Море было зеленовато-серое, лохматое, в злых белых барашках. Наверное, такому игрушечному, пряничному городку, как Ханко, полагалось бы иметь море поласковее — этакую голубую лакированную гладь…

Что знал я о Финляндии? Минимум школьных географических сведений о климате, природе и экономике. Ну, кое-что из истории. В частности, о героическом лыжном походе Тойво Антикайнена, о котором был фильм «Падение Кимас-озера». Еще мы знали имя знаменитого бегуна Пааво Нурми. Вот, пожалуй, и все. Спокойными, уравновешенными, медлительными — такими представлялись нам финны, наши соседи, обитатели тихой, утонувшей в лесах Суоми. Но недавняя финская война ввела в обиход новые слова и понятия: шюцкор, дот, «кукушка», миномет…

Пришел однажды в клубную библиотеку красноармеец из взвода связи Синицын. За ремнем у него была заткнута книга. Я нашел его формуляр, густо исписанный названиями книг, в глаза бросилось необычное имя — Лолий. Я предложил ему самому порыться на полках, но Синицын попросил Маяковского: на предстоящем смотре художественной самодеятельности он будет читать поэму «Владимир Ильич Ленин». Он взял томик Маяковского, но не торопился уходить. Мы разговорились, и очень скоро я понял, что передо мной — человек незаурядный.

Лолий Синицын родился в Сибири, на Ленских приисках. Окончив в Иркутске геологический факультет, он четыре года работал на Севере в поисковых партиях — разведывал железную руду. Так бы и остался Синицын геологом, и уже он получил повышение в должности, как вдруг решил, что называется, начать жизнь сначала. Не вдруг, конечно. Медленно вызревало в душе нечто новое. И когда Синицын в полной мере осознал подлинное свое призвание, то действовал весьма решительно. Он бросил все — службу, профессию, большую зарплату, никого не послушал, ни друзей, ни начальство, — и уехал в Москву. Было это год назад, летом 39-го. Он подал заявление в студию Театра имени Вахтангова. И даже не готовился особенно: то, вызревшее в душе, теперь горело в нем, делало счастливым и вдохновенным. Синицына приняли в училище. Он проучился два месяца и — уже не горный инженер, а студент-первокурсник — был призван в армию и вот так очутился рядовым взвода связи 21-го овждб на полуострове Ханко.

Рассказав мне это, Синицын заключил:

— Я человек замедленного действия. — И добавил с улыбкой: — Да и не человек вовсе.

— То есть как? — удивился я.

— Да видишь ли, у нас во взводе есть еще Птицын. Ну, а Курицына, продавца в ларьке, ты знать должен, его весь батальон знает. Вот я и придумал: «Курицын не Птицын, Синицын не человек».

Он засмеялся негромко. От уголков глаз разбежались к вискам лучики. Знаете, я сразу влюбился в этого спокойного, умного человека с сухощавым лицом, с красивым, богатым оттенками голосом.

— А у нас в роте есть Спицын, — сказал я. — Подойдет для коллекции?

— Нет. Нам птицы нужны, а не спицы. А ты откуда взялся? Тут был до тебя Дормидонтов, мрачный человек.

И вдруг я увидел, что лицо Синицына как бы пошло вкось, сурово насупилось. Он глянул исподлобья. Я засмеялся: вот же лицедей, до чего похоже изобразил Дормидонтова!

Лолий зачастил по вечерам в клуб. Он был почти на десять лет старше меня, но разница в возрасте не сказывалась на наших отношениях — мы стали друзьями. То, что он считал в себе «замедленностью», было скорее сибирской основательностью и редкостной цельностью натуры. Он выработал целую программу самоподготовки — в нее входили чтение книг по истории и теории театра, занятия английским. Иногда он дурачился, импровизировал сценки — придуманные или взятые из жизни взвода связи. Наверное, это тоже входило в его курс самоподготовки.

Как-то раз Синицын пришел рассерженный.

— С ребятами своими повздорил, — сказал он. — Сели они забивать «козла», стук на всю казарму, ну, как всегда. А один, Петя такой, придумал: как шесть и шесть выставляют, так он кричит: «Банаян!» — Лолий втянул голову в плечи, лицо у него сделалось бессмысленно-радостным, рот — растянутым до ушей, и он с размаху ударил ладонью по столу выдачи книг, показывая этого Петю. — Да что вы, ребята, говорю, — продолжал Синицын, — чего вы орете: Банаян да Банаян? А потому, что шесть и шесть самый крупный камень, объясняет Петечка, а сам сияет. Доволен своей выдумкой. А меня возмутило это. Начал я им втолковывать… мол, комбат наш, конечно, хороший человек и майор, но зачем называть его именем самый крупный камень? Нет, что ли, в жизни ничего более значительного?.. Не понимает Петя, чего мне надо, чего я ввязался… Слово за слово, поругались мы…

— Действительно, — говорю, — зачем ты им игру испортил?

— Не надо было, конечно, лезть, — согласился Лолий. И добавил тихо, словно про себя: — Не люблю я это… холопье в человеке…

Весь декабрь и половину января была у нас горячка с самодеятельностью. В клубе бренчал струнный оркестр. Руководил им красноармеец Жуков, темнолицый, цыганистого вида ростовчанин, умелый игрец на гитаре. Костя Лымарев отделывал свой номер — он читал знаменитый отрывок из некрасовских «Крестьянских детей». «Однажды в студеную зимнюю пору…» — начинал он сбивчивым детским голоском, под Рину Зеленую, и так пищал до заветного «шестой миновал». И тут: «Ну, мертвая!» — рявкал Костя во всю дьявольскую мощь своего баса и дальше опять продолжал пищать. Эффект был неотразимый: зал взрывался хохотом, неистово бил в ладоши. Костя сиял, ярко, радостно горели его прыщи.

Репетировалась одноактная глуповатая пьеска из сборника, выпускаемого для самодеятельности. Я играл в ней роль физкультурника, неудачливого влюбленного. Синицын — вот кому следовало возглавить драмкружок, но он отказался участвовать в нашем «позорище». Он готовил к смотру художественное чтение — готовил всерьез, профессионально.

Несколько раз мы, участники смотра, ездили в город, в Дом флота. От песен дребезжали окна в штабном автобусе. Повизгивала, похохатывала одна из участниц, востроносенькая жена, кажется, батальонного начпрода, которую пытался прижать в темном углу Ваня Хорольский, батальонный парикмахер.

Наш спектакль просмотрел в Доме флота режиссер Смирнов. Он был снисходителен к нашим доморощенным «талантам», а Миша Левин, штабной чертежник, исполнявший главную комическую роль, заставил его посмеяться.

Ханко готовился к смотру самодеятельности. Ханко развлекал сам себя…

Шла зима. Замело, запуржило. Декабрь накрыл полуостров белым маскхалатом.

Из моих писем к Лиде:

24. XI. 40 г.

Ты замечаешь, что мы с тобой часто упоминаем и склоняем во всех падежах слово «надежда»? Когда же эта пресловутая «надежда» примет более осязаемые формы?!

15. XII. 40 г.

…Какое знание жизни могло быть у меня за те 17 лет беззаботного существования под крылышком родителей, в узком кругу друзей и знакомых? И вот прошло больше года с тех пор, как я живу «самостоятельной» жизнью… Я шире стал смотреть на вещи и явления, я встречался с самыми различными людьми, научился немного их понимать. Одним словом, я вижу действительность не со страниц романа, а «наяву». Нечего и говорить, что действительность эта самым безжалостным образом разбивает доморощенные убеждения и розовые мечты. Это больно, конечно, и это отчетливо я вижу на примере Генриха… Я признаю, что тоже был до некоторой степени таким «розовым мечтателем», идеалистом…

Так вот к чему я все это пишу: необходимо привести в порядок тот хаос мыслей и новых впечатлений, который царит сейчас в моей черепной коробке… пересмотреть устаревший хлам своих прежних «убеждений» и без всякого сожаления отбросить то, что не соответствует действительности. Все эти проклятые и вечные вопросы о смысле нашего существования, о цели жизни — теперь приобретут новую окраску…

Но хватит философии.

Я очень живо представляю картину предэкзаменационного возбуждения, царящего сейчас в университете…

В Лидиных письмах, по мере приближения экзаменационной сессии, все чаще проскальзывали тревожные нотки. Это не были страхи завзятой отличницы, для которой нет большего горя, чем четверка или, упаси Боже, тройка. Дело в том, что в 1940/1941 учебном году ввели новое положение, согласно которому стипендии выплачивались только тем студентам, которые имели не менее двух третей отличных отметок и одну треть — хороших. Просуществовало такое положение недолго, кажется, всего год, и это, наверное, был самый трудный год в истории советской высшей школы. Не все студенты получали материальную помощь от родителей, многие жили только на стипендию, и для них теперь «сверхплановая» четверка (уж не говоря о тройке) на сессии превращалась в трагедию.

Лида получала от тети скромную помощь, недостаточную для того, чтобы прожить без стипендии. Зимняя сессия, таким образом, многое решала в ее судьбе: схватит «лишнюю» четверку — и прощай стипендия, а с ней и Ленинградский университет — и возвращайся в Баку.

Лида привыкла быть отличницей, историей занималась с увлечением, и я в письмах уверял ее, что сессию она безусловно сдаст благополучно. Но было как-то беспокойно на душе на переломе сорокового года в сорок первый.

Очень хотелось учиться! Хотелось снова испытать напряжение экзаменационной поры, когда мозговая работа идет особенно интенсивно и ты сидишь как проклятый над умными книгами и конспектами и отчетливо видишь, что тебе не хватает еще одних суток, и в голове все спуталось, перемешалось, как на свалке, — но вот настает экзамен, ты вытягиваешь билет, начинаешь обдумывать, и вдруг приходит ясность, нет уже пугающего хаоса, и, как книги из шкафа, ты извлекаешь из памяти нужные сведения. О память — ты меня никогда не подводила. (Раньше!) Спасибо тебе.

Прошел слух, что в батальоне организуют школу младших командиров и все, кто имеет среднее образование, загремят туда как миленькие. А это означало — третий год службы…

Беспокойно было мне.

31 декабря ударил мороз под 30°. Мы с Беляевым и Жоркой Ивановым срубили в лесу большую елку и приволокли в клуб. После обеда пришел Лолий. За ремень его шинели, как всегда, была заткнута книга. Он сразу увидел, что я в миноре.

— Что, писем нет?

— Нет, письма приходят, — ответил я. — Как думаешь встретить Новый год?

— Я приглашен на банкет. — Лолий слегка прищурился. — Вот только смокинг на локтях продрался.

— Оторви от портянки и наложи заплаты, — мрачно посоветовал я. — И еще надо непременно красную гвоздику в петлицу.

— Гвоздики нынче дороги, не укупишь, — певуче сказал Лолий тонким голосом. Он пригорюнился, подперев щеку ладонью и глядя на свои ботинки и обмотки. — Ахти мне, снегу в щиблеты набилось, ба-атюшки светы!

Я засмеялся. Невозможно было не смеяться, когда Синицын начинал «представление».

Бог с ними, банкетами, я и не бывал на них никогда. А вот хорошо бы сегодня вечером перенестись в Ленинград… на студенческую вечеринку… Хотелось шумного застолья и веселья, непринужденности, опьянения…

— Ах, опьянения! — Лолий, выслушав мою сбивчивую речь, понимающе закивал. — Ну как же, как же, без этого нам нельзя! — Вдруг он посерьезнел. — Думаешь, мне не хочется? С удовольствием бы выпил в хорошей компании. — И после паузы: — Только, знаешь ли, опьянение вином — дело нехитрое. Я ставлю выше опьянение мыслью.

Мозг, говорил он примерно так, дан человеку не для того, чтобы управлять пережевыванием пищи, а для того, чтобы мыслить. Думать, искать, познавать. В том числе — и самого себя. Недаром на храме Аполлона в Дельфах было начертано: «Человек, познай себя!» Он, Лолий, много лет жил бездумно, растратил уйму времени, поздно начал раскачиваться… Странно: природа все дала человеку для познания, а он словно бы не хочет утруждать мозг, живет так, будто ему отпущена для жизни вечность. Он, Лолий, понимает, конечно, что не все (далеко не все!) зависит только от самого себя, многое — от обстоятельств. И он не хочет впадать в ошибку поспешного обобщения. Просто он из собственного опыта выявил, как важно пораньше найти себя, подлинное дело своей жизни…

А я слушал — и находил в словах Синицына подтверждение своим мыслям, потому что и мне хотелось как можно больше увидеть, испытать, понять… Потому что кончилась бесповоротно пора школярства и началась жизнь действительная, не книжная. И еще я думал: пусть Лолий немного тяжелодум и я, быть может, прочел больше книг, чем он, — но насколько он глубже меня. Он не скользит по верхам, как я, а идет вглубь за собственной мыслью, этот удивительный сибиряк… И каким, должно быть, теленком я ему кажусь…

«В далекий край товарищ улетает. Родные ветры вслед за ним летят…»

Хорошо, задушевно поет Марк Бернес!

Мы работаем, я пишу маслом портрет Ворошилова в полный рост (на маневрах), а Мишка Беляев трудится над огромным транспарантом и между делом не забывает подкручивать патефон. Снова и снова заводит пластинку с этой немудрящей песенкой из фильма «Истребители» — исполняет обещание, данное Лиде…

«Любимый город в синей дымке тает, знакомый дом, зеленый сад и нежный взгляд…»

Год назад мы с Лидой смотрели «Истребителей» в Ленинграде, в кинотеатре «Молодежный». Не знаю, почему так запала в душу эта песня. Сразу запомнилась — и мотив, и слова.

Мишка на днях возвратился из командировки в Ленинград — ездил закупать клубное имущество. Вот же повезло! Он, Мишка, вообще везучий. Ничему и нигде не учился, но способный, черт!

Так вот. Он приехал из Ленинграда, я накинулся с вопросами, но Мишка, интригующе улыбаясь, вручил мне письмо от Лиды и сказал: «После поговорим».

Письмо было хорошее. Вообще тон ее писем после зимней сессии заметно изменился. Молодчина, сдала все экзамены на «отлично», даже грозные Средние века, и теперь — до следующей сессии — со стипендией все в порядке. Лида описывала свою поездку на каникулы в Баку, встречи со школьными подругами: кто где учится, кто с кем гуляет, а одна уже успела выскочить замуж, а ребята почти все ушли в армию. Побывала Лида и у моих родителей, и они приняли ее с такой сердечностью… Ну, иначе и быть не могло. Мои родители, наверное, тоже чувствовали, что у нас — надолго и всерьез.

Кроме письма Лида прислала мне книгу «Архитектура Средневековья» и прекрасные эстонские тетради для рисования.

Наконец мы распаковали привезенное клубное имущество, теперь можно было уединиться, и Мишка начал рассказывать.

В командировку они ездили вдвоем с Димой Миркиным, штабным чертежником, ленинградцем. На второй день Дима позвонил домой Полине (чей номер Лида написала мне однажды в письме) и попросил передать Лиде просьбу прийти вечером. Весь день они с Мишкой носились по делам. Наступил вечер. Они сидели у Димы, отдыхая от беготни по культпросветским ведомствам. Мишку здорово тянуло пойти на танцы в Дом культуры, но его удерживало желание «посмотреть, каков твой выбор» — так он выразился. И вот пришла Лида.

— Честно тебе скажу: я думал, придет, знаешь, такая — нос кверху, тю-тю-тю… — Мишка неопределенно покрутил рукой. — А она пришла, разулыбилась, сама приветливая и так это просто себя держит, будто мы давно знакомы.

— Я ей писал про тебя.

— Ага, она говорила. Ну вот, пришла, а я, между прочим, в Димкиных пластинках «Любимый город» высмотрел и, как только Лида вошла, пустил патефон. Она удивилась, а когда я объяснил, что на тебя эта пластинка сильно действует, засмеялась и говорит: «Да, правда, ему „Любимый город“ нравится. Вы почаще ему заводите». Я, конечно, обещал. В общем, хороший получился разговор. Мы с Димой ей рассказали, как живем на Ханко, и как мы с тобой на колокольне малюем, и как ты у нас заместо попа в бывшем алтаре сидишь. А она смеется, скажу тебе, от души. И нам с Димкой приятно, что хорошо воспринимает, мы и дальше стараемся. За окружающую природу поем, и все такое. Она недолго посидела, скоро ушла…

В общем, Мишка Беляев горячо одобрил «мой выбор».

Обещание почаще заводить «Любимый город» он выполнял исправно. Снова и снова раздавалось в клубе: «Когда домой товарищ мой вернется, за ним родные ветры прилетят. Любимый город другу улыбнется, знакомый дом, зеленый сад, веселый взгляд…»

Зима на Ханко была нескончаемая, капризная, морозы сменялись оттепелями, потом снова задували свирепые вьюги. По вечерам флюгер на башенке нашей кирхи жутковато стучал и стонал под порывами ветра. Чуть не каждое утро начиналось с разгребания огромных сугробов у дверей клуба.

Но вот пришел — как всегда приходит — апрель с теплыми южными ветрами, и начали таять снега. Потоки воды залили лес и поляны. Эта весна, весна сорок первого, хорошо сохранилась в памяти. Возможно, потому, что была последней мирной весной моей юности.

Клуб превратился в островок посреди разливанного моря. Всюду, куда ни глянешь, — талая вода, лужи, в которых ярко горело весеннее солнце. «Поплыли на обед», — говорили мы с Мишей Беляевым. По дороге дурачились, как дети, — гонялись, хлюпали по лужам, и валили друг друга в снег, и не раз проваливались в предательские канавы, полные осевшего снега и воды. Как раз в ту пору я увлеченно перечитывал Тургенева и в одном из писем Лиде шутил, что «Вешние воды» заполняют голову, а вешние воды — сапоги…

Сумасшедше пели скворцы в ту весну (наши плотники сколотили для них скворечник). Все будоражило душу — звон ручья, игра света и теней в лесу. А однажды мы увидели в чисто умытом небе медленный журавлиный клин.

Из дневника Лиды:

22 марта 1941 г.

Мне очень хочется записать вчерашний вечер, т. к. Жене о нем я писать не буду.

Дело в том, что наш верхний сосед-аспирант Кира Гончаров попросил меня перевести ему одну работу с немецкого. Я с ним договорилась встретиться в Публичке, и он провел меня в спецзал, где находится эта книжка. Все было очень хорошо, я ему переводила, в перерывах мы беседовали. Он рассказывал мне о Петре и Екатерине и т. п.

В половине 11-го мы закончили, т. к. я очень устала, хотела пить и была голодна. Выйдя из Публички, Кира предложил мне зайти в кафе «Квисисана» закусить… Кира заказал и выпивку…

Так мы выпили, закусили, долго не подходила официантка, чтобы расплатиться. Я уже стала усыпать. Наконец он расплатился, и мы ушли.

Мне не понравилось, что, взяв меня под руку, Кира стал пробираться ко мне в перчатку, чтобы взять непосредственно за руку. По выходе из трамвая это повторилось… Мне было как-то очень неприятно. В Кире чувствовалось что-то типично мужское, грубое, отталкивающее.

Внизу в коридоре я высвободила руку и протянула ему, чтобы попрощаться. Каково же было мое удивление, когда я увидела, что Кира не собирается прощаться и вовсе этого не скрывает. Он попытался меня обнять, но я отстранилась. Тогда он подошел к двери в мой коридор и стал ее придерживать, а руку протягивать к моей голове, привлекая ее к себе. Глаза у него были ужасные. Но не знаю почему, я совершенно не боялась и была уверена, что все окончится благополучно. Поэтому я и не хотела убежать во двор. Мне казалось, что это было бы чисто по-женски. Мне же хотелось его убедить, чтобы даже он понял, что я не из тех, которым безразлично с кем целоваться, и что он меня этим оскорбляет… Я заявила Кире, что этого не будет, что я не хочу, и если он не хочет окончательно испортить отношения со мною, то он должен немедленно пропустить меня. Кира очень смешно возражал: «Ну как же так, нет, без этого нельзя, Лидочка, Лидочка», и т. п. в этом роде. Как глупы бывают мужчины…

Конечно, я добилась своего. С неохотой, но Кира пропустил меня. До чего же мне было противно… Больше всего возмущает меня то, что они уверены, что им все дозволено, что все свои желания они могут бесцеремонно исполнять. Да, такова уж мужская психология, с которой, мне кажется, я никогда не сумею примириться. Думаю, что мой Женя не такой. Во всяком случае он умеет владеть собой и сдерживаться.

Вот в себе я абсолютно уверена и знаю, что всегда смогу сдержаться.

Вообще мне портит настроение еще то, что очень умный мальчик, председатель кружка Древнего Востока Миша (4-й курс), вздумал в меня влюбиться. Он мне совершенно не нравится, но быть с ним в дружеских отношениях было бы очень приятно. Но я не могу на это рассчитывать, т. к. мое хорошее расположение он может принять как согласие. Я просто не знаю, что делать… Мне ведь совсем не нужна его любовь.

Хватит с меня моего Жени!

7 мая 1941 г.

Как странно, что человеку надо так мало для того, чтобы быть счастливым, и, несмотря на это, так редко бываешь действительно счастлива.

Конечно, нужно самой уметь создавать счастье. Но бывает же, что положительно не везет. Если в прошлом году было, казалось, все, чтобы быть счастливой, то с Женей что-то творилось. В этом же году, когда все урегулировано… так Жени нет.

Я не могу сказать, что дала обет ни с кем не бывать, кроме него, и никого никогда больше не любить. Напротив, я все больше задумываюсь о том, выйдет ли что-нибудь у нас с Женей. Дело в том, что я даже не вполне уверена в его намерениях и планах. Я несколько раз касалась в своих письмах планов на будущее, но все это оставалось или незамеченным, или же говорилось не о том. Как бы мы с Женей ни были откровенны, между нами всегда есть какая-то недоговоренность, которая меня мучит и которую, мне кажется, Женя не может не ощущать. А между тем он молчит. Правда, в одном письме он сам затронул этот вопрос, но для меня это письмо не вполне ясно…

Мое письмо к Лиде:

Ханко, 25. III. 41 г.

Ли! Несмотря на то, что ты в каждом письме своем ужасаешься, «какую чепуху ты пишешь», — эта «чепуха» имеет для меня громадное значение. Ты пишешь, что вспоминаешь ту «ужасную» зиму, проходя через двор филфака. Мне теперь больно подумать, что между нами было такое непонимание. Ведь так не могло продолжаться, и наступил бы разрыв, если б не последовало осеннего объяснения. Это было возрождение.

Я испытываю к тебе сейчас самое нежное чувство. Нечего объяснять тебе, как хочется ласки, твоих поцелуев…

Вернулось чувство лета 39-го года. Разве возможно описать, что мы тогда испытывали? Прелесть новизны, радость, переполнявшая и выплескивавшаяся наружу, и — чуточку щемящее, но блаженное чувство неопределенности…

Зима («та» зима) вернула сказку к действительности, отрезвила и даже… заморозила. И вот я снова тебя полюбил, Ли. Я убедился, что плохо знал тебя. Теперь я по-настоящему оценил твои замечательные качества, богатство и правдивость твоей натуры. Я все это должен тебе сказать, хоть и не очень склонен к подобного рода излияниям, особенно в письменной форме.

Не надо закрывать глаза на трудности и неприятности. И, быть может, ты встретишься еще с многими Мишами, переводящими разговор на щекотливую тему. Я верю в твое чувство и в твердость твоего характера. Мне тяжело об этом писать, но знай, что я никогда не позволил бы себе быть тебе в тягость. 2 года — немалое испытание, Ли. Мы никогда об этом не говорили, и даже в вечер прощания ничего в этом роде не слетело с моих губ.

Но я об этом нередко задумываюсь, и потому не мог не написать тебе.

Не буду заканчивать уверениями в любви — и без того сказано много громких фраз; и потом — ты знаешь ведь, что

I love you, as I have never loved before[3].

Не хочу перечитывать письмо, ибо боюсь, что оно покажется мне невыносимо глупым. Ну что ж! Зато — dixi et animam salvavi[4]…

Сжимаю в объятиях тебя, моя дорогая Ли.

Целую, целую и целую!

В кирхе по вечерам задыхался патефон. Кружились, шаркая сапогами, пары. Дама была одна — дочка батальонного врача Темникова. Было ей лет пятнадцать — в сущности, подросток. Угловатая, с худеньким смущенным личиком, она танцевала с шофером комбата по прозвищу Пиня. Это был добродушный крепыш родом из какого-то местечка под Винницей. Говорил он с местечковым еврейским акцентом, хотя был чистокровным украинцем. За этот акцент и сходство с одним из героев кинофильма «Искатели счастья» его и прозвали Пиней.

В первых числах мая у нас был набор в Николаевское военно-морское авиационное училище — вызывали всех, кто имел среднее образование. Я отказался: училище готовило сержантов с 4-летним сроком службы, я же хотел, как вы уже знаете, отслужить положенные два года и вернуться к прерванной учебе.

А Славка Спицын дал согласие. Я не отговаривал его: знал, что работа на трассе порядком его измотала, надоело таскать песок на носилках.

Накануне отъезда Славка, Вася Зубков и еще двое ребят, зачисленных в училище, пришли попрощаться со мной. Я устроил их ночевать в клубе на диванах, потому что машина должна была увезти их рано утром, а из роты было бы далеко тащиться до штаба батальона. Славка, кстати получивший от отца посылку, дал «прощальный ужин».

— Ты не думай, — сказал он, запуская ложку в банку со шпротами, — я все равно вернусь в свой институт.

— Конечно, вернешься, — ответил я.

А сам подумал, что вряд ли он вернется. Славка был не из тех, кто мог оставаться в тени. Скорее всего, из него сделают командира и он навсегда останется в армии.

— Ну, еще два года, — продолжал Славка, — это ведь не страшно, если служба интересно идет. Да?

— Конечно, — сказал я, стараясь не выдать свою печаль. Не хотелось мне расставаться со своим первым другом на Ханко.

Я завел патефон. «В далекий край товарищ улетает», — раздался сдержанный, мужественный баритон Бернеса.

Утром Славка уехал.

Встретились мы снова лишь через двадцать лет — но это уже другая история…

А в середине мая наш батальон расформировали, вернее, разделили на две самостоятельные части. Мы, работники клуба, остались в 21-м батальоне, уменьшенном почти наполовину. Рота за ротой батальон переехал на новое место, ближе к границе. Мы с Беляевым, занятые упаковкой клубного имущества, остались одни в опустевшем лагере.

Мы остались без еды: все кухни батальона дымили уже на новом месте. Но по соседству с кирхой был заброшенный не знаю с какого века погреб, в котором мы обнаружили картошку. Она-то принадлежала XX веку, но выглядела крайне неважно. Все же нам удалось почистить ее, мы развели костер, и Мишка умело ее сварил. Как раз подоспел Лолий с катушкой за плечами — он снимал последние телефонные линии и перед уходом заглянул по привычке в клуб. Он сел с нами есть картошку. Как в старой пионерской песне, она была — объеденье. Лолик заявил, что много приходилось ему есть картошки на своем веку, но такой вкусной он не едал. Польщенный Мишка сказал:

— Это потому, что я вложил в нее свою душу.

Мы жили робинзонами несколько вольных дней. Варили или пекли на костре мерзлую картошку. Приспособились ловить в канавах, под корягами, мелкую рыбешку. Делали надрезы на березах и собирали в банки березовый сок — изумительно свежую и как бы слегка подсахаренную водичку. Однажды, собирая хворост для костра, я увидел зайца, выскочившего на поляну. Я замер. Заяц внес бы серьезное разнообразие в наше меню. Но как его взять без ружья? Почти не дыша, я начал подкрадываться к нему, но заяц повел длинными ушами, скосил на меня едва ли не иронический взгляд и, не очень спеша, ускакал в лесную чащу.

Пожалуй, с той далекой, о, какой далекой весны я не испытывал такого великолепного чувства близости к природе.

Но вот в нашу идиллию — как обычно это и бывает — вторглась грубая проза: приехал Жуков на машине, началась погрузка. Мы сделали десятка два рейсов между клубом и железной дорогой. Втроем ворочали тяжеленные ящики и шкафы, грузили клубное имущество на платформу. Измотались отчаянно. Но вот погрузка закончена, паровоз взревел, и мы покатили на новое место. Прощай, тихая кирха на лесной опушке, прощай, нечаянная наша робинзонада!

Нам навстречу неслись бронзовоствольные сосны, мягко освещенные предвечерним солнцем, поляны, озерца, в которых застыл опрокинутый зеленый мир. Весь этот прекрасный полуостров состоял из сосен, гранитных скал и тишины.

Но чувствовалась в этой тишине некая настороженность. Я уже говорил, что хорошо помню ту весну и помню беспокоящее ощущение ненадежности покоя. Дремота природы казалась обманчивой. Ощущение это шло, конечно, от близости границы. Оттуда, из-за Петровской просеки, с наблюдательных вышек, с безымянных шхерных островков смотрели на нас недружелюбные глаза.

В батальоне начали сокращать штаты мелких служб: каждая пара рабочих рук нужна была на строящейся трассе. В клубе внештатными работниками были Жуков и я, и кого-то из нас, а скорее всего обоих, должны были откомандировать в роты. Откомандированным оказался один я. Приведя в порядок библиотеку в новом помещении клуба, я тепло попрощался с Мишей Беляевым, и он напоследок завел для меня «Любимый город».

Рота размещалась на живописном мысочке с узкой полоской пляжа. Здесь стоял среди сосен красный коттедж, принадлежавший прежде, должно быть, богатому финну. Теперь в светлых комнатах коттеджа — как бы опровержением самой его идеи — громоздились двухэтажные нары и витал неистребимый портяночных дух. А вокруг сияло под майским солнышком море, усеянное островками и скалами.

Меня зачислили во взвод лейтенанта Салимона — молодого и по видимости флегматичного украинца — и прежде всего «женили», то есть выдали винтовку образца 1891 года, модернизированную. С винтовками, однако, мы имели дело куда меньше, чем с лопатами.

Мой первый день в роте начался в пять утра. После завтрака мы разобрали совковые лопаты и строем двинулись по лесной дороге, ведущей в песчаный карьер. Там уже ожидал железнодорожный состав, и мы начали нагружать песком платформы. По два человека на платформу — с непривычки это было очень трудно, я быстро выдохся. Со страхом я смотрел на свою, еще даже не присыпанную слоем песка половину платформы. А ведь нужно было нагрузить ее выше бортов.

— Не торопись, — посоветовал мой напарник Агапкин. — Главное дело, торопиться не надо, понял?

Я присмотрелся к неспешным его движениям, к равномерным взмахам лопаты. Да, так оно было вернее — равномерно… не спеша… Но все равно казалось невозможным накидать гору песка… Лопата стала многопудовой, решительно не было сил сделать хотя бы еще один взмах, но все-таки брались откуда-то силы, открылось второе дыхание, что ли…

Наконец погрузка закончена. Мы набились в товарный вагон в середине состава и поехали к месту разгрузки. У штаба батальона — остановка. И тут я увидел Лолия Синицына, замахал ему, он подбежал к вагону и взобрался. Оказалось, у него что-то не в порядке с горлом, он ездил в город на лечение. А наш состав шел по направлению к городу.

— А ты куда? — спросил Лолий полушепотом. — За формулярами?

— Вот мой формуляр. — Я показал свою лопату. — Я теперь рабочий человек, землекоп.

— Тебя в роту перевели? В какую? Ну вот и хорошо, вместе будем. Меня тоже в эту роту переводят.

Ох, и рад же я был! Даже сил прибавилось, когда снова нужно было браться за лопату и сбрасывать балласт с платформы на свеженькую насыпь.

А к вечеру того же дня Лолик перебрался к нам в красный коттедж, втиснул свой матрац рядом с моим на верхних нарах — и с того дня почти целый месяц, до начала войны, мы были неразлучны. Вместе грузили песок на платформы в карьере, шли рядом в строю, а в перерывах между погрузками составов (их было три в день) мы растягивались рядышком на траве, подставляя солнцу голые потные спины, разговаривали или читали: я — лондоновского «Мартина Идена», Лолик — «Испанский театр XVI–XVII веков» или что-нибудь в этом роде.

— Вы что — братья? — спросил нас однажды помкомвзвода Никешин.

У меня и впрямь было к Лолию чувство как к доброму старшему брату.

Мы, первый взвод, колонной по четыре идем лесной дорогой в карьер. Идем не торопясь. В желудках побулькивает только что съеденный утренний суп. На плечах — привычная тяжесть лопат. Вьется махорочный дымок, и помкомвзвода Никешин подозрительно оглядывает строй, ища курильщика. Но разве найдешь? Самокрутка, тайком зажженная Женькой Щербой, незаметно для начальственного глаза обходит — из кулака в кулак — чуть не весь взвод.

Мерно колышется строй. Мы не спешим. Чего спешить? Карьер от нас не убежит. Утреннее солнце словно бы играет неслышные световые гаммы на наших лопатах.

А ведь скоро уже осень, думаю я, Лолий демобилизуется, уедет — как же я еще целый год буду служить без него?.. И без Славки?..

— Боровков, а Боровков, — слышу голос Кривды, известного во взводе трепача и насмешника. — Дай лопату на минутку.

— Зачем?

— Комара у тебя на лбу пристукну.

Взрыв смеха.

— Да иди ты! — беззлобно посылает Боровков.

У него непропорционально маленькая голова и глазки, всегда полуприкрытые тяжелыми веками.

— Разговоры в строю! — по долгу службы покрикивает помкомвзвода Никешин.

— У-у, кровопивец! — не унимается Кривда. — Жрет нашего Боровкова, нехорошая насекомая. А вот кто скажет: почему у комара голос тонкий?

— Почему? — спрашивает простодушный Агапкин.

— А потому что у него голос, как у тебя в жопе волос, — выпаливает Кривда под новый взрыв смеха.

Озабоченно-строгое выражение соскакивает с сухопарого лица нашего помкомвзвода, он смеется и крутит головой, приговаривая: «Вот дает, чертов хохол!»

Весь день работаем в карьере. Там же и обедаем: суп и неизменную «блондинку» привозят в огромных термосах, сделанных, должно быть, по чертежу Гаргантюа.

Растительность возле карьера чахлая, пропыленная, а солнце сегодня припекает. Блестят голые потные спины. Стучат старательные ложки о стенки котелков. Щерба, быстро управившись с обедом, бродит среди кустов, выщипывает какую-то травку, пробует на вкус.

— На подножный корм перешел, тезка? — спрашиваю я, тщательно облизывая ложку и заворачивая ее в обрывок газеты. Ложка — первая подруга бойца, она всегда при себе — в кармане или за голенищем.

— А вот пожуй. — Щерба протягивает на грязноватой ладони нежно-зеленые продолговатые листочки. — Это знаешь что? Щавей.

— А ну, ну! — заинтересовывается Агапкин. Он сосредоточенно жует листики и авторитетно заключает: — Кислица это.

— По-вашему кислица, а у нас говорат — щавей, — возражает Щерба. — Щавей — вари не жалей.

— Говорат, говорат, — передразнивает Агапкин.

Я тоже жую листочки щавеля, они кисленькие, много не съешь, но ничего. Приятно даже.

Мы лежим на травке, кто в тени, а кто на солнце. Впрочем, солнце уже заволакивают облака. Лежа на спине, смотрю на медленное их движение. Облака плывут и перестраиваются, образуя причудливые фигуры. Мои мысли тоже плывут, плывут вразброд — и достигают Ленинграда. Там, в Академии художеств, сейчас экзаменационная горячка. Бывшие мои однокурсники (а вернее — однокурсницы) корпят над конспектами, над толстыми томами Грабаря. Что у вас на нынешней сессии? Русский XVIII век, западноевропейское Средневековье, Восток… Учите, зубрите, девочки. Стиль пламенеющей готики — горящая свеча, не так ли?.. Мне вас уже не догнать, но — ничего, я ведь и не собираюсь в искусствоведы.

Лида, а ты? Что делаешь сейчас? Сидишь, наверное, в университетской фундаменталке, вникаешь в малопонятную историю Тридцатилетней войны.

Моя милая, моя маленькая, звонкоголосая — я люблю тебя. Разлука не гасит горящую свечу моей любви. Наоборот, она разгорается все больше…

Вот только эти твои осторожные вопросы в письмах: а что же дальше? Как у нас сложится после того, как я отслужу и вернусь в Ленинград?.. Ну конечно, буду продолжать учение — надо же приобрести профессию. Ну конечно, мы будем встречаться… Встречаться — и только?.. Или жить как муж и жена, не регистрируя брака? Но во-первых, где? Не в общежитии же. А во-вторых, я вовсе не уверен, что ты согласишься на такой образ жизни. Ты не из тех девушек, которые смотрят на это легко. Жениться по всем правилам? Ли, ну какой я муж? Студент, не зарабатывающий на жизнь… Невозможно!

Знаю, понимаю уже: для тебя важен каждый день, прожитый как можно полнее, и важна перспектива, желательно — как можно более ясная. И все же, милая, давай подождем моего возвращения… наберемся терпения… Только — дождись, дождись меня…

Паровозный гудок. В карьер с лязгом втягивается очередной состав. Что-то очень уж быстро обернулся он туда и обратно. Еще ноют мышцы от предыдущей погрузки. Разобрав лопаты, мы спускаемся, увязая в песке, к своим ненасытным платформам.

Не скрою: я завидовал ребятам, с детства привычным к физической работе. Мне, горожанину, трудно приходилось в карьере. Держишься на одном только самолюбии, на упрямом нежелании прослыть слабаком.

Но день сегодня хороший: выдана получка. Мы теперь зарабатываем прилично: кроме символического месячного содержания (8 рублей), нам стали платить за работу в карьере. «Земляные», так сказать, или, точнее, «песочные», — около сотни рублей. Тут уж можно кое-что купить. Мы снаряжаем помкомвзвода Никешина в магазин, и он старательно записывает, кто сколько дал денег и что заказал. Заказы однообразны: масло и печенье.

— От масла вся сила, — авторитетно вещает Кривда. — Оно, конечно, сало полезнее для организма, но масло — тоже ничего. Не вредный продукт, экономию сил дает.

— То-то сегодня ты силы экономил, — замечает Никешин.

— Кто экономил? — Кривда обиженно надувает губы.

— Известно кто. Сачковал на погрузке третьего.

Слово за слово — они схватываются, и вот уже Никешин, сердито выкатив глаза, кричит:

— Совесть надо иметь! Понятно, нет? На обчество работаете, товарищ Кривда, значит, работать надо! А не пол-лопаты набирать!

Никешин если заводится, то надолго.

— Посмотрите на Синицына! — продолжает он воспитывать Кривду. — Образованный товарищ, а как работает. Пример с него бери!

Лолий поворачивается ко мне и шепчет, пряча смущенную улыбку:

— Бессловесная скотина этот Синицын…

Ужинает наш взвод по-королевски: мы бухаем масло в кашу, толсто намазываем масло на ломти черняшки; мы пьем чай с печеньем, покрытым слоем масла в палец толщиной. Наконец, сытые, с замаслившимися глазами, отваливаемся от дощатых, врытых в землю столов.

Два часа после ужина принадлежат тебе самому. Драгоценное время. Меня раздирают противоречивые желания. Давно уже пристает Агапкин с просьбой «сделать портрет» — вот и нужно его нарисовать на фоне скалистого берега. Но нужно еще и написать письмо Лиде, и почитать «Мартина Идена». А тут ребята натянули сетку — хорошо бы поиграть в волейбол (хоть и поламывает поясницу). Ладно, подождет Агапкин. Джек Лондон тоже в лес не убежит. Напишу-ка письмо, а потом покидаю мячик.

Но, как водится в нашей изобилующей неожиданностями жизни, из моих благих намерений ничего не получается. Ко мне подходит Миша Рзаев и твердо говорит:

— Пойдем. Стенгазета надо выпускать.

Отнекиваться бесполезно: Рзаев не из тех, кого можно отговорить от задуманного. И я иду. Стенгазета — это, наверное, мне на роду написано. В школе рисовал-писал, в Академии художеств рисовал-писал, в армии она, родная, тоже жаждет мне отдаться.

Рзаев, собственно, никакой не Миша, а Мамед. Он, как и я, бакинец. А по призванию — активист. До службы заведовал отделом пионеров в одном из райкомов комсомола. У нас есть общие знакомые в Баку: я ведь не чужд пионерской работе, летом 38-го был вожатым в пионерлагере в Шувелянах — селении на северном берегу Апшерона. А до того ездил в лагеря рядовым пионером. Хорошие были денечки. Мы шли под треск барабана по пыльным жарким улочкам на пляж и орали: «Вперед же па солнечным реям, товарищи, братья, сюда! По всем океа-анам и странам разве-е-ем…» При этом нарочно переиначивали текст: «Вперед жо па солнечным реям…» А звездными вечерами полыхали костры, и мы, взявшись попарно за руки, прыгали вокруг огня, выкрикивая замечательный по лирической силе припев: «Ха-ха, хо-хо, все вступайте в Автодор!»

Я малюю акварельными красками заголовок, подпуская ханковский пейзаж — скалы, сосны, море. А Рзаев, маленький, непреклонный, густо заросший черным волосом, трудится над передовой статьей. Давай, давай, Миша-Мамед, пиши хоть на всю стенгазету — все равно больше заметок нет. Я знаю, что в передовой все будет охвачено — от политического момента до задач нашего взвода. И будут там фантастические грамматические ошибки — ну, не беда, все равно придется переписывать.

А за окном ленкомнаты плывет на белых парусах долгий северный вечер. Доносятся хлопки ладоней о мяч, смех, привычная беззлобная ругань. Потом все стихает. Над нами, на втором этаже, грохают сбрасываемые на пол сапоги.

Пора и нам. Черт с ней, стенгазетой. Завтра закончим.

— Пошли спать, — говорю я Рзаеву.

Я выхожу из домика. В животе немного муторно и как бы скользко. Гляжу на залив, уснувший под бледной финской луной, и думаю: завтра легче будет работать… Ведь от масла — вся сила…

Лолик уже дремлет. Я вытягиваюсь рядом с ним на верхних нарах и спрашиваю немного погодя:

— А ты был членом Автодора?

— Чего? — сонным голосом произносит Синицын.

Да нет, ничего. Спи, дружище.

Прошел слух, что по окончании строительства трассы наш батальон будет переброшен в Эстонию. А строительство подходило к концу. Вкалывали мы вовсю, семь потов сходило с нас в карьере. Железнодорожная насыпь была уже готова почти на всем протяжении трассы.

11 июня в порту Ханко мы выгружали рельсы, доставленные пароходом «Магнитогорск». День был ветреный, с моросящим дождичком. Грохотали лебедки. «Майна!» Грузовая стрела опускала на стенку причала связку рельсов. «Вира!» Стропы, освобожденные от груза, взвивались кверху. Мы принимались ломами перекантовывать гулко звенящие рельсы по доскам на платформы. «Майна!» — и снова, медленно кружась, опускалась очередная связка.

В перекур я разговорился с матросом с парохода, он сказал, что «Магнитогорск» направляется с грузом хлопка в Данциг. Что ж, это было в порядке вещей: нужно выполнять пакт, торговые обязательства. Откуда нам было знать, что Германия уже несколько месяцев срывала ответные поставки товаров?

А 14 июня мы узнали из заявления ТАСС, что «муссирующиеся» слухи о якобы готовящемся германском нападении на нас — ложны и провокационны. Заявление казалось странным, как и словцо «муссируются»: какое может быть нападение, если у нас пакт именно о ненападении? Во всяком случае, теперь-то все в порядке, считали мы. Война — где-то там, далеко. Ну и шагают немцы по Европе! Что же это творится в Германии, как мог такой высококультурный народ пойти за Гитлером, за фашистами? Врываются на своих танках в одну страну за другой, почти всю Европу подмяли…

Я спросил того матроса с «Магнитогорска», как относятся немцы к советским морякам.

— Не знаю, — сказал он, закуривая.

— Разве вы идете первый раз в Германию?

— Нет, и раньше ходили. Ну и что? Встанем в порту, а причал полиция оцепит, никого к пароходу не пускает.

— А грузчики?

— А грузчики помалкивают. Не велено им, выходит, с нами общаться.

— А вам с ними?

Матрос сердито поглядел на меня и отвернулся. Тоже, дескать, привязался любопытный солдат…

А может, война идет на убыль? — думали мы. Может, англичане пойдут на мир с Гитлером? Прилетел же зачем-то в Англию Гесс…

Вдруг в гарнизоне объявили повышенную боевую готовность. Почему? И что за окаянная спешка — вкалываем теперь на трассе с раннего утра до позднего вечера, с одним только часовым перерывом на обед. И почему в последние дни тянутся и тянутся мимо нас к границе зеленые военные грузовики?

В ночь на 22 июня роту подняли по тревоге. Мы расхватали винтовки, разошлись поотделенно вдоль берега — от нашего мыса до соседнего — и залегли в кустах. Невыспавшиеся, не успевшие отдохнуть, поеживаясь от сырости, мы таращили глаза в белую ночь, в затянутую дымкой гладь залива с притуманенными силуэтами островков — в тревожную неизвестность. Тишина стояла над Ханко. Только где-то вдали рокотали моторы.

— Долго еще лежать будем? — ворчал рядом Щерба. — В воскресенье и то поспать не дают, ученья делают…

И лишь в середине дня мы узнали, что это не учебная тревога, а — война.

Война! И первая мысль — как там родители в Баку, как им страшно за меня, как тревожно… Лида, а ты? Тебе, знаю, тоже тревожно. Мои дорогие, не надо тревожиться! Ханко хорошо укреплен. У нас много пушек. И уже, насколько мне известно, на железную дорогу, которую мы построили, поставлены транспортеры, несущие дальнобойные тяжелые орудия. Пусть только попробуют финны к нам сунуться — крепко получат! Да и немцы… Ох уж эти немцы, наплевали на пакт, полезли к нам в своих чертовых танках — ну, фашисты же…

Были ли мы, рядовые 21-го овждб, готовы к войне? И да, и нет. С самого детства все мы, не только городские, но и парни из глухих деревень (а таких в батальоне было много), твердо знали, кто наш главный враг. С именем Гитлера, с отвратительным словом «фашисты» прочно связывались погромы и избиения, националистический угар, костры из книг. Мы знали, что у Гитлера в программе — завоевание «жизненного пространства» на Востоке, то есть сокрушение Советского Союза. Более или менее отчетливо мы представляли себе, что схватка с германским фашизмом неизбежна. В этом смысле — идеологически — мы были к войне готовы. Однако пакт 39-го года внес сумятицу. Дружба с Гитлером? Что-то с души воротило. Мы были дезориентированы — и в этом смысле не были готовы к войне. Она, в общем, застигла нас врасплох.

Первый день войны прошел на Ханко спокойно. Еще не было полной ясности: вступила ли маннергеймовская Финляндия в войну на стороне Гитлера? Но в финский нейтралитет никто, конечно, не верил. Начала боевых действий на Ханко следовало ожидать в любую минуту.

Мы занимались пристрелкой оружия, учились штыковому бою, метанию гранат. Во взводе появился ручной пулемет Дегтярева. Война заставила вспомнить, что мы прежде всего бойцы, а не землекопы.

Впрочем, земляных работ по-прежнему хватало.

Было это, кажется, на третий день войны. Раннее утро застает роту на марше. Мы идем лесным проселком, винтовка за спиной, тяжелые подсумки оттягивают ремень, в карманах — по гранате, на боку противогаз, а на плече — родная лопата. Идем молча, готовые по команде «Воздух!» нырнуть под зеленое укрытие леса. Где-то глухо ворчат моторы, но в общем — тихо. Даже не верится, что война.

Рзаев, мой сосед по шеренге, убеждает меня, что не сегодня, так завтра Гитлера остановят, потому что вступят в бой главные силы. Но меня убеждать не надо, я и сам знаю, что остановят. Правда, сводки пока плохие. Отступаем, оставляем города. Но конечно, немцев остановят. Захлебнутся они, выдохнутся.

С Лолием бы сейчас поговорить. Жаль, забрали его обратно во взвод связи.

— Старая граница есть? — продолжает Рзаев. — Там его и остановят.

У Мамеда Рзаева осенью кончается срок службы. В поселке близ Баку его ждут жена и маленькие дети. Молодой, а успел народить двоих (или, кажется, даже троих).

Я тоже очень надеюсь на старую границу…

Лес редеет, и здесь, на опушке, нас останавливают на привал. Местность незнакомая — тут и там купы сосен и валуны, валуны. Моренный ландшафт — кажется, так называет подобные местности школьная география. Сюда стягиваются и другие подразделения — должно быть, из 8-й стрелковой бригады, обороняющей границу.

— Товарищи бойцы! — зычно обращается к собравшимся подразделениям один из командиров. — Германские фашисты вероломно напали на нашу страну, они хотят поработить советских людей…

Речь недолгая, но зажигательная. Оратор призывает к стойкости и беспощадной борьбе с фашистами и заключает яростным матюгом в адрес Гитлера.

Нас разводят на работы. И мы, составив винтовки в пирамиды, начинаем копать землю. Солнце припекает, мы сбрасываем гимнастерки и рубахи. Верхний слой песка неглубок, дальше — твердый грунт с обломками гранита — копать все труднее. То и дело приходится бросать лопату и браться за кирку. Окапываем и выворачиваем крупные валуны, лежащие здесь, должно быть, с ледникового периода. Вначале мы думали, что отрываем траншеи полного профиля, но — велено рыть все глубже, да и ширина не похожа на траншейную. Скорее всего, это противотанковый ров.

Копаем в два яруса: из глубины рва выбрасываем землю на высоту взмаха лопаты, оттуда — на поверхность. Обед, как обычно, привозят в термосах. К вечеру — не разогнуть спины, все тело наполнено тупой болью.

Мы возвращаемся домой. Впрочем, мы теперь бездомные: с уютным коттеджем на мысочке пришлось распрощаться, он не годится для войны. На берегу бухты, среди кустарника, мы отрываем, каждый для себя, окопы, даже не окопы, а щели. Берег низменный, глубоко не копнешь: проступает вода. Мы устилаем свои сырые укрытия сосновыми ветками. Родная шинель служит и матрацем и одеялом. Мы засыпаем под комариный звон, и белая ночь, как заботливая мама, окутывает нас мягким покрывалом тумана.

А утро — прекрасное. Лес пронизан косыми полосами света, длинные тени сосен лежат на прибрежном песке, словно стремясь дотянуться до воды. В небе — ни облачка. И такая разлита свежесть, такая первозданная тишина, что и думать не хочется ни о какой войне.

Мы завтракаем за дощатыми столами, врытыми в землю. Попискивает на сосне веселая пичуга. Короткий перекур. Сыплется из рыжих пакетиков махорка на бумажные полоски, оторванные от газеты «Боевая вахта». Я уже смолю махорку вовсю. Помкомвзвода Никешин пересказывает сообщение, сделанное ему вчера ротным писарем: будто по соседству с нами немцы высаживают на «остров Материк» не то полк, не то дивизию, чтобы помочь финнам захватить Ханко. Должно быть, писарь слышал краем уха какой-то разговор командиров, материк же превратил в остров по своему разумению.

— Становись! — командует Никешин.

Разбираем винтовки и лопаты. Где-то будем копать сегодня?

Гулкий пушечный выстрел. Еще и еще. Мы стоим, вслушиваясь в нарастающую канонаду. Доносится протяжный гул разрывов. Пушки умолкают, но ненадолго. Теперь орудийный гром вроде бы удалился, зато приблизился грохот разрывов снарядов. Похоже, финны начали артобстрел сухопутной границы, Петровской просеки. А может, бьют по городу и порту — с той стороны тоже доносится приглушенный расстоянием грохот.

(Впоследствии я узнал, что в это утро 25 июня, когда уже не было сомнений, что Финляндия вступила в войну, — в это утро ханковские батареи по приказу командира базы генерал-лейтенанта Кабанова обрушили огонь на финские наблюдательные вышки на границе и островах вокруг Ханко. Это был совершенно необходимый первый шаг — избавиться от наблюдателей.)

Артиллерийская дуэль продолжалась с перерывами весь день. Кончилась кажущаяся безмятежность, обманчивая предвоенная тишина на полуострове Ханко.

Продолжаем укреплять свой участок обороны — линию берега меж двух скалистых мысочков. Мы валим лес — не сплошняком, а выборочно, чтобы не делать плешей. Бревна потолще — для блиндажей и дзотов, потоньше — для проволочных заграждений.

Вшестером поднимаем длинный ствол на плечи. Ох и комель тяжелый! Но донести сосну до берега мы не успеваем.

Резко нарастает орудийный рев. Всверливается в уши свист приближающегося снаряда. Надо враз сбросить бревно, но мы растерялись, стоим с бревном на плечах… Слева — вспышка огня, черный фонтан извергнутой земли.

— Бросай бирно! — орет Женька Щерба, стоящий впереди меня.

Только теперь сбрасываем с плеч проклятую сосну и падаем ничком кто где стоял. На миг мелькнуло белое, словно костяное лицо Агапкина. Я лежу, каждый нерв натянут ожиданием, перед глазами пень, поросший сизым мхом, муравей, бегущий по сухим сосновым иглам.

Опять свист — неровный, будто разболтанный, отвратительно нарастающий… Направленный прямо в тебя… Оглушительный грохот разрыва где-то сзади, за подошвами сапог. Обдает волной горячего воздуха, горьким запахом, смутным желанием бежать куда-то, провалиться сквозь землю… Комья земли ударяют в спину, это не осколки, от осколка была бы острая боль… да нет, не может быть, чтобы меня вот так запросто среди летнего дня убили… ни черта, только надо держать себя в руках… подавить страх…

Муравей исчез куда-то — тоже прячется, что ли, от обстрела…

Еще и еще разрывы. Чувствую, как подо мной вздрагивает земля. Глухие стуки — это, наверно, осколки ударяют в землю. А горькая вонь — запах тротила… Ни черта, не попадут, не попадут… Кто-то вскрикнул — или показалось? В ушах звенит…

Вот он, муравей. Тащит соломинку, спешит куда-то. Ему наплевать на обстрел, свои дела важнее…

Еще разрыв. Но этот уже подальше. Еще дальше — следующий. Артобстрел передвигается вправо, перепахивая побережье. Мы поднимаемся, полуоглохшие, в горьком дыму. Стряхиваем с себя землю. Все живы. Ох ты, Агапкина ранило! Он сидит, наклонив голову, залитую кровью, а над ним уже хлопочет Богомолов — марлей, смоченной чем-то, протирает рану над агапкинским ухом, потом начинает бинтовать.

Подходит лейтенант Салимон. Гимнастерка на нем, как всегда, чистенькая, без единой складочки — будто он не лежал только что под огнем, будто не сыпалась на него земля.

— Шо, ранило? — спрашивает он.

— Поцарапало, — сипит Агапкин, жмурясь, меж тем как Богомолов обтирает влажной марлей его окровавленное лицо.

— Я так думаю, не осколком ранило, а веткой сосновой. Кожу содрало, — говорит Богомолов. — Такое у меня мнение, товарищ лейтенант.

— Вот еще — веткой! — Агапкин обижается. — Скажешь! От ветки столько кровищи не будет.

Артобстрел уходит все дальше, и теперь, когда опасность миновала, нас охватывает нечто вроде радостного возбуждения. Наперебой рассказываем о том, что только что пережили. Подбираем осколки, зазубренные, еще горячие, один осколок я сую в карман.

Боровков говорит:

— Он когда крикнул: «Бросай бирно», я лег и думаю: это что же такое — бирно? Чес-слово, не сразу понял.

— Бирно! — Агапкин хохотнул. Сворачивает самокрутку, руки у него немного дрожат. — Женьк, а Женьк, скажи: бревно.

— А я что говору? — искренне недоумевает Щерба. — Я и говору: бирно.

— Говору, говору, — передразнивает Агапкин.

Мы смеемся. Взвод хохочет, и добродушный Щерба тоже покатывается, не совсем понимая, впрочем, чего к нему привязались с этим «бирном».

Почти не умолкая, гремит канонада. Финны бьют по всему полуострову, особенно яростно по городку Ханко. В той стороне, где город, разливается по вечереющему небу розовое зарево. Красивые деревянные домики, охваченные пожаром, — мне жаль вас. Ветер приносит запах гари — запах войны, который теперь надолго застрянет у нас в ноздрях.

Мы ставим на берегу проволочные заграждения в два кола. Туго, неподатливо разматывается проволока с тяжелых мотков. Стучат молотки, намертво прибивая ее к кольям.

Мы курим, зажимая огоньки самокруток в ладонях, пахнущих ржавым металлом. Махорочный дым — единственное спасение от чертова комарья.

Ночь — беспокойная, в сполохах ракет, в зареве пожаров. Временами доносится пулеметный стрекот — то ли с границы, то ли со шхерных островков. Сегодня не спит весь взвод. По двое, по трое мы растянулись цепью вдоль побережья бухты и залегли в кустах. Наверное, есть опасения относительно финского десанта.

Перед глазами четкий рисунок проволочных заграждений. Дальше — за валунами у кромки воды — лежит в призрачном свете белой ночи бухта. Она затянута дымкой, но видимость, в общем, ничего. Вполне можно увидеть движущийся предмет — шлюпку или катер. Увидеть, выждать, пока приблизится к берегу, и взять на мушку. Винтовка у меня пристреляна. Ладно, будем смотреть и ждать.

Рядом со мной лежит Рзаев. Он вздыхает, ворочается, шепчет что-то по-азербайджански. Мой земляк, должно быть, разговаривает с женой…

Слева — приближающиеся шаги. Мы окликаем и узнаем голос командира взвода. Салимон подходит в сопровождении Никешина. Покачивает головой, остро увенчанной пилоткой.

— Шо вы так растянулись? — говорит он негромко. — Передвиньтесь влево. На двадцать метров.

Есть передвинуться! Мы с Рзаевым идем влево, отсчитывая шаги. Потрескивают под сапогами ветки вереска. Так. Ложимся, раздвигаем кусты…

— Стой, кто идет? — доносится слева.

Это голос Никитина, командира отделения. Я осматриваюсь, прислушиваюсь — нет ничего подозрительного, ни движения, ни человеческой тени.

— Кто идет? — повышает голос невидимый за кустарником Никитин. — Стрелять буду!

Минута зловещей тишины, а потом:

— Огонь!

Один за другим — три близких винтовочных выстрела, я слышу, как свистнули над головой пули, срезанная ветка смазала меня по уху. Только теперь доходит, что стреляют по нам…

— Гранаты к бою! — орет во всю глотку Никитин.

— Стой, куда стреляешь? — кричу я ему. — Стой!

— Не надо граната! — кричит Рзаев. — Э, что за человек…

Пригибаясь, мы бежим к кустам, где залег Никитин. Он поднимается, лицо у него белое, в правой руке граната. Черт, шарахнет еще…

— С ума ты сошел, Никитин! — говорю, задыхаясь.

Он, кажется, еще не верит, что это мы, а не финские десантники. За ним стоят Агапкин и Боровков.

— А почему не отвечали, когда я кричал? — свирепо говорит Никитин. — Куда вы шли, почему не отвечали?

— Да убери ты фанату. Нам лейтенант велел передвинуться, мы и передвинулись, — начинаю объяснять, но Рзаев прерывает:

— Ты когда кричишь «стрелять будем», говори, кому кричишь! Чуть не застрелил, капей-оглы…

Никитин матерится, сует наконец фанату в карман. Прибегает лейтенант Салимон.

— Шо случилось? Кто стрелял?

Недоразумение исчерпано. Вскоре мы — по-дурацки обстрелянные — опять лежим в кустах, выставив винтовки, влажные от росы. Мы таращим глаза, не давая себе уснуть. Смотрим, смотрим, смотрим в нескончаемую эту ночь, запутавшуюся в ржавой колючке. Стучит мой «Павел Буре», с механическим усердием отсчитывая время. Время — оно одно движется, плывет незаметно и непрерывно, и мы плывем вместе с ним, плывем в нем, как в реке, — но куда?

Дзот на мысочке почти готов. Бревна в фи наката прикрыли расселину между скал, амбразура нацелена на море, обзор для пулеметчика хорош. Сверху маскируем дзот зеленым ковром дерна.

Вдруг Агапкин кричит, тыча пальцем вверх:

— Глядите!

Высоко в небе идет звено самолетов — фи серебристых, медленно плывущих крестика, а вокруг них вспыхивают белые облачка.

— Парашюты! — орет Агапкин. — Десант выбрасывают!

Он метнулся было к винтовкам, составленным в пирамиды, но тут его останавливает смех всего взвода. Агапкин озадаченно обводит нас взглядом, смотрит вверх и только теперь соображает, что это не парашюты, а разрывы зенитных снарядов.

Вступают в бой батарея за батареей, это чувствуется по приближающимся звонким выстрелам зениток. А самолеты идут и идут. Вдруг зенитки умолкают. Мы видим, как пошли, круто набирая высоту, два истребителя-«ишачка», взлетевших с ханковского аэродрома. Воздушный бой сразу смещается в сторону. За стеной леса не видно, что происходит в воздухе. Доносятся только вой моторов и стрекот пулеметов. Потом мы видим, как проносятся низко над лесом оба «ишачка». Наверно, идут на посадку.

Позже узнаем, что все три фашистских самолета — «юнкерсы» — были сбиты. В базовой газете «Боевая вахта» впервые появляются фамилии летчиков Антоненко и Бринько. Это они открыли счет самолетов противника, сбитых в небе над Ханко.

Огонь по всему полуострову. Финны не жалеют снарядов. А нашим артиллеристам, как видно, приходится экономить. Финские штурмовые группы атаковали сухопутную границу, но были отброшены. Участились воздушные налеты. Горел лес — уже дважды нашу роту бросали на тушение пожаров.

Жаркое стояло лето — в прямом и переносном смысле.

Пришло письмо от Лиды, написанное за несколько дней до войны. Странно было его читать. Большую часть письма занимал Леонардо да Винчи — Лида написала о нем курсовую работу и очень увлеклась великим итальянцем. Она вообще занималась историей не только увлеченно, но и эмоционально.

Странно было читать это милое довоенное письмо. Леонардо никак не вписывался в финский лес, наполненный грохотом разрывов и запахом гари.

А мы — разве вписывались?

Из моего письма к Лиде:

Ханко, 2. VII. 41 г.

Моя дорогая!

Я продолжаю писать тебе в Ленинград, т. к. думаю, что тебе не удалось выехать. В случае же, если и удалось, то, надеюсь, письма все же не пропадут. Не писать же тебе невозможно.

Помнишь, я тебе как-то сказал, что нам, нашему поколению предстоит вынести жестокие опустошительные войны и что я с радостью принял бы участие в такой войне, пусть даже затяжной, лишь бы она была последней и избавила человечество от необходимости истреблять друг друга и обеспечила прочный мир.

Похоже, что нечто в этом роде сбывается. Я представляю, какой единый порыв, какое воодушевление царят сейчас там, на «Большой земле», и это учащение биения пульса страны передается и на наш маленький клочок земли.

Я привык уже к постоянному грохоту орудий, разрывам снарядов, неумолчному гулу моторов. Ханко надежно защищен, обладает мощной современной артиллерией. Финны не увидят Ханко. Посылаю тебе вырезку из газеты «Красный Балт. флот». Меня поразило, что и мне приходила в голову 11-месячная героическая оборона Севастополя, а тут и Вишневский приводит эту аналогию.

Не только Севастополь я вспоминаю. Помнишь, мы с тобой смотрели «Мать» Чапека в Александринке. Я тогда очень остро почувствовал величие пафоса борьбы за родину, к которой взывал взволнованный женский голос по радио. А это заключительное, простое и самоотверженное: «Иди!»

Сейчас всюду: в мысли, чувства, в саму жизнь внесена особая суровая простота. И я также честно готов исполнить свой долг… Я за себя спокоен. Меня волнует лишь мысль о беспокойстве там, дома, я даже боюсь представить себе, что творится с моими родителями. Но я не сомневаюсь, что это «Иди!» матери станет понятно и для них.

Все эти дни меня не покидает мысль о тебе. Поистине великие испытания приходится проходить нашей любви, милая моя Ли! Но я знаю, что ты сильна духом, и слова утешения звучали бы фальшиво для тебя. Моя дорогая девушка…

Я получил вчера твое письмо от 18-го, еще «довоенное». Оно написано в игривом тоне, и я невольно улыбался…

Итак, мужайся, Ли. Чем с большей твердостью перенесем мы предстоящие испытания, тем радостнее будет будущая встреча. А будет она обязательно. Целую особенно нежно.

Женя.

Долго не было писем от Лиды. Я изнывал от беспокойства. Мне то представлялось, что она поступила на курсы медсестер, то казалось, что Лида уехала в Баку. Это было бы лучше всего — уехать в Баку. На Ленинград, видимо, нацелен один из главных немецких ударов. Конечно, даже представить себе невозможно, чтобы немцы пришли в Ленинград. Их остановят, остановят! Держимся же мы на своем полуострове, простреливаемом насквозь. Верно написал в своей статье Всеволод Вишневский: «Ханко стоит как скала». Вырезки с этой статьей я послал и родителям в Баку, чтоб поменьше волновались, и Лиде.

Крикнуть бы через весь Финский залив: «Ли, срочно уезжай в Баку!»

Но вот наконец пришло долгожданное письмо.

Письмо Лиды от 23 июля 1941 года:

Любимый!

Два дня тому назад вернулась я сюда после 12-дневного отсутствия. Я тебе сразу не написала потому, что у меня болит рука (ничего серьезного, рана от кирки, кость не задета, но мускулатура задета, большая возня), и я не могу писать. Сейчас тоже пишу тебе с большим напряжением и трудом. Диктовать же Нине не хочется.

Я застала несколько писем, в свое отсутствие полученных, но среди них не было твоего, я очень расстроилась, но в тот же день вечером получила твое письмо от 14-го. Такое милое, родное. Бедненький, ты еще не имеешь ни одного моего письма. Я понимаю, что это значит.

Писать тебе в эти 12 дней я не могла, перед отъездом же я написала тебе, что еду на 3 дня. Я очень поздоровела за это время, стала очень черной, даже странно было на себя посмотреть.

У тебя очень интересно получается, когда ты начинаешь догадываться о том, чем я теперь занимаюсь. К сожалению, ускоренные курсы медсестер распались, т. к. заявили, что сейчас есть более срочная работа, на которую нас и послали. Я, разумеется, хотела работать в госпитале, но в Л-де их сейчас очень мало, и устроиться туда сестрой невозможно, идти же санитаркой не хочется.

Мои теперешние настроения тебе неизвестны, как ты пишешь. Уверяю тебя, что я ничуть не пала духом, да и не из-за чего. Оптимизм во мне всегда живет. О тебе я думаю постоянно. Олдингтона мы с Полиной тоже вспоминали с самого начала войны, я прочла «Вражду». Я верю, что и наш финал будет счастливым.

Мой дорогой мальчик. Как бы мне хотелось хоть на минутку увидеть тебя, заглянуть тебе в глаза, поцеловать и удалиться. Неужели еще не скоро можно будет это осуществить?

Твои родные очень переживают. Я получила письмо от твоей мамы. Как только я получаю от тебя письмо, я им телеграфирую. Пиши мне, пожалуйста, почаще. Письма идут не так уж долго, почти по-старому.

От мамочки я до сих пор ничего не имею. Меня это уже не на шутку тревожит. Обиднее всего то, что ничего нельзя предпринять…

Ну, всего, милый. Знай, что все мои мысли с тобою, будь тверд и уверен в себе.

Крепко целую. Твоя Ли.

Это письмо требует некоторого комментария. Внутренний цензор, который сидел в нас с тех пор, как мы повзрослели («Не болтай лишнего!», «Болтун — пособник врага!»), не позволил Лиде написать, что за 12-дневная была у нее отлучка из Ленинграда. Разумеется, если бы она пренебрегла подсказкой внутреннего цензора и написала, что в июле огромный отряд ленинградских студентов был отправлен под Лугу рыть противотанковый ров, то военная цензура зачернила бы эту фразу непроницаемой жирной чертой. Шутка ли, такая военная тайна!

Привезли их поездом, выгрузили в чистом поле. Отряд был почти полностью девчачий: мужскую его часть представляли лишь немногие парни, по каким-либо дефектам не подлежавшие мобилизации. Принялись копать ров. Питались в основном макаронами и чаем. Спустя несколько дней над копальщицами пролетел немецкий самолет-разведчик. «Рама», снизившись так, что виден пилот в очках и шлеме, сделала круг над пестрым табором сарафанов в чистом поле: зрелище действительно было необычное…

Как-то раз одна их копальщиц, столь же неумелая, как Лида, в глубине рва неудачно взмахнула киркой и поранила Лиде руку. Лида вскрикнула, выронив лопату, зажала на предплечье рану, из которой хлынула кровь. Ей помогли выбраться из рва и привели в санпункт, где сделали противошоковый укол и наложили повязку.

Был ли ров выкопан на всю запланированную длину, не знал никто, кроме начальства. Так или иначе, этот ров под Лугой не остановил танки фон Лееба. Еще ладно, что девушек успели погрузить в дачные вагоны и отправить в Ленинград, на два-три дня обгоняя немецкое наступление.

«Я прочла „Вражду“», — написала Лида. Дело в том, что этот роман Олдингтона (в первом русском издании неправильно названный «Враждой», а в последующих — правильно: «Все люди — враги») я прочел летом 40-го, во время каникул, он мне очень понравился, и я настоятельно советовал Лиде его прочесть. История любви молодого англичанина Тони Кларендона и австриячки Каты на экзотическом островке Эа (близ итальянского побережья) оборвалась мировой войной. Тони уцелел, выжил и после войны пустился разыскивать свою Кату по всей Европе. И нашел — на том же острове Эа! Эта романтическая история почему-то взволновала нас с Лидой. Как-то очень лично она нас коснулась. Мы уверяли друг друга, что и наш финал будет счастливым, что будет и у нас остров Эа. Даже в трудные минуты (часы, дни) отчаяния жила в нас вера, что мы не сгинем, не погибнем.

Я верил в свою счастливую звезду и всегда, когда ночное небо не было затянуто тучами, отыскивал на нем голубой Арктур, альфу Волопаса.

Был сухой и жаркий день конца июля. Финны подожгли зажигательными снарядами лес, примыкавший к нашему участку обороны. Весь батальон был брошен на тушение лесного пожара. Лес горел страшно. С ветки на ветку, с сосны на сосну со зловещим треском перескакивали огненные языки. Удушливо тлела старая, опавшая хвоя и торфянистая почва под ее толстым настилом. В клубах дыма высверкивал огонь — это продолжали рваться зажигательные снаряды.

Рассыпавшись цепью, мы начали копать рвы, чтобы преградить путь огню: ведь он мог распространиться на весь лесной массив полуострова.

Жар опалял нестерпимо. Обливаясь потом, задыхаясь от дыма, мы остервенело выбрасывали лопатами землю. Кое-кто из ребят надел противогазы. Наверное, так было легче, но сама мысль о натягивании тесной маски на мокрое разгоряченное лицо казалась ужасной.

Финны начали обстреливать площадь пожара фугасными. Хорошо хоть, что ров, который мы рыли, мог послужить укрытием. Лежа на дне рва и ощущая сырую прохладу земли, я с тупым безразличием слушал, как приближается грохот разрывов, как глухо ударяют осколки в землю, в стволы деревьев. Едко пахло дымом, сгоревшим тротилом…

Этот бешеный артналет, к счастью, был недолгим: ответный огонь Гангута заставил умолкнуть финские батареи. До позднего вечера мы вгрызались в землю в лесу, продвигаясь вдоль кромки пожара. Он еще не был усмирен, еще горела хвоя, но теперь, опоясанный рвом, он был не опасен.

В сумерках опускающейся ночи, с лопатами на плечах, еле передвигая ноги от усталости, мы небольшими группками тащились по задымленному лесу к своим окопам на побережье. Наверное, мы походили на призраков. Несколько бойцов обогнали нас, в одном из них я узнал Лолия, которого не видел с начала войны, — узнал скорее по походке, чем по лицу, покрытому копотью. Я окликнул его. Не было сил разговаривать. Мы только улыбнулись друг другу.

Однажды в августе в базовой газете «Боевая вахта» появилось обращение к военкорам с просьбой присылать рассказы, стихи, фельетоны, рисунки. А я, как упоминал уже выше, вечно возился со стенгазетами, рисовал, писал фельетоны из школьной жизни. Времени для подобного рода писанины не было почти никакого, но все же я ухитрился довольно быстро написать маленький рассказ и фельетон о Квислинге и нарисовал карикатуру. Охватив таким образом почти все предложенные жанры, я отослал свою продукцию в газету. Прошла неделя, другая — из редакции никакого ответа. Я уже и не вспоминал об этом.

Дни стояли жаркие. В шхерном районе к северо-западу от полуострова гремели бои: десантники из отряда капитана Гранина высаживались на островки, сбрасывая в море финские гарнизоны и стойко отбивая контрдесанты противника. Участились артобстрелы и бомбежки. Неумолчно грохотала канонада над Ханко.

В те дни наша рота ремонтировала дорогу, разбитую финскими снарядами. И вот однажды прибежал посыльный и затребовал меня к комиссару батальона. Я бросил носилки со щебнем и поспешил за посыльным, пытаясь припомнить, в чем же я провинился. У комиссара Никитюка в землянке сидел невысокий черноволосый батальонный комиссар во флотской форме. Это был редактор «Боевой вахты» Аркадий Ефимович Эдельштейн, и приехал он к нам в батальон, как оказалось, чтобы поговорить со мной. Слегка обалдевший от неожиданности, я отвечал на вопросы — кто, откуда, какое образование, печатался ли в газетах? Затем редактор сказал, что мои материалы будут на днях напечатаны, и предложил тему для фельетона: ухудшающееся психическое состояние Гитлера, о чем промелькнула недавно короткая газетная информация.

Эдельштейн попросил нашего комиссара предоставлять мне, по возможности, свободное время для «писанины» и уехал, а я вернулся к своим носилкам.

Я не пожалел сатирических красок для заказанного фельетона: «бесноватый» бесновался у меня вовсю. 22 августа этот фельетон под ударным заголовком «В клетке со зверем» был напечатан в «Боевой вахте». За день до этого прошел мой рассказ «Побег»; сейчас смешно вспоминать это наивное сочинение о бегстве финского солдата, осознавшего несправедливость затеянной Гитлером вкупе с Маннергеймом войны. Избавление от иллюзий шло медленно. Мы еще верили, что немецкие рабочие из классовой солидарности с нами портили снаряды и бомбы — даром что эти снаряды и бомбы свистели над нашими головами и исправно взрывались…

Вскоре были напечатаны подряд еще два моих фельетона и карикатура.

Так я стал внештатным сотрудником «Боевой вахты».

Товарищи по взводу читали мои фельетоны придирчиво.

— Складно составил, — говорил Агапкин, отрывая от фельетона длинную полосу для самокрутки. — Только чего это ты все про Гитлера с Маннергеймом? Написал бы лучше, друг ситный, что хватит нам тут сидеть. Вон — Таллин немцу отдали. Взяли бы да пошли всем скопом обратно отбивать.

Агапкину недавно крепко досталось от комиссара Никитюка за неумение придерживать язык. Мы работали на дороге, засыпали щебнем воронки от снарядов, и тут пришел комиссар — как, мол, настроение, товарищи бойцы? Агапкин, вместо того чтобы бодро ответить, что, дескать, настроение — лучше не бывает, подался к комиссару с вопросом: в газете написано, что наши войска вошли в Иран, — это как же понять, свою землю отдаем, а чужую отбираем? Никитюк осерчал на такие неразумные слова, стал снимать с Агапкина стружку, да так, что тот потупил шалые глаза.

— Ты про нас напиши, — вступает в разговор Кривда. — Чем мы хуже других?

— Сказал! — усмехается Агапкин. — В газете про героев пишут, а мы кто? Землекопы.

— Верно, — подтверждаю я. — Вот если бы у нас совершили подвиг — тогда другое дело. А так — о чем писать? Ну, вот представь, напишу я: «Хорошо владеет лопатой боец Кривда». Засмеют же.

— При чем тут лопата? — обижается Кривда, он шуток в свой адрес не любит. — Я с лопатой не хуже других управляюсь — ну и что?

Раза два я ездил на попутных машинах в город — отвозил в редакцию свои материалы. Уютного курортного городка Ханко больше не существовало. Всюду чернели пожарища, зияли воронки от авиабомб. Уцелели лишь каменные строения — водонапорная башня, кирха на скале, Дом флота (бывшая ратуша) и массивное здание штаба базы близ гавани. В подвале этого здания и находилась теперь редакция «Боевой вахты», или, как ее переименовали в конце сентября, «Красного Гангута». С началом войны Ханко все чаще называли Гангутом.

Это была газета особенная, не похожая на обычные многотиражки, — быть особенной заставляла ее обстановка. После падения Таллина в августе связь Ханко с Большой землей стала весьма нерегулярна. Почта приходила с оказией, и оказии случались все реже: теперь не только северный, но и южный берег Финского залива был в руках противника. Залив превратился как бы в узкий коридор, сильно напичканный минами, и прорываться по этому коридору кораблям из Кронштадта было очень нелегко.

Мы на Ханко оказались в глубоком тылу противника. Самой силой грозных военных обстоятельств «Красный Гангут» превратился в единственный источник информации для гарнизона. Газета выходила ежедневно на четырех полосах. Треть ее площади занимали оперативные сводки и другие сообщения с фронтов и из тыла, зарубежные телеграммы — все это принималось по радио. Остальную площадь газеты заполнял местный материал — информация о боевых действиях гангутских десантников, летчиков, катерников, артиллеристов, очерки о героях Ханко — словом, хроника обороны Гангута. И творил эту хронику сильный коллектив.

Штат редакции был маленький, рассчитанный на выход двухполоски дважды в неделю. Необходимое в новых условиях число литсотрудников сверх этого штата приходилось держать за счет штатных единиц частей базы. Все это было очень не просто, и только недюжинная энергия редактора Эдельштейна и поддержка комиссара базы А. Л. Расскина обеспечили «Красному Гангуту» нужное число «перьев». В 30-тысячном гарнизоне Ханко, конечно, не было ярких публицистов уровня, скажем, Ильи Эренбурга, — но люди, умеющие грамотно и дельно писать, нашлись.

Моя вторая поездка в редакцию едва не стала последней. Я возвращался в приподнятом настроении, обдумывая очередное задание. Не доходя до железнодорожного переезда, услышал, как поблизости ударили зенитки, — и тут же знакомый нарастающий тяжкий свист заставил меня ничком броситься на обочину дороги. Я успел увидеть, как мимо промчалась повозка, краснофлотец в бушлате, привстав над сиденьем, нахлестывал лошадь. Потом все утонуло в протяжном грохоте, рухнуло в черную пропасть. Меня обдало горячей волной, отбросило в сторону от дороги. Вот и все… Но я еще ощущал содрогания земли и видел перед собой какие-то разбитые доски, в ушах стоял звон, — нет, я еще живой…

Бомбежка, наверное, была недолгой. Я поднялся. Ноги были будто не мои, меня шатало. Обогнул огромную дымящуюся воронку, увидел присыпанный землей лошадиный труп. Поискал взглядом — где возница-краснофлотец? — но не нашел. В ушах звенело, никакие другие звуки не доходили. «Оглох», — сказал я вслух, но не услышал собственного голоса.

С неделю я отлеживался в медсанчасти батальона, пока контузия не отпустила.

Уже шел сентябрь. На полуостров пали осенние дожди. Заметно сократили нормы снабжения: мяса и сахара стало меньше, а сливочное масло вовсе исчезло из рациона. Экономия распространялась и на боеприпасы: гангутские батареи отвечали примерно одним выстрелом на сотню. После падения Таллина — главной базы флота — нечего было рассчитывать на подвоз продовольствия, боеприпасов, бензина. Долговременную оборону Гангута мог обеспечить только жесткий режим экономии.

Мы зарылись в землю, как кроты. Дзоты на нашем участке обороны держали бухту под перекрестным пулеметным огнем. Из щелей, в которых мы здорово намерзлись по ночам, мы перебрались в просторную землянку под тремя накатами бревен, с печкой и нарами. Ночью, если не стоял на вахте, я даже позволял себе давно позабытую роскошь — стягивал сапоги, разматывал портянки…

В конце сентября меня окончательно забрали в редакцию. С товарищами по взводу я попрощался как с братьями. Много земли мы перебросали лопатами, много перетаскали бревен на плечах. Счастливо, ребята! Будьте живые!

Зашел и в клубную землянку попрощаться с Мишей Беляевым.

— Давай заведу на прощанье. — Миша вытащил из шкафа пластинку с «Любимым городом».

Но мне некогда. Впервые отказался я послушать эту песню. С винтовкой за спиной, с чемоданчиком в руке зашагал под дождичком в штаб батальона. Получив командировочное предписание и продаттестат, я заглянул в землянку взвода связи в надежде разыскать Лолия Синицына. Но он был где-то на линии, так я и не простился с ним — и никогда больше не увидел.

Попутный грузовик помчал меня по выученной наизусть дороге — мимо мокрых сосен и мшистых валунов, мимо залитых темной водой воронок и черных лесных пожарищ.

Близ железнодорожного переезда машину настиг огневой налет. Все мы, кто был в машине, попрыгали из кузова, залегли в кювете у обочины. Одного красноармейца ранило осколком в ногу. Мы попытались разрезать и стянуть набухший кровью сапог, но шофер заорал, чтобы раненого подняли в кузов, и, объезжая свежие воронки, поехал в госпиталь, благо он был неподалеку — огромное подземное убежище с палатами и операционной. Там мы и сдали раненого.

Из госпиталя я направился прямо в редакцию. В ушах еще было заложено от разрывов снарядов.

Сырой ветер, пахнущий гарью, бил в лицо. И опять что-то уходило в прошлое, и щемило сердце…

Как будто это было вчера: выскочишь ранним утром из редакционного подвала в промозглую сырость штабного двора, насобираешь старых досок — и постоишь с минуту, прислушиваясь к шороху дождя, к привычному стуку движка, к неверной тишине рождающегося утра. Каким он будет — новый день на Ханко?

С охапкой дров — в подвал. Посредине редакционной комнаты стоит «буржуйка». Плохо разгорается сырая лучина, шипит, выбрасывает кислый белый дым. Почему у Леньки Шалимова, когда он дежурит, дрова сразу загораются? Ведь такие же мокрые, как и у меня. Секрет он, что ли, знает? Ага, занялись наконец. Ну, скоро будет тепло.

А белобрысый Шалимов за своим столом, нещадно дымя полуметровой «козьей ножкой» и щуря глаз, просматривает информацию, принятую по радио на ночном сеансе. В редакции своя радиорубка, радист Борис Лазарев настраивает приемник на радиостанцию имени Коминтерна, а Гриша Сыроватко крупным четким почерком записывает диктуемые передачи.

Что сегодня в утренней сводке? Читаю из-за плеча Шалимова: «В течение ночи на 8 октября наши войска вели бои с противниками на всех фронтах, и особенно напряженные на вяземском и брянском направлениях…»

В конце августа вспыхнула было надежда: под Ельней остановили фашистов. Сколько же можно отступать? Сентябрь прошел в страшных волнениях за Ленинград. Это невозможно было себе представить: немцы под Ленинградом! Окружили город! Лида, мне страшно даже подумать, что на улицах, по которым мы недавно ходили, по которым ты ходишь, — рвутся снаряды, выбрасывая убийственные осколки. Милая, хорошая моя, будь осторожна! Не выходи на набережную, которую наверняка обстреливают — ведь там стоят корабли…

Шалимов сортирует листы, исписанные быстрым карандашом Сыроватко. Сам Гриша Сыроватко, бывший учитель, толстенький, небритый, с глазами, обведенными синеватой тенью постоянного недосыпания, стоит рядом, с жаром рассказывает: вот в этом месте был большой пропуск — чертовы помехи в эфире, — но при контрольной диктовке он все же успел записать. А вот здесь — он сокрушенно вздыхает — не удалось восстановить пропуск.

Шалимов поворачивается к старшине типографии Кандерову, спокойному, гренадерского сложения мичману.

— Это срочно в набор, Василий, — протягивает ему стопку листов с оперативной сводкой, передовой «Правды», зарубежными телеграммами. — А это, — кладет он другую стопку на соседний стол, — Лукич придет, посмотрит.

Шалимов — правая рука Константина Лукича Лукьянова, секретаря редакции. Вдвоем они формируют каждый номер, как-то умудряясь втиснуть все обилие местного и принятого по радио материала в тесные полосы малого формата.

А вот и сам младший политрук Лукьянов — невысокий, с аккуратным зачесом темных, влажных после умывания волос, с красивым и бледным от подвальной жизни лицом. Стремительно он подходит к своему столу, зажигает лампу. Теперь Константин Лукич встанет из-за стола только глубокой ночью, когда печатная машина начнет шлепать тираж очередного номера.

Пальцы у Лукьянова изуродованы давней аварией на торпедном катере, во время срочной службы, но карандаш и строкомер эти пальцы держат крепко. Он набрасывает макеты внутренних полос и передает Шалимову; тот, с окурком, приклеенным к нижней губе, начинает подсчитывать строки, размещать оттиски набранного материала на полосах, придумывать заголовки.

Печка разгорается славно. Я ставлю на нее пузатый чайник с водой — на этом мои обязанности дежурного закончены, можно приниматься за работу. Сажусь за стол напротив красавчика Коли Карапыша, корректора, погруженного в вычитку свежих, пахнущих краской оттисков. Придвигаю стопку военкоровских писем. Правка писем — не очень-то веселая работа. Пишут в газету много, ох как много — разве уместится на страницах весь этот поток! У меня строгая установка: «отжимать», оставлять только факты.

Охотнее всего я отправился бы сейчас куда-нибудь в часть за материалом для очерка. Но военкоровские письма не отпускают. В редакции всегда нужно делать то, что срочно, остальное подождет.

Комната между тем наполняется народом. Врывается долговязый Коля Иващенко:

— Константин Лукич, я на острова! Новая операция намечается!

— Погоди, — спокойно, не поднимая глаз от рукописи, отвечает Лукьянов. — Придет редактор — разберемся, кому куда.

— Какая операция, Коля? — спрашиваю я.

— Так уж тебе и скажу! — Иващенко ревниво оберегает свою «вотчину» — десантный отряд — от покушений коллег по перу.

Клёш Коля носит — сорок девять сантиметров.

— Почему уж не пятьдесят? — довольно наивно спросил я у него однажды.

— Не-е, старичок, — ответил он. — Полета сантиметров — это пижонство.

А у стола Лукьянова уже сидит первый в это утро посетитель, воентехник, — он принес схему газогенераторной установки. На Ханко трудно с бензином, зато дров — полно, установка несложная, ее вполне можно оборудовать на каждой автомашине; надо бы эту схему и соответствующую инструкцию опубликовать в газете. Лукьянов слушает воентехника, а сам, должно быть, прикидывает, можно ли эту схему вырезать на линолеуме — ведь цинкографии на Ханко нет.

Шумно в редакции, посетители все прибывают. А в углу, спиной ко всем, ни на кого не глядя, трудится над очерком об артиллеристах политрук Василий Войтович, он же А. Ветров.

Войтович и Константин Золотовский, профессиональный писатель, бывший водолаз, издавший до войны в Ленинграде книжку рассказов об эпроновцах, были здесь ведущими очеркистами. Их очерки о героях Гангута были в моих глазах образцом.

Но вот приходит редактор Эдельштейн. Он уже побывал в политотделе базы и теперь коротко посвящает нас в обстановку. Обстановка, прямо скажем, плохая. Продолжается сражение в Моонзундском архипелаге, остров Эзель потерян, на Даго идут тяжелые бои. Немецкое радио и финские листовки угрожают, что после Даго настанет очередь Ханко…

Эти угрозы мы слышим не впервые. Уже несколько раз противник предпринимал штурм Гангута с суши и моря — все атаки были отбиты. Более того — гангутцы сами продвинулись вперед, захватили девятнадцать островов в шхерном районе и прочно удерживали их. Наиболее горячие головы предлагали идти дальше — высадить десант на крупный финский остров Стурхольм, а потом на полуостров Подваландет (откуда била по Ханко тяжелая артиллерия). Но командование во главе с командиром базы генерал-лейтенантом Кабановым трезво оценивало обстановку. Сейчас главная задача — укреплять оборону, готовиться к зиме, ведь положение очень усложнится, когда замерзнет залив вокруг Ханко. Тут нельзя распылять силы.

— Вот что, — продолжает редактор. — Наши летчики участвовали в боях над Эзелем, и один из них, Семенов, прислал в редакцию рисунок. Давайте-ка посмотрим, можно сделать клише? Где Борис Иванович?

Из соседней комнаты приходит художник Борис Иванович Пророков. Разглядывает рисунок. Это картина морского боя, увиденная сверху, глазами летчика. В центре — всплеск сильного взрыва и тонущий, переломившийся пополам фашистский корабль. Силуэты миноносцев, ведущих огонь. Сквозь огонь, сквозь резко очерченную дымовую завесу мчатся в атаку торпедные катера. Над морским боем — воздушный. «Хейнкель-115», прозванный балтийцами «лапотником» за огромные поплавки вместо колес, «мессершмитты» — и звено наших истребителей. Под рисунком написано: «Эскиз будущей картины».

— Баталия хоть куда. — Пророков всматривается в детали рисунка. — Нагромождено очень, но — ничего, сделаем.

Он уносит рисунок к себе.

— Надо написать об этом бое, — говорит Эдельштейн. И, прочитав, должно быть, немую просьбу в моем взгляде, заключает: — Отправляйся на аэродром к Семенову. Дадим очерк с рисунком.

Вот это удача! Сунув блокнот в карман, надеваю шинель. Винтовку — за плечо. По дороге заглядываю в соседнюю каморку — перекинуться словом с Мишей Дудиным. Тут идет жаркая работа. Борис Иванович только что перенес на желтый квадратик линолеума очередную свою карикатуру для раздела «Гангут смеется» и теперь, вооружась хирургическим скальпелем, начинает вырезать клише. А Дудин вытянулся на верхних нарах. Покусывая кончик карандаша, он обдумывает стихотворную подпись к карикатуре. Краснофлотец Ваня Шпульников, ученик Пророкова, старательно перерисовывает семеновский набросок.

— Миш, иду к летчикам, — спешу я поделиться своей радостью, — буду писать о Семенове.

— Давай, давай, проходи, — нажимая на «о», откликается Дудин. — Не до тебя тут.

Лесной дорогой шагаю к аэродрому и с огорчением думаю о своих прохудившихся сапогах. Осень, холода, ранний снег по ночам, а мои сапоги… Говорят, тех из нас в редакции, кого взяли из армейских частей, переоденут во флотское. Скорей бы!

Вот же как получилось, думаю я, топая по лужам, затянутым ледком, — опасался пятилетней флотской службы, отвертелся от военных училищ, а все же загремел на флот…

Рев моторов заставил меня вздернуть голову кверху. Едва не задев верхушки сосен, круто уходят в серенькое небо два только что взлетевших «ишачка» — истребители И-16. Рокот их моторов быстро удалялся, но теперь возникли другие звуки — хорошо знакомые хлопки и приближающийся, словно в тебя нацеленный свист, обрывающийся грохотом. Я уже видел в просветах между соснами желто-серое поле аэродрома — на нем взметывались черные кусты разрывов. Лежа у кромки аэродрома на содрогающейся холодной земле, я ждал, когда же финнам ответит ханковская артиллерия.

Наконец-то! Рявкнули невдалеке пушки. Какое-то время шла артиллерийская дуэль, и вдруг все смолкло.

Я побрел к приземистым строениям на краю аэродрома. Все здесь было упрятано под землю — мастерские, склады, емкости с горючим. В подземных ангарах стояли и самолеты. Но взлет и посадка почти всегда проходили под огнем. Только услышат финны звук заводимых моторов — сразу начинается обстрел. Будто гигантским плугом финская артиллерия перепахивала летное поле — «плешь» среди соснового леса. Но только начинал стихать огонь, как на поле выезжала полуторка, груженная кирпичом и песком, из кабины выскакивал комендант аэродрома лейтенант Мухин, и бежали с носилками бойцы аэродромной роты. В дымящиеся воронки сбрасывали кирпич, сыпали землю, утрамбовывали «бабами». К моменту возвращения взлетевших истребителей взлетно-посадочная полоса была ровная, как стол.

В таких условиях обе эскадрильи ханковского авиаполка — «чайки» капитана Белоусова и «ишачки» капитана Леоновича — храбро дрались над сушей и над морем. Прикрывая небо Гангута, они сбили десятки самолетов противника. Это была блестящая плеяда воздушных бойцов, имена которых гремели на всю Балтику, — Белоусов, Антоненко, Бискуп, Голубев, Цоколаев, Байсултанов, Семенов и другие.

Григория Семенова я нашел в одной из землянок. Тут было довольно просторно, на столе горел фонарь «летучая мышь». И я, робея, начинаю свое первое фронтовое интервью. Мне страшновато: я не знаю авиации (вернее, знаю о ней все, что знал любой мальчишка, подраставший в годы челюскинской эпопеи и первых дальних перелетов, — но ведь это поверхностное знание) и мне все кажется, что Семенов вот-вот скажет: не могли, мол, прислать корреспондента посолиднее. В сущности, на моей стороне только энтузиазм и горячее желание как следует во всем разобраться.

Семенов нетороплив и обстоятелен. У него широкое «простецкое» лицо, тяжелая складка на переносице и светлые бесстрашные глаза. Рассказывает он очень живо и, как водится у летчиков, показывает руками. Я торопливо записываю, иногда переспрашиваю детали — и передо мной как бы раскрывается картина боя.

Это было недавно, в разгар тяжелых боев на острове Эзель. На подмогу островитянам Гангут послал своих летчиков, хотя располагал всего двенадцатью боевыми машинами для нужд собственной обороны.

В бухту Лыу вошли немецкие корабли и начали ураганный обстрел последних позиций защитников Эзеля на полуострове Сырве. Группе торпедных катеров под командованием капитан-лейтенанта Гуманенко было приказано атаковать немецкую эскадру. С воздуха катерников прикрывали два гангутских истребителя — ведущий Семенов и ведомый Дорогов. Немцы увидели четверку торпедных катеров, идущих на сближение, и открыли по ним огонь. Один катер вырвался вперед и потянул перед фронтом атакующей группы желтоватую простыню дымовой завесы. Все это видел Семенов, ходя кругами над бухтой. Он хорошо смотрел — и вовремя увидел, как откуда-то вывалился «хейнкель-115», «лапотник», и, снижаясь, пошел наперерез катерам. Семенов и Дорогов были начеку и заставили «хейнкель» убраться. Велико было искушение набрать высоту и пристроиться «лапотнику» в хвост, но Семенов сдержал свой азарт: нельзя уходить от катеров. А те, прорвав дымзавесу, легли на боевой курс. Выгнув крутые буруны за кормой, на полных оборотах устремились к цели. Бухта кипела от разрывов снарядов. Все ближе, ближе… Сброшены торпеды! Тяжелый раскат взрывов покрывает все звуки боя. Над легким крейсером типа «Кёльн» вымахивает гигантский столб огня и дыма — крейсер, разломившись, тонет. Ах, молодец Гуманенко, молодцы Афанасьев и командиры других катеров — здорово влепили!

Дымы, дымы стелятся над бухтой Лыу. Катера разворачиваются для новой атаки. Снова появляется «хейнкель». Семенов — к нему. «Хейнкель» уходит на бреющем, вот-вот коснется воды своими «лаптями»-поплавками, ему это не опасно, а вот если волна захлестнет машину Семенова, тоже брошенную в бреющий полет… Чувствуя соленые брызги на губах, Семенов упорно бьет длинными очередями. «Хейнкель» рванулся вверх… поздно! Густо повалил черный дым, и «лапотник» рухнул в воду. А Дорогов между тем отбивается от «мессершмиттов», и Семенов спешит на помощь ведомому. В небе — воздушная карусель, трассы очередей вперекрест. Наши истребители уступают немцам в скорости, но используют преимущество в маневренности. Тем временем катерники прорываются сквозь заградительный огонь к новым целям…

Семенов, рассказывая, как бы вновь переживает этот поразительный бой на море и в воздухе — и мне передается его волнение…

Выходим из землянки. Вижу: бойцы аэродромной команды таскают на носилках землю, засыпают воронки на летном поле. Недели две назад и я ходил вот так с носилками.

Смотрю на работяг — и кажется мне, что вижу знакомые лица. Вон Костя Лымарев! Или ошибаюсь?.. Я машу ему рукой, он смотрит издали и, как видно, не узнает.

А я и не знал, что одна из рот бывшего моего батальона работает здесь, на аэродроме.

— Им крепко достается, — говорит Семенов, закуривая. — Ведь как у нас — только заведешь мотор, сразу сыплются снаряды. Идешь на посадку — тоже бьют.

— Почему вы написали под своим рисунком «Эскиз будущей картины»? — спрашиваю я.

— Сам не знаю, — не сразу отвечает Семенов. — Уж очень все это стоит перед глазами, как на картине… Может, попробую когда-нибудь красками… Я ведь рисовал в школьные годы…

Ваня Шпульников искусно перенес семеновский эскиз на линолеум, и рисунок был напечатан в газете вместе с моим очерком.

Некоторое время спустя Семенов посетил редакцию, но не застал меня (я был на островах) и оставил записку, в которой благодарил за очерк и просил достать ему финский нож на память о Ханко.

В 1942 году Григорий Семенов погиб в бою над южным берегом Ладоги. Записка его, написанная красным и синим карандашами на блокнотном листке, сохранилась у меня по сей день. Храню и фотокарточку-миниатюру, которую Семенов мне подарил. Широкоскулый, сурово сдвинув брови, он смотрит на меня светлыми бесстрашными глазами из далекого сорок первого года…

Трагедия Моонзундских островов близилась к завершению. Эзель был потерян, на Даго шли последние бои. Уцелевшие защитники этого острова оказались прижатыми к северному берегу близ маяка Тахкуна. Гангут послал свои корабли, чтобы снять их, спасти от неминуемой гибели или плена. Корабли — это слишком сильно сказано. В распоряжении командира базы были всего лишь дивизион малых охотников и прочая мелочь — мотоботы с допотопными болиндеровыми движками да несколько моторных катеров, захваченных в десантных операциях у финнов. Часть этой «великой армады» и была направлена к берегам Даго.

Я еще вернусь к Моонзунду, после падения которого должна была, как кричали финские рупоры, настать наша очередь. А сейчас расскажу о старшем лейтенанте Льве Николаевиче Горбунове — герое моего очередного очерка.

Сдержанный, суховатый, немногословный, он казался мне воплощением истого моряка. Воображение, питаемое прочитанными в детстве книгами о море, как бы приставляло к его твердому рту коротенькую трубку-носогрейку, рисовало за его спиной громаду белых (или алых!) парусов.

Но конечно, не было никаких парусов. Были старенькие мотоботы, стонущие под ударами осенних балтийских штормов, и было спокойное мужество, необходимое для того, чтобы водить эти утлые суда в резко опасные походы.

Еще до войны, с начала аренды Ханко, Горбунов тщательно, по-лоцмански изучил шхерный район, примыкающий к полуострову, исходил его вдоль и поперек, измеряя глубины в прихотливо извилистых проливах, корректируя карты, выставляя на фарватерах вехи.

Горбунову, первому лоцману Гангута, поручили проводку караванов к острову Осмуссар — клочку земли у эстонского побережья, на котором и теперь, после августовского падения Таллина, продолжал держать оборону под прикрытием тяжелых батарей маленький островной гарнизон. Много раз Горбунов пересекал Финский залив, доставляя на Осмуссар боеприпасы и продовольствие и вывозя раненых.

А теперь, в двадцатых числах октября, Горбунов повел караван мотоботов к северному берегу Даго. Крепчал ветер, шторм набирал силу. На рассвете, когда уже открылась на темно-сером фоне неба белая башня Тахкуны, караван был атакован «юнкерсами». Пулеметчики с мотоботов встретили их огнем, но на такой волне не поведешь прицельный огонь. Зато шторм, швырявший суда из стороны в сторону, мешал и немцам попадать в цель: бомбы ложились беспорядочно. Одна взорвалась в пяти метрах от головного бота, взрывная волна подбросила его до небес. Четырежды налетали «юнкерсы», но все-таки караван прошел.

Черный маленький причал на Даго — под огнем немецких минометов. Не медлить с погрузкой! Быстро приняв людей, главным образом раненых, Горбунов уводит свою «флотилию» в море. Чтобы уклониться от возможных атак с воздуха, он избирает другой курс. Этот путь к тому же и более короткий, но Горбунов знает по данным разведки, что там немцы выставляли минные поля. И все же он решается идти, строя свой расчет на малой осадке мотоботов: проскочим поверх мин… Вот только плавающие мины, сорванные штормом с минрепов… С носа и бортов каждого мотобота напряженно всматривались в штормующее море наблюдатели, готовые оттолкнуть отпорным крюком всплывшую у борта «рогатую»…

Наконец — Ханко. Раненых островитян увозят в госпиталь. Теперь бы отдохнуть Горбунову и его матросам. Но отдыха не получается: приказано принять топливо и снова идти к Даго. И снова Горбунов в рубке головного мотобота, и измученные катерники стоят штормовые вахты, и угрожающе взвывают моторы, когда оголяются на гребнях волн винты.

Можно было бы сказать, что обратный переход с Даго на Ханко был нечеловечески трудным, но кто знает, где предел человеческих сил? Ночью шторм разыгрался до семи баллов. Переполненные людьми (последними защитниками Даго) мотоботы относило далеко друг от друга. На одном из них заглох мотор. Горбунов приказал другому боту взять его на буксир. Но — только удалось завести буксирный трос, как ударом волны его оборвало. И так было еще несколько раз. Медленно тащился караван, люди измотались вконец, и Горбунов решил было снять команду и даговцев с аварийного бота и затопить его. Но тут оказалось, что мотористы на боте не сидели сложа руки: мотор ожил и бот пошел своим ходом.

Мигали в ночи ратьеры. Горбунов в сотый раз подсчитывал слабые эти огоньки, тревожась, если счет не сходился, и то и дело приходилось ложиться в дрейф, поджидать, пока подойдут мотоботы, отнесенные штормом далеко в сторону.

Брезжил хмурый рассвет, когда караван, исхлестанный морем, ветром и дождем, вошел наконец в гавань…

Мой очерк о Горбунове занял полосу в газете. В середину был заверстан профильный портрет героя очерка, сделанный Пророковым.

Что знал я в 21-м батальоне? Лопату да носилки. Медленно, как песок в карьере, текло время, и мир был замкнут лесом, берегом бухты и железнодорожной веткой. Я смутно представлял себе не только общую обстановку гангутской обороны, но даже и место батальона на карте Ханко. От рядового все это, понятно, и не требовалось.

С переходом в редакцию все для меня резко переменилось. Редакционный подвал был насыщен информацией. Здесь постоянно толклись люди из всех частей гарнизона. Ежедневно сотрудники газеты бывали на разных участках обороны. Да и я теперь мотался по полуострову — то к летчикам, то к катерникам, то к артиллеристам посылала меня редакция. Каждый день — новые встречи, новые лица, новые факты. Трудно это было — на ходу учиться газетной работе, на ходу схватывать сведения, восполняющие отсутствие военного образования. Да еще — преодолевать природную стеснительность.

Вот я в артдивизионе на Утином мысу — мне поручено взять интервью у его командира капитана Гранина на тему «Как отразить десант противника». Гранин — герой Гангута, фигура почти легендарная. Он командовал десантным отрядом, который в жаркие летние месяцы отбил у финнов ряд островов близ западного побережья Ханко, укрепив таким образом уязвимый фланг обороны. Лишь недавно, когда десантные операции были завершены, он передал командование отрядом другому командиру и вернулся в свой артдивизион на Утином мысу.

Кряжистый, широкоплечий, в черном окладе бороды, сидит он за столом в просторной землянке, именуемой кают-компанией. (В береговых частях строго придерживаются корабельной терминологии.) Я быстро пишу в блокноте, поспевая за мыслями, которые развивает Гранин. Немного мешает борода, знаменитая на весь полуостров, — так и тянет взглянуть.

— Извините, — со смущением прерываю своего собеседника. — Здесь бы нужен конкретный пример.

— Конкретный пример? — Борода раздвигается в насмешливой, как мне кажется, улыбке. — А зачем?

— Товарищ капитан, без примера нельзя. Газете нужен факт… а то ведь слишком общо…

Гранин сгребает бороду в кулак, морщит лоб:

— Ну, вот тебе факт. Ты у Жилина на батарее был?

Нет, я еще не был у Жилина, но знаю из разговоров в редакции, какую роль в обороне Ханко играет его тяжелая железнодорожная батарея.

— Теперь сравним дальнобойность, — продолжает Гранин. — У меня стотридцатки, у него двенадцатидюймовки. Ясно, что для обороны базы с моря…

Я просто в отчаянии. Пример, спору нет, хорош, но ведь нельзя печатать в газете данные о дальнобойности гангутской артиллерии, это военная тайна. Ужасно неловко опять прерывать капитана и настаивать на своем, но что остается делать? Лукьянов беспощадно «зарежет» материал, не содержащий конкретных фактов.

А тут еще подоспело время обедать, «кают-компания» заполняется командирами, и Гранин сажает меня рядом с собой. Расторопный вестовой ставит перед каждым кружку, и мне предстоит новое испытание — влить в горло пятьдесят граммов неразбавленного спирта. Только бы не закашляться, не поперхнуться — уж лучше умереть на месте.

Да, это тебе не 21-й батальон. Время теперь не текло, как песок, а мчалось, как дикий мустанг. Времени не хватало. Доберешься к вечеру до редакционного подвала — ноги гудят от усталости, и ты раскрываешь разбухший блокнот, придвигаешь стопку плохонькой бумаги…

С чего бы начать?

«На Утином мысу сосны растут из потрескавшегося гранита. Здесь — сосны, дождь и штормовой ветер. Место это кажется нежилым — так хорошо замаскированы орудийные дворики…»

Нельзя, нельзя. Лукьянов перечеркнет такое начало.

Всегда труднее всего — первая фраза. Хорошо Кольке Иващенко, он садится и пишет: «Раздался сигнал боевой тревоги…» Надо бы и мне придумать дежурное начало. Может, так: «Бушевал осенний шторм»? А что? Тут и Лукьянов ничего не скажет: шторм — факт бесспорный. Я вспоминаю, как кипела и бесновалась сегодня вода у прибрежных скал Утиного мыса, и твердо пишу: «Бушевал осенний…»

Между тем поспевает завтрашний номер газеты. Младший политрук Беловусько дописывает срочную информацию о боевом дне летчиков. Шалимов засылает в набор последний материал номера — вечернюю оперативную сводку, только что принятую Гришей Сыроватко. Корректор Карапыш вычитывает готовые полосы. Утомленный Константин Лукьянов, покончив наконец с делами дня, достает из тумбочки стола бутылку красного вина, наливает немного в кружку и неторопливо пьет мелкими глотками, как чай. Все в редакции знают: это его лекарство, бодрящий, так сказать, эликсир — и никто не напрашивается к Лукьянову в компанию.

Из наборного цеха доносится взрыв хохота. Ну, ясно: поспела четвертая полоса с оттисками пророковских карикатур. Мы спешим посмотреть — что сегодня в отделе «Гангут смеется»? Оттиски идут по рукам. Под заголовком «Коварство и любовь» — три рисунка. На первом уморительно смешная толстуха в полосатых чулках млеет в объятиях грубого мужлана — это Гитлер в мундире, каске и сапогах. Подпись: «Растяпа финская кума была от немца без ума». На втором рисунке толстухе уже не до любви: скуксившись, она стирает в корыте солдатские портки. Рядом на ее кровати с вензелем «S» («Суоми») нахально развалился Гитлер. На столике жареный поросенок с воткнутой вилкой. Подпись: «Поверя наглости пустой, пустила немца на постой». И третий рисунок: заметно отощавшая «кума», в платье с дырками и штопкой, пригорюнилась у разбитого корыта. Одна нога у нее теперь деревянная, на голову, обвязанную бинтами, нахлобучен финский солдатский картуз. На табурете пустой горшок, в который разочарованно заглядывает голодная крыса. Подпись: «Теперь от слез сошла с ума, с сумой осталася сама».

Мы набиваемся в каморку художников.

— Борис Иванович, во! — Иващенко оттопыривает кверху большой палец. — Классный рисунок.

— Рисунок — что, была бы натура, — говорит Дудин. — Главное — текст, его из головы надо брать.

— Было бы откуда брать, — в тон ему отвечает Пророков. — Подумаешь, три строчки выудил.

Он сидит, подперев щеку левой рукой, а правая легко и свободно водит карандашом по бумаге. На нем синий китель, облегающий неширокую, не богатырскую грудь. Лицо спокойно, взгляд опущен на бумагу, губы растянуты в добродушной, слегка иронической улыбке.

— Нет, текст тоже классный, — не уловив иронии, заявляет Иващенко.

Привычно стучит во дворе движок. Мигает от неровного напряжения лампочка. Привычно погромыхивает артиллерия.

— Эх, братцы, — потягивается Дудин, — а у нас в Иванове…

— Тротуары деревянные, — заканчивает Пророков, тихо посмеиваясь.

Они оба — ивановские, а встретились впервые здесь, на Ханко. Очень удачно они дополняют друг друга — спокойнейший Борис Иванович и порывистый, насмешливый Дудин.

Вдруг мы видим: на обрывке бумаги под карандашом Пророкова возник Коля Иващенко. Длинный, тощий, с дурашливо-восторженным лицом, он держит за хвост здоровенную щуку (так было на днях: откуда-то он притащил в редакцию рыбу). По-моему, на рисунке шаржированный Иващенко даже больше похож на самого себя, чем в жизни…

Далеко за полночь утихает редакция. Только мерно постукивает плоскопечатная машина Кости Белова.

Ранним утром свежий номер пойдет в подразделения. В окопах переднего края, на островах, батареях и аэродроме, в кубриках катеров, ротах бывшего моего батальона — всюду, где жив человек, замелькают, переходя из рук в руки, газетные листы. Прочтут прежде всего сводку. А потом заглянут на 4-ю страницу, привычно отыскивая карикатуры Пророкова и стихи Дудина. И будет смеяться весь гарнизон.

«Гангут смеется…»

Не потому смеялся Гангут, что подобрались там одни весельчаки. Обстановка той осени не располагала к веселью. Отнюдь! После падения Эзеля и Даго наш полуостров оказался единственным очагом сопротивления на западе Балтийского театра.

Почему же смеялся Гангут?

Вспоминаю, как сегодня в дивизионе Гранина за обедом, в подземной «кают-компании», перешучивались командиры, каждое острое словцо будто взрывалось смехом. Вспоминаю, какой хохот вызывали в моем взводе немудрящие шуточки Кривды. И как покатывались наши наборщики — первые зрители пророковских карикатур, — когда увидели первый оттиск «манифеста» Маннергейму.

Это — широко известная история. В октябре к гангутцам обратился со специальным посланием сам барон Маннергейм. Это была не брань, ежедневно изрыгаемая на переднем крае финскими радиорупорами. «Доблестные защитники Ханко!» — такими необычными словами начиналось послание. Дальше барон пространно заверял гангутцев, что высоко ценит их воинскую доблесть, но, поскольку положение безнадежно, призывал прекратить сопротивление и сдаться в плен, обещая хорошее обращение.

Надо было ответить барону. Помню, пришел в редакцию инструктор политотдела Юрий Полещук.

— Братцы, давайте составлять ответ Маннергейму!

Идея вызвала энтузиазм. Было решено выдержать ответное послание в духе письма запорожцев турецкому султану. И оно получилось хлестким, в выражениях не стеснялись. В конце стояло: «Долизывай, пока цела, щетинистую жопу Гитлера!» Пророков снабдил «манифест» такими рисунками, что смотреть на них без смеха было невозможно. Говорили, что даже Сергей Иванович Кабанов, наш суровый командир базы, засмеялся, когда ему показали «манифест».

Отпечатанный уж не помню каким тиражом, «манифест» Маннергейму был доставлен разведчиками на вражескую территорию.

Как бы назло окружению, нескончаемым обстрелам, оторванности от Большой земли (а Большой землей был для нас осажденный Ленинград) — назло всему этому, самой смерти назло — Гангут смеялся.

Сколько мы еще могли продержаться? Об этом знало командование, имевшее точные сведения о количестве продовольствия, боеприпасов, бензина. Мы не знали. Боевая обстановка держала нас в постоянном напряжении, не оставляя времени для размышлений о дальних перспективах.

Вот с бумагой было плохо — это мы знали точно. Запас бумаги на Ханко не был рассчитан на интенсивную издательскую деятельность, развернувшуюся с началом войны. Ежедневно выходила газета, издавались памятки и инструкции, брошюры со стихами гангутцев, с материалами отдела «Гангут смеется». Немало бумаги шло на листовки для противника.

Приходилось экономить и здесь. «Красный Гангут» часто выходил на грубой оберточной бумаге — желтой, серой, зеленой.

Зато линолеума было сколько угодно — его отдирали от пола в разрушенных домах городка. Вырезанная на линолеуме и прибитая к деревянной колодке гравюра заменяла обычные цинковые клише.

Гангутская «линография» прочно связана с именем Бориса Ивановича Пророкова. Еще предстоял ему долгий путь к всемирной известности, к медали лауреата Ленинской премии, — но уже тогда, осенью 41-го, мы понимали, что среди нас живет и работает необыкновенно талантливый человек.

Борис Иванович не любил рассказывать о себе. Я знал о нем только, что он учился во Вхутеине — Всесоюзном художественно-техническом институте, сотрудничал в «Комсомольской правде». Но помню, как тепло он говорил о своем учителе — Дмитрии Стахиевиче Мооре. Ну как же, Моор! Знаменитый плакат эпохи гражданской войны — «Ты записался добровольцем?». В детстве, раскрывая «Крокодил», я искал прежде всего карикатуры Моора, Ганфа, Ротова, так же как в «Вокруг света» — рисунки Кочергина и Фитингофа. В карикатурах Пророкова было, пожалуй, нечто от Моора — резкая контрастность, склонность к гротеску. Но вот эта особая динамичная и вместе с тем изящная манера — нет, это свое, индивидуальное, пророковское. (Когда в послевоенные годы я видел его графику, мне не нужно было смотреть на подпись — я узнавал Пророкова с первого взгляда.)

Кажется, это было в сентябре. Я еще не работал в редакции, а просто приехал туда, чтобы сдать очередной фельетон и получить новое задание. И уже собирался уходить, когда начался обстрел города. В редакционном подвале погас свет. Захлопали двери, раздались встревоженные голоса. Вдруг вспыхнула спичка, чья-то рука поднесла ее к фитилю керосиновой лампы. В колеблющемся желтом свете я увидел сидевшего за столом темноволосого командира в узком кителе и краснофлотца с резкими чертами лица, с трофейным автоматом «суоми» на плече — на ленточке его бескозырки было «Торпедные катера КБФ». Он, похоже, собирался выскочить из крохотной комнатки в коридор.

— Закрой дверь и сядь, — сказал темноволосый командир. — Света достаточно.

Он спокойно опустил стекло на горящий кружок фитиля и, взяв карандаш, всмотрелся в краснофлотца. Подвал вздрагивал от близких разрывов, с дощатого потолка на стол, на незаконченный рисунок сыпался черный песок.

— Ладно, рисуйте, — усмехнулся краснофлотец. — Только не пишите матери, что я погиб в редакции. Напишите, что в десанте.

Он закрыл дверь.

Так я впервые увидел Пророкова. А краснофлотец, которого он рисовал? Это был Борис Бархатов, десантник, — его портрет вскоре появился в газете под рубрикой «Герои Гангута».

Под этой рубрикой прошли десятки выполненных Пророковым портретов — капитана Гранина, разведчика Щербановского, снайпера Исакова, десантника Гриденко, сапера Репни и многих других. Кроме портретов и карикатур Борис Иванович рисовал хлесткие листовки для противника и сам вырезал на линолеуме финские тексты, так как латинского шрифта в типографии не имелось. Он выучил трудному искусству линогравюры двух способных молодых художников — краснофлотца Ивана Шпульникова и красноармейца Бориса Волкова.

В те редкие часы, когда Пророков не был занят работой для газеты, он рисовал что-то в своем блокноте или, рискуя попасть под очередной обстрел, бродил по городу. Он как бы навечно вбирал в себя ханковский пейзаж.

Хорошо помню свою первую встречу с Дудиным. Незадолго до этого в газете напечатали мой рассказ, в котором был эпизод: раненый боец в бреду бормочет строки из Багрицкого. Смешно вспоминать теперь об этом рассказе. Но вот что было потом: в редакционном подвале ко мне подошел длинный, желтоволосый красноармеец и сказал, заметно окая: «Он мертвым пал. Моей рукой водила дикая отвага…» Я подхватил: «Ты не заштопаешь иглой прореху, сделанную шпагой». Мы принялись наперебой читать наизусть Багрицкого… Так я познакомился с Михаилом Дудиным. Мы подружились сразу — и навсегда.

Какое-то время в одной из каморок подвала рядом стояли наши железные койки. Мы протапливали времянку, сделанную из трубы большого диаметра, забирались под одеяла и вели долгие ночные разговоры. Печка быстро прогорала, не успев согреть каморку; от промерзших облупившихся стен несло холодом, от которого не спасали шинели, накинутые поверх одеял.

— Эх ты, южанин, мерзляк каспийский! — говорил Миша. — Разве это холод? Холод был знаешь где? На Карельском перешейке.

Я уже знал, что Дудин прошел финскую войну. Но она его не «заморозила», как Генриха Местецкого. Зимняя война потрясла Дудина. Смею сказать: она определила его судьбу поэта.

Что было в его юношеских довоенных стихах? Мир «хрустящий, снежный, в резном, узорном серебре»; «снежный», конечно же, рифмовалось с «нежный». И это было очень хорошо, потому что такой мир, достойный прекрасных слов, и нужен человеку для жизни. Но годы шли грозные, с границ потянуло пороховым дымом. Не знаю, сознавал ли себя Дудин уже тогда выразителем поколения, подросшего к войне. Но уже тогда он писал о своей судьбе:

Нам только снился дым сражений

И тьма тревожная застав.

И вот нас жизнь без сожалений

Взяла, за книгами застав,

И привела, сказала: «Трогай,

Бери винтовку, котелок…»

Он писал:

Шагай, мой стих, с уступов финских скал

Упругим шагом воинской походки

И расскажи, о чем не рассказал

Скупой язык оперативной сводки.

У Дудина звенел голос, когда он читал стихи, и окал он меньше, чем обычно. Глухая тишина стояла в подвале, только доносились из-за стены мерные хлопки печатной машины. Будто хлопали по темной воде плицы колесного парохода.

Такой пароход, старый-старый, был в моем детстве — назывался он «Демосфен» и раньше, до революции, принадлежал нефтепромышленнику Нобелю. Своему флоту Нобель давал имена мыслителей и пророков древности: «Зороастр», «Будда», «Магомет»… Старик «Демосфен», уцелевший с тех времен, шлепал теперь от Приморского бульвара до мыса Зых, где был прекрасный песчаный пляж. Над теплыми белыми досками «демосфеновой» палубы вечно галдела ребятня. Хороший был пароход!

Хлопает за стеной печатная машина, и мы как бы плывем сквозь ночь и шторм. Недоучившиеся, недочитавшие, недолюбившие, не обремененные имуществом, готовые к перемене мест, мы плывем к неведомым берегам. Что-то еще доведется увидеть, узнать, пережить?

Сегодня перед уходом с Утиного мыса я остановился, пораженный красотой заката. Весь день ревел шторм, небо было наглухо затянуто серым солдатским одеялом — но к вечеру все вдруг изменилось. Над горизонтом будто прорубили щель, и в ней я увидел солнце — багровое, огромное, с отсеченными верхним и нижним краями. Море под ним тотчас окрасилось кровью, а по небу протянулись красные нити лучей, прорвавшихся сквозь тучи. Вмиг засверкало, заискрилось, словно сдернули с неба одеяло. Все было в движении — волны, и сосны под порывами ветра, и тучи, и резкие пятна света.

А ведь именно здесь, мимо этого мыса, подумал я, шли под взмахами длинных весел петровские галеры брать на абордаж шхерный отряд Эреншильда. Потные, разгоряченные греблей, да и чаркой, выданной перед началом атаки, шли вдоль этих диких, безлюдных берегов, шли под шведскими картечами парни из русских деревень. Волею небывалого на Руси царя оторванные от хлебопашества, заброшенные на другой конец моря, шли схватиться с неприятелем, о котором ничего не знали. Безымянные, не оставшиеся ни в чьей памяти — громкую, на все века, добыли победу молодому флоту России.

То же закатное солнце кровавит воду у тех же скалистых берегов — только люди теперь здесь другие. Люди, их одежда, их лица, их оружие. Но кровь по-прежнему красна…

Недолго глядело на Гангут багровое око солнца. Щель затянуло тучами, снова стало серо, быстро темнело. А красные полосы на небе погасли не сразу.

«Багровые нити заката… Не те ли вы нити, что Парки прядут…»

Я шел навстречу остервенелому ветру — и складывал стихи…

Не прочесть ли их Мише? — думаю я теперь, лежа в холодной каморке. «Не те ли вы нити, что Парки прядут?..» Литературщина какая-то. Нет, не буду вслух. Засмеет еще Дудин…

Мы говорили о книгах.

— Знаешь, кого бы почитать сейчас? — говорит Миша. — Грина! Ты читал?

— Еще бы, — отвечаю. — «Алые паруса»!

— А «Крысолова» читал?

— Нет.

— Вот вещь! Мурашки по коже.

И мы вспоминаем книги, от которых — мурашки по коже. «Собака Баскервилей» и «Голубой карбункул», «Падение дома Эшеров» и «Убийство на улице Морг», «Всадник без головы» и «Голова профессора Доуэля»… Чертовски приятное занятие — перебирать в памяти прочитанные книги. Они ведь всегда с тобой, куда бы ни занесла судьба. Книги — это прекрасно придумало человечество.

В последних числах сентября на Ханко прорвалась из Кронштадта группа торпедных катеров. С катерами прибыл к нам в редакцию гость с Большой земли.

Прибытие гостя было само по себе делом необычным: кто пустится без крайней надобности в опасный путь по заминированному заливу из осажденного Ленинграда на отрезанный, сражающийся в глубоком тылу противника Гангут? У гостя была копна волос над худеньким лицом и добрые близорукие глаза за стеклами очков. Он был в морском кителе, но почему-то без нашивок. На ремне висел наган, на груди перекрещивались ремешки полевой сумки и фотоаппарата. Не столько очки, сколько мягкие манеры и тихий голос выдавали в нем человека сугубо штатского.

Он вежливо поздоровался со всеми, кто был в редакционной комнате, и назвал себя: Рудный.

— Писатель-корреспондент, значит, — сказал Лукьянов, заглянув в командировочное предписание гостя. — Так-так. А в каком вы звании, товарищ Рудный?

— Видите ли, — несколько смущенно ответил тот, — мне еще не присвоили звание.

— Не успели, наверное, — понимающе закивал Лукьянов. Ему, как видно, хотелось развлечься. — Ну, ничего, дадут вам техника-интенданта второго ранга.

— Почему интенданта? — удивился Рудный.

— Да уж так принято. Раз не плавсостав — получай интенданта. Вон у вас и ремень-то без бляхи.

— А у вас с бляхой?

— А как же! — Лукьянов распахнул китель и показал свой краснофлотский ремень с ярко начищенной бляхой. — Если хотите, давайте поменяемся.

— Ну что вы, — застеснялся Рудный, — чего это я буду вас обездоливать?

— Давайте, давайте. Для хорошего человека не жалко.

Лукьянов живо отстегнул ремень и протянул Рудному. Тот с интересом смотрел сквозь очки на бляху с якорем.

— Ну, если вы так настаиваете…

Обмен свершился. Лукьянов был очень доволен, что заполучил новенький командирский ремень. Рудный, завороженный блеском якоря, тоже был доволен. Возможно, ему, новому человеку на флоте, казалось, что таким образом он стал ближе к плавсоставу.

Война застала Владимира Александровича Рудного, репортера «Вечерней Москвы», в Прибалтике, прервала его командировку. Вместо того чтобы немедленно возвратиться в Москву, Рудный в первый же день явился в Таллине в политуправление Краснознаменного Балтийского флота — ПУБалт — и был, как значилось в его удостоверении, «зачислен в КБФ 22 июня 1941 года» в качестве писателя-корреспондента.

Что привело его на Ханко — вечная журналистская жажда нового, необычного материала? Да, наверное. Владимир Рудный был из той породы неистовых рыцарей карандаша и блокнота, которые хотели все увидеть и обо всем написать. Но, как выяснилось позже, намерения его шли дальше публикации нескольких очерков о героях Гангута. С дотошностью историка Рудный изучил в штабе базы общую обстановку и ход боевых действий. Своеобразие обстановки — наступательный дух маленького гарнизона, ведущего борьбу в глубоком тылу противника, — Рудный понял сразу. Он побывал всюду — у пехотинцев 8-й бригады на переднем крае (на Петровской просеке), у десантников капитана Гранина на островах, отбитых у финнов, у летчиков, артиллеристов, катерников. Человек с тихим голосом и штатскими манерами располагал к себе людей. Его близорукие глаза умели видеть, его блокнот распухал от записей.

По нескольку дней он не бывал в редакции, потом возвращался, снимал лукьяновский ремень с наганом, полевую сумку и фотоаппарат, вынимал из кармана завернутую в носовой платок гранату-«лимонку» — подарок кого-то из островитян-десантников. Мы спрашивали: где был, у кого, каким интересным материалом разжился? Рудный нарочно напускал в свои ответы туману, отшучивался, предпочитал спрашивать сам. Меня он как-то спросил: «Про кого фельетончик отгрохали?» Он сражался с Шалимовым в шашки. Потом, забившись в какой-нибудь закуток подвала, поднимал очки на лоб и рылся в блокнотах, разбирая свои записи…

Так легли первые торопливые строки, которые вскоре — год спустя — развернулись в документальную книгу «Непобежденный Гангут», а позже — после войны — отлились в роман «Гангутцы», увековечивший оборону Ханко.

Думаю, что именно тогда, в октябрьские дни на Гангуте, Рудный как писатель обрел свою тему, исчерпывающе выраженную в названии следующей его книги: «Действующий флот».

Флот стал не только его темой, но и семьей, и судьбой. После Ханко Рудный, уже будучи спецкором газеты «Красный флот», побывал и на Баренцевом, и на Черном морях. Было у него особое пристрастие — далекие фланги гигантского фронта, острова и полуострова, где приходилось особенно трудно, — Рыбачий, Тамань, Кинбурнская коса… Но (да простится мне высокий стиль) сердце его раз и навсегда было отдано Гангуту.

Первым произведением Рудного, которое мы прочли, было известное (но, увы, забытое в наше время) письмо защитников Ханко защитникам Москвы. Исполненный патетики текст этого письма Рудный собственноручно написал на ватманском листе. Письмо широко обсуждалось на Гангуте, его подписали командир базы Кабанов и комиссар Расскин, командир 8-й стрелковой бригады Симоняк и многие отличившиеся в боях артиллеристы, десантники, летчики, катерники, пехотинцы. Рудный сам возил свое творение на все участки гангутской обороны.

Он ушел с Ханко с очередной оказией. А 2 ноября письмо было опубликовано в «Правде». Это письмо теперь принадлежит истории — так же как и ответ защитников Москвы. Ответное письмо москвичей Гриша Сыроватко принял по радио, и я помню: он был взволнован до слез, когда передавал Лукьянову стопку исписанных листов. Да и верно, нельзя было без волнения читать такие строки:

Пройдут десятилетия, века пройдут, а человечество не забудет, как горстка храбрецов, патриотов земли советской, ни на шаг не отступая перед многочисленным и вооруженным до зубов врагом, под непрерывным шквалом артиллерийского и минометного огня, презирая смерть во имя победы, являла пример невиданной отваги и героизма. Великая честь и бессмертная слава вам, герои Ханко! Ваш подвиг… учит, как надо оборонять страну от жестокого врага, зовет к беспощадной борьбе с фашистским бешеным зверьем.

О Ханко заговорила центральная печать. И это произошло в те тревожные дни, когда внимание страны, всего мира было приковано к Москве, у стен которой шла гигантская судьбоносная битва. «Правда» писала в передовой статье:

Мужественные защитники Ханко дерутся с таким героизмом, потому что они знают: с ними весь народ, с ними Родина, она в их сердцах, и сквозь туманы и штормы Балтики к ним идут, как электрические искры огромного напряжения, слова восхищения и привета. У этих людей нет ничего личного, они живут только Родиной, ее обороной, ее священными интересами. Этот доблестный, героический подвиг защитников полуострова Ханко в грандиозных масштабах должна повторить Москва!

От громких фраз, от патетики меня коробит. Но я и сейчас волнуюсь, читая строки, приведенные выше. Такой мощный взрыв воспоминаний, такой долгий — долго звучащий — отзвук в душе…

Почти никого из моих товарищей по гангутской обороне, о ком я здесь пишу, уже нет на белом свете. «К ним идут, как электрические искры огромного напряжения, слова восхищения и привета…» — они заслужили их. «У этих людей нет ничего личного» — это не совсем так, у каждого было много личного — родные люди на Большой земле, любимые девушки, матери, жены, и каждый хотел жить — и выжить, а не пасть у мшистой скалы с горячим осколком в животе, не лечь прахом на холодный песок дна Финского залива. Эренбург написал о защитниках Ханко: «Настанет день, эти герои пройдут по стране — сможет ли взглянуть им в глаза равнодушный?» Разумеется, и это — преувеличение, так же как и то, что настоящими героями были далеко не все гангутцы.

И все же, все же…

Ни одного громкого слова не вычеркну из вышеприведенных текстов. Они принадлежат тому накаленному времени, когда решалась судьба страны. И сколь бы холодно ни скользил по ним теперь чей-нибудь случайный равнодушный взгляд — тогда они, эти громкие фразы, поднимали боевой дух гарнизона, ведущего борьбу в глубоком тылу противника.

И поэтому — не отдам ни единого слова.

Наступили праздники. День 7 ноября выдался сравнительно спокойный: обстрелы были не сильнее обычных.

Всю ночь накануне Гриша Сыроватко просидел у радиоприемника, записывая передачу доклада Сталина на торжественном заседании. В эфире было скверно — то и дело врывались голоса финских радиостанций, писк морзянки, разряды атмосферного электричества. Гриша нервничал, пытаясь отстраиваться от помех, натыкаясь на затухания — фединги. Белых пятен пропусков было порядочно. При контрольной читке Грише удалось восстановить несколько пропусков. Утром началась повторная передача доклада, и снова забегал по бумаге быстрый карандаш Сыроватко.

К полудню Гриша, бледный, заросший черной щетиной, радостно-возбужденный, прибежал в подвал и вывалил на лукьяновский стол кипу листов.

— Все принял! Ни одного пропуска!

— Молодец, Гриша, — сказал Лукьянов, просматривая рукопись. — Страницы все пронумерованы? Ладно, иди отдыхай.

Кандеров распределил листки между наборщиками и сам стал к реалу.

Сырые оттиски с набранными кусками доклада вычитываем всей редакцией. Только и разговоров, что о докладе: Отечественная война… истребить оккупантов всех до единого… гитлеры приходят и уходят, а народ германский, а государство германское остается…

Остаток дня, не заполненный работой, необычно долог. И тих. Артиллерия работает лениво, с прохладцей. Сеется медленный снежок на черные пожарища бывшего курортного городка.

Мы возвращаемся с ужина. Коля Иващенко не ужинал с нами в СНиСе (Службе наблюдения и связи), уходил куда-то. Теперь он с заговорщицким видом шепчется с Шалимовым, Шпульниковым. Ясно, ясно: назревает выпивка. Хоть и война, а все-таки праздник…

Прежде, до аренды, наш подвал служил каталажкой для несознательных финских граждан — об этом свидетельствуют крохотные каморки с крепкими дверями. В одной из каморок теперь затевается огненное действо, а проще говоря — жженка.

Не знаю, кому из интендантов пришло в голову добавлять в технический спирт бензин — чтобы сделать спирт, так сказать, негодным для употребления внутрь. Однако, как известно еще из школьной физики, действие рождает противодействие.

Иващенко, у которого всюду полно дружков, разжился этой неприятно пахнущей смесью, получившей во флотских кругах ироническое название «бензоконьяк». Он выливает оную смесь в большую миску и поджигает ее. Бензин легче спирта, он горит адским синим пламенем, сложный запах наполняет каморку.

— Хватит, — говорит Ленька Шалимов. — Спирт выгорит.

— Не выгорит. — Главный жрец огненного действа Иващенко бдительно следит за процессом горения. — Я ему выгорю!

— Как же не выгорит? — волнуется Шалимов. — Смотри, как уровень понизился. Гаси!

— Чего гаси, чего гаси! — вспыльчивый Иващенко устремляет на него взгляд, исполненный негодования. — На бушлат, гаси и пей, туды его мать, а я посмотрю, как тебя вывернет наизнанку.

Шалимов умолкает. Мне кажется, что погасший длинный окурок, приклеенный к его нижней губе, сам собой загорается в атмосфере, густо насыщенной горючими веществами.

Наконец в одному ему понятный миг Иващенко накрывает жженку бушлатом, сбивает пламя. Бензин гаснет неохотно, что же до спирта, то кто его знает, начал ли он гореть и сколько выгорело. Жалко, конечно, если горел, — можно понять Шалимова.

Разливать жженку по кружкам Иващенко доверяет Ване Шпульникову, у которого верный глаз.

— Выпьем, братцы, пока тут, — веселится Дудин, — на том свете не дадут. Ну, а если и дадут, то выпьем там и выпьем тут. Лей ровно, Иван Евдокимыч, душа моя, Иоганн Себастьян Шпульников-Бах!

Вот и хватили мы бензоконьяку в честь праздника. Пить это зелье тошнехонько, с души воротит от бензинового неистребимого духа — надо сделать усилие, чтобы не пошло обратно. Чтобы, так сказать, растеклось по жаждущим жилам.

Мы перекочевываем в редакционную комнату. Голова немного туманится, но на душе легко, вокруг — друзья-товарищи. В общем, жить можно…

— Эх, братцы, — вздыхает Дудин, — а у нас в Иванове…

— Бабы чахоточные, — со смехом заканчивает Пророков.

— Кого сделать в шашки? — возглашает Шалимов, которому после отъезда Рудного недостает партнера по плечу.

Приходит редактор. Кто-то из наборщиков приносит по его просьбе гитару. Аркадий Ефимович склоняет черноволосую голову к гитарному грифу, тихонько берет аккорды, потом начинает негромко, задумчиво:

Снова годовщина,

Три любимых сына

Не стучатся у ворот…

Голос у редактора приятный, и гитара ладно вторит ему, ненавязчиво.

Только шлют телеграммы:

Как живут папа с мамой,

Как они встречают Новый год?

Странное, томительное охватывает меня настроение. Снова годовщина, думаю я. И как не похожа она на прошлогоднюю! Ну и годик прошел — в нем уместилось столько нового, всякого, сколько не было за мои восемнадцать предыдущих лет. А что еще ждет впереди? Не стоит об этом думать. Все равно будет совсем не то и не так. Думали мы со Славкой Спицыным не разлучаться всю службу — а где сейчас Славка? Да и жив ли? Думал я, что дошагаю с лопатой на плече рядом с Лоликом Синицыным до самой его демобилизации, — а вот не видел его ни разу с того лесного пожара.

Никак не выберусь в свой батальон. Редакционные задания обходят его стороной. Оно конечно, для газеты не очень-то интересно писать, как Агапкин и Рзаев копают землю и засыпают щебнем воронки от снарядов…

Правда, теперь я знаю, что делал на Ханко мой батальон — строил железнодорожную ветку для тяжелых батарей Жилина и Волновского. А ведь дальнобойные орудия этих батарей — главная сила, основа боевой мощи Гангута. Где был расположен батальон — тоже знаю теперь, видел на карте у одного командира. Тверминнэ — так назывался поселок, близ которого стоял батальон, и так же называлась бухта, побережье которой мы изрыли траншеями, опутали проволокой, укрепили дзотами. «Тверминнэ» — нечто твердое, надежное слышалось в этом слове.

Надо, непременно надо вырваться в батальон, проведать ребят. Попрошусь туда после праздника…

Тихо звенит в подвале гитара. Теперь — другая песня:

Часы пока идут, и маятник качается,

И стрелочки бегут, и все как полагается…

Что-то наш редактор совсем загрустил над гитарой. Мы подтягиваем ему, как умеем. Со слов всеведущего Шалимова я знаю, что у редактора в Ленинграде семья — жена и две маленькие дочки. Тоскует, видно, по ним Аркадий Ефимович, тревожится. Трудно на войне семьянину…

Василий Петрович Войтович тоже сегодня какой-то расклеенный. Не трудится, как обычно, над очередным очерком, подпер кулаком голову, пригорюнился. На его столе среди раскиданных бумаг Ленька Шалимов на днях, разыскивая какое-то военкоровское письмо, нашел листок с начатым стихотворением: «Волос твоих черных угли на подушку легли…» Посмеялись мы тогда. А в общем-то нисколько не смешно. И разбирать его каракули не следовало: для себя, для своей души сочинял человек…

Мне грустно.

Перенестись бы сейчас в Ленинград! В последнем письме Лида писала, что очень занята в МПВО на дежурствах. Дежурит на какой-то вышке или у университетских ворот.

Закрываю глаза — и вижу ее маленькую фигурку у ворот университета. Наверное, там снег уже выпал, припорошил набережную и темные линии Васильевского острова. Снег идет — ладно. Лишь бы снаряды не сыпались… бомбы не падали с грозно багровеющего неба…

О, как хочу перенестись к тебе, любимая! Я бы бесшумно, как снег, приземлился рядом с тобой и — вздернув руку к виску: «Разрешите доложить! Прибыл на свидание!» А ты бы удивилась, засмеялась, кинулась мне на шею…

Долго тянется праздничный вечер, но вот и он приходит к концу. Кажется, ребята добавили — не то еще бензоконьяку, не то тройного одеколона. Мне это уже не лезет в глотку. И без того — закуриваешь самокрутку и опасаешься, как бы не вспыхнуть адским синим пламенем.

Утихает редакционный подвал. Мне не спится. Ворочаюсь, ворочаюсь на койке, потом выхожу по нужде. В коридорчике, освещенном подслеповатой лампочкой, пусто. Только у подпорки, обняв ее и прижавшись щекой, стоит пьяненький Василий Петрович. Глаза его закрыты, на лице блуждает улыбка. Он бормочет: «М-м-манипуляция…» С моей помощью он отрывается от подпорки и, продолжая бормотать и улыбаться, отправляется спать.

До нас доходили слухи о страшных потерях флота при эвакуации Таллина. Слухи о тяжелых боях под Ленинградом. Еще не слетело с газетных столбцов и из черных тарелок репродукторов резкое, как удар молота, слово «блокада», — но мы знали от катерников, от моряков тральщиков, прорывавшихся на Ханко, что Ленинград окружен германскими и финскими войсками — отрезан от страны.

Письма от Лиды приходили с редкими оказиями. Нет, она не писала о голоде. Вскользь упоминала о дежурстве, об обстрелах. Мы оба в своих письмах старались подбодрить друг друга: непременно победим… непременно встретимся…

Но когда я пытался себе представить Лиду, дежурящую у ворот университета, на набережной, близ которой стояли на Неве корабли, — острые когти тревоги вонзались в душу. Ну, почему ты не уехала из Питера, когда дорога еще не была перерезана? И почему не эвакуировали университет? Я тревожусь, тревожусь за тебя…

Из дневника Лиды:

9 ноября 1941 г.

Целую вечность уже я не бралась за дневник. За это время успела начаться война…

Много пережито и передумано за это время. Как мне хотелось ехать домой, в Баку, а сначала к маме. Для мамы это настоящая трагедия, т. е. ее последние письма уже были полны встречей со мною. С начала войны я от мамы ничего не имею. Я себе просто не могу представить, как переживает мамочка все это время…

16 ноября 1941 г.

…Пожалуй, продолжение записи 9 ноября будет как-нибудь в другой раз, но не сейчас. Сейчас мне хочется поделиться совсем другим.

Кажется, о Мише Смолкине я еще ничего не рассказывала, хотя это мой старейший поклонник II курса.

М. С. аспирант (уже написана его диссертация) филфака ЛГУ, университет же он кончал в Минске… Там же находится и его семья: жена и сынишка. Мише 24 года, роста он небольшого, среднего, черный, лицо очень выразительное и, пожалуй, даже красивое…

Когда я осенью 40-го года перешла с пр. Добролюбова жить во двор университета (в аспирантское общежитие. — Е. В.), я с ним познакомилась, т. к. он заходил к Нине Афониной… С первой нашей встречи я ему понравилась, он сказал об этом Нине. Мне тогда было не до этого, т. к. Женя со дня на день должен был уйти в армию. Но надо сказать правду, что в течение зимы М. себя как-то несерьезно вел. Как только я входила, он начинал на меня пристально смотреть, громко вздыхать и кричать: «Я не могу! Какие глаза! Нет, не могу!» и т. п.

Но война и пребывание его в Минске, затем бегство оттуда наложили на него большой отпечаток. Когда он вернулся в Л-д из Сталинграда, куда он отправил свою семью, он стал гораздо серьезнее, вернее, стал самим собою… Он был очень подавлен всем пережитым и сначала довольно грустно настроен. Но постепенно это стало проходить. Тут я уехала на трудработы. Когда я, раненная, вернулась, он уже был зачислен в партизанский отряд, где был политкомиссаром… Вернулись они страшные, изголодавшиеся, уставшие, больные. Миша передал, что он в аспирантском общежитии на 7-й линии и чтобы я к нему зашла, т. к. он нездоров. Сначала Миша очень скуп был на воспоминания и рассказы, но постепенно все рассказал.

К этому времени я успела уже переселиться на пр. Добролюбова (6 сентября), где 8 сентября, в первый же день бомбежки Л-да нас разбомбили, — и я перешла жить к Полининому отцу на Средний пр. угол 8-й линии. Миша жил рядом, так что мы часто сталкивались, и он приходил ко мне… За последние дни мы с М. встречались почти ежедневно. Хотя он и переведен в казарму, но пользуется там почти полной свободой…

Исаак Абрамович работает в ночную смену и уходит в 4 часа дня. Миша обычно заходил после 4-х.

12-го я дежурила. Была страшная ночь: никогда еще немцы так сильно не бомбили. Бомба упала в корабль напротив унив-та, и мы так «подпрыгивали», что сердце замирало, хоть мы и привыкли к этому.

14-го должен был ко мне прийти М. Я очень устала после бессонной ночи… днем мне тоже не удалось поспать, т. к. целый день были тревоги, и И.А. только в 2 часа дня попал домой. Хлеб был у него, так что мне нечего даже было поесть. Затем я мыла голову, стирала, так что очень устала.

Уже почти 6 часов, и вдруг тихий стук в дверь. Я пошла открывать — и это он.

Мы сели на диван, поболтали… решили играть в «дурачка». Я принесла карты, и мы начали, хотя мне не особенно хотелось играть. В половине 7-го раздалась сирена. Вскоре заухали зенитки, и все наши соседи отправились вниз. Мы одни оставались наверху и продолжали лениво играть. Зенитки бахали все сильнее, и вдруг мы подпрыгиваем на диване: между Большим и Средним на 8-й линии упала бомба. Я отшвырнула карты. М. побледнел. Мощные зенитки так затарахтели, что стало жутко. Я инстинктивно приблизилась к М., он меня взял под руку и положил голову мне на плечо. Тут упала вторая бомба, и мы снова подпрыгнули. Я говорю, что сейчас бомба упадет на нас и мы погибнем. На что М. возразил, что так погибнуть не так уж плохо…

Раздался отбой воздушной тревоги. Я улыбнулась, а М. усмехнулся и под эту музыку меня в первый раз поцеловал.

Еще никогда со мною не было так, чтобы я позволяла обнимать себя и целовать человеку, которого я не люблю и который не любит меня. Что это, распущенность или нервы? Скорей всего, просто природа берет свое, и пересилить ее, сохраняя монашеский образ жизни, нельзя…

5 декабря 1941 г.

…Долго мучила я себя самоанализом. Мне было ясно, что я его ничуть не люблю и даже равнодушна… Надо сказать, что переживала я сильно. Мне было больно, что Женя там воюет, мучается, а я здесь «развлекаюсь». Но ведь именно потому, что я знаю, что М. женат, я себе позволила это. Он знает, что я люблю Женю, поэтому ни на что не может претендовать. Правда, я ему же доказывала, и не так давно, что если любишь одного, то не можешь целоваться с другим. Немало ли что мы говорим… Теперь война. Когда рядом с тобой сыпятся бомбы, ты все время «скачешь», стены качаются, то очень приятно чувствовать, что ты не одна…

…Война, он мужчина, быстро воспламеняется и начинает слишком многого желать. Поэтому я должна быть начеку, и я действительно ни на минуту не теряю головы… Я это сразу чувствую и начинаю вырываться.

Бедная ты моя, бедная девочка…

Целая жизнь прошла, но и сейчас, когда я читаю и перечитываю твой дневник, острой болью отдаются в душе эти строки. Как часто твою искренность, непосредственность, доверчивость — редчайшие свойства души, — как часто их принимали за непреодоленную детскую наивность и пытались ею воспользоваться. Деликатная и доброжелательная, напоминающая тургеневских девушек, ты была общительна, открыта для дружеских отношений — но как часто тебе приходилось защищаться от хамства и агрессивности мужчин, от несправедливых гонений.

Ты жаждала любви — но не мимолетной, трехдневной, которую «спишет война», а — настоящей, той, в которой физическая близость прочно слита с духовной. Ты просто не могла жить без любви, так и писала в своем дневнике.

Бедная ты моя…

На другом конце Финского залива, на перепаханном артогнем полуострове Ханко я не знал, когда и как вернусь на Большую землю, — да и не знал, вернусь ли вообще. Письма приходили редко, со случайными оказиями. Мы еще не представляли себе, на какие муки обрекла Ленинград блокада. В дневнике ты только вскользь пишешь о бомбежках и обстрелах, о голоде. Я не знал, что в первую же бомбежку разбомбили часть университетского общежития и ты, по просьбе своей подруги Полины Проэктор перешла жить в их квартиру. Сама Полина с матерью успела эвакуироваться, а ее отец остался (сторожить квартиру). Я не знал, что в университетской столовой ты получаешь ломтик черного липкого хлеба в день, дважды — водянистый суп из перловки и символически заваренный, чуть желтый чай. Иногда к чаю бывала конфета-«подушечка». Не знал я, что замерз водопровод и ты ходишь со Среднего проспекта на Неву, спускаешься по опасно скользким ступенькам к проруби и тащишь домой ведро ледяной воды…

Меня не было рядом с тобой, чтобы отобрать у тебя тяжелое ведро.

Тебе надо было, надо было — хотя бы душевно — на кого-то опереться.

На кого?!

Шурка Корсенский эвакуировался со своей военно-медицинской академией. Алик Вольпе, ушедший в партизанский отряд, погиб в тылу противника (об этом рассказал тебе Смолкин, комиссар отряда). Миша Листенгартен сидел у своей зенитки под Ленинградом. Алька Цион, башенный стрелок старенького танка Т-27, в августовских боях попал в плен.

Ко всему этому добавлялось страшное беспокойство за маму: ее лагерь оказался в зоне боев. Лишь значительно позже ты узнала, что маму вместе со всем лагерем в самом начале войны перевезли в Казахстан — в Караганду, в Карлаг.

И, конечно, ты беспокоилась за меня.

А я, волею военной судьбы, был далеко…

Милая, хорошо, что рядом с тобой оказался человек, на которого можно было опереться. Который как-то тебе помогал.

Море вокруг полуострова Ханко усеяно островками, гранитными скалами, отмелями. Это — шхеры. Группа островов как бы нависает над северо-западным побережьем Ханко — нависает угрожающе, ибо может быть использована как «мост» для финского десанта, тем более что за этими островками, на полуострове Подваландет, по данным разведки, финны сосредоточили полк. Было логично предположить, что они накапливали силы для десанта. Не случайно этот уязвимый фланг гангутской обороны — скалистые, поросшие сосняком островки, большей частью необитаемые, — стали в июле и августе ареной ожесточенных боев.

В центре событий оказался сравнительно большой остров Хорсен. Три дня финны обстреливали его почти беспрерывно. На Хорсене горел лес. Командир базы решил снять с Хорсена обороняющий его взвод стрелков и перебросить их на соседний остров Меден. На Медене стояла зенитная батарея Никифора Титова — вот хорсенский взвод и усилит ее противодесантную оборону.

Но это была ошибка — генерал Кабанов признал ее в своей книге воспоминаний. Дело в том, что финны сразу же заняли опустевший Хорсен. И как только батарея Титова открывала огонь по самолетам, с Хорсена на нее обрушивались финские минометы. Надо было обезопасить батарею Титова. Надо было отбирать у финнов Хорсен, а заодно и близлежащие острова.

Был срочно сформирован из добровольцев десантный отряд, во главе которого Кабанов поставил командира одного из артдивизионов капитана Гранина, отличившегося еще на финской войне, — храброго, достойного офицера. Бойцы этого десантного отряда яростным броском высадились на скалы Хорсена, выбили финский гарнизон и с ходу заняли еще два соседних острова — Старкерн и Гунхольм. Впоследствии они взяли еще с десяток островов и, отбив контрдесанты, укрепились на них.

В первые месяцы войны Гангут был единственным участком огромного фронта, который не только не знал отступлений, но и наступал.

После октябрьских праздников я отправился по заданию редакции на острова западного фланга. Катер, стуча стареньким керосиновым движком, побежал к острову Хорсен, на котором находился КП десантного отряда. Ночь была холодная, безлунная, где-то впереди вспыхивали и гасли ракеты, где-то работал пулемет. По скользкой от наледи тропинке мы, несколько прибывших на остров, поднялись от маленького причала на высокий скалистый берег и пошли на КП. Глухо шумели над головой невидимые кроны сосен. Было ощущение, что этот остров, затерянный в сумрачных шхерах, необитаем, еще не открыт людьми.

И вдруг — вырубленная в скале землянка, разделенная на узкие отсеки, обшитая фанерой, ярко освещенная лампами (от аккумулятора). Это — КП. Я представился капитану Тудеру, недавно сменившему Гранина в качестве командира отряда, и комиссару Степану Томилову.

— Новенький, что ли? — спросил Томилов. — Тут много ваших щелкоперов побывало, а тебя я вроде еще не видел.

Добродушная улыбка нейтрализовала обидное словцо «щелкопер».

Я переночевал в капонире старшины 2-й статьи Никитушкина, командира одного из отделений. Николай Никитушкин пописывал и печатал свои стихи в «Красном Гангуте». Он был москвичом.

— А вообще-то я родом из Рязани, — сказал он густым басом, плохо выговаривая «р». — А ты откуда? Из Баку? Ну и занесло тебя!

«Л» он тоже плохо выговаривал. До того как попал в десантный отряд, Никитушкин служил киномехаником на береговой базе торпедных катеров — в той самой кирхе на скале, что возвышалась в центре города Ханко. Свой брат, клубный работник. Длинный, круглолицый, расположенный к душевному разговору, он мне понравился. В Москве его ожидала дева по имени Тоня, и Николай сказал, что после войны непременно на ней женится.

Меня поразило это «непременно». Я подумал: а я? Впервые подумал о том, что если переживу войну, то женюсь на Лиде. Да, непременно… Странная это была мысль. Тем более странная, что отсюда, от острова Хорсена в финских шхерах, было немерено, бесконечно далеко до Ленинграда… а Ленинград окружен противником… и не видно конца войне…

Я ходил из землянки в землянку, из дзота в дзот, разговаривал с десантниками. Запомнился разговор с одним бойцом, фамилию его я не записал — все равно нельзя было дать в газету то, что он рассказал. Запомнилось только мрачноватое небритое лицо и несоответствие в обмундировании: матросский бушлат и армейские ватные штаны, заправленные в сапоги. Он был с Даго — из тех немногих, кого удалось вывезти ханковским катерникам. Говорил он отрывисто и зло. Дескать, мы ж не регулярные, мы же инженерный батальон. Землю копать — да, а воевать нас и не учили. А тут — отбивай немцев, а у них автоматы, пулеметы на мотоциклах — давай отбивай. Ну, отбивали, сколько могли. Кровью умылись. Хоронить своих по ночам еле-еле успевали. Две недели из боя не вылазили, отходили, пока не прижались к морю. Это что ж за война? А начальник, комендант островов, улетел с Даго. За ним, говорили, самолет прислали…

К вечеру я снова заявился к комиссару Томилову.

— Ну что, щелкопер, насобирал материалу? — спросил он, дружелюбно улыбаясь. — Садись, поговорим. — Томилов призадумался. — У вас в газете много писали о наших людях, — продолжал он. — О Фетисове, Камолове, Щербановском, Гриденко… И правильно. Храбрецы, герои. Но разве только они? Вот я думаю о лейтенанте Ляпкове. Знаешь ты, что это был за человек?

— Был? — переспросил я.

— Мы с Ляпковым вместе прибыли сюда, на острова. Я еще тогда приметил в нем это: не то чтобы нарочно лез под огонь, но было похоже, что испытывает себя. Он командовал резервным взводом здесь, на Хорсене. А в ночь на третье сентября финны высадили десант на Гунхольм. — Томилов обернулся к карте, висевшей на стене, и ткнул пальцем в островок к северу от Хорсена. Я уже знал, что этот Гунхольм называли Восьмеркой за соответствующие очертания. — Ну вот, взводам Ляпкова и Щербановского был приказ — переправиться на Гунхольм и выбить противника. Ляпков возглавил этот бой и действовал решительно. Быстро преодолел заградительный огонь на переправе, закрепился на южном берегу острова, а потом повел людей в атаку. К утру финский десант был сброшен. Ляпков и остался на Гунхольме командиром острова. Это был бесстрашный, я бы сказал — прирожденный боец. Он сам лежал часами за камнем со снайперской винтовкой, уложил восьмерых на соседнем острове — у нас же в шхерах тесно. Вступал в перестрелку с финскими снайперами. Ляпков получал за это нагоняи от нас. Но он не мог иначе — у него была страсть активно бороться. Был представлен к ордену. И вот — шальная мина, нелепая смерть… — Томилов горестно взмахнул рукой. — Вот о ком еще надо написать — о Васильеве, — сказал он, помолчав. — Это наш инженер, минер, большую проделал работу по укреплению островов. Можно сказать — наш Тотлебен.

Я спросил, как пройти к Васильеву, но оказалось, что он сейчас на Эльмхольме.

— Скоро катер туда отправится, — сказал Томилов, взглянув на часы. — Пойдешь на Эльмхольм?

— Пойду.

Эльмхольм — островок к северо-западу от Хорсена — имел кодовое название «Мельница». Не случайно так окрестили это угрюмое нагромождение скал, поросших сосняком и кустарником. Эльмхольм был вырван у противника еще в июле, и финны несколько раз пытались его отобрать. В августе на острове шли упорные бои, и немало жизней было перемолото на этой окаянной «Мельнице». Здесь насмерть стояла шестерка бойцов во главе с сержантом Семеном Левиным. Здесь погиб один из отважнейших бойцов Гангута — лейтенант Анатолий Фетисов: он встал в полный рост, чтобы просигналить шлюпкам с подкреплением (не зная точно обстановки, они подходили к берегу, захваченному финнами), и был сражен автоматной очередью. Отсюда в разгар боя, когда оборвалась телефонная связь, поплыл под огнем к Хорсену, чтобы доложить обстановку, Алеша Гриденко, балтийский орленок. Здесь, после гибели Фетисова и ранения политрука Гончаренко, краснофлотец Борис Бархатов принял на себя командование и сумел с горсткой бойцов удержать остров до прибытия подкрепления — ударной группы Ивана Щербановского.

Таков был Эльмхольм, «Мельница», один из аванпостов гангутской обороны.

Лишь несколько десятков метров отделяло его северный мыс от большого острова Стурхольм — главной базы операций противника против западного фланга Ханко.

Обогнув Хорсен с юга, катер повернул направо. В этот миг взлетела ракета, вырвав из мрака узкий пролив с торчащими, как тюленьи головы, скалами, а за ним — горбатую, в пятнах снега, спину острова (это и был Эльмхольм), а дальше — зубчатую стену леса на Стурхольме. Не успел погаснуть зеленоватый свет ракеты, как там, на Стурхольме, замигало пламя, застучал пулемет, в нашу сторону брызнула струя трассирующих пуль. Все, кто был на катере, пригнули головы. Лучше было бы лечь, но мешали ящики с продовольствием. Пулемет все стучал, взвилась еще ракета, но катер газанул и успел проскочить открытое место.

На эльмхольмском причале нас встретили несколько островитян. Один из них, в ватнике, с командирским «крабом» на шапке, распоряжался разгрузкой.

— Гуров! — крикнул он в темноту. — Ну, где твой раненый? Давай быстрей, катер отходить должен.

— Сейчас! — ответил чей-то голос. — Никак не уговорю вот…

Я спросил человека в ватнике, как пройти на КП. Он вгляделся в меня:

— С Большой земли, что ли? Иди направо по тропинке. Скалу увидишь — там и КП.

Мне запомнилось это: на Эльмхольме Большой землей называли полуостров Ханко, а для Ханко Большой землей был Ленинград.

Я двинулся в указанном направлении. Что-то звякнуло под ногами. Тянуло морозным ветром с привычным запахом гари. На повороте тропинки стояли двое, один — с забинтованной головой под нахлобученной шапкой.

— Чего упрямишься, Лаптев? — услышал я. — Отлежишься неделю на Хорсене в санчасти, потом вернешься. Давай, давай на катер, быстро!

— Не пойду, — отвечал забинтованный. — Подняли шум из-за царапины. Не приставай ты ко мне, лекпом.

Он круто повернулся и пошел прочь.

— Ну, ступай ко мне в капонир, я сейчас приду. Кожин! — крикнул лекпом в сторону причала. — Отправляй катер, Лаптев не пойдет!

Спустя минут десять я сидел на островном КП — в землянке, освещенной лампой «летучая мышь» и пропахшей махорочным дымом. Жарко топилась времянка, дверца ее была приоткрыта, и красные отсветы огня пробегали по лицу политрука Боязитова. Он сидел у стола, сколоченного из грубых досок, на столе рядом с лампой стояли полевой телефон и кружки. До моего прихода у Боязитова был, как видно, крупный разговор с краснофлотцем мрачноватого вида, сидевшим спиной к печке.

Я представился, Боязитов кивнул на нары, приглашая садиться, и сказал краснофлотцу:

— Ну, все, Мищенко. Надо бы тебя на губу отправить, но, я думаю, ты сам поймешь.

— Не возражаю против губы, — криво усмехнулся Мищенко. — Хоть в тепле посижу.

— Сейчас спросим у корреспондента. — Боязитов обратил ко мне бледное широкое лицо с азиатскими глазками. — Не знаешь, гауптвахта действует в городе?

— Кажется, нет, — сказал я. — Но точно не знаю.

— Какая сейчас гауптвахта, — сказал кто-то лежавший на верхних нарах. Он спрыгнул вниз, сел рядом со мной. Это был младший сержант Сахно, командир взвода. — Не такое время, чтоб бойца на губу сажать.

— В общем, так, Мищенко, — сказал Боязитов. — Насчет ботинок — не только у тебя они разбитые, я уже в штаб отряда докладывал. Как только подвезут, выдадим новые, ясно? Пока придется потерпеть. У Моисеева обувка не лучше твоей, а он на прошлой неделе двое суток подряд на вахте стоял. И не хныкал.

— Кто хнычет? — угрюмо сказал Мищенко. — Никто не хнычет. Я законно требую.

— Законно. Но — понимать должен обстановку. Скоро залив замерзнет, еще труднее будет. Что же нам — снимать оборону?

— Скажете тоже! — Мищенко поднялся. Ботинки у него, и верно, были худые. Невольно я перевел взгляд на свои, тоже изрядно прохудившиеся, сапоги.

— А насчет того, что ты тут пошумел, — продолжал Боязитов, — ладно, забудем.

— Разрешите идти? — Мищенко нахлобучил шапку до бровей и вышел.

Сахно поставил на раскаленную печку закопченный чайник.

— Снимай шинель, корреспондент, — сказал Боязитов. — Чай будем пить. Нравится тебе наша наглядная агитация?

На дощатой стене землянки были развешаны вырезки из нашей газеты, весь отдел «Гангут смеется» — карикатуры, стихи, фельетоны. Тут же висело несколько цветных картонок от эстонских папиросных коробок — улыбающаяся блондинка с надписью «Maret», корабли викингов, ощетинившиеся копьями.

— Нравится, — сказал я.

— Ты не думай, этот Мищенко вообще-то неплохой боец. Сорвался немножко. Трудно здесь, конечно. Пообносились ребята в десантах, ботинки об скалы поразбили… Так что тебя интересует?

Я спросил о лейтенанте Васильеве, но его на острове не оказалось: хорсенского Тотлебена вызвали на Кугхольм, островок к югу от Эльмхольма, недавно он ушел туда на шлюпке. Ну, ничего не поделаешь. Не гоняться же за ним по всему архипелагу.

Боязитов рассказывал о бойцах своего небольшого гарнизона, Сахно вставлял замечания. Потом пришли фельдшер Гуров и старший сержант Кожин — тот самый, в ватнике, который разгружал катер. Мы грызли твердые (финские, трофейные) галеты и пили кипяток с сахаром из кружек, обжигавших губы. Гуров подначивал Кожина: дескать, когда Кожин работал в сельмаге в Ивановской области, он проторговался в три дня, так что пришлось закрыть магазин, а теперь он, Кожин, хочет проделать такую же штуку здесь, на Эльмхольме, с продскладом. Кожин, старый сверхсрочный служака, посмеивался и в долгу не оставался. По его словам выходило, что граждане города Подольска чуть ли не коростой покрылись в те годы, когда Гуров заведовал там санпросвещением, и только после его ухода на военную службу стали понемногу приобщаться к гигиене.

Гуров и Кожин были закадычными друзьями. Они выполняли не только основные свои обязанности. Фельдшер и интендант дежурили на островном КП. Они освоили трофейный миномет и не раз били из него по Стурхольму, когда накалялась обстановка. Словом, это были опытные десантники.

Я спросил Гурова о давешнем раненом, который отказался уйти на Хорсен.

— Да это Лаптев, пулеметчик из отделения Кравчуна, — ответил фельдшер, густо дымя махоркой. — Он сегодня малость поспорил с финской «кукушкой», рана вообще-то не опасная, но все-таки… Да ничего, я его и здесь вылечу.

Я уже знал, что отделение Кравчуна несет наиболее трудную вахту на северном мысу Эльмхольма, в шестидесяти метрах от южной оконечности Стурхольма, которую десантники называли «Хвостом».

Меня разморило в тепле и клонило в сон. Но когда я услышал, что младший сержант Сахно собирается идти туда, к Кравчуну, я стряхнул сонное оцепенение. Сахно повесил на шею трофейный автомат «суоми», я закинул за спину родную винтовку, и мы вышли в ночь, остро прихваченную морозцем и перекрещенную пулеметными трассами.

Опять что-то звякнуло под сапогами, и только теперь я понял, что это стреляные гильзы. Кажется, ими был засыпан весь остров.

— Туда днем не пройдешь, — говорил мне вполголоса Сахно, — да и ночью только по-пластунски. Очень открытое место…

Вдруг он замолчал, и тут я тоже увидел темную фигуру, мелькнувшую среди редких сосен на фоне большой заснеженной скалы. Фигура двигалась в том же направлении, что и мы.

— Эй, кто идет? — окликнул Сахно, и тут же со Стурхольма поплыли трассирующие очереди на звук голоса.

Фигура остановилась. Теперь я различил белевшую под шапкой повязку: это был Лаптев.

— Ты что это? — сердито сказал Сахно, подойдя к нему. — Давай-ка обратно к Гурову в капонир.

— А чего я там не видел? — буркнул Лаптев. — «Трех мушкетеров» без начала, без конца? Так я их читал.

— Ничего, перечитаешь, там середина самая интересная. Раз уж ранен по собственной глупости, так сиди и не рыпайся. Как-нибудь на мысу без тебя обойдутся.

— Не обойдутся, — упорствовал Лаптев. — Да рана пустяковая, сержант, почти не болит…

С минуту они препирались, потом Сахно махнул рукой: шут с тобой, иди.

Мы вскарабкались на каменистый и узкий, голый, как лоб, перешеек, ведущий к северной оконечности острова. И поползли. Сахно был прав: тут все как на ладони. Очень неприятно было чувствовать себя живой, медленно передвигающейся мишенью. Проклятые ракеты висели над нами, как люстры, пулемет работал, казалось, в двух шагах, пули свистели над головой, цвикали о камень.

Наконец это кончилось. Мы скатились в расселину скалы, и тут был хорошо замаскированный капонир, скудно освещенный коптилкой.

Командир отделения Николай Кравчун оказался молодым парнем с горячими карими глазами. Он не очень удивился возвращению Лаптева. Сказал только громким шепотом:

— Зализал рану? Вот чудик! — И деловито распорядился: — Вместо тебя Лукин стоит, ты его в шесть ноль-ноль сменишь. А сейчас — отдыхать.

Мне он велел не высовываться из капонира, а сам пошел (вернее, пополз) с Сахно проверять посты.

Лаптев заметно повеселел, оказавшись «дома». Сразу войдя в роль хозяина, извлек из-за патронных ящиков банку консервов и неизбежные галеты. Принялся рассказывать, как однажды боец ползком тащил сюда, на мыс, термос с борщом, пулеметная очередь изрешетила термос, и бойца обдало с головой, — хорошо еще, что борщ был не больно горячим. От злости вскочил боец и, матерясь на всю Финляндию, прошел остаток пути в полный рост. Наверное, финны от изумления рты поразевали — не срезали его.

— Раньше так и таскали харч в термосах, — добавил Лаптев. — Каждый обед, можно сказать, боевая операция. Ну, теперь мы наловчились тут, на мысу, готовить. Нашли укрытое местечко, а дым ночью не так виден. Богданов у нас здорово готовит…

Лаптев улегся на нары, закрыл глаза: все-таки рана давала себя чувствовать. Я вылез из капонира, осторожно выглянул. Вот он, стурхольмский «Хвост», прямо передо мной — темный, притаившийся. Сколько настороженных глаз смотрит сейчас оттуда на мыс Эльмхольма?

Звонко ударил пушечный выстрел, тяжело прошелестел снаряд, потом донесся приглушенный расстоянием звук разрыва. Еще выстрел, еще и еще. Какая-то финская батарея вела огонь по Ханко. Я знал, что артобстрелы теперь не причиняют почти никакого вреда гарнизону, зарывшемуся в землю. Но почему-то возникло ощущение: что-то должно вот-вот начаться. На Стурхольме сразу в нескольких местах заработали пулеметы, светящиеся трассы устремились к Эльмхольму и к соседнему островку справа, тоже занятому гранинцами, — Фуруэну.

Чья-то рука с силой надавила на мое плечо.

— Зачем вылез? — услышал я свистящий шепот Кравчуна.

Некоторое время мы слушали звуки ночи.

— С Вестервика по Ханко бьют, — сказал Кравчун. — А вот — ответили наши.

И верно, теперь снаряды буравили воздух в обратном направлении. Резко приблизился грохот разрывов.

Я спросил Кравчуна, не сыплются ли на его мысок осколки, когда наши бьют по Стурхольму.

— Бывает, — сказал он. — Да ничего, теперь капониры поставили, все-таки крыша над головой. Вот раньше…

Я окинул, так сказать, понимающим взглядом землекопа капонир, умело встроенный в расселину скалы. Не очень-то просто было строить здесь, под носом у противника…

Артиллерийская дуэль смолкла, будто оборвалась на полуслове.

Кравчун потащил меня в капонир.

— Ты мне вот что скажи, — заговорил он, блестя горячими глазами. — Финики нам все уши прожужжали: мол, комиссары бегут с Ханко, бросают вас, простых солдат, на произвол судьбы. Москва вот-вот падет, Ленинград тоже. Знаю, что брехня. Но откуда слух, что нас с Гангута снимут? Ты с Большой земли, должен знать.

Действительно, перед праздниками приходили на Ханко корабли из Кронштадта. Поговаривали, что будут еще конвои, которые вывезут часть гарнизона в Ленинград. Но толком я, конечно, ничего не знал и честно признался в этом Кравчуну.

— Я вот что приметил, — сказал тот. — Артиллерия через наши головы работает, так что все видно. Вернее — слышно. С тех пор как мы на островах закрепились и перешли к обороне, наши батареи редко стали отвечать. Финики сотню снарядов положат, а наши — один. Понятно: боезапас экономят, расчет на долгую оборону, верно? А в последние дни наши еще как отвечают! Ну, сам только что слышал. Это что — перестали снаряды экономить? Как это понимать?

Я соглашался, что иначе понять невозможно, и попросил моего экспансивного собеседника переключиться со стратегического масштаба на местный. Он покосился на разверстую белую пасть моего блокнота, придвинул ближе снарядную гильзу коптилки и галеты и начал так, будто выступал на комсомольском собрании:

— С получением доклада товарища Сталина были приняты меры для его разъяснения. Доклад доведен до каждого бойца…

Но вскоре Кравчун заметил, что я не записываю, и перешел с официального тона на обыкновенный человеческий язык.

Воевал Николай Кравчун хорошо. Он был на Гунхольме в ту ночь на 3 сентября, когда противник высадил десант. Кравчун со своим пулеметом задержал финнов, стремившихся овладеть сухой переправой, которая связывала Гунхольм со Старкерном — островком, прикрывавшим с севера подступ к Хорсену. Боезапас подходил к концу, и не дожить бы Кравчуну до рассвета, если б не подоспели резервные взводы Ляпкова и Щербановского.

Здесь, на эльмхольмском мысочке, Кравчун и его отделение — всего десять бойцов — несли бессменную вахту. Под огнем ухитрились построить дзоты и капониры. Вахты были долгие — по двенадцать — четырнадцать часов. Коченели ноги в разбитых от постоянного скалолазания ботинках. Но днем и ночью несколько пар глаз неотрывно наблюдали за вражеским островом, на котором им был знаком каждый камень, каждая сосна, следили за каждой тенью на проливе. Чуткие уши прислушивались: не шелохнулись ли прибрежные кусты на Стурхольме, не плеснула ли под веслом вода…

— Ничего, жить можно, — говорил Кравчун. — «Собаку» вот только трудно стоять. Да и то сейчас снег выпал, легче стало — снегом протрешь глаза, и сон долой. А у тебя служба, как я погляжу, тоже не скучная, всюду лазить приходится, а? Ваша газета здорово помогает. Держит в курсе. Недавно вот напечатали Алексея Толстого статью «Кровь народа» — сильно написано!

В капонир, бесшумно отворив низенькую дверь, заглянул боец.

— Что случилось, Генералов? — спросил Кравчун.

— На «Хвосте» что-то не так, — сказал тот хрипловатым шепотом. — Выйди послушай.

Я вслед за Кравчуном выскочил из капонира. Было тихо. Застясь рукой от морозного ветра, я лежал на каменистой земле. Мы вслушивались в ночь, но ничего не слышали, кроме завываний ветра и однообразного звука прибоя. Меня одолевала зевота. Я таращил глаза, чтобы не заснуть здесь постыдным образом.

Вдруг донесся легкий шорох. Я встрепенулся. Да, на «Хвосте» что-то было не так. Вот — приглушенный голос… будто выругались сердито… и снова какая-то подозрительная тишина…

Мы с Кравчуном переглянулись. Он, пригнувшись, юркнул в капонир, закрутил ручку телефона. Сказал вполголоса:

— Кравчун докладывает. На «Хвосте» — слабый шум. Будто по гальке что-то протащили… Есть!.. Есть продолжать наблюдение.

Вернувшись, прошептал мне в ухо:

— Сейчас на КП доложат.

Спустя минут десять с Хорсена взвились одна за другой две ракеты. Ахнула пушка, на «Хвосте» стали рваться снаряды. В сполохах огня мы увидели темные фигуры, бегущие по берегу, переворачивающиеся шлюпки… услышали яростные крики…

— Сатана перккала! — отчетливо донеслось меж двух разрывов.

Свистнули, вжикнули о камень осколки.

— В капонир, быстро! — крикнул Кравчун. — Сейчас начнется концерт.

Лаптев проснулся, спросил, что за шум.

— Хорсенская сорокапятка по «Хвосту» бьет. Сорвали мы финикам десант. Видал? — Кравчун взглянул на меня. — Посадка у них уже шла по шлюпкам.

Ночь словно взорвалась. Со Стурхольма через узкий пролив с дьявольским воем понеслись мины. Не менее часа молотили финны по эльмхольмскому мысу: знали, кто сорвал их замысел. Казалось, вот-вот наше укрытие рухнет, разлетится в щепы. Но это только казалось. Я знал, что капонир выдержит.

Спустя сутки я под утро вернулся на Хорсен и проспал несколько часов кряду в капонире Коли Никитушкина. Наверное, я спал бы до вечера, но в обед Никитушкин растолкал меня. Мы плотно поели — гороховый суп и серые макароны с волокнами мясных консервов — и хорошо поговорили «за жизнь». Николай был почему-то уверен, что скоро, еще до Нового года, начнется наше большое наступление, немцы покатятся в свою Германию, а финны запросят перемирия.

Вся его высокая фигура, в бушлате с пулеметными лентами крест-накрест, выражала твердую уверенность, что так оно и будет. Я добывал ложкой макаронины из котелка и поддакивал Никитушкину, хотя уверенности в большом наступлении у меня не было.

В тот день нескончаемо шел снег. Он словно вознамерился прикрыть толстым белым покрывалом эту скудную землю, обожженную войной. Этот снег, а может, разговор с Никитушкиным что-то разбередил в душе.

С щемящим чувством я думал о родителях, которые страшно тревожились обо мне в Баку, таком далеком теперь, словно он был на другой планете. Я думал о Лиде, о милой моей Ли — каково-то ей сейчас в Ленинграде? Боец МПВО… Маленькая фигурка у ворот университета…

А скалы Хорсена покрывались снегом, снегом. И странная стояла тишина — будто артиллерия взяла себе выходной.

К вечеру я все-таки поймал неуловимого лейтенанта Васильева. Начинало темнеть, а это означало наступление его рабочего времени, и Васильев куда-то торопился, так что беседа наша была короткой.

Хорсенский Тотлебен происходил из Калининской области, учился в ленинградском строительном техникуме, потом окончил военно-инженерное училище, участвовал в финской войне. В десантный отряд Николай Григорьевич Васильев прибыл в августе — в разгар боев за острова западного фланга. С тех пор он ведет исключительно ночной образ жизни. Подобрав команду бойцов, сведущих в минном и строительном деле, Васильев занимается укреплением островов.

Начинали с тех, которые ближе к противнику, — с Эльмхольма, Фуруэна, Гунхольма. На Хорсене рубили деревья, вязали плоты, гнали их ночью к островкам переднего края. На открытых местах финны освещали плотовщиков ракетами, обрушивали минометно-пулеметный огонь. Храбрецы плотовщики — Недоложко, Буянов и другие — ухитрялись быстро проскакивать открытую зону. Из доставленных бревен делали накаты для дзотов и капониров. Под носом у противника ставили рогатки проволочных заграждений, минировали берега. Каждый удар топора, каждая искра, высеченная из камня перетаскиваемой рогаткой, вызывали обстрел. Васильев и его люди — Погорелов, Ставцев, Сачава и другие — пережидали огонь, укрывшись кто где — за камнем, в расселине скалы, — и упрямо продолжали работать. Однажды случайно взорвалась своя мина — что тут началось!

«Ползуны по скалам» — так прозвали людей Васильева. Островные гарнизоны, конечно, помогали им строить. Прежде всего — огоньком. Под шум перестрелки «ползуны» быстро делали свое дело. Тот капонир на Эльмхольме, в котором мы давеча сидели с Кравчуном, был построен за одну ночь.

Васильев и его бойцы облазили десятки безымянных островков, они знали тут каждую банку, каждую отмель. Около пяти тысяч мин выставили они в шхерах.

В одну из последних ночей октября был высажен десант на финский остров Соммаре, к востоку от Гунхольма. Не стану вдаваться в причины неудачи этой операции. Финский гарнизон на острове оказался более сильным, чем донесла разведка, и десантники, продержавшись сутки и понеся потери, отступили. Васильеву было приказано подойти к Соммаре и снять раненых, которые могли укрыться на скалах близ этого острова. Всю ночь шлюпку с Васильевым и двумя гребцами качало на зыби. Финны то и дело освещали шхеры ракетами, но Васильев был начеку, ловко укрывался за скалами. Подходил к каждой прибрежной скале, тихонько окликал, напряженно вслушивался — не раздастся ли в ответ стон раненого. В седьмом часу утра шлюпка возвратилась на Хорсен. Из нее выгрузили двенадцать раненых бойцов.

Я познакомился с одним из васильевских «ползунов» — Буяновым. Он был щупленький, по-деревенски стеснительный. В одну из ночей Василий Буянов гнал плот к Эльмхольму, отталкиваясь длинным шестом от каменистого грунта. И уже дошел до середины пролива, когда плот вдруг стало сносить течением, а глубина тут оказалась такая, что шест не доставал до дна. Со Стурхольма заметили плот и открыли огонь. Разрывы мин ложились рядом, подбрасывали плот, обдавали Буянова фонтанами воды. Никто бы не упрекнул бойца, если бы он прыгнул в воду и доплыл, ныряя, до ближайшей скалы, а оттуда — до Хорсена. Ну подумаешь — плот, десять бревен. Буянов не прыгнул в воду. Перебегая с одного конца плота на другой, он наконец шестом нащупал дно, с силой оттолкнулся и, уже лежа, чтобы не срезала пулеметная очередь, продолжал орудовать шестом, пока не увел плот с открытого места. Много плотов перегнал он вот так же или буксируя их шлюпкой на островки переднего края.

Десять дней я провел на островах, а когда возвратился в редакцию, все уже знали: есть приказ Ставки эвакуировать Ханко.

Что ж, балтийский Гибралтар выполнил свою задачу. В тяжелые месяцы, когда противник рвался к Ленинграду, он сковал часть финской армии, флота и авиации. Ни один крупный корабль германского флота не прошел в Финский залив. Сильный, боеспособный и, главное, не знавший отступления гарнизон был готов схватиться с врагом на новом участке фронта, значительно усилить оборону Ленинграда.

Уже дважды прорывались к Гангуту корабли эскадры Балтфлота и вывезли в Кронштадт и Питер часть гарнизона. Ожидались еще караваны.

Эвакуация, таким образом, уже шла. Противник, конечно, знал об этом: как ни соблюдай правила скрытности, а факта прихода кораблей не скроешь. Предвидя ситуацию, когда на Ханко останутся лишь небольшие последние заслоны, которые нужно будет скрытно снять, командование базы прибегло к хитрой тактике. На многие часы и даже сутки умолкал передний край: ни выстрела, ни дымка, ни голоса. Будто вымерло все. Несколько раз финны предпринимали вылазки, прощупывали нашу оборону: может, и впрямь русские ушли с полуострова? И тут оживали огневые точки, отбрасывали финские разведгруппы. Так противника держали в неведении вплоть до ухода последних заслонов. Есть свидетельства, что финны более суток не решались ступить на опустевший полуостров.

А пока что Гангут жил обычной жизнью. Как обычно, финны обстреливали весь полуостров. Но — прав, прав был Коля Кравчун! — теперь наши артиллеристы не экономили снарядов.

Заметно меньше стали экономить и на питании. Снова появилось сливочное масло. Прибавилось мясных консервов. У нас в редакционной комнате теперь стоял пузатый чайник со сгущенным молоком — подходи, наливай, пей. (Сколько раз мы вспоминали потом этот чайник в голодном Кронштадте!)

И еще одна перемена: работникам редакции, пришедшим из армейских частей, выдали флотское обмундирование (правда, б/у, то есть бывшее в употреблении). Теперь мы стали краснофлотцами. Грудь обтянута тельняшкой, на ногах брюки и яловые ботинки с сыромятными шнурками (в матросском просторечии — «говнодавы»).

Дудин, тоже переодевшийся во флотское, с усмешечкой оглядел меня и сказал, нажимая на «о»:

— Совсем другое дело. Теперь не стыдно твоей Лиде на глаза показаться. Что призадумался, служивый? Или жаль с портянками расставаться?

А мне и вправду было немного жаль расставаться — нет, не с портянками, конечно, — с моей серой шинелью, пропахшей мокрой землей и дымом лесных пожаров.

— А знаешь, — продолжал Миша, — в Западной Белоруссии есть город Лида.

— Знаю, — сказал я. — А что?

— Вот давай после войны поедем в город Лида.

— Давай, — сказал я. — Непременно поедем.

А сам подумал: неужели скоро увидим Ленинград? Гангутцев, наверное, сведут в соединение, которое вольется в Ленфронт, — такой прошел слух. Надо полагать, уж денек-то свободный дадут по прибытии, отпустят, чтобы повидаться с родными. Дух захватывало при мысли, что скоро, быть может, я пробегу университетским двором… сожму в долгом объятии Лиду…

Я спешил «отписаться»: к этому безмолвно взывал блокнот, набитый материалом. Как-то вечером в редакцию зашел комиссар базы Арсений Львович Расскин. Он и вообще-то часто спускался к нам в подвал — прочесть завтрашний номер. Редактор дал ему внутренние полосы. Расскин прочел один из моих материалов о десантниках и спросил: «Кто писал?» Я поднялся. Расскин похвалил статью. Доброе слово обрадовало меня. Тем более что Расскин был превосходным политработником — образованным, хорошо знающим военное дело и очень простым — без тени той вельможной значительности, которую я впоследствии столь часто наблюдал у иных начальников.

Мне очень хотелось съездить в бывший свой 21-й батальон. И не только для того, чтобы повидать ребят, — мне хотелось о них написать. Газете не интересны Агапкин, Щерба, Рзаев, землекопы, таскальщики носилок? Черта с два! Теперь я кое-что понял. Бесчисленные дзоты и капониры, подземные ангары и склады, подземный госпиталь, подземный командный пункт — вот он, главный фактор неприступности Ханко. Разве не стоит за всем этим «негероический» труд землекопа? Разве смогли бы взлетать и садиться герои летчики, если бы ребята из моего батальона не засыпали воронки на поле аэродрома? И разве не нашим потом полита железнодорожная ветка под колесами жилинских транспортеров, несущих главный калибр Гангута — грозные двенадцатидюймовки?

Не безымянные землекопы сделали это! И нечего стыдиться агапкинской лопаты.

Когда же я наконец «отписался», навалились новые срочные задания, и так я и не выбрался в свой батальон. А оставались уже считанные дни…

В одном из последних номеров «Красного Гангута» прошел мой очерк о храбром плотовщике Василии Буянове. Сравнительно недавно мне довелось перечитать его, и я ужаснулся возвышенности собственного стиля (простительной, надеюсь, для моих тогдашних девятнадцати лет).

Этот очерк о Буянове спустя более четверти века как бы получил неожиданное продолжение. Летом 1968 года Владимир Александрович Рудный, который вел обширную переписку с бывшими гангутцами, получил письмо от незнакомой учительницы из Куйбышева. В письме шла речь о бедственном положении ее соседа — инвалида войны, которому никак не оформят пенсию из-за нехватки документов, подтверждающих службу в армии. Это был Василий Буянов. Жил он как нищий, собирал бутылки в мусорных баках. Учительница знала с его слов, что он воевал на Ханко, и знала, что писатель Рудный пишет о гангутцах. Словом, она обратилась по правильному адресу. Надо ли говорить, что мы, Рудный и я, сделали все возможное, чтобы помочь — через посредство «Правды» — Буянову. Пенсию ему назначили. Документом, подтверждающим его участие в обороне Ханко (и, следовательно, военную службу), послужила книга Рудного, в которой приводится тот самый эпизод с плотом из моего старого очерка.

1 декабря вышел последний номер «Красного Гангута». Накануне редактор поручил мне написать передовую статью — название ее говорило само за себя: «Мы еще вернемся!» Передовая, разумеется, несла резкие черты того раскаленного времени — была исполнена пафоса, ненависти, угроз.

«Здесь каждый камень, каждый гранитный утес, — писал я, — овеяны славой русского оружия. Эта слава здесь родилась и никогда не померкнет.

Как грязные шакалы, с опаской ступят враги на пустынный полуостров. Им будут всюду мерещиться мины, они будут беспокойно ворочаться ночью в сожженных ими же домах. Они сунут свой нос в блиндажи и землянки, сделанные нашими руками, будут злорадно улыбаться, разглядывая издали взорванные нами механизмы.

Но слушайте, враги, подождите злорадствовать: мы еще вернемся! Мы еще встретимся с вами! Пусть эта мысль жжет вас каленым железом ужаса!

Мы уходим сами, непобежденные, гордо неся славное имя гангутцев. Мы уходим бить немецко-фашистскую сволочь, и бить будем так же крепко, как били вас, по-гангутски». И т. д., и т. п.

Было в последнем номере и прощальное стихотворение Дудина, оно оканчивалось строками:

Такие не боятся и не гнутся.

Так снова в бой и снова так дерись,

Чтоб слово, нас связавшее, — гангутцы —

На всех фронтах нам было как девиз.

Тираж последнего номера был отпечатан намного больше обычного, потому что часть его предназначалась финнам. Нам дали грузовик, и мы — Пророков, Дудин, Шпульников и я — медленно проехали по улицам городка, оставляя газеты в уцелевших домах, наклеивая всюду, куда попало, листовки. Машина выехала за переезд, помчалась по такой знакомой мне дороге.

Справа лес расступился, открылась поляна — та самая, которую мы, молодое пополнение, столь усердно утаптывали год назад. Поляну теперь покрывал снежный наст, а дальше — дальше стоял, утонув почти по крышу в сугробах, темно-красный сарай, теплая наша казарма. Не валил, как прежде, дым из ее трубы, и некому теперь было расчистить снег вокруг — некому, да и не надо.

Машина повернула обратно, лишь немного не доехав до лесочка, на опушке которого стояла среди берез и сосен белая кирха, бывший клуб 21-го батальона.

Прощай, кирха, жаль, что не увидел тебя напоследок.

Прощай и ты, дорога, не забывай меня!

Прощай, Ханко!

Если мне достанет времени и сил дописать эту книгу, по сути мемуарный роман, до конца, то я опишу, как в 1991 году с группой ветеранов-гангутцев побывал на Ханко — по приглашению финских ветеранов, по случаю 50-летия сражения на Ханко. Это была, поверьте на слово, не только интересная, но и волнующая поездка. Да, мы вернулись на Ханко — но, конечно, совсем не так, как «обещала» та передовая статья. Это была встреча не врагов, а друзей. И слава Богу!

Прощальным салютом был ураганный огонь гангутских батарей. Под грохот канонады артиллеристы взрывали тяжелые орудия, которые невозможно было вывезти на Большую землю. Страшная работа уничтожения шла и в порту: разогнав, сталкивали в воду автомашины, паровозы, вагоны, платформы…

Нашей боевой техникой были наборные кассы и печатная машина. Шрифт наборщики упаковали в пакеты, и каждый из работников редакции и типографии получил по два таких пакета, отчего вещмешки и чемоданы стали свинцово-тяжелыми в полном смысле слова.

Печатную машину взорвали, бросив связку гранат.

Сборы закончены, оставалось ждать погрузки. Мы сидели на мешках и чемоданах в штабном дворе. Печатник Костя Белов, необычно возбужденный, снова и снова рассказывал, как погибла печатная машина (не сразу удалось ее взорвать). Кандеров хмуро слушал его, а может, и не слушал, думал о своем. Неторопливо покуривали наборщики — Пименов, Ясеновый, Малахов, Федотов, Шохин, Гончаренко, Самохин, Еременко. Веселый ленинградец Миша Федотов сегодня никого не подначивает, помалкивает. Не слышно мелко-рассыпчатого смеха улыбчивого Еременко, мужичка с ноготок. Лица у наборщиков бледные с желтизной. Им редко удавалось видеть дневной свет. Подвал наборного цеха отпускал их только для еды и сна.

Но вот пришла машина. Последний взгляд на черный проем двери, ведущей в редакционный подвал… Все. Поехали!

В порту мы погрузились на тральщик, тесно набитый другими группами гангутцев. Спустя час или два тральщик пошел на рейд, где стояли на якорях крупное транспортное судно и корабли конвоя — эсминцы, тральщики, торпедные катера. Снова ожидание у высокого борта транспорта. Это был красавец турбоэлектроход «Иосиф Сталин». Война перекрасила его борта и надстройки в строгий серо-стальной цвет, переименовала в военный транспорт номер 538, послала в опасный рейс по кишащему минами Финскому заливу.

Спущен трап, потекла наверх черно- и серошинельная река.

На борту «Иосифа Сталина» нашей команде отвели четырехместную каюту. А было нас двадцать человек — литсотрудники, художники и типография, а старшим — Борис Иванович Пророков. Меньшая часть редакции — Эдельштейн, Лукьянов, Войтович, Золотовский, Беловусько — вместе с работниками политотдела была распределена по другим кораблям.

Это был последний караван, последний конвой, арьергард.

День выдался очень холодный, плотно затянутый тучами. Мы продрогли в своих шинелях, подбитых ветром, дожидаясь погрузки в порту и на рейде. Но почему-то не сиделось в тепле каюты. Кинув в кучу чемоданы и поставив в угол винтовки, мы с Дудиным дотемна торчали на верхней палубе. Заснеженный берег Гангута как магнитом притягивал взгляд. Тут и там на берегу ветер мотал багровые языки пожаров.

А к транспорту все подходили и подходили тральщики и катера, текла по трапу человеческая река.

Корабли стояли на рейде и весь следующий день, 2 декабря. Продолжалась погрузка. Судовые стрелы опускали в трюмы мешки с мукой и сахаром, ящики с консервами.

Сколько всего людей было принято на борт «Сталина»? Насколько я знаю, шесть-семь тысяч. А может, больше. Судно было набито до отказа. Скрипели и стонали палубы и переборки. Не только в каютах, но и в трюмах и коридорах была страшная теснота. Всюду гомонили, спали, ели, дымили махоркой вчерашние бойцы, столь неожиданно превратившиеся в пассажиров.

К вечеру Гангут опустел совершенно. Последними ушли заслоны с переднего края, с островов («хольмов»), чьи звучные названия навсегда останутся в памяти. Было тихо. В городе догорал пожар. Это зарево было как бы последним отблеском 164-дневной обороны.

В 21 час транспорт дал ход, занял место в походном ордере, и вскоре караван взял курс на восток. Лаг отсчитал первую из двухсот тридцати миль, отделявших нас от Кронштадта.

Некоторое время было видно зарево пожара на берегу покинутого полуострова. Потом ночь поглотила его. Вокруг распростерлась беспросветная мгла. Ни луны, ни звезд. Ледяной норд-ост бил в лицо колючей снежной крупой. Транспорт шел, тяжело переваливаясь с борта на борт.

Еще днем я встретил кого-то из знакомых бойцов 21-го батальона и узнал, что батальон тоже погружен на «Сталин», в один из трюмов. Я пустился было разыскивать — очень хотелось повидать Синицына, Беляева, Местецкого и других ребят, — но вскоре убедился, что это невозможно: все проходы были забиты. Не пройти…

Я вернулся в свою каюту. Здесь было душно и тесно, очень тесно. Ребята сидели и лежали на четырех койках, на палубе вповалку. Шла обычная «травля». Кто-то из наборщиков поедал консервы, убеждая, что качку легче переносить на полный желудок, другие посмеивались над едоком. Постепенно смолкли разговоры, угомонились самые заядлые «травильщики».

Я тоже, свернув шинель и сунув ее под голову, забылся сном. Но ненадолго. Шел второй час ночи, когда я проснулся. Палуба подо мной мелко дрожала, вибрировала от работы судовых машин. Заметно усилилась качка. Мокрая от пота тельняшка неприятно прилипла к телу. Осторожно, чтобы не наступить на спящих, я выбрался из каюты. Было просто необходимо глотнуть свежего воздуха. Но дойти до трапа, ведущего на верхнюю палубу, я не успел.

Жутко прогрохотал взрыв. Транспорт вздрогнул своим огромным телом. Погас свет. Я пошел назад по коридору, нащупывая и отсчитывая двери. Разбуженное судно гудело встревоженными голосами. Кто-то с ходу налетел на меня, чуть не сбив с ног. Заплясали огоньки карманных фонариков.

Моталась распахнутая дверь нашей каюты. Я вошел. Никто, конечно, уже не спал. Чиркали спички. И тут где-то в корме грохнул второй взрыв.

— Ну, копец, — сказал Борька Волков.

— Заткнись! — рявкнул на него Иващенко.

Резко щелкнуло в динамике судовой трансляции.

— Всем оставаться на местах! — объявил чей-то командный голос. — Никакой паники!

Снова вспыхнул свет. Тусклый, неживой, аварийный, он осветил напряженные, блестевшие от пота лица. Мы были дисциплинированные, мы оставались на местах. Было непонятно, что произошло: наскочили на мины? попали под обстрел береговых батарей? Идем или стоим, потеряв ход? Все было непонятно и от этого особенно тревожно.

Прогрохотал третий взрыв. Донесся чей-то отчаянный крик. Транспорт сотрясся и медленно начал крениться на левый борт. В коридоре затопали. Кто-то куда-то бежал, кто-то стонал, кто-то матерился…

Мы были дисциплинированные. Мы смотрели на старшего в нашей команде — Пророкова, на его бледное лицо. Он встал, натянул шинель, коротко бросил: «Пошли». Перед тем как покинуть каюту, мы нацепили Коле Карапышу на спину вещмешок с подшивкой «Красного Гангута». Свои чемоданы с консервами, галетами и пакетами со шрифтом мы бросили не задумываясь, но подшивку эту бросить было никак нельзя, хотя вряд ли кто-то из нас подумал, что это нужно для истории.

Время утекало в прорву, как песок из песочных часов. Все куда-то разбрелись. Дудин и я все время держались вместе. Было много раненых в трюмах. Кто-то сунул нам в руки носилки, мы с Мишей таскали на этих окровавленных носилках раненых в кают-компанию, где врачи развернули операционную.

Четвертый взрыв был особенно сильным и продолжительным. Он отдался в мозгу уже не жутью, а тупой усталостью. Будто простонало корабельное железо. Я слышал крики, стоны, в потрясенное сознание входили обрывки фраз: «Сталин» потерял ход и нет никакой надежды… корабли конвоя пытались взять транспорт на буксир, но безуспешно — последний взрыв в носу оборвал заведенный трос… говорили, что к борту подходят тральщики и снимают людей…

Из какого-то люка вылез матрос, голый по пояс, и прохрипел: «Вода… всюду хлещет…»

Дудин затащил меня в нашу пустую каюту. Кивнул на винтовки, по-прежнему составленные в углу, очень внятно сказал:

— Винтовки есть, патроны тоже. Давай… Лучше так, чем рыб кормить…

Оспины на его лице казались черными. Не помню, что я ответил. Я схватил Мишу за руку и с силой вытащил из каюты. Будто его слова подстегнули нас обоих: мы вклинились в толпу у двери, ведущей на спардек, и наконец пробились наружу.

По черному небу неслась ужасная кривая луна. Нет, это по ее диску проносились, гонимые ветром, рваные тучи, и казалось, луна то закрывала, то открывала хищный глаз соглядатая. У борта транспорта, хотя и осевшего, накренившегося, но все еще высокого, плясал на штормовых волнах тральщик. С транспорта прыгали на него, сыпались люди, и некоторые оказывались в воде, потому что тральщик то отбрасывало, то снова накидывало и рассчитать прыжок было непросто. А долго ли продержишься в ледяной декабрьской воде?

Тральщик с лязгом ударил в борт транспорта. Вот его узкая, переполненная людьми палуба как раз под нами. Миша прыгнул, я видел, как его подхватили на тральщике. Взобравшись на фальшборт, приготовился прыгнуть и я — но в тот же миг тральщик резко отбросило.

Я еще слышал, как закричал Миша:

— Женька, прыгай! Прыга-а-й!

Поздно, поздно… Тральщик уходил, Мишин голос удалялся…

Стоя на фальшборте и вцепившись рукой в стойку, я висел над беснующейся водой, как над пропастью. Все кончено, мелькнуло в голове, все наши ушли, остался я один… Не помню, сколько времени я так висел — минуту, час или вечность. Какой-то провал в памяти.

Вдруг я увидел в толпе, забившей спардек, Пророкова, Шалимова, Шпульникова, кого-то из типографских. Отлегло от сердца: значит, я не один…

Подошел еще тральщик, снова посыпались люди, прыгнул и я, чьи-то руки подхватили меня.

Такие прыжки бывают раз в жизни.

Базовый тральщик БТЩ-217 был последним из кораблей конвоя, который подходил к борту «Сталина». Начинал брезжить рассвет, когда 217-й отвалил и на полном ходу пустился догонять ушедший вперед караван. На медленно тонущем транспорте еще оставалось много, очень много людей, но, наверно, больше ничего нельзя было сделать: корабли конвоя, всю ночь крутившиеся вокруг транспорта, были до отказа переполнены спасенными.

Весь день третьего декабря БТЩ-217 шел сквозь неутихающий шторм. Мы — Борис Иванович и несколько ребят из нашей команды — держались тесной кучкой в каком-то закутке под шлюпбалкой. Нам было плохо. Мы жестоко мерзли. То и дело через нас перекатывались волны. Около полудня налетел, вывалился из облаков «юнкере», но был встречен таким яростным пулеметно-автоматным огнем, что вскоре ушел — предпочел не связываться с сумасшедшим кораблем.

Ваня Шпульников дал нам хлебнуть из своей фляги бензоконьяку. Обжигающий, но милосердный глоток…

Под вечер встал из воды фиолетовый горб острова Гогланд. Промерзшие до костей, измученные качкой, потрясенные пережитым, мы сошли на причал. Куда идти? Где искать ночлег? Все домики небольшого поселка были забиты пришедшими раньше нас. У какого-то сарая меня окликнули. В группе бойцов я узнал парня из бывшей моей роты, — сейчас уже не помню, кто это был. Он-то и рассказал мне, что мало кому из бойцов 21-го батальона удалось спастись: взрыв первой же мины разворотил борт и в трюм, где разместился батальон, хлынула вода. Я, еще надеясь, выпытывал у парня, не видел ли он среди тех, кто смог выбраться из погибельного трюма, Лолия Синицына, Мишу Беляева, Диму Миркина, Мишу Рзаева, Генриха Местецкого…

— Да нет, говорю тебе! — крикнул он. — Сам их искал. Не вышли они.

Припоминаю, что в ту же ночь на Гогланде встретил бывшего моего начальника клуба Шерстобоева. Он с транспорта прыгнул неудачно, угодил в воду, — к счастью, его подобрал торпедный катер. Шерстобоев тоже сказал, что батальон погиб, но сам-то он не был в трюме… Словом, я все еще не терял надежды, что мои друзья спаслись. Потом, в Кронштадте, я наводил справки в тех частях, в которые влились гангутцы, — безуспешно. Вообще, о судьбе тех, кто остались на «Сталине», — разговор особый. Я к нему еще вернусь…

Все же мы втиснулись в какой-то сарай, где вповалку лежали спасшиеся гангутцы, и забылись беспокойным сном.

Утро 4 декабря выдалось солнечное, хотя шторм еще бушевал на заливе. Длинные тени от сосен лежали на снегу, и скалы Гогланда так были похожи на скалы Гангута…

Мы отправились разыскивать своих и вскоре увидели возле красного домика с белыми наличниками окон долговязую фигуру Дудина и не менее долговязую — Иващенко. Мы обнялись, как братья. Вся наша команда была снова в сборе — все 20 человек. Наперебой пустились рассказывать, кто как спасся, на какой тральщик прыгнул. Но всезнающий Иващенко, уже успевший побывать на кораблях, принес ужасную весть: погиб Константин Лукич Лукьянов. Катер, на котором он шел, подорвался на мине.

Проклятые мины Финского залива!

Более полутора суток мы ничего не ели. Теперь, когда мы вернулись к жизни, надо было добыть еду — непростая задача в гогландской неразберихе тех дней. Хорошо, что у Кольки Иващенко всюду были друзья: он принес с тральщиков три буханки хлеба и какую-то крупу. Потом, бродя по острову, мы наткнулись на лесной поляне на подвешенные к перекладине говяжьи туши, которые, впрочем, при ближайшем рассмотрении оказались кониной (копыта были явно нераздвоенные). Развели костер, разыскали ведро, и Еременко сварил в этом ведре такой суп с мясом, вкуснее которого мне в жизни не доводилось есть.

В красном домике с белыми наличниками мы истопили печку, натаскали соломы и в этаком неслыханном комфорте улеглись спать. Пережитое в ту ночь наконец-то отпустило нас. Мы лежали рядком в темноте, сытые, спасшиеся, живые, и Миша Дудин на каждого сочинил экспромтом двустишие — ну, это не для печати. Мы хохотали, как дети.

Потом, когда воцарилась тишина и кое-кто уже похрапывал, Миша вдруг начал с силой:

Кто, рыцарь ли знатный иль латник простой,

В ту бездну прыгнёт с вышины?

Бросаю мой кубок туда золотой.

Кто сыщет во тьме глубины…

Странно было слушать здесь, на островке в середине Финского залива, омываемом войной, старую шиллеровскую балладу. Кубок, думал я, кубок, который надо испить до дна…

Наутро Пророков и Иващенко пошли по начальству. А во второй половине дня, дохлебав первобытный свой суп, мы погрузились на базовый тральщик БТЩ-218. Вечером караван двинулся дальше на восток, к Кронштадту. Еще долго был виден за кормой горбатый силуэт Гогланда на красноватом фоне угасающего закатного неба. Таким он и остался в памяти, Гогланд, — маленькая неожиданная пауза в громыхающем оркестре войны.

Мы здорово мерзли. По очереди спускались погреться в машинное отделение: мотористы тральщика отнеслись к нам с сочувствием. У Толбухина маяка начался лед. Дальше караван шел за встретившим его у кромки льда «Ермаком». Оказывается, был еще жив дедушка русских ледоколов.

Пасмурным днем 6 декабря наш тральщик ошвартовался в Средней гавани. И вот мы ступили на родную заснеженную кронштадтскую землю. Колонна гангутцев потянулась к красным корпусам Учебного отряда.

Непередаваемое словами чувство владело нами. Мы вернулись домой! Вот было самое главное…

Сбоку к колонне пристраивались городские мальчишки.

— Здорово, пацаны! — гаркнул кто-то.

В ответ мы услышали:

— Дяденьки, хлеба!.. Сухарей…

Колонна притихла. Мы были готовы все отдать им, голодным мальчишкам Кронштадта. Но у нас не было даже черствой корки.

— Дяденьки, хлеба!..

— Понимаешь, — пустился кто-то объяснять, — наш пароход потонул, у нас нету ничего…

Я всмотрелся в одного из подростков, в плохонькую его одежку, в прозрачные, обтянутые скулы, в недетские печальные глаза под надвинутым треухом.

Так впервые глянула на нас блокада.