ЯВИЛАСЬ СМЕНА
Сначала цитата.
…деревня, — предвижу с тобою разлуку, —
внезапный отлёт одичавших гостей.
И тяжко подумать — бродивший по краю
поёмных лугов, перепутанных трав,
я всё-таки сердце и голос теряю,
любовь и дыханье твоё потеряв.
Следом важная дата.
18–31 декабря 1925 года состоялся XIV съезд ВКП(б), провозгласивший курс на индустриализацию. Корнилова неизбежно повлечёт по этому курсу, как и миллионы других.
Мучаясь от желания сохранить «любовь и дыханье» деревни и одновременно отрекаясь от всего, что взрастило и выпестовало его, Корнилов будет писать и жить.
В Ленинграде остановился у тётки, Клавдии Михайловны, — наличие этой тётки и определило город, в который отправился Корнилов.
На месте не сидел — сразу, с деревенской наглецой и великим самомнением, шагнул в мир литературный.
Была в те годы группа «Смена» под руководством Виссариона Саянова (молодого ещё, но уже относительно известного 23-летнего поэта, автора одной книжки стихов). Корнилов двинул туда.
В 1924-м «Смена» была литобъединением, а в 1926 году стала литературной группой.
Заседали каждый вторник — сначала на Мойке, в Юсуповском дворце, где располагался Домпросвет, следом на Фонтанке — в Доме печати.
В группу входили поэты и прозаики Дмитрий Левоневский, Борис Лихарёв, Леонид Рахманов, Геннадий Гор… И молодая красавица, почти ещё девочка — Ольга Берггольц, прехорошенькая, с длинной густою косой и с характером. Ей ещё не было шестнадцати лет. Гена Гор за ней трогательно ухаживал.
Берггольц вспоминала про «Смену»: «…приходила разная рабочая молодёжь: ребята и девчата с предприятий, порой едва владеющие правописанием, но слагающие стихи; были журналисты, студенты, многие — комсомольцы, одетые с тогдашней естественно-аскетической простотой — в юнгштурмовках, в косоворотках, в толстовках…»
И дальше: «Все очень молодые и все — прямолинейно беспощадные друг к другу, потому что были беззаветно, бесстрашно, я бы сказала — яростно влюблены в поэзию, и прежде всего в советскую, в современную нам поэзию… Да, много у нас тогда было лишнего — был и догматизм, и чрезмерная прямолинейность, и ошибочные увлечения (акмеистами, например) — я не хочу идеализировать даже любимую молодость нашу, но не было одного: равнодушия».
Ольга была на три года моложе Корнилова, с 1910-го, майская (родилась 3-го числа) — дочь фабричного врача Фёдора Христофоровича Берггольца и Марии Тимофеевны Грустилиной, детство провела в рабочем районе Петрограда, в Гражданскую мать увезла Олю и её сестрёнку в Углич, они жили в келье Богоявленского монастыря, семья была воцерковлённой.
После трёхлетнего фронтового отсутствия вернулся отец, забрал семью обратно в Питер. Вчерашняя богомольная, ангелоподобная девочка становится пионеркой; публиковаться начинает, как и Боря, в стенгазете; первое известное стихотворение (1924 года) называется «Ленин». Первая серьёзная публикация — в газете «Ленинские искры» за 1 мая 1925 года — стихотворение «Песня о знамени».
В «Смену» пришла, ещё будучи школьницей.
Корнилова увидела на первом же чтении: «…коренастый парень с немного нависшими веками над тёмными, калмыцкого типа глазами, в распахнутом драповом пальтишке, в косоворотке… Сильно по-волжски окая, просто, не завывая, как тогда было принято, читал…»
Потом ещё вспомнит кепку, сдвинутую на затылок, — это важно, это характер и вызов.
«Он был слегка скуласт и читал с такой уверенностью в том, что он читает, что я сразу подумала “Это ОН”».
На слушаниях присутствовало сразу человек семьдесят.
Корнилов начал со стихов, казавшихся ему самыми лучшими. Был уверен в своей силе, думал: все ахнут.
Усталость тихая, вечерняя
Зовёт из гула голосов
В Нижегородскую губернию
И в синь Семёновских лесов.
Сосновый шум и смех осиновый
Опять кулигами пройдёт.
Я вечера припомню синие
И дымом пахнущий омёт.
Берёзы нежной тело белое
В руках увижу ложкаря,
И вновь непочатая, целая
Заколыхается заря.
Здесь всё своё, родное, даже про ложкарей не забыл. Ну как?
За стихи ему попало хорошенько. Смех, говоришь, осиновый, омёт, кулиги? Есенинщина, понял?
«Были и защитники, конечно, но нападающая сторона преобладала…» — констатирует Берггольц.
До хрипоты спорили — кто главнее — Маяковский или Есенин. (Несмотря на то, что Николай Тихонов тогда уже многими был признан первым — тем более в Ленинграде, где он жил.)
Пойдёшь за Есениным — не закончишь ли, как он? — спрашивали Корнилова.
Прочитанные стихи действительно были подражательными, но ругали не за это, или не только за это. Ругали за то, что такую Россию, что описывал Корнилов, эти малолетки в косоворотках не просто не знали — знать уже не хотели.
Плохо ли это? Не совсем. В той России, которую описывал Корнилов, не хотелось жить — она уже была, — хотелось жить в новой и небывалой. Их можно понять, молодых, первое поколение, выросшее после революции.
Корнилов тогда мог подумать, что только здесь такие чудаки собрались, в «Смене», — а они будут за ним по пятам идти все последующие годы, и далеко не только молодые.
Но зато ведь тут была эта, глазастая, с косичками, острогрудая, глаз от неё не отвести.
(Хотя Таня — Таня ведь ждёт в Семёнове!)
После одного из заседаний, весной 1926-го, шагнул к Ольге, заговорил, с какой-то попытки даже рассмешил — хотя она обычно строгая, малосмешливая, разве что если вдруг нападёт настроение.
Гену, который путался под ногами, Корнилов отвадил: «Иди, как там тебя, покури, мне надо сказать тут… Не куришь? Ну, так постой. Иди, говорю, там про твои сочинения говорят вроде».
И Ольга за Гену не заступилась.
Боря попробовал поцеловать её в губы — а она оттолкнула его. Взял за руку — а руку не отняла.
Так и стали, как тогда это называлось, «ходить». Один — наглый юнец, кепка на затылке, другая — почти ребёнок.
Но на людях не показывали, дружили в сторонке, не на глазах, таились.
(В дневнике потом Берггольц опишет: «Борис ревновал меня, целовал и наваливался, и мне было очень страшно и стыдно от его большого, тяжёлого и горячего тела. Я была маленькая ещё…»)
Ухаживание длилось год! Советская девушка — к тому же воспитанная в монастырской келье.
В 1927 году «Смену» пополняют поэты Илья Авраменко и Александр Гитович. Туда заезжает в гости Эдуард Багрицкий — как и Корнилов, тот готовит к выходу всего лишь первую книгу, но в отличие от Корнилова — он состоявшийся, великого дара поэт. Заходит Яков Шведов, будущий автор «Орлёнка» и «Смуглянки-молдаванки».
И все на неё заглядываются, на Ольгу.
Корнилов — не все.
Он настаивает: будешь моей, со мной.
Наконец, весной 1927-го, говорит: да. Буду. Твоя. Скоро.
Летом Корнилов едет навестить родителей, привозит ворох газет со своими стихами, хвалится, что готовит книжку… и вновь встречается с Татьяной, и в июле говорит ей, клянётся ей, что любит её. А она варит варенье, и убирает прядь с глаз локтем, и смеётся, и плачет — потому что не верит. И руки сладкие у неё. И её поцеловать — можно.
Ему 20, а ей 21, и она уже не может дожидаться его.
И правильно делает — Боря возвращается в свой стылый Ленинград, и там у него снова Ольга, и он наконец добивается её.
Боря был её первым мужчиной. Первым и неуёмным.
В самом начале была у них страсть. Ольга любила его своим детским ещё, неразумным сердцем — и быть может, даже больше, чем он её.
Заглядывала в его нерусские глаза — откуда такие?
Может быть,
На этом самом месте
Девке полюбился печенег.
Отлюбила девушка лесная,
Печенега полоня…
Умерла давным-давно, не зная
О глазах нерусских у меня, —
сочинит Корнилов.
В другой раз выдаст иную правду:
Я скажу тебе — не вымыслю,
Ты, пожалуйста, поверь —
Я татарин, только с примесью
и других ещё кровей.
Может быть, прабабка-пленница
зачала под гром копыт —
и во мне кипит и пенится
кровь Батыевой тропы.
То ли калмык, то ли печенег, то ли татарин — не разберёшь, сколько ни смотри.
Ольга знает про Татьяну — сам рассказал, да и письма от неё приходят, тем более что Боря на них ещё и отвечает. Но первое побуждение Ольги удивительно, она пишет:
Но в густую, яблочную осень,
В эту осень, отчего ты хмур?
Словно скука синебровых сосен
Привязалась к другу моему.
Словно хочет угадать разлуку,
Так он часто говорит о ней.
Как же мне сомкнуть сильнее руки,
Как же мне обнять его сильней?
Вот как: а могла бы от ворот поворот. Обожала.
10 сентября 1927-го Борис и Ольга, ещё не муж и жена, поступают на Высшие государственные курсы искусствоведения (ВГКИ) при Государственном институте истории искусств — ходят учиться в особняк графа Зубова на площади Воровского. Слушают лекции Бориса Томашевского, Бориса Эйхенбаума и Юрия Тынянова, попадают на выступления Маяковского, Иосифа Уткина и Виктора Шкловского, рассказывавшего тогда о кино.
Ольгу в те дни запомнили такой: «…она была прямодушна, честна, бескомпромиссна, непримирима, последовательна в любви и в неприязни. Её ум и в те дни был ясен, остёр, её ирония была и лукаво дружелюбна, и откровенно язвительна. Она была страстным полемистом и убеждённым спорщиком. Её прелестное тонкое и светлое лицо часто и естественно освещалось улыбкой, поражало и привлекало своей подвижностью, выразительностью, отражением напряжённой внутренней жизни». (Это из воспоминаний Иосифа Гринберга.)
Курсы были и увлекательны и удивительны одновременно. Увлекательны оттого, что там преподавали великие интеллектуалы и мастера, и науки эти были Корнилову в новинку (отчитывался Тане Степениной в письме о посещаемых лекциях: «1-я психология, 2-я политэкономия. Завтра исторический материализм и ещё что-то…»). А удивительны потому, что никакой программы в этом учебном заведении не было вообще — и каждый рассказывал, в сущности, что хотел.
Корнилов, надо признать, так и не получил хоть сколько-нибудь цельного и разностороннего образования: хватал на лету, тем и жил.
Он активно публикуется — в газете «Смена», издаваемой литературным объединением, пригревшим его, в «Ленинградской правде» (и перепечатывает стихи оттуда в «Нижегородской коммуне», чтобы удвоить гонорар, в надежде на то, что никто ничего не заметит — и вроде не замечают), в журналах «Юный пролетарий» и «Резец». В серьёзные журналы его пока не берут. Зато в «Резце», в декабрьском номере за 1927 год, новый глава объединения «Смена» В. Друзин публикует свою статью о трёхлетии этой литературной группы с фотографией её участников, где можно разглядеть и Ольгу, и Бориса.
В «Смене» Корнилов, шаг за шагом, занимает всё более крепкие позиции — его оспаривают, но и мастерство его растёт, и это очевидно.
Гор — и тот, спустя время, признает, что Корнилов был «эмоциональным началом, романтической душой, стихией группы». Приехал из своей деревни — стал среди десятков юных и даровитых первым: шутка ли?
А если за что ругали — он и сам, на крепком поводу у времени, вроде бы меняется.
Чтоб девушку эту
никто не сберёг —
Ни терем и ни охрана,
Её положу на седло поперёк,
К кургану помчусь от кургана.
И будет вода по озёрам дрожать
От конского грубого топота.
Медвежьего силой
И сталью ножа
Любимая девушка добыта…
Ну, где им
размашистого догнать?..
Гу-уди, непогодушка злая…
Но, срезанный выстрелом из окна,
Я падаю, матерно лаясь.
Горячая и кровяная река,
А в мыслях — про то и про это:
И топот коня,
И девичья рука,
И сталь голубая рассвета,
А в сердце звериная, горькая грусть, —
Качается бешено терем…
И я просыпаюсь.
Ушла эта Русь, —
Такому теперь не поверим.
Это его «я просыпаюсь» — жестокое пробуждение. Словно открывает глаза в новом мире, который ещё не известен. Терем, как символ прошлого, качается — причём именно что бешено, и Корнилов словно заклинает себя: этой Руси больше не будет, я не верю в неё, не верю.
Хотя сам — верит, иначе бы не писал, и не были бы настолько полны вольнолюбием, гоном печенежской крови и страстью эти молодые стихи.
Процитированный «Терем» написан в 1926 году и тогда же опубликован в «Юном пролетарии», а в 1927 году в журнале «Резец».
Характерно, что стихотворение о том же самом пробуждении — как о попытке очнуться и отречься от своей русской природы, — так и называющееся «Жестокое пробуждение», чуть позже напишет московский поэт Владимир Луговской. Совпадение? Или одно и то же чувство довлело над самыми одарёнными, самыми русскими, пытавшимися убежать от своей русскости — и не умеющими этого сделать навсегда, бесповоротно.
В 1927-м, в стихотворении «Айда, голубарь…» Корнилов уже поёт противоположное:
А нынче почудилось:
конь, бездорожье,
Бревенчатый дом на реку, —
И нет ничего,
и не сыщешь дороже
Такому, как я, — дураку…
От себя так сразу не отречёшься.
Разве что последовательно делать вид, что ты дурной, глупый и спроса с тебя нет.
Будет спрос, будет.
И большое начальство спросит, и маленькая жена — тем более что «бревенчатый дом на реку» — это ведь Боря всё про Хахалы вспоминает, куда по пять часов шёл из Семёнова к своей Тане.
В октябре ей пишет в письме:
«У меня сейчас все мысли в разброде. Одно только сознаю, что я очень, очень люблю тебя и променять на другую, может, красивую, умную — всё равно — не сумею…
Скоро мы с тобой будем совсем вместе. Я думаю, хорошо будет».
Словно уговаривает себя. Словно сам ещё не знает: хорошо ли? будет ли?
В январе 1928-го Борис и Ольга вдруг объявляют о свадьбе.
Яков Шведов признаётся: «Мы все были удивлены». Ребята в основном питерские, из города революции — а это кто? Из семёновских лесов, ложкарь?
Багрицкий что-то съехидничал в рифму. Корнилов иронично пожал плечами: «Извините, Эдуард… Георгиевич, вам уже, сколько там, тридцать три? Вы старый, как Иисус Христос. Дорогу молодым».
Фамилию Ольга оставляет отцовскую — Берггольц. Проявила характер. Она и впредь станет блюсти свою самость, независимость. Хотя и в самом деле, зачем нужны сразу два одинаковых поэта — Корнилов и Корнилова? Пусть будут два разных.
Причина скороспелой свадьбы была проста: беременность.
В том же январе у Корнилова выходит первый сборник стихов «Молодость», с хилым деревцем, изображённым на мягкой обложке, в ленинградском издательстве «Красная газета» в серии «Книжная полка Резца» (под № 3). Редактировал книжку лично Виссарион Саянов. «Молодость» посвящена Ольге Берггольц. Под посвящением строчки из Багрицкого:
Так бей по жилам,
Кидайся в края,
Бездомная молодость,
Ярость моя…
Борис немножко поторопился с книжкой, много слабого там, юношеского, плохо вылепленного — но имеются уже и шедевры, такие как «Лесной дом» и «Лирические строки» — про Таню, между прочим, Степенину: «И ты заплачешь в три ручья, / Глаза свои слепя, — / Ведь ты совсем-совсем ничья, / И я забыл тебя».
Пара селится с родителями Ольги.
18 октября 1928 года у них рождается дочка — назовут Ириной. Белокурое ангельское создание, на маму похоже, но с папиными глазами: хоть открытки печатай и продавай по рублю.
Жизнь разворачивается, раскручивается, бьёт по жилам.
Корнилова уже знает весь читающий Питер, о нём идут толки. Бывает так: он сидит на какой-нибудь вечеринке пролетарско-богемно-поэтический, а вокруг говорят: «Сейчас Корнилов придёт, сейчас тот самый Корнилов явится».
А он уже явился.