Анатолий Королев

Если принять за истину, что некрасивых гор не бывает вообще, нужно признать, что Хан-Тенгри – из ряда первых красавиц. Этот семитысячник, соседствующий с пиком Победы, притягивал к себе альпинистов страны, как огонь бабочку. Тянь-Шань, нужно сказать, был одесситами исхожен прилично. Тогда Гималаи с вершинами более восьми тысяч были для нас закрыты, и в Союзе образовался неформальный, но престижный клуб «снежных барсов». Входной билет в него – восхождение на семитысячник. Не скажу, что Леша грезил званием «барса», он был, как известно, убежденным технарем, но собрались на Хан-Тенгри и мы. Больно привлекательная была вершина. Если не изменяет память, это был конец семидесятых. До этого мы и на Тянь-Шане, и в Южном, и в Западном Памире походили изрядно, там у нас было несколько интересных первопрохождений.

Считается, что Леша плохо переносил высоту. Возможно. Но в той экспедиции никаких трудностей, связанных с высотным быванием, я не заметил. А мы, помимо того, что немало времени прожили в базовом лагере у подножья Хан-Тенгри, еще и делали заброску, а этот промежуточный лагерь находился на высоте около 4500. Кто знает наше дело, тот понимает – заброска дело тяжелое, изматывающее. После нее восхождение – как награда.

Маршрут восхождения был «просмотрен» нами с подножья, и автором его был Леша. Он как-то удачно нашел точку, с которой увидел Хан-Тенгри в ином ракурсе, и предложил восхождение по никем и никогда не хоженой стене. Нам нравилось. Но с промежуточного лагеря трасса вдруг обрела иной вид. То, что с подножья представлялось на стене снежными пятнами, на самом деле оказалось неким подобием снежных грибов. Вот как на деревьях растет чага, так на Хан-Тенгри образовались снежные наросты. Какой они прочности, как поведут себя – поди угадай.

В альпинизме есть понятия объективной и субъективной опасности. Так вот это была объективная. Зримая. Непредсказуемая. Обойти «грибы» было невозможно, идти на авось глупо. Мы с Лешей решили по этому маршруту не идти и спустились вниз. Не повезло в этом сезоне, повезет в следующем.

Ближайшее жилье от Хан-Тенгри – пограничная застава Мойдодыр. Нам до нее предстояло одолеть километров 80–90, никто и никогда эту дорогу не мерил. Большую часть, километров под шестьдесят, предстояло идти по леднику Южный Иныльчек. Он лежит длинным языком в межгорье, потом, уже ближе к заставе, упирается в озеро и как бы раздваивается. Ответвление ледника уходит к северным отрогам Хан-Тенгри, и та часть ледника, естественно, называется Северным Иныльчеком. Тем летом, с северной стороны, шла на Хан-Тенгри группа московских альпинистов. Над отрогами хребта там барражировал вертолет – москвичи любили восхождения с удобствами.

Хоть и двинулись обратно мы налегке, запасшись скудным пайком на легкий ужин и еще более легкий завтрак, скоростным продвижение не было. Ледник изрядно изъело августовское солнце, в расщелинах журчали ручьи. Вода была быстрой, сливаясь, потоки превращались в маленькие речки, по-настоящему бурные. С изумлением мы наблюдали, как эти речушки вдруг исчезали без шума и грохота, иногда совсем, иногда выныривая через сотню метров. Экипированы мы были по тем временам так себе, а по нынешним – просто бедно. Леша шел в кованых ботинках, триконях. Моя обувка была моднее и удобнее – вибрамы, ботики на рифленой резине. Много легче и много удобнее. Так что я то и дело отрывался, забегал вперед. Справедливости ради нужно сказать, что к тому же и Лешин рюкзак был тяжелее моего – он взял в экспедицию книжки и конспекты, по возвращению ему предстояло сдавать какие-то экзамены как аспиранту. По-моему, он даже пару раз эти книжки открывал.

Напарник в таких путешествиях – дело важное. Спаси и сохрани господь идти с человеком чужим, неприятным. У нас же была полная психологическая совместимость. Хотя Леша и был старше на несколько лет, мы как-то с ним сошлись и подружились еще в юношеские годы. Возможно, потому, что оба были из многодетных семей и оба – «поскребышами». Я так и не знаю, как по отчеству была тетя Шура и как дядя Миша, потому что они были для меня из тех, кого по отчеству не величают, в их дом я приходил если и не как домой, то уж точно не как в гости. Вообще Ставницеры жили просто, без претензий. Открывая всякий раз дверь, я знал, что услышу пулеметную дробь пишущей машинки – дядя Миша сочинял то ли очередную книгу, то ли пьесу. Квартира была, по моим тогдашним представлениям, огромная, весьма условно поделенная на «комнаты» – перегородками служили какие-то экзотические ящики. Это потом мы с Лешкой в четыре руки построили деревянные перегородки и облагородили их сухой немецкой штукатуркой. Замечу, что у Лешки ко всякой работе руки стояли, и он всегда при разрешении домашних проблем поступал сообразно пословице – глаза боятся, руки делают. Опыт обустройства квартиры на Троицкой потом пригодился на Кавказе, когда Леше с семьей пришлось обживаться и в Шхельде, и в Эльбрусе.

К вечеру мы добрались до озера, которым и заканчивался Южный Иныльчек. Впервые за несколько недель жизни во льдах и снегах нам спать предстояло не просто на земле, это был лоскуток зеленой лужайки. Для ночевки у нас был навес на случай дождя, он же служил и постелью. Вообще-то, если бы не смертельная усталость, можно было полюбоваться озером, второго такого в мире нет. Его открыл в 1903 году немецкий исследователь и путешественник Готфрид Мерцбахер, его же именем оно и названо. Странное озеро. С айсбергами. Мерцбахер обнаружил его после неудачи с восхождением на Хан-Тенгри. Это нас с ним роднило…

Многоопытный альпинист и путешественник, оставивший свои следы и на Кавказе, и в Гималаях, и в Каракоруме, Мерцбахер тоже пытался взойти на вершину с Иныльчека. Через перевал Бьянкол он шел вдоль ледников Семенов и Мушкетов, но к Хан-Тенгри подобраться так и не сумел. Правда, в этих скитаниях он сделал открытие – вершина Хан-Тенгри расположена на хребте, дотоле полагали, что она – центр горного массива. Но не это открытие стало главным. Огромное, около шести километров в длину и шириной в километр озеро, не значившееся ни на каких картах, само по себе было сенсацией. Но оно еще и на глазах у путешественников таинственным образом «высохло». Исчезло. Было – и нет. Загадочность такого исчезновения была подтверждена еще одной экспедицией в тридцатые годы.

Подразнив после ночлега душу чаем, ранним утром мы пошли вниз, к Мойдодыру. Стояла дымка, сквозь нее еле-еле пробивалось солнышко. Мы понимали, что на кружке чая долго не продержишься, что пока силы свежи, нужно сделать рывок и одолеть одним духом сколько там осталось километров. Шли уже, наверное, часа четыре, начали уставать. Я по-прежнему лидировал и прилично оторвался от Леши. Он что-то кричал мне, я подумал, что просит сбавить шаг. Но оглянувшись, увидел, что он бежит за мной, налегке, без рюкзака.

– А ты случайно не обратил внимание, что вода течет нам навстречу? – крикнул он, подойдя ближе. И я обомлел – мы шли к Хан-Тенгри. Немного нужно было ума, чтобы понять – каким-то образом мы заблудились и идем к горе, но уже по Северному Иныльчеку. В горах, как известно, ни троп, ни дорог нет. Мы избрали направление – к озеру. Но когда по нашим расчетам нас уже должна была встречать водная гладь с белоголовыми айсбергами, под ногами был все тот же ледник. Дымка тем временем рассеялась, прилично припекало. Странным образом начал меняться пейзаж, и мы предположили, что обошли озеро с другого края. Потом появились странные ледовые столбы, которых никак на нашем пути быть не должно. Мы оба знали правило, что, если начал блуждать, нужно не возвращаться к знакомым местам, а идти вперед. И шли. Иногда на пути возникали щели без дна. Странные льды то обступали нас, как небоскребы, только-только клочок неба синел в вышине, то расступались. Да и под ногами было что-то не совсем понятное – каменистая каша и щели. Но скоро пейзаж начал меняться, показались знакомые очертания гор над ледником, засинела вдалеке Хан-Тенгри.

И только тогда мы поняли, что озеро исчезло, а мы прошли по его дну, и что на самом деле по водной глади не айсберги плавают, а торчат вершины ледовых утесов. Уже потом, вернувшись домой, Леша зароется в книги и вызнает все и о самом Мерцбахере, и что открытое им озеро на самом деле делится на две части – одна действительно два раза в год бесшумно исчезает неизвестно куда, так как рекой вниз не сбегает. А вторая, отделенная ледовой перемычкой, стоит недвижно. Возможно, в утренних сумерках мы и попали по этой перемычке на Северный Иныльчек. Возможно, что и не так. Но абсолютно точно, что мы опровергли все известные академичные литературные источники. Они утверждают как дважды два, что дно озера губительно непроходимо. Я не знаю ни одного примера, чтобы кто-то с исследовательской целью пытался пройти по дну Мерцбахера. Но что мы прошли это озеро «по дну яко посуху», это факт.

Все, что было потом, – обычные соленые радости. Оголодавшие и ослабевшие, мы плелись нога за ногу к Мойдодыру. Злая доля подсунула нам по пути что-то вроде топи. Я так и не знаю, что это была за лужа, которую, хоть плачь, нельзя было никак обойти. По вязкости она была равна гудрону – ногу нужно было вырывать из этой дряни руками, и вот так, шаг за шагом, мы проходили ее целую вечность. На самом деле лужи было метров тридцать-сорок. Как бы дразнясь над нами, в небе стрекотал вертолет – снимал, как мы сообразили, москвичей после восхождения и забрасывал их на заставу. Не думаю, что кто-нибудь видел с борта, как мы отчаянно машем руками и просим о помощи.

Мы были на пределе сил, когда судьба улыбнулась нам первый раз – если не считать подарком прохождение по дну. Мы наткнулись на заброску туристов: чай, печенье, консервы, сухари. Обычный горный ассортимент. Кроме одной вещи, совершенно неожиданной для такой ситуации. Это был томик «Похождений бравого солдата Швейка» – книги одинаково нами любимой. Мы понимали, что кто-то через день или месяц выйдет к этому запасу, что он на него рассчитывает. Поэтому взяли чуть-чуть – только чтобы поддержать силы. Леша полистал Гашека, ухмыльнулся. Я тоже. Но совершенно по иному поводу. Мало кто видел Алексея Ставницера в солдатском обмундировании. Мне довелось. Я навещал его в части в Житомире, и это было еще то зрелище. Вызванный мною на КПП рядовой Ставницер уже издали раскинул руки для объятий, как неожиданно к проходной подошла группа старших офицеров. Леша немедленно начал топать сапогами, изображая строевой шаг – для приветствия. Пилотка сидела на нем блином, ремень съехал под пузо, а форма как-то категорически не хотела облегать ладно, пузырилась и задиралась, и иного сравнения, как со Швейком, быть не могло. Увидев его, офицеры с выражением зубной боли отвернулись… Мой визит в часть к Леше был ответным. Первым в армию забрили меня, и это была служба настоящая. Гарнизон мне выпал дальний, до ближайшего райцентра с гостиницей километров сорок. Половину из них нужно переть пехом. Леша с Аллой приехали развеять мою тоску зимой, так что гостевание проходило в гостиничном тесном номерочке.

Пока мы топали к заставе, как будто дразнясь, в небе барражировал вертолет. Мы держались достойно и уже не изображали терпящих бедствие до самого знакового места на пути – камня Чинташ. Величиной с приличный дом, этот гигант был местом привалов для всех, кто возвращался с гор. И вот мы в паре сотен метров от Чинташа, а прямо за него садится вертолет. Ясное дело, что побежали. И были уже почти рядом, как за камнем заревело, и вертолет взмыл в небеса. Отчаяние – весьма приблизительное определение того, что мы испытали при этом. Цепляя нога за ногу, мы дошли до Чинташа и… замерли. За камнем стояли лагерем москвичи. Вертушка, ограниченная по грузоподъемности в горных условиях, свозила сюда снаряжение, чтобы потом все забрать одним рейсом. Нас накормили, напоили чаем, посочувствовали. Отсюда до заставы было лету меньше четверти часа, но летчики только развели руками – за полетное время платят москвичи, договаривайтесь с ними. Договариваться было не с кем – распорядители полетов еще были на горе, а рядовые взять на себя смелость изменить схему полетов не могли. Мы набирались сил и мужества на последний бросок. Подремывали.

Подошел штурман, пнул меня по ботинку в странной липкой глине: «Хорош дрыхнуть. Садитесь. Если по весу превышения не будет, полетим…» Проверяя, не перегружен ли вертолет, летчики поднимают машину на метр-полтора над землей и висят секунд двадцать-тридцать. Не клюет вертушка носом, держится в воздухе уверенно – в добрый путь. Мне казалось, что в тот раз летчики испытывали допустимость загрузки несколько часов.

Мы летели десять минут, четверть часа, двадцать. Мойдодыром и не пахло. Я боялся даже подумать, что судьба улыбнется нам сегодня второй раз. Но первый пилот подтвердил – летим во Фрунзе. Мы пропускали в горах счастье переть пешком сначала до заставы, потом до трассы, где нужно было проситься на лесовозы, груженные горными елями так, что хвосты тащились далеко за прицепом, и поэтому он на двух колесах ехал, а два остальных зависали над пропастью. Мы пропускали ночевки в придорожных харчевнях, которые вскоре будут называть кемпингами, и еще много чего. В том числе и пробуждение тоски по дому, которая тем сильнее, чем ближе дом.

Нам оставалось всего ничего, чтобы сойти в аэропорту, наскрести пару рублей на такси до базового альпинистского лагеря, откуда – прощай, ТяньШань, и здравствуй, Одесса. Но чтобы вертолетчики никогда не сомневались, что память о добрых делах благодарна, мы задержались ровно на столько, сколько надо было, чтобы найти гастроном, затариться выпивкой и закуской и нанести визит вежливости экипажу. Экипаж не возмущался, что его вытащили из сна, я бы даже сказал, что приятно удивился, так как полагал, что фраза «Будете в Одессе, заходите!» была прощальной.