Глава 5 Остров Врангеля

Глава 5

Остров Врангеля

Я счастлив, что родился в то время, когда санные экспедиции на собаках еще не отжили свой век.

Кнут Расмуссен, 1924 год

Оленьи туши лежали штабелем в дощатом помещении склада. Кладовщик щелкнул выключателем, и желтый электрический свет упал на эти туши, на штабеля папиросных и консервных ящиков.

— Вот, — сказал он доброжелательно, — выбирай.

— Пожалуй, эту, — сказал я.

Иван Акимович помог разрубить ее пополам, потом мы бросили половинку туши на весы, я забрал ее на плечи, и, загораживаясь от снега и ветра, мы пошли в нашу избушку, где в одной половине жил экипаж застрявшего из-за непогоды вертолета, а в другой половине жили мы. Ждали все ту же погоду.

Остров пока мы видали только с самолета. Мы облетали его кругом на «аннушке», делали посадки на снег или лед через каждые шестьдесят километров, чтобы потом уже двигаться между этими точками наземным порядком. Так требовалось по работе.

Сверху остров вроде бы мало отличался от обычного Севера: сглаженные линии хребтов на юге и неразличимо однообразная тундра на севере с блеском оголенного озерного льда и нитками еле видных под снегом речушек.

Все это происходило в феврале. В начале марта задула пурга, и вот так она уже дула двадцатый день, с редкими перерывами. Мы не очень на нее злились, потому что время работало на нас: что б там ни творила погода, но солнце неумолимо набирало весеннюю силу и приближался апрель — месяц, созданный для санных путешествий на собаках. Это была рядовая, так сказать, рабочая пурга, когда просто дует ветер и несет с собой снег. Крыши, конечно, остаются на своих местах, и никто не цепляется за пресловутые веревки, протянутые меж домов.

Все-таки к концу марта, когда результаты нашей зимней работы по льду были обработаны, аппаратура снова проверена и налажена, а все книги не то что прочитаны, а, можно сказать, изучены, мы стали нудиться бездельем: поодиночке, и все втроем. Пурга все еще продолжала дуть, но уже нехотя, как бы уставши.

Второго апреля мы проснулись от необычной тишины. Нигде ничего не свистело, не выло, не хлопало. Я посмотрел на подоконник возле кровати. За ночь на него всегда наносило порядочную кучу снега. Сейчас подоконник был чист. Мы быстро оделись и выскочили на улицу. Стояла благостная тишина. Тишина и рассеянный свет, от которого резало глаза и все темные предметы как бы плавали в воздухе.

Вечером старожилы поселка, среди которых были, кстати, и метеорологи, выкурив ужасное количество «Беломора», постановили, что «погода вроде бы и должна быть, не все же время ей дуть. Но раз на раз не приходится. Вот если вспомнить зиму пятьдесят шестого или, куда далеко ходить, позапрошлого года, то.»

Все-таки мы дали радиограмму в колхозный поселок, что можно высылать собак и все прочее, что «обусловлено нашей договоренностью». Мы ждали упряжки три дня, ждали в комнатушке метеорологов, гадая о погоде. Нам нужна была хорошая, устойчивая погода дней на десяток, не потому, что не хотелось валяться в снегу где-либо, пережидая пургу, хотя этого тоже не хотелось, а потому, что плохая погода испортила бы нам работу. Короче говоря, для того чтобы объехать кругом четырехсоткилометровое побережье острова и дважды пересечь его в центральной части, нам требовалась хорошая погода в этом апреле, четыре хороших упряжки, четыре хороших каюра и кое-какая удача.

Каюры появились в средине дня. Мы познакомились с ними еще в феврале. Это были рослый, мрачноватый Куно, Апрелькай, похожий на герцога Ришелье со своей седоватой эспаньолкой, полный, благодушный Кантухман и хитроватый, сухощавый Ульвелькот, самый хозяйственный человек на острове.

Разумеется, как положено по книжкам и в жизни в таких ситуациях, мы вначале принялись за чай, поговорили о разных злободневных вещах и потом уже вплотную уселись за карту.

Здесь начиналось самое трудное. Мы знали свое дело, знали, сколько нам потребуется остановок для работы и какое это займет время, знали, где мы можем делать ночевку, а где этого лучше избежать. Каюры знали своих собак, знали, сколько и какой им потребуется корм, сколько можно взять груза. Но они не знали условий нашей работы, не знали северной стороны острова, так как никому из них не приходилось там бывать. Не знали, каков там лед и какова вообще дорога. Так мы взвешивали разные варианты вначале спокойно, а потом все больше и больше приходя в азарт. В конце концов все как-то прояснилось и стало понятно, что лучше работать двумя отрядами. Один с центральной усадьбы «отработает» восточную половину острова, второй выполнит объезд и пересечение с запада и, кроме того, попробует сделать два галса в пролив Лонга, что было бы очень к месту, так как давало возможность проследить под водой геологические структуры острова.

Потом каюры уехали, и мы стали готовиться к выступлению, которое намечалось на послезавтра. В этот вечер мы занимались делом: подбирали привезенные каюрами меховые штаны, кухлянки, торбаса, оленьи чулки, камусные рукавицы, готовили торбасные стельки и еще десятки мелочей. Возиться со всем этим перед дорогой, как известно, столь же приятно, как потом вспоминать о дороге.

Погода нас не подводила, стояли те самые зимние дни, когда бывает тихо и на солнце можно смотреть почти без усилий сквозь белесоватую мглу.

Собаки всегда точно угадывают минуту начала дороги. Пока мы укладывали, привязывали, прикрепляли к нартам, они лежали безучастно и зевали сытыми зевками хорошо кормленных зверей и лишь в точно нужную минуту подняли разноголосый вой. Мы выбрались сквозь сугробы на изрытый застругами лед бухты Сомнительной, и обе упряжки с лаем рванули вперед. Наконечник остола со скрипом врезался в твердый снег, потому что нельзя собакам бежать быстро на первом километре дороги.

Мы рассчитывали в этот первый день добраться до избушки в тридцати километрах к западу от нашей базы. Избушка принадлежала знаменитому человеку Нанауну, который в 1924 году вместе с Ушаковым прибыл на остров из Бухты Провидения с первой группой эскимосов поселенцев. Нанаун уже месяц как лежал в больнице на мысе Шмидта со сломанной ногой. С ним случилась смешная для полярного охотника вещь: впервые за зимние месяцы приехал в поселок, поскользнулся и сломал ногу.

До избушки все шло неплохо. На нарте Ульвелькота отскочил подполозок, но он вытащил откуда-то ящичек, обвязанный ремешками. В ящичке лежали плоскогубцы, разные шурупчики и отвертка, и через пять минут нарта снова была в порядке. Я с удовольствием заметил в ящичке несколько примусных иголок и два коробка спичек. В такой дороге примусные иголки и спички раскладываются в возможно большее число мест. Мы с Сергеем Скворцовым распределили их в четыре взаимно несовместимых надежных уголка.

Мимо избушки Нанауна можно было проехать не останавливаясь, если бы не торчала из снега длиннющая жестяная труба. Мы раскопали сверху снег и съехали вниз, как в метро, только вместо эскалаторов были собственные животы.

Мы стали раскачивать примусы, я втайне хотел продемонстрировать хозяйственному человеку Ульвелькоту свой житейский опыт. Еще несколько лет назад мы научились у чукчей рассверливать капсюльное отверстие в примусе, предназначенном для зимней дороги. Тогда он горит вдвое сильнее и работает так же хорошо на солярке, как на керосине (найти брошенную в тундре бочку солярки можно довольно часто) Все-таки из моего хвастовства ничего не вышло: примус Ульвелькота работал еще лучше.

Пока мы занимались чаем, вышел первый дорожный курьез. По неписаному правилу найма упряжки ты берешь в дорогу разные цивилизованные продукты: чай, сахар, масло, галеты. Каюр берет мясо. По простоте душевной и Куно, и Ульвелькот взяли с собой привычный копальхен. Я ничего не хочу сказать плохого об этом продукте, ибо именно он, или способ хранения, давал в течение тысячелетий здоровье и жизнь чукчам и эскимосам, но приезжим он не всегда нравится. Произошло небольшое недоразумение, во время которого каюры страшно смутились. Немедленно на свет были извлечены другие запасы: медвежье сердце как деликатес для строганины, небольшой кусок оленины и пяток лепешек эскимосского пеммикана — резервная еда на крайний случай. Но впереди у нас было еще много дней, и мы с Серегой взялись за копальхен, благословляя судьбу, что нам приходилось есть его раньше. Возможно, на острове был копальхен особого качества, ибо с каждым разом аппетит у нас увеличивался.

После чая настроение стало совсем бодрым. Мы еще раз осмотрели нарты, осмотрели аппаратуру и груз и решили ехать дальше до следующего опорного пункта на мысе Блоссом, в пятидесяти километрах от этой избушки. Там тоже имелась охотничья избушка, последняя на нашей дороге, и мы надеялись в ней отлично переночевать. Теперь собаки шли уже совсем спокойно, словно догадываясь, что им сегодня предстоит так или иначе добирать расстояние до восьмидесяти километров.

Мы ехали вначале вдоль низкого песчаного берега, потом по изрытому застругами льду лагуны Предательской. За лагуной Предательской начинался длиннющий, почти по линейке выпрямленный участок косы, который тянулся уже до мыса Блоссом. На косе этой валялись оставшиеся с лета останки моржовых туш, и снег на ней был испещрен песцовыми и медвежьими следами. Видимо, голод пригнал сюда из льдов достаточное количество этих медведей. На двадцатикилометровом участке косы мы наткнулись на них три раза. Все три раза медведи убегали во льды своей неторопливой, раскачивающейся рысью. Отбежав примерно на километр, медведи всегда останавливались и долго смотрели с какого-нибудь тороса на упряжки. Нам их разглядывать было как-то некогда, потому что собаки, возбужденные запахом свежего следа, отчаянно рвались вперед, и их минут по десять приходилось удерживать на одном месте. При этом один изо всех сил удерживал до отказа загнанный в снег остол, а другой, лежа на снегу, цеплялся за алык передовика. Если бы здесь был ровный лед, то дело могло кончиться худо: собаки при виде медведя совершенно теряют голову и в погоне за ним могут вдребезги разнести нарту, не говоря уж о нашей драгоценной аппаратуре.

Но все-таки в этот день нам еще раз пришлось повидать медведя, и на сей раз это получилось поинтереснее. Уже в самом конце лагуны, когда закиданная моржами коса кончалась, во льды начал спокойно уходить еще один увалень. По видимому, он хорошо был знаком с человеком, потому что не особо спешил, но и на месте не задерживался. На какое-то мгновение мы отвлеклись возней с собаками, и когда я решил рассмотреть медведя в бинокль, то прямо оторопел от удивления: рядом с первым медведем уходил второй, и он выглядел настоящим чудовищем. Похоже было, что по льду перемещается что-то вроде потревоженного стога сена. Первый медведь, тоже ведь матерый зверь, выглядел рядом с ним как теленок рядом с коровой мамой. Он почтительно держался поодаль, а потом и вовсе отклонил курс в сторону, к грядке небольших торосов; Косматое же чудище уходило во льды без всякой спешки. Отросшая на заду лимонная шерсть колыхалась, и огромные лапы с какой-то тяжеловесной грацией переступали по льду. Чуть дальше мы наткнулись на его следы, напоминающие отпечаток днища бензиновой бочки. А сейчас все молча смотрели на него, даже бесноватые собаки притихли. Ульвелькот хмуро ответил на мой безмолвный вопрос:

— Встречается. Очень редко. Очень.

Последняя треть дороги тянулась долго. Мы ехали мимо изъеденных ветрами тригонометрических вышек, пустых бочек и бревен плавника. Уже порядком смерклось и резкий вечерний холод забирался под кухлянки.

Вдобавок в темноте как-то совсем потерялось представление о том, где может быть избушка или, вернее, то, что может торчать от нее из под снега. Мы кружили среди снежного однообразия больше часа, пока не наткнулись на пустующий домик полярной станции. Вообще-то на станцию заходить не следовало — там могло остаться оборудование и разные вещи. Но все-таки это происходило после дневного перегона под девяносто километров, начинался совсем уж чертовский холод, и к тому же на косяке над входом лежал ключ. Мы разгребли снег перед входом и зашли на станцию.

В лампе на кухне был керосин, перед печкой лежали дрова, и вообще в домике царил идеальный, чисто морской порядок. Даже ковровые дорожки на полу, казалось, только что прочистили пылесосом. У входа в комнату висели две винтовки и бинокль, и даже койки в жилой комнате казались застланными только что поглаженным бельем. Только книг в комнате было маловато. Видимо, здесь жили летом аккуратные, но не очень охочие до чтения ребята, а может быть, они просто увезли книги с собой.

Утро началось солнцем и изрядной силы северо-западным ветром. Мы вышли к маяку на самой оконечности мыса и забрались на него, чтобы посмотреть лед. С первого взгляда стало ясно, что из ледовых маршрутов от мыса Блоссом ничего не выйдет. На всем видимом пространстве лед был перемешан с великой тщательностью, а глыбы льда на торосах громоздились с хитроумием, делающим честь здешним ветрам на мысе Блоссом. В нескольких километрах от берега дымились полосы разводий. Месяц назад ни торосов, ни разводий здесь не было: мы тщательно осматривали район мыса с самолета.

Как всегда, после первого дня дороги сильно ломило все тело и сказывалась еще вчерашняя усталость. Видимо, собакам передалось наше настроение. Мы как-то вяло прошли в этот день восемнадцать километров на север и остановились у мыса Святого Фомы. Уже снова наступал вечер, и надо было посмотреть дорогу вдоль полосы скалистого берега, что тянулась почти тридцать километров от мыса Базар. Дорогу мы посмотреть успели. Даже на ближнем участке было видно, что собакам здесь не пройти. Глыбы льда были прижаты к самым обрывам, а кое-где торосы даже пытались залезть на самые скалы.

Мы не стали в этот вечер обсуждать завтрашние перспективы, а принялись ставить палатку, распрягать собак. Меня очень беспокоили наши спальные мешки. Это были мешки незнакомой системы, да еще на молнии. То, что застежка молния для зимы не годится, известно достаточно хорошо. Все-таки мы рискнули залезть в них раздетыми,? рассудив, что в хорошем мешке раздетому гораздо удобнее, а в плохом не спасет и меховая одежда. Мешки, однако, оказались совсем хорошими, слой пуха в них распределялся очень разумно, утолщаясь под спиной и в ногах. Даже застежки молнии не капризничали. Мы обсуждали их достоинства, постепенно засыпая, и потом мы еще успели выяснить с Серегой, что у него, как и у меня, если закрыть глаза, также мелькают собачьи лапы, а в прошлую ночь перед сном все торчали обтекаемые силуэты медведей. Все-таки на медведей нам повезло: последнего, четвертого, видели сегодня утром, когда ходили к маяку осматривать торосы. Подумав об этом, я почему-то вспомнил кладовщика Акимыча, который теперь в ста двадцати километрах, наверное, думал о нас, вспомнился и его голос: Так здесь же остров, чудаки! Здесь другая земля, путешественники.

Две вещи мешают спать зимой в палатке: иней, который намерзает вокруг лица, и иней, который скапливается на потолке палатки. От первого можно уберечься, если не крутить головой, но с потолка иней падает пластом, стоит только кому задеть стенку палатки. Он падает на лицо и потом начинает таять. Я вспомнил, как четыре года назад мы с тем же Сергеем торчали в центре острова Айон. Нас закинули туда на самолете, чтобы выкопать череп мамонта, найденный летом геологом Альбертом Калининым. В тот раз, хотя у нас были великолепные мешки из шкуры зимнего оленя, мы чуть не плакали от этого проклятого инея.

Утром, расстелив карту на полу палатки, мы стали выбирать дальнейший маршрут. Удобнее всего было подняться вверх по речке Неожиданной, потом через верховья реки Гусиной пробраться в верховья речки Советской. В устье ее как раз находился опорный пункт, а все расстояние составляло чуть больше шестидесяти километров. Дорога эта каюрам была незнакома, и они долго не соглашались, но все-таки мы убедили их, что такие карты, как у нас, никогда не врут.

Собакам в тот перегон пришлось все-таки трудно. На южной половине острова дул сильный ветер, такой, что по временам вся упряжка скрывалась в облаке поземки. Потом начались перевалы, а в верховьях реки Советской встретился узкий, в несколько метров ширины, каньон. Собаки боязливо пробирались по нему, но и потом им опять не стало легче.

В устье речки была так называемая труба — место, где постоянно дует ветер, нет снега и нарты едут по черной, вмерзшей в землю гальке.

Мы нашли несколько выброшенных морем ящиков и разожгли хороший костер. Было тихо. Оранжевое, непомерной величины солнце пряталось за лед на севере, на западе торчали запрокинутые обрывы мыса Гильдер, на восток туманной полосой уходил равнинный берег Тундры Академии, куда нам надо было отправляться завтра. Теперь дорога уже «наладилась» и мы смотрели туда без особого опасения сорвать работу.

За два солнечных дня мы добрались до мыса Флоренс — самой северной точки острова. Мыс Флоренс, в сущности, не мыс, а просто изгиб песчаной косы, отделяющий от моря гигантскую лагуну Дрем Хед. Тригонометрическая вышка стояла на месте, и алюминиевая табличка, приколоченная нами в феврале, была на месте. На табличке писались номер пункта, год, название нашей фирмы и прочие положенные надписи. Не было только записи от восточного отряда. Значит, они сюда не добрались или решили не добираться, так как работу около мыса выполняли мы.

Нам оставалось девяносто километров пересечь остров точно по меридиану. Мы немного посовещались, сидя на снегу под неуютной треногой вышки. Было ясно, что собаки не выдержат такого перегона в один день. Мы двинулись на юг к синим обрывам горы Дрем Хед, добрались до них и даже оставили сзади.

В горах островного хребта было безветренно, но изрядно морозно, и мы перенесли самую «трясучую» ночевку за всю дорогу.

Хотя мы из-за холода начали этот день в пять утра, настроение все-таки было отличным. Запас корма для собак оказался рассчитанным точно, впереди всего шестьдесят километров, аппаратура не подвела. Кроме того, здесь, на севере острова, куда не забирались охотники, песцы встречались по долинам почти через каждый километр. И Куно, и Ульвелькот божились, что будут переносить свои охотничьи участки сюда, в это песцовое изобилие: Не знаю, собрались ли они это сделать.

К середине дня солнце стало греть совсем сильно. Уставшие собаки с трудом тянули на подъем. Мы толкали нарты по обмякшему снегу. От такой работы спина мгновенно взмокла. Мы с Сергеем вначале сняли матерчатые камлейки, потом кухлянки. После подъема собаки несли вниз, и от ветра размокшая рубашка начинала примерзать к спине. Но впереди был другой подъем, так что одеваться не имело смысла.

Все-таки вечером мы увидели с перевала огоньки поселка. Наверное, собаки тоже их увидели, потому что они рванули вниз с сумасшедшим азартом. Нам и на этот раз повезло. Ни на той, ни на другой нарте не сломался остол, нарты не перевернулись, и, хотя мы с Сергеем, презрев все инструкции, отчаянно тормозили пятками, ни тот, ни другой не наткнулся ногой на камень под снегом.

Мы пили чай уже в своей промерзшей до инея избушке. Только здесь, в привычной обстановке, мы заметили, что лица у всех распухли от ветра и солнца и стали цвета свежего мяса. Мы еще не знали, что через день Серега свалится с жестоким гриппом, а я с воспалением легких. Все из-за того, что, не вовремя скидывали кухлянки. Но если бы даже знать это, все равно было ощущение неплохо сделанной работы, и если бы окончание дороги было чуть поторжественнее, то можно было сказать тост словами Кнута Расмуссена, приведенными в начале этой главы.