Глава 11 Горький конец

Глава 11

Горький конец

Январь 1945 г. Наша родина рушится в огне и дыму. Волны бомбардировщиков союзников затмили небо над городами и промышленными центрами. Дома и улицы горят по ночам текущими потоками светящегося асфальта. Невинные женщины и дети умирают тысячами, их тела превращаются в горящие угольки в этом фосфоресцирующем Мальстреме. Известные нам до сих пор границы родины сокращаются из-за непрекращающихся атак могущественных врагов; уничтожение и разгром, которые мы так долго отказывались признать, становятся реальностью.

2 января нового года я стоял рядом с четырьмя другими воинами дивизии, которых также отметили за уничтожение вражеских танков в ближнем бою. В штабе 18-й армии один из командиров, генерал-лейтенант Эренфрид Боге, вызвал нас в свой штаб в знак признания наших заслуг.

Штаб генерала располагался в старом живописном имении со старым особняком, построенным в стиле крепости XVIII века, окруженной прекрасным парком. Ветви огромных деревьев, окаймлявших внушительное здание, были покрыты толстым слоем снега. Во время подготовки к встрече с генералом штабной парикмахер подстриг и побрил нас в маленьком жилище по соседству. Адъютант терпеливо дожидался, пока парикмахер справится со своей задачей, а затем нас быстро провели в зал крепости.

Открылась массивная, сколоченная из панелей дверь, и мы напряглись в ожидании, когда было объявлено о прибытии нашего командира. Нас представили седовласому господину, в чьих глазах можно было легко разглядеть тяжелый груз ответственности, особенно в эти прискорбные дни, которую он нес за столь многих в нашей осажденной Курляндской армии. Он тепло пожал руку каждому из нас, сделал паузу перед тем, как задать обязательные вопросы, награждая каждого члена нашей группы серебряно-черным значком за уничтожение танков. Потом он угостил нас небольшим количеством коньяка и табака, снова поблагодарив нас за службу Отечеству, а затем сообщил нам о дополнительной награде — отпуске, и нас отпустили по своим частям.

С летних месяцев вступил в силу широко распространенный запрет на отпуска. Поездка в Германию уже не разрешалась, возможно, по причине массового уничтожения наших городов и индустриальных центров бомбардировщиками союзников, что было очевидно во всех плотно заселенных районах. Этот запрет действовал в Курляндской армии, но исключение составляли бойцы, имевшие особые заслуги, включая уничтожение вражеского танка средствами ближнего боя. Последние по определению были ограничены специальными противотанковыми кумулятивными зарядами, минами и фаустпатронами. В этих особых случаях мог быть разрешен домашний отпуск.

На следующий день, 3 января, в сопровождении четырех бойцов — фельдфебеля, двух ефрейторов и младшего ефрейтора — я взошел на борт рыболовного судна, которое было мобилизовано на службу военно-морскому флоту в порту Либавы, и скоро мы поплыли по Балтике на запад, на родину. В моем альпийском рюкзаке были немногие личные вещи и кусок копченой конины в качестве моего дорожного пайка на время путешествия. Я также аккуратно уложил написанную маслом картину моей защитницы-Мадонны, которая оставалась со мной с момента отступления из Пикеляя.

Мы шли в древний портовый город Данциг, куда прибыли после восьмичасового перехода через Балтику, обошедшегося без происшествий. Там ночью мы сошли с судна и, устроившись в гостинице «Штеттинер-Хоф», на следующее утро начали свой путь домой в Южную Германию и к Рейну. По дороге мы своими глазами видели уничтоженные города и заводы; мы ощутили безнадежность народа, невинных людей, которые страдали за безрассудство других, боль женщин и детей, кого нам полагалось защищать в окопах Курляндии. Осознание того, что наши родные и другие люди живут в ежедневном ужасе бомбежек, не оставило в нас места радости от возвращения домой. Мы ускользнули из одного ада, чтобы очутиться в другом, в иной форме чистилища, где наш личный риск столкновения с врагом был незначителен; однако мы были бессильны остановить эти волны бомбардировщиков, безнаказанно пролетавших над нами. Тут не возьмешь в руки фаустпатрон или винтовку и не отбросишь врага. Можно было лишь безнадежно ожидать.

Было мало радости в пребывании вдали от привычного окружения. Навестив своего отца, я получил представление о размахе дьявольских действий, которые наши лидеры творили с миром. Мой отец, служивший чиновником в полиции, поделился со мной своими вопросами и предположениями о судьбе наших сограждан, считавшихся нашими руководителями в коричневом «нежелательными». Он рассказывал о многочисленных справках о смерти людей, которых правительство лишило свободы, полученных в прошлые месяцы из различных правительственных учреждений, иногда сопровождавшиеся скудными личными вещами умершего человека.

— Просто невозможно, — говорил он мне доверительно, — чтобы так много людей могло умереть от сердечной недостаточности. Происходит что-то ужасное.

Это наблюдение вместе с более неуловимыми признаками, случайно замечаемыми в нашей повседневной жизни, помогало раскрывать преступления, совершенные правительством, которые оно не могло отрицать.

Я был потрясен при виде разрушений, выпавших на долю города Штутгарта. Привыкнув на Восточном фронте к зрелищу сожженных деревень и уничтоженных заводов, я все-таки с болью смотрел, как целые жилые массивы были превращены в чернеющие груды развалин. Приняв на себя особенно тяжелый удар в серии бомбежек сентября 1944 г., большая часть Штутгарта лежала в руинах. Резиденция бывшей королевской фамилии Вюртембергов, Новый дворец, был полностью разрушен, и сквозь зияющие, разбитые окна были видны когда-то элегантные занавеси, теперь колышущиеся под ветром, свистевшим посреди мрачных руин. По всему городу занимались расчисткой улиц и сооружений рабочие отряды, состоявшие из военнопленных, групп гитлерюгенда и мобилизованных иностранных рабочих. На зданиях и перекрестках были развешаны плакаты с предупреждениями, что грабители будут расстреляны. Фотографирование каких-либо разрушений было строго запрещено и сурово каралось. Город, знакомый мне по дням моей юности, исчез в ужасной груде пепла и обломков.

Я съездил в город Дорнштеттин, чтобы увидеться с дедушкой и бабушкой, и был рад тому, что отдаленные города и деревни все еще целы, относительно не затронуты катастрофой, обрушившейся на большие города. Довольный тем, что увидел родственников, я сел на пригородную электричку, направлявшуюся в Мулакер. По пути нас атаковал одинокий американский истребитель-бомбардировщик, который расстрелял весь медленно двигавшийся беззащитный поезд. Своим огнем самолет вывел из строя локомотив, который со скрежетом медленно остановился, пуская огромными клубами к небу пар и дым. Охваченные паникой пассажиры бежали из вагонов в поисках укрытия на местности, а в это время самолет лег на крыло и с ревущим мотором пошел на второй заход, продолжая обстрел. Я пытался помочь нескольким пассажирам сойти с поезда, но сам бросился на землю, когда над головой пронесся самолет, грохоча пулеметами. И на бреющем полете самолет снова безнаказанно нанес удар по локомотиву.

Через несколько секунд налет завершился. Я пережил свою первую и единственную встречу с американским неприятелем и на своей родной земле. Чудом лишь немногие из пассажиров получили легкие ранения, и через несколько часов мы могли вновь продолжать свое путешествие.

В первые дни февраля я явился в штаб, который из Штутгарта был переведен в Людвигсбург. Надо было отметить свое возвращение из отпуска и тем самым обеспечить возвращение в часть в Курляндии. За первым столом в дежурной комнате меня встретил штабс-фельдфебель, хорошо отозвавшийся о моих наградах. Узнав, что я возвращаюсь из отпуска и поеду назад в свою дивизию в Курляндию, он заметил, что мой фронтовой опыт, особенно ближнего боя против вражеской бронетехники, нашел бы здесь более подходящее применение. Он добавил, что собираются инструкторы с таким опытом для использования обучению членов гитлерюгенда обращению и тактике ведения боев с фаустпатронами, поскольку неизбежно вторжение западных союзников в Германию.

Предложение обучать пятнадцати — и шестнадцатилетних юнцов бою с вражескими танками заставило похолодеть мою кровь. Я придерживался твердого убеждения, что, несмотря на нашу военную ситуацию, посылать детей на верную смерть в ближний бой с фаустпатроном на плече бессмысленно и равносильно убийству. Кроме того, такие меры не повлияют или почти не повлияют на продвижение танков решительного и закаленного врага.

Должно быть, штабс-фельдфебель почувствовал мое возмущение от этого предложения и добавил, что я могу понадобиться и на Западном фронте, где англо-американские войска прорывают оборону рейха. Я поинтересовался ситуацией на Востоке, и он мне сообщил, что Советы уже прорвали оборону Одербрюха. И тогда я ответил, что мне нужна моя дивизия в Курляндии и что я должен вернуться в свою часть.

8 февраля отец проводил меня на Штутгартский вокзал, где перед тем, как сесть в поезд, какой-то молодой сотрудник Красного Креста угостил меня чашкой кофе. Поезд вез меня через разрушенную страну с периодическими остановками, отчего вся поездка затянулась примерно до 20 часов. В Берлине меня чуть не задержали офицеры из штаба военного округа V и не отправили на фронт на Верхнем Рейне, где была крайняя нужда в подкреплениях, чтобы остановить американское наступление. Другие офицеры приказали мне отправиться на Одерский фронт. Решив вернуться в свою дивизию, я отказался подчиниться этим приказам. Я хотел закончить эту войну вместе с теми, с кем я так много пережил, со своими старыми друзьями и товарищами.

На станции Ангальтер я заметил офицеров и полевых жандармов, останавливавших всех людей в форме и тщательно проверяющих документы. Несколько солдат было отобрано в разные группы, где они стояли под охраной, а другие стояли строем, ожидая дальнейших приказании. Благодаря наградам меня пропустил военный патруль; однако ко мне скоро подошел старший офицер СС в сопровождении нескольких жандармов и вежливо, но твердо приказал мне явиться в городскую комендатуру возле Потсдамерплац. Я отыскал комендатуру посреди руин центрального Берлина, где почерневшие, обваливавшиеся стены зловеще тускнели на фоне ночного неба. В различных местах возле штаба стояли толпы солдат, построенных рядами; пока воздух был насыщен ревом сирен воздушной тревоги, видны были появлявшиеся и уходившие офицеры. Посреди этой суматохи какой-то офицер сообщил мне, что русские всего лишь в 70 километрах от Берлина и уже достигли Франкфурта-на-Одере и что мне будет поручено командовать отрядом, отправляемым на фронт. Мне вернули мои документы и приказали явиться в центр ПВО возле Берлинской радиобашни, откуда автобус доставит до места назначения.

Уходя из импровизированного штаба, я обратил внимание на присутствие большого военного автобуса, на котором мне было приказано ехать в центр ПВО. Примерно в 50 метрах позади ожидавшей машины я заметил неясный синий свет и с трудом различил слово «S-bahn». Быстро и не поворачивая головы, я прошел мимо автобуса, устремился к трамвайной остановке и исчез на лестнице, ведущей в метро. С колотящимся сердцем я скоро сел на машину, шедшую в берлинский пригород Целендорф-Вест, где жила моя кузина Гертруда Брозамль. Целендорф понес очень незначительные потери от бесконечных бомбежек, я провел ночь, обсуждая события со своей кузиной. В соседнем доме жил актер Тео Линген.

На следующий день Гертруда проводила меня на Штеттинский вокзал, откуда мне предстояло продолжить свой путь назад в Курляндию. На этом вокзале, как я это уже видел на вокзале Ангальтер, патрули методично проверяли документы у военных. Стремясь избежать контакта с собаками и патрулями СС, мы с Гертрудой шли рука в руке, изображая из себя романтическую парочку, глубоко занятую эмоциональным разговором, типичным при прощании, и избегали зрительного контакта с окружавшими нас людьми. Как ни странно, уловка сработала, потому что у нас не возникло проблем с властями.

Прошло несколько минут, и мы увидели, как появился генерал в сопровождении фельдфебеля, и я инстинктивно стал держаться поближе к нему, надеясь, что его присутствие сможет оберечь меня от групп военной полиции, которые, похоже, больше обращали внимание на одиноких персон в военной форме. Я приблизился к генералу, поприветствовал его и представился. Затем объяснил, что пытаюсь вернуться в свою часть в Курляндии, и спросил, разрешит ли он мне оставаться рядом с ним короткое время.

— Конечно, сынок! — воскликнул он. — Понимаю, как, должно быть, для тебя важно вернуться к своим товарищам.

Тогда я попрощался с Гертрудой, и она быстро покинула это гнетущее место. При такой безупречной позиции рядом с генералом меня уже не задерживали полицейские патрули, а когда поезд тронулся, генерал пригласил меня остаться у него в купе. Он был любезен со мной и сообщил, что его зовут Мюллер и что он направляется в Данциг на место коменданта города. Нас сопровождал фельдфебель, его адъютант, прибывший вместе с ним. На следующее утро я приехал в Штеттин без каких-либо задержек. Годы спустя мне рассказали, что после взятия Данцига Советами генерал Мюллер был повешен в этом городе.

Приехав в Штеттин, я устроился в отеле «Данцигер-Хоф», находившемся в ведении флота. Несколько дней я наслаждался жизнью так, как мне редко приходилось в армии, что меня убедило в правильности расхожего мнения, что наши флотские проявляют максимум заботы о своем личном составе. Пищи было полным-полно, и она была очень вкусной, а по вечерам нас развлекала какая-то театральная труппа, состоявшая главным образом из привлекательных молодых женщин из Вены. Несмотря на внешнюю роскошь в этих местах, мы, к несчастью, хорошо знали о надвигающихся русских, которые стояли сейчас на небольшом расстоянии от гавани. Город был забит беженцами, бежавшими под натиском Красной армии. Повсюду можно было видеть многочисленные сборные части, составленные из смеси людей, призванных из зенитных частей и трудовых бригад или выписанных из военных госпиталей.

Каждое утро я приходил в администрацию Штеттинского порта, и через четыре дня был сформирован конвой на Курляндию с заходом в Данциг. В свое последнее утро по дороге в порт я обратил внимание на пожилого человека, одетого в уже вышедшую из моды форму СА, который, вероятно, был мобилизован в фольксштурм. Согнувшись под тяжестью висевшей за спиной винтовки еще времен Первой мировой войны, он тащил на плече единственный фаустпатрон, которым он намеревался воевать с Советской армией. Нашим силам пришел конец.

Различные рыболовные суда, эсминец, торпедные катера, тральщики и две подводные лодки составляли эскорт, все еще стоявший на якоре в Данциге. Там мы стали свидетелями того, как боевые корабли оказывали огневую поддержку частям, воевавшим на подступах к гавани. Когда мы вышли из акватории порта, потребовались тральщики для траления фарватера по нашему курсу, поскольку были сообщения, что британцы этой ночью заминировали подходы; в полдень мы были в открытом море на траверзе Мемеля.

Много раз на конвой совершали налеты эскадрильи советских штурмовиков. Бомба попала в рулевое отделение нашего транспорта, бывшего прежде грузовым судном, а сейчас оказавшегося самым медленным транспортом в конвое. Один из транспортов получил прямое попадание в кормовую часть по правому борту, и в течение 15 минут судно исчезло под хмурыми волнами. Из солдат, поднявшихся на борт этого корабля, только половина была выловлена из воды и спасена.

За время моего отсутствия между 24 января и 3 февраля произошла вторая битва за Курляндию. Моя дивизия не принимала активного участия в этом сражении, так как советский удар был нанесен в районах Прекульн и Шрунден. Солдаты 132-й пехотной дивизии продолжали томиться на своих позициях к югу от Либавы. Во время моей последней за войну поездки домой наш сектор фронта оставался относительно спокойным.

С наступлением февраля погода стала мягче и запахло весной, синеве небес и солнечному свету сопутствовал лишь легкий морозец в утренние часы. Промокшая насквозь земля на наших позициях и улицы стали подсыхать, а дороги вновь стали проезжими на короткий период. Идиллическая погода, однако, скоро завершилась теплыми ветрами с юга и с запада, которые принесли с собой мрачное облачное небо и нескончаемые грозы. Солдаты из фермерских семей предсказывали «стабильные морозы», как утверждалось в «Столетнем календаре» на февраль и март 1945 г., но даже специалисты ошибаются, и в этом году природа не проявила желания следовать прогнозам календаря.

Закаленные в боях солдаты Курляндии, особенно те, кто пережил зимы еще дальше на востоке, где климат был куда суровей, чем у Балтики, сохраняли хорошее здоровье. Заболеваний было зарегистрировано немного, а получившие легкие ранения возвращались как можно скорее к своим частям в старые подземные жилища. Немногие оставшиеся на фронте «старички» прикалывали к мундиру под знаком участия в рукопашном бою серебряные или золотые значки ранений, свидетельствующие о пяти и более ранениях, полученных в ходе нашей одиссеи.

Позиции к югу от Либавы, на которых располагался мой старый 438-й полк, были хорошо оборудованы. Остатки I батальона 438-го полка, сейчас сократившиеся до размеров чуть больше боевой группы, размещались почти у самой Балтики. Находясь в болотистом, низменном районе, солдаты соорудили низкий частокол, внутреннюю часть которого засыпали песком, так что получился участок чуть выше окружающей местности. Рядом с самой линией фронта были построены теплые блиндажи, а те, у кого не было железных печек, смастерили дымоходы и камины из камня и глины. На месте оставалось море дров, и в войсках предпочитали жечь березовые поленья, потому что они создавали меньше дыма, выдающего наше место пребывания. Солдаты старались производить как можно меньше дыма, по которому враг мог бы догадаться о нашем присутствии, но мы ежедневно видели много столбов дыма, выдающих наличие вражеских костров в окопах и лесах на стороне противника.

При своем первом осмотре позиций я заметил, что жилища были более чем просто теплые. Когда входишь в блиндаж с холодного и влажного воздуха, то как будто вступаешь в какую-то духовку. Тем не менее, в войсках такие жилища считались приемлемыми, и солдаты громко шумели, когда входная дверь в блиндаж или висящая плащ-палатка вдруг оставались открытыми. В шумных криках протеста обычно слышалось, что солдаты «скорее провоняют, чем замерзнут», и я уважал их желания.

Наш опыт строительства оборонительных сооружений на Восточном фронте нашел тут хорошее применение. Всегда было интересно наблюдать, как в течение всей войны, в которой всеми воюющими сторонами использовались самое современное оружие и техника, в блиндажах и на позициях, проходивших через болота и леса, применялись примитивные системы, бравшие свое начало сотни и тысячи лет назад. Строившиеся в войсках бункеры и палисады были внешне похожи на те, что использовались на границе во время американо-индейских войн. Бомбы, мины и артиллерийские снаряды среднего калибра, поражавшие фланги или углы позиций, были способны принести определенный ущерб, но сердцевина укреплений оставалась нетронутой. Осколки снарядов и пули обычно не могли пробить толстые бревна. Взамен недостававшей ныне колючей проволоки, чтобы помешать продвижению штурмовых отрядов противника, в войсках в болотистых лесах перед окопами устанавливались острые колья и бревна.

20 февраля русские снова атаковали наши позиции усиленными ротами. Мы попали под средней силы обстрел со стороны артиллерии, «катюш» и минометов. Снаряды рвались внутри наших позиций и на открытой местности перед нами. За утро обстрел усилился, пока разрывы не достигли стабильного крещендо.

Полагая, что обрушившегося на нас шквала огня будет достаточно, чтобы вывести из строя самые передовые линии обороны, стрелки советской дивизии пошли в атаку на наши позиции, массой ринулись на нас, когда огневой вал прошелся над нами. В лесном секторе они дошли до нас на расстояние 20 метров, пока не наткнулись на огонь нашей обороны. Атакующих встретил смертельный перекрестный огонь пулеметов и винтовок, ручных гранат и фаустпатронов. Наша артиллерия открыла огонь по русским позициям в тылу атакующих, и, находясь под огнем, я управлял стрельбой нашего минометного взвода по местам наиболее ожесточенных схваток. Немногие, удержавшие передовые линии, поднялись и, встав на колено за разрушенной баррикадой, стали стрелять по бегущим коричневым фигурам, которые теперь бросились бежать в болота и леса.

По пути их отхода следовали разрывы мин, а когда на передовую опустилась тишина, я обошел их, стремясь оценить ситуацию. С горсткой пехотинцев я шел вперед между окопами, осматривая разбросанных вокруг убитых. Когда сгустились сумерки, мы вернулись на свои позиции, неся с собой документы и многочисленное оружие убитых солдат противника.

Среди вражеских погибших было несколько офицеров, на которых были надеты новые кожаные ремни и кобуры для пистолетов. Мы извлекли документы из новых, похожих на наши планшеток. Униформа состояла из стеганых курток и брюк отличного качества, а стальные свежевыкрашенные каски имели матовую поверхность. Мы собрали много пистолетов и автоматов, на которых был выбит 1944 г. выпуска. На телах вражеских солдат были связки гранат и бутылок с зажигательной смесью, которыми они надеялись уничтожить наши укрепления, как только будет прорван периметр.

Перед нашими позициями лежали несколько раненых русских, которые притворялись убитыми или, потеряв ранее сознание, сейчас пытались вернуться назад к своим окопам в сгущающейся темноте. Наши патрули и разведчики доставляли их в наши окопы, и эти солдаты оказывались крепкими, здоровыми на вид и упитанными. Наши солдаты в сравнении с ними выглядели потрепанными огородными пугалами, измотанные и отощавшие из-за тяжелых условий жизни, но боевой дух курляндских войск оставался неколебим. Однако не проходило ни одного дня без столкновений, а противостоявшие нам вражеские силы становились все мощнее.

Точно так же, как это делала наша армия, Красная армия перебросила многие воинские соединения на фронт в Восточной Пруссии, считая этот район наиболее приоритетным. А на Балтике перед нами появились новые части. Потерпев такое поражение на нашем участке, они уже не пытались прорвать оборону нашего батальона, а продолжали вести разведку наших позиций с помощью разведгрупп и вести спорадический артиллерийский огонь. Продолжалось строительство оборонительных сооружений; строились новые и укреплялись старые. Вражеская активность была незначительна, но иногда наши недремлющие снайперы могли подстрелить какого-нибудь высунувшегося отчаянного или безрассудного русского.

Продолжали всплывать на поверхность новые и все более впечатляющие слухи. Многие слышали, что группе армий «Курляндия» будет приказано прорываться на юг в направлении Восточной Пруссии. Другие прознали откуда-то, что нас собираются послать в Либаву и Виндаву, два порта снабжения Курляндии, чтобы отойти с подготовленных позиций и погрузиться на корабли, идущие в Германию.

В каждом разговоре начинали преобладать неизбежные вопросы. Чем все это кончится? Как все это кончится? Будет ли это бесконечный ужас, из которого нет выхода? Министр пропаганды Геббельс постарался, чтобы мы все узнали о предлагаемом плане Моргентау. Германия будет расколота, разделена на несколько феодального типа территорий и станет чисто сельскохозяйственным пастбищем — неким «козьим полем». Говорили, что офицеры и интеллигенция будут ликвидированы. Уровень жизни населения станет ниже, чем у русских крестьян при большевиках. Сталкиваясь с этими мрачными предсказаниями, какое будущее уготовано для Германии, солдаты в окопах оставались тверды в своей решимости сражаться до самого конца. Потом, в день капитуляции, некоторые солдаты и офицеры предпочли покончить с собой, чем жить в этом будущем, не таящем никакой надежды.

Города и деревни под ливнем бомб погрузились в пепел. Десятки тысяч беженцев из Восточной Германии и Восточной Пруссии хлынули бесконечными колоннами плачущих людей, бегущих на запад перед натиском Советской армии, неутомимо рвущейся к Берлину.

С началом 1945 г. ситуация продолжала ухудшаться от недели к неделе. Армия в Курляндии продолжала голодать в тисках врага, чьи резервы в людской силе и технике были неизмеримо выше и постоянно усиливались. Войска как на передовых позициях, так и в тылу хорошо понимали безнадежность положения. Они слишком хорошо знали этого врага, угрожавшего разгромом, и каждый понимал, что за спиной у нас и на флангах только через Балтику лежит спасительный путь в Германию.

Редкие новости из Германии стали еще более отрывочными. Начиная с первых дней марта мы не получали почты. Приходилось полагаться лишь на сообщения вермахта как на единственный источник информации, и случайно можно было услышать новости о положении в Германии, тщательно выдержанные в оптимистических тонах, через «Солдатскую программу» из Либавы. Иногда делились короткими новостями, публиковавшимися на фронте. Наконец, поскольку мы уже не доверяли полностью своим источникам информации, в небольших группах друзей делились новостями, тайно подслушанными по шведскому радио. И вот через такие обрывки новостей мы оставались в курсе событий о продолжающихся воздушных налетах англо-американских авиационных армад, а также о новом советском наступлении между Одером и Вислой.

Оказавшись с оружием в руках в курляндской ловушке, мы ничего не могли поделать, чтобы предотвратить катастрофическую участь, выпавшую на долю нашей страны. Несмотря на безрадостные новости, которые день ото дня становились все хуже, армия «Курляндия» продолжала, как приказано, отстаивать свои позиции: «Связать вражеские силы на Балтике, облегчить задачу обороны границ рейха».

Для войск, державшихся в Курляндии, была учреждена специальная награда в виде повязки с надписью «Курляндия», крепившейся к рукаву. Эта повязка изготавливалась на небольшой мельнице в Голдингене, а латвийские женщины были наняты для того, чтобы доделывать эту последнюю немецкую военную награду вручную, сидя у себя дома маленькими группами. Полоса была 38 миллиметров шириной, и на ней был вышитый герб — Тевтонский рыцарский орден и балканский крест на серебристо-сером фоне — и голова лося, позаимствованная из герба города Митавы. Между этими двумя гербами были строгие черные буквы, образующие слово «КУРЛЯНДИЯ».

В марте и апреле не было большой активности. Лишь в пятой битве за Курляндию вновь начались тяжелые бои. Мы сменили сильно поредевшую 126-ю пехотную дивизию на участке к западу и северо-западу от Прекульна, и этот район на реке Вартайя стал нашей последней боевой позицией вплоть до дня капитуляции.

В левом секторе перед Бункой Красная армия вновь сосредоточила крупные силы для наступления на германском фронте и прорыва к Либаве. Атака завершилась крупным разгромом, и Советы отступили под плотным огнем 70-го полка реактивных минометов и 276-го зенитного дивизиона. 14-я танковая дивизия вместе с 21-й авиаполевой дивизией усилила этот сектор фронта, и Советы отошли лишь после того, как понесли тяжелые потери, оставив на поле боя перед немецкими позициями большое количество убитых и раненых. Красная армия так и не оправилась полностью после разгрома на этом участке, и после 28 февраля враг уже не пытался прорваться в этом ограниченном районе, атакуя крупными силами.

Середина марта принесла оттепель, превратив улицы и дороги в почти непроходимые болота, которые можно было преодолеть лишь ценой огромных усилий. Серо-черная грязь как будто пожирала окопы и пулеметные гнезда, и даже активность советских войск почти прекратилась, так как непроходимые дороги срывали все планы дальнейших атак.

18 марта наши позиции подверглись короткому, но мощному артиллерийскому обстрелу, как будто тем самым объявляя о начале последней великой битвы за Курляндию. В бой были посланы части нашей дивизии, чтобы отразить советскую атаку в районе Фрауенбурга и Шрундена, пока вражеское наступление не заглохло, а вражеские танки и другая техника увязли в болотистой местности. Неблагоприятные для удерживавших фронт солдат условия стали неописуемыми, и нельзя выразить словами жертвы и страдания войск в эти последние дни. После еще одного прорыва советской 8-й гвардейской дивизии русские были отбиты дивизией на нашем левом фланге, расположенной к югу от Шрундена, и враг понес тяжелые потери. Были взяты в плен 500 человек, захвачено 249 пулеметов, 185 полевых орудий, 29 минометов и 27 самолетов, что подчеркнуло решимость солдат стоять до конца.

В середине апреля 18-я армия ожидала нового крупномасштабного наступления. I батальон 438-го полка был сменен на фронте и отправлен в резерв для отдыха перед боем. Но бой не начинался. Враг стал прилагать все усилия и использовать все резервы в битве за Центральную Европу и не желал больше приносить тяжкие жертвы в бою против стойкой немецкой обороны между Ригой и Либавой.

Так что мы тоже были вынуждены ждать. Фронт оставался относительно спокойным, но не спящим. Русские разведгруппы постоянно проникали через нашу передовую, проявляя огромное умение проскользнуть мимо нашей редкой охраны, которая по-прежнему составляла в среднем два человека на 100 метров обороны. Эти группы разведчиков неизменно пробирались в наш тыл, встречались с многочисленными партизанскими соединениями, активность которых с каждой неделей росла. На Курляндском фронте не было покоя, и просто лежать и спать стало чуждой нам роскошью, поскольку мы боролись за то, чтобы выжить. Гренадеры на передовых позициях вряд ли заметили, что уже пришла весна.

Вечером 1 мая 1945 г. мы узнали о том, что умер Гитлер, величайший полководец всех времен. В общем, новость о смерти Гитлера была встречена в войсках с безразличием; однако, надо сказать, некоторые восприняли ее со вздохом облегчения. Вскоре после этого одной из ночей разразилась стрельба в русских окопах, а после короткой паузы послышался хриплый голос русского пропагандиста, загремевший из громкоговорителя: «Берлин наш!» Рано утром следующего дня в неясном свете всходившего солнца я увидел на краю леса в 400 метрах от нас крупные буквы из дерева или картона, прикрепленные к шестам, из которых слагалось: «Русские в Берлине!» Перед наступлением сумерек расчет крупнокалиберного пулемета открыл огонь по этому оскорбительному сообщению и разнес его на кусочки.

5 мая батальон получил приказ послать разведчиков для захвата «языка», чтобы выяснить, какое соединение русских располагается перед нами. Я отобрал нескольких надежных солдат, и с наступлением ночи мы покинули свое расположение. Перед рассветом мы вернулись с двумя перепуганными русскими, которых переправили в дивизию для допроса.

При выполнении этого задания мой переводчик Курт получил сомнительную честь быть последним бойцом роты, раненным в этой войне. Его плечо по касательной задела пуля, выпущенная из советского автомата, и поверхностная рана потребовала лишь противостолбнячного укола и перевязки. Он настаивал на том, чтобы остаться на передовой, несмотря на мои усилия отправить его в тыл.

8 мая 1945 г. выдалось ослепительно солнечным. Все предыдущие дни и недели ходили упорные слухи в отчаянной надежде, что нас пощадят. Говорилось, что в конечном итоге армия «Курляндия» будет эвакуирована. Предполагалось, что западные союзники стоят, отдыхая, на Эльбе, а остатки германского вермахта проходят переформирование и сосредоточение для того, чтобы отбросить русских за старые границы рейха и выкинуть из сердца Европы. Американцы, англичане, французы наконец-то поняли, что большевистский рывок на запад несет угрозу всей Европе. Нас не должны предать и, прежде всего, передать в руки Красной армии. В других сообщениях говорилось, что для эвакуации войск из Курляндии были направлены флоты Англии и Америки и даже что мы соединимся с американцами, которые ведут сейчас открытую войну с русскими на Эльбе.

Скоро мы по надежным каналам узнали о еще одном решении, и от этой страшной новости потухла всякая надежда на эвакуацию в ближайшем будущем. Британский фельдмаршал Монтгомери принял в северогерманской зоне условия капитуляции адмирала фон Фридберга, но эти условия относились только к Западному фронту. Оставалась единственная надежда на то, что Верховный главнокомандующий союзников генерал Эйзенхауэр также согласится с этими условиями и что они будут распространяться и на армию в восточных секторах. Это помогло бы избавить длинные колонны беженцев от ужаса, обрушившегося на них в обличье Красной армии, а также спасти войска, все еще сопротивляющиеся Советам, от невыносимой участи мучений годами в ГУЛАГах и лагерях для военнопленных.

Мы с опозданием узнали, что 1 мая командующий армии «Курляндия» обнародовал коммюнике о состоянии дел, которое устно обошло все позиции вплоть до передовой:

«Продолжение военных действий на Западе потеряло всякий смысл и потому прекращено. Война на Востоке должна продолжаться с тем же упорством, которое мы всегда демонстрировали. Командование армии и Отечество, хотя и истекающее кровью от многочисленных ран, искренне надеются, что солдаты Курляндии выполнят свой долг до конца. Офицеры и солдаты обязаны верить! потом группа армий будет послана воевать на Эльбе, и план эвакуации армии «Курляндия» остается в силе».

Наша 132-я пехотная дивизия удерживала участок к западу от Прекульна в южной части Курляндского фронта, что примерно в 30 километрах от Либавы. Пока мы продолжали отбивать русские войска, которые вели разведку боем наших передовых линий, позади нас шли маршем к Либаве 11-я и 24-я пехотные дивизии. Последние дни корабли военно-морского флота всех классов в Либаве и Виндаве брали на борт максимально возможное число пассажиров. Флотские командиры получили по радио следующее сообщение Верховного командования вермахта:

«В Хела, Либаву, Виндаву и Борнхольм: 5 Мая в 8.00 вступает в силу прекращение огня против соединений фельдмаршала Монтгомери. Все находящиеся в море транспорты продолжат операции по спасению немецкого персонала на востоке. Не вступать в боевые действия, не уничтожать, не топить какие-либо корабли. Безопасность прежде всего».

Флотские радисты на кораблях и судах получили эту радиограмму из штаба Кригсмарине 6 мая:

«Всем кораблям на Балтике: Ввиду неминуемой сдачи все морские и обеспечивающие безопасность силы, а также сухогрузы, должны покинуть порты Курляндии и Хела не позднее 0.00 9 мая 1945 г. Главный приоритет должен даваться транспортам с востока с гражданами Германии».

Немецкие моряки пытались спасти то немногое, что осталось. 5-я флотилия сторожевых кораблей провела последний морской бой с русскими торпедными катерами и одержала верх, потопив в бою один из них.

Но решивший нашу судьбу жребий был брошен. Генерал Эйзенхауэр признавал прекращение огня на Западном фронте лишь в том случае, если также сложат оружие остатки немецких войск, все еще воюющие с Советами на Востоке. Союзники обладали неизмеримым превосходством в авиации, танках и артиллерии, а потому вполне были в состоянии полностью уничтожить остатки германских войск. Сообщалось, что для того, чтобы положить конец сопротивлению немецких частей, упорно державшихся в Курляндии, русские уже перебросили танковые полки из Берлина, чтобы использовать против нас.

7 мая командующий группой армий «Курляндия» обратился по телеграфу к русскому командованию с предложением о сдаче. Советы согласились на это лишь с условием, что капитуляция будет проведена лично Гильпертом. Они хотели придать своей победе в последний час максимально большую политическую ценность. Тем самым пользовавшийся уважением курляндских воинов генерал прошел самый трудный отрезок своей жизни, своими последними приказами обрекая своих солдат на капитуляцию перед неописуемой участью. Ему было суждено уже никогда не увидеть Германию, ибо в 1946 г. он погиб за колючей проволокой советского лагеря для военнопленных.

В ночь с 7 на 8 мая наша дивизия получила следующий приказ:

«Всем войскам: Маршал Говоров согласился прекратить боевые действия, начиная с 14.00 8 мая 1945 г. Всем частям немедленно принять во внимание этот приказ. На всех позициях должны быть вывешены белые флаги. Верховное командование всех войск ожидает полного повиновения при исполнении этого приказа. Судьба всего состава войск в Курляндии зависит от строгого соблюдения этого приказа».

За два дня до капитуляции каждому батальону было разрешено отобрать двенадцать солдат — отцов многодетных семей — для отправки в Германию. Отобранные солдаты в полном походном обмундировании явились в штабы батальонов, чтобы получить последнее задание.

Никакого ропота не раздалось среди тех, кому суждено было остаться. До последней минуты среди рядового состава царили дисциплина и чувство товарищества. Чтобы взять на борт этих людей, из Норвегии в Курляндию прилетели 35 «Ю-52». Солдаты погрузились в самолеты. Когда самолеты с ревущими моторами отрывались от полосы аэродрома Гробин, оставшиеся на земле солдаты следили за отлетом со слезами на глазах. Никто не мог себе вообразить, какая судьба постигнет этот последний воздушный мост из Курляндии. Вскоре после отлета на самолеты налетели русские истребители и сбили 22 тихоходных беззащитных самолета. Это были последние самолеты германского люфтваффе, которые со всеми эвакуируемыми на борту рухнули, охваченные пламенем, найдя свою могилу на чужой земле и в холодных водах Балтийского моря.

Другие лишающие присутствия духа события происходили 8 мая на причалах портов Либавы и Виндавы. Солдаты 11-й пехотной и 14-й танковой дивизий, этих двух «пожарных бригад» Курляндской армии, поднялись на борт спешно собранных судов 9-й сторожевой флотилии ВМФ. Чтобы создать как можно больше места для людей, моряки, управлявшие тральщиками, рыболовными судами, паромами и портовыми катерами, выбросили все лишнее оборудование и грузы.

Солдаты, терпеливо ожидая отплытия, еще раз продемонстрировали железную дисциплину. Не было никакого недовольства, паники, толкучки под смертоносным огнем русских истребителей и под взрывами бомб. Когда загрузка человеческого материала на борт кораблей достигла опасного уровня, морские офицеры остановили колонны солдат, направив их на суда с малой осадкой. Некоторые молодые солдаты, видя, что уже нет больше места, добровольно отказывались от своих мест на борту и покидали корабли, чтобы дать возможность спасти более возрастных, семейных солдат. Отдав швартовы, корабли медленно устремились в открытую Балтику. Командующий 18-й армией генерал-лейтенант Боге обратился к покидающим Либаву: «Передайте привет родине от всех воинов Курляндии».

Погружая носы в пенные, высокие волны Балтики, корабли шли в западные порты. Вдруг в небе появились советские штурмовики и, как хищные птицы, обрушились на медленно идущие суда. В первые налеты некоторые эвакуируемые погибли под пулеметным и пушечным огнем с самолетов, но в строгом согласии с приказом в защиту не был произведен ни один выстрел. Однако, когда самолеты легли на крыло и пошли на второй заход, их встретила смертоносная стена заградительного огня, и тогда самолеты отвернули и исчезли за горизонтом.

Три корабля с солдатами 44-го Восточно-Прусского гренадерского полка на борту не могли идти вместе с конвоем и зашли в Треллеборг. Несмотря на внешний нейтралитет, проявлявшийся шведами в течение всей войны, эти солдаты впоследствии были отданы Советскому Союзу.

Несколько отплывших из Виндавы кораблей были в открытом море перехвачены советскими торпедными катерами. Головной корабль «Rugard» развернулся и встретил нападавшие катера, тем самым давая возможность двум сопровождавшим тральщикам оторваться и попытаться уйти. Тысяча триста человек на борту судна, затаив дыхание, ожидали худшего. Моряки «Rugard» собрали демонтированный казенник 88-миллиметровой палубной пушки. Поскольку вражеские катера продолжали приближаться, стали очевидными их намерения остановить судно. Орудие произвело первый выстрел, и тут же по радиотелефону штаба флота пришел приказ держаться прежнего курса вперед. Этим выстрелом головной советский катер получил прямое попадание и, сопровождаемый остальными, повернул и отошел, позволив «Rugard» продолжать свой путь. Так завершился последний морской бой в Европе, а более 25 000 человек из Курляндской армии добрались через Балтику до германских портов в Гольштейне.

В начале мая солдаты на передовых позициях не все знали о событиях, происходивших далеко в тылу 132-й пехотной дивизии. Они не слышали слов последней сводки вермахта, посланной 9 мая 1945 г., которой было суждено стать последним официальным приказом из Германии:

«Наша группа армий в Курляндии, месяцами успешно выдерживавшая атаки танков и пехоты превосходящего по силам противника, в шести крупных сражениях продемонстрировала несравнимые мужество и выносливость».

В ранний утренний час я вышел из блиндажа 4-й пулеметной роты в русле Вартайя и сощурился на приятном холодном воздухе нового весеннего дня. В редких прогалинах, где земля была не тронута месяцами бушевавшей вокруг нас войной, природа начала показывать новые ростки, ярко-зеленые побеги стали пробиваться сквозь черную почву. Даже на молодых деревцах и на кустах, изломанных шрапнелью и осколками снарядов, появились крошечные почки, как будто желая показать, что, несмотря на безумие, до которого довело себя человечество, жизнь продолжается. От этих чуждых мыслей меня оторвали удары нескольких мин, разорвавшихся невдалеке одна за другой с короткими интервалами.

В роте на передовой все еще было шесть крупнокалиберных пулеметов, четыре 80-миллиметровых миномета и два тяжелых 120-миллиметровых миномета. И никто не был ранен с тех пор, как Курт был ранен в плечо два дня назад.

На минометной позиции, которую я расположил в овраге в 200 метрах позади штаба, мы услышали отдельные винтовочные выстрелы со стороны противника. Используя два крупнокалиберных пулемета в глубине линии окопов, я открыл огонь по противоположной полосе деревьев, где наблюдалась наибольшая активность врага. Русские ответили огнем артиллерии; наши артиллеристы стали отстреливаться. Примерно в 9.00 группа штурмовиков пролетела над позициями батальона и сбросила бомбы.

За минометной позицией разорвалось несколько осколочных бомб, не принеся ущерба. Передовые наблюдатели сообщили об интенсивных передвижениях противника в глубоком тылу стоявшей против нас стрелковой бригады. Связисты доложили мне, что наземная связь с батальоном временно прервана из-за обстрела, и мы приготовили оружие и стали ожидать атаки. Ровно в 12.00 по радио поступило донесение из полка, грянувшее как гром среди ясного неба:

«В 14.00 начнется капитуляция Курляндской армии. По всей линии фронта должны быть вывешены белые флаги. Весь личный состав должен оставаться на позициях с оружием. Оружие должно быть разряжено, магазины извлечены и стволы очищены. Офицеры продолжают командовать своими частями».

В 13.00 я услышал в последний раз по полевому телефону голос капитана фон Даймлинга, полкового адъютанта. Он открыто посоветовал мне не предпринимать никаких неразумных действий, немедленно прекратить стрельбу и проявить ответственность в гарантировании выполнения приказа о капитуляции, который он повторил устно. Он подчеркнул, что строгое соблюдение определит «судьбу целого участка фронта».

Новость о приказе о безоговорочной сдаче пронеслась среди солдат. Годами мы беззаветно сражались, хороня своих убитых и отказываясь капитулировать перед жестоким врагом, которому мы все еще открыто и искренне сопротивлялись.

Я несколько раз обошел наши позиции, разговаривая с солдатами о неизвестной судьбе, лежавшей впереди нас, и пытаясь успокоить их нервы. Нас уже не пугала перспектива смерти, потому что мы жили рядом с ней и имели с ней дело уже сколько лет и до такой степени, что смерть на поле боя на Востоке была возможностью, которую следовало ожидать, что нашей неизбежной участью было найти место успокоения в безымянной могиле в России. Нами владел страх неизвестности, незнания того, что станет с нами и, еще важнее, с нашими семьями в Германии. Мы давно знали о том, что произошло в Катыни в Польше, где русские ликвидировали тысячи польских офицеров, и у нас не было оснований не ожидать, что в руках врага мы подвергнемся той же участи. Философия сражения до смерти настолько укоренилась в нас в течение прошедших лет, что капитуляция, которая нам сейчас предписывалась приказом, была просто немыслима.

Опустившаяся на фронт тишина была прервана сообщением о пистолетном выстреле невдалеке от нас. Расследуя происшествие, я выяснил, что один из наших офицеров, узнав о приказе о капитуляции, вытащил свой «люгер» из кобуры, положил его на планшетку и написал в своем блокноте: «Без армии нет чести». Потом спокойно приставил дуло пистолета к виску и нажал на спуск.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.