Глава 60. Аспен

Глава 60. Аспен

В мае в доме Кевина в Мидлбери раздался звонок. Я сняла трубку. Человек говорил по-русски и предлагал мне принять участие в создании спектакля по пьесе Чехова. Это был Лева Вайнштейн, с которым я до сих пор не была знакома, — актер, известный зрителю еще мальчиком по роли в фильме «Республика Шкид», по работе в театре «Современник», последователь и ученик Анатолия Васильевича Эфроса, сменивший впоследствии профессию актера на режиссуру. Так вот, он однажды взял и уехал жить в Америку. Говорят, первые годы он страшно бедствовал, работал кем угодно, даже открывал дверь, будучи швейцаром, пока не получил предложение переехать в Вашингтон и стать радиожурналистом. Тогда его жизнь наконец вошла в колею — интеллектуальный труд, относительное благополучие. Однако Лева был человеком талантливым и по призванию принадлежал театру. Оттого, видимо, и организовал в Вашингтоне актерскую студию. Теперь он нашел возможность поставить пьесу Чехова «Дядя Ваня» в летнем театре города Аспена, в штате Колорадо. Мне он предложил сыграть Соню. Я поблагодарила и сказала, что подумаю.

За эти месяцы в Мидлбери я освоилась и наладила свой режим. Работала официанткой в мексиканском ресторане «Амигос». Работа была шумной, особенно когда по вечерам приходили студенты и пили пиво огромными пол-литровыми кружками. Поднять такой поднос, с заказом на семь человек, невозможно без предварительной подготовки. Однажды я вылила-таки все содержимое подноса на пиджак одного розовощекого бейсболиста в кепке… Весь стол смерил меня надменным взглядом, парень — жертва моей нелепости — многозначительно поднял бровь, затем хихикнул и потребовал другую порцию… и все. Но больше всего страдали мои уши — студенты, пришедшие пить пиво, орут так, как никто другой нигде в мире. В свободное от «Амигос» время я печатала на машинке всякие мысли и стихи по-русски и по-английски, считая, что работа официантки помогает наблюдать за обществом, в котором я живу, и отвлекает от тяжелых настроений. И вдруг это предложение — ехать в Аспен! «Что такое Аспен?» — спрашивала я американцев. «Городишко маленький, но симпатичный!» — говорили все. Такой ответ звучал неубедительно. К тому же мне показалось, что роль Сони — это что-то стойкое, но заунывное. И я решила никуда не ехать. Лева перезвонил через пару недель. Я начала канючить: «Да я как-то не очень представляю себе Соню, вроде это не мое…» Я почти было отказалась, как вдруг он говорит: «Вы перечитайте, там у нее монолог в конце — это же истерика, надрыв!» Я поколебалась, решила перечитать, договорившись, что перезвоню и дам окончательный ответ через пару часов. А через неделю я летела в штат Колорадо и, глядя из иллюминатора на горные хребты, думала, что была бы самой настоящей дурой, откажись я от поездки, — такую красоту бы пропустила, не говоря уже о Сонином гениальном монологе.

Кроме меня, все остальные актеры должны были быть американцами, и играть надо было по-английски. Я принялась зубрить текст. Обнаружила, что с произнесением некоторых слов у меня большая проблема. Чуть поплоще вылетает из моих уст звук «Э» или «И» — сразу меняется смысл текста. Пришлось заняться дикцией с актером, исполнявшим роль Серебрякова. Выходили с ним на пленэр, залегали в высокой траве — подальше от посторонних — и издавали всякие странные звуки. Однажды он проникся ко мне особым трепетом и попытался поухаживать, но я резко его оборвала, впрочем, без злорадства: разморило человека, с кем не бывает. Дикцию он мне все-таки поставил, правда, были звуки и слова, непреодолимые для русского горла. Особенный хохот у всех вызывало то, как я произносила слово «счастье» и все его производные. У меня никак не получалось открыть рот должным образом, и дело тут не во мне, а в том, что у русских нет такого широкого звука, и это движение челюстью нам кажется противоестественным. А слова Сони в финальном монологе: «Что же делать, надо жить» — я произносила так, что слышалось: «Надо уезжать!» Если учесть, что по сюжету пьесы это происходит сразу после отъезда Елены Андреевны, Серебрякова да и самого Астрова, то смысл таких слов, произносимых Соней, прямо противоположен тому, что написано у Чехова: она призывает дядю Ваню терпеть и продолжать жить, как живут. И вся эта путаница происходила из-за звука «и» в слове «live» (жить) — он никак не получался у меня коротким, и звучало «leave» (уезжать). Со своей стороны, я много иронизировала над американцами, когда актеры спрашивали о своих персонажах: «Нет, ну все-таки, отчего они все так расстроены, ведь ничего особенного не происходит?» Русская хандра без явно выраженного повода им была напрочь непонятна. Правда, я сама в страхе думала, что ставить «Дядю Ваню» в городе Аспен, летом… для этого нужна особая дерзость.

Аспен, что в переводе означает «осина», был знаменит как горнолыжный курорт. Здесь отдыхали и жили круглый год многие голливудские знаменитости. Климат даже летом совмещал в себе все четыре времени года — на горизонте всегда белели вершинами горы, и это также привлекало сюда туристов и любителей спорта. Днем все разъезжали по трассам на велосипедах, играли в теннис, плавали или лазили по горам, а ночью — подрывали полученное за день здоровье в барах и ночных клубах. Находился город на высоте двух или более тысяч метров над уровнем океана, и это тоже придавало ему особый колорит — полбокала вина действовали, как два, дышать поначалу было сложно, зато когда привыкаешь — это чистейший нектар, да и вообще все физиологические процессы здесь происходили в ускоренном темпе. В то лето 1987 года все говорили о предстоящем в августе параде планет или гармоничном совмещении планет: harmonic convergence. В связи с этим сюда съезжались все последователи системы Новой Эпохи (New Age), верующие в то, что на Земле наступает Эра Водолея, а люди, собравшиеся в Аспене — в такой благоприятной в энергетическом отношении точке — будут осенены благодатью. Именно здесь построили (или еще строят) Центр парапсихологии и аномальных явлений, чему активно способствовала любительница эзотерики Ширли Мак Лейн. Одним словом, Колорадо — штат особый, впрочем, как любое место, где есть горы.

«Колорадо, мое Колорадо, мой дружок, старина Карабин!..» — пел в школе мой одноклассник Сашка. А я вот попала сюда, ну и повезло же мне! Да и Леве тоже… Он шел на репетицию, поднимаясь по крутой улице медленными шажками, и, когда доходил до тента, в котором мы репетировали и играли, долго стоял, чтобы отдышаться. «Легкие замучили!» — говорил курильщик Вайнштейн. (На самом деле он уже тогда был болен неизлечимой болезнью, о чем я никак не могла знать.) Лева мне напоминал типично чеховского персонажа, если не главных действующих лиц его пьес, то по крайней мере героя рассказов: добряк, брюзга, рассеянный одиночка в помятом пиджаке, книжный червь. Вообще в его мизантропии было что-то лермонтовское… Соленый, одним словом, а может, состарившийся Треплев? Лева ставил спектакль памяти Анатолия Васильевича Эфроса — так и обозначили на афише и в программке. Я была рада такому поводу отдать дань замечательному режиссеру и добрейшему человеку. Мне досаждали слухи, которые поползли после его смерти и доползли до Вермонта — мол, не должен был занимать место Любимова на Таганке, и якобы гнев актеров был оправдан.

Я знала, что Моцарт не может стать Сальери, оттого воспринимала подобные разговоры однозначно. Даже написала в русскоязычную газету «Панорама» статью, посвященную Эфросу, называлась она «В поисках автора». Кстати сказать, Анатолия Васильевича знали на Западе как режиссера — книги его продавались в театральных магазинах, и студенты-актеры о них говорили, меня это и удивило, и порадовало.

Итак, я играла Соню, а на роль Елены Андреевны пришлось устраивать конкурс. В комиссии были я, Лева и актер, исполнявший Серебрякова. Мы сошлись во мнении, что стройная белокурая девушка по имени Сара Пратер (как выяснилось, один из ее дедов был из России) подходит для чеховской героини. Она была очень трогательна и восторженна, хоть и не столь профессиональна, как соперничающая с ней красивая брюнетка. Когда Саре сообщили о том, что роль досталась ей, она долго восклицала, обхватив свою голову руками: «Сейчас решилась моя судьба, вы не представляете, что вы для меня сделали, я вас обожаю!» Она имела в виду, что с этого момента определилась в своем решении посвятить себя актерской профессии. Вообще, судить о профессионализме работавших над спектаклем людей достаточно сложно. Многие не имели дипломов об окончании актерской школы. Был здесь писатель — исполнитель роли дяди Вани, был, конечно, и профессиональный актер — Астров, а также педагог-режиссер в роли Серебрякова. В Америке многие люди занимаются театром параллельно с чем-то другим — скажем, содержат магазин, пекарню или работают в офисе, пишут, строят, а временами и играют. Исключение составляют известные актеры, которых кормит профессия, или «столичные» из Нью-Йорка и Лос-Анджелеса — там они в основном официанты, члены актерской гильдии и приехали в город ради будущей карьеры. Дипломы здесь немного значат — это бумага со штампом, за которой может скрываться кто угодно. Мне также запомнилась наша художница по костюмам, с экзотическим псевдонимом Франки Стайнц (от Франкенштейна). Франки была самой что ни на есть передовой авангардисткой, и ее вид не мог не шокировать. У нее были черные крашеные волосы, такая же помада на губах, синий лак на ногтях и характер милейшей улыбчивой женщины, скучающей в браке. Вот такая компания и работала над нашим самым-самым что ни на есть родным Антоном Павловичем Чеховым.

Вообще я чувствовала, что город Аспен и вся эта история мне посланы как манна небесная для телесного и духовного возрождения. По утрам я совершала пробежки, затем после завтрака садилась за текст. Сара и ее друзья неоднократно приглашали меня сходить вместе на ланч в какой-нибудь ресторан и наконец попробовать «яйца по-бенедиктински» с бокалом «кровавой Мэри», но я была стойкой девушкой и отказывалась. Пока спектакль не был выпущен, я боялась тратить энергию на общение. Доля фанатизма, конечно, присутствовала в моем отношении к профессии, но без него вообще трудно представить себе русскую женщину, играющую чеховскую Соню на английском, под тентом, где-то в горах Америки для заезжих иностранцев и отдыхающих.

В день премьерного спектакля была плохая погода — собирались тучи, дул ветер и слышались раскаты грома. Но на наше счастье, к семи часам вечера собрался зритель, и спектакль начался. В задних рядах сидела пресса и фотографы, а на передних — американские туристы, многие из них в шортах. Удивительное дело, но языковой барьер я преодолела в первые же минуты — зрители очень внимательно меня слушали, и я чувствовала, что все понимали. А уж когда они начали всхлипывать, я торжествовала — и этих проняло! Миновав все трудные места, сказав слово «счастье» по-английски так, чтоб ни у одного американца не оставалось сомнений, о чем идет речь, я приближалась к финальному монологу Сони. Вдруг тент стало качать от сильного ветра, грянул гром, и началась самая настоящая гроза — капли дождя забарабанили по стенкам и крыше, зал погрузился в тревожную темноту. Я как раз произнесла первые слова финального монолога: «Что же делать, надо жить!» Стенки тента накренились, и что-то хрустнуло поблизости, заглушая мой голос, я стала произносить текст громче и громче, а потом уже кричала во весь голос: «Мы отдохнем! Мы услышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах, мы увидим, как все зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир и наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как ласка. Я верую, верую…» Лева, находившийся в зале прямо напротив сцены, утирал набежавшие слезы. «Бедный, бедный дядя Ваня, ты плачешь… Ты не знал в своей жизни радостей, но погоди, дядя Ваня, погоди… Мы отдохнем… Мы отдохнем! Мы отдохнем!» Проорав последние слова остолбеневшим зрителям, я побежала вон со сцены, ознаменовав тем самым конец спектакля. «Мадемуазель тражедьен! — обратился ко мне с французским акцентом зашедший за кулисы толстяк-зритель. — Вы были превосходны!» Он поцеловал мне ручку, затем протянул нам с Сарой свою визитку: «Президент института иммунологии, штат Калифорния, город Санта-Барбара». Мы поблагодарили импозантного толстяка за теплые слова. «Приглашаю всех в ресторан, угощаю! А дам могу подвезти на своей машине!» — обратился он к актерам, подоспевшему Леве Вайнштейну и Франки Стайнц. Настроение у всех было прекрасное, и мы приняли это меценатство не раздумывая, тем более что надо было где-то срочно укрыться от дождя. Премьера состоялась!

После первого спектакля я расслабилась, начала обозревать окрестности и развлекаться с Сарой и ее друзьями, которые проводили здесь летние каникулы. Сара была родом из Калифорнии, закончила школу в Вермонте, а в Аспен приехала за компанию, просто отдохнуть. Ее друзья — молодой человек по имени Тод и девушка Кэролайн — снимали вместе с Сарой трехкомнатную квартиру в коттедже и были знакомы с ней еще с детства. Тод был студентом медицинского факультета в Бостоне, собирался стать психиатром, а Кэролайн сочиняла какие-то рассказы, но кем быть, еще не знала. Ее отличала странная рассеянность, выражавшаяся в том, что на своей огромной кровати она оставляла всякие тряпки, одежду, книги и даже обувь. С каждым днем вещей становилось все больше, и она их не убирала. А под подушкой она держала маленького игрушечного мишку с отбитым носом. В магазин она не ходила, только каждый день собиралась пойти, поэтому питалась тем, что уже лежало в холодильнике. Это раздражало ее друзей. Они повесили на холодильнике надпись: «Кэролайн, это не для тебя», что мне показалось жестоким. Но ребята объясняли, что иначе она никогда не повзрослеет. Тод и Сара пытались перевоспитывать Кэролайн, считая ее психическое состояние опасным в первую очередь для нее самой. Тод, вооруженный профессиональным знанием, аккуратно подталкивал Кэролайн к освобождению от комплексов. Мне было любопытно наблюдать повторяющиеся проблемы американских молодых людей — в коллективе, в семье, с самими собой. В России многое из того, что здесь считалось «проблемой», сошло бы за особенность русской души, своеобразие и что-то вроде: ну, оставь человека, если ему так нравится! И это в лучшем случае. Вряд ли кому-либо пришло в голову оказывать человеку психологическую помощь. Скорее приняли бы сразу за сумасшедшего, а чаще всего — плюнули бы: нам какое дело? Дай Бог, если теперь по-другому.

Они все — Сара, Тод и Кэролайн — были на десять лет моложе меня, впрочем, мы подружились и разницу в возрасте не замечали. В один из тех дней прилетел Кевин и приобщился к моей новой компании. Даже написал какую-то балладу в стихах, которая привела всех в восторг — про то, как везли Лену в продуктовой коляске, украденной из супермаркета, вверх на гору — сама она уже не шла. А Сара Пратер тем временем спрягала иностранные глаголы и пыталась выучить язык своих предков — русский. Ей вторили Тод и Кэролайн. А Кевин — американский славист, преподаватель русского языка и литературы — давал им на пробу русский мат и просил кричать заученные фразы на весь город. Они это делали, не понимая смысла. И когда Лена и Кевин хохотали, те спрашивали, что значит «йе-пать». Точно так же потешались надо мной американцы в школе Мидлбери, заставляя произносить слова, скабрезный смысл которых был мне неведом. Это действительно очень смешно — видеть, как человек с невинным лицом старательно выговаривает черт-те что.

Мы сходили с ума, постоянно валяя дурака и веря в то, что, оказавшись вместе во время парада планет, мы будем отмечены каким-то добрым знаком: переменой жизни и силой. Мне, правда, не верилось, что жизнь нас не разведет. Я вздыхала и с горечью говорила: «Мы все разъедемся в разные стороны и больше не увидимся. Как всегда, я уже привыкла. Вы забудете меня, а я вас…» На что ребята поклялись мне, что мы будем часто видеться, звонить и дружить. Мне было приятно их рвение, но я сама не знала, где окажусь после Аспена — я очень серьезно подумывала о возвращении в Москву, а тогда и подавно все друг друга позабудут. В конце лета Сара возвращалась в Нью-Йорк с желанием найти агента и всерьез заняться карьерой актрисы. Тод ехал в Бостон заканчивать медицинскую аспирантуру в Гарвардском университете, а Кэролайн решила немного пожить в Аспене, не зная пока, чем заняться дальше — домой, под опеку родителей, ей ехать не хотелось. Сара убеждала и меня не возвращаться сразу в Россию, а пожить в Нью-Йорке, дать себе еще один шанс, поискать работу актрисы. «Если я кого-нибудь представляю добившимся успеха здесь, в Америке, так это тебя!» — постоянно говорила она мне. Мы все время друг друга поддерживали, говоря положительные вещи и внушая оптимизм. «Лена, что для тебя самое главное?» — спрашивала меня Сара. Я что-то ответила, уже не помню точно что. «А для меня, — продолжала она, — это бороться! Я не хочу ни в чем проигрывать, а жизнь состоит из борьбы, и это здорово! Я и с отцом разведенным борюсь против его авторитета и эгоизма, и с мамой из-за ее слабости, и со своим бой-френдом за независимость и уважение ко мне, и на работе… и теперь буду за профессию бороться». Сарины слова очень напомнили мне мою бабушку, русских революционеров, советскую идейность. Только в устах американской молодой женщины это звучало неожиданней и оттого интересней — я этому поверила. Теперь, оглядываясь назад, могу сказать, что Сара тогда своим монологом подзарядила меня на многие годы. Ведь теперь для меня так же органично сказать, что самое главное в жизни — это борьба, и в этом можно до бесконечности находить интерес. Странно, но банальная мысль — «красота жизни в борьбе» — уже не кажется мне такой простой и банальной. Вопрос в том, как посмотреть на одно и то же понятие, все зависит оттого, в какой системе, политическом строе и на какой территории ты говоришь о «борьбе» — нагружаешь ли ты это понятие ложным идеологическим подтекстом или подлинным, экзистенциальным… Мне вдруг раскрылся его магический смысл. Может, сработал эффект Аспена?

Эта американская троица и их друзья, с которыми мне пришлось со временем познакомиться, стали моим основным человеческим тылом, превратившись на многие годы, вплоть до сегодняшнего дня, в самых близких людей, ждущих меня по ту сторону океана. Предсказание о добром знаке, которым отмечены все, посетившие Аспен тем летом, оправдалось.