Глава 58. Черное и белое

Глава 58. Черное и белое

Фамилия Бойда была Блэк, что значит — черный. Все в нем, начиная с имени, просилось быть зарифмованным. Бойд — void (пустота), avoid (избегать), boy (мальчик), вой, мой, ой… Неожиданно для себя самой я начала писать стихи по-английски и вообще писать. Критическое отношение к реальности, как и пытливый интеллект — вещь заразительная. А какое удовольствие наблюдать воинственно настроенного к своей культуре американца! Он находился в постоянной полемике с окружающей действительностью, по-клоунски играл с ней, насмехаясь или требуя ответа. Пытаясь проследить истоки магического воздействия на меня его внешнего облика, за которым стоит определенный архетип, я вспоминаю любимого актера Черкасова, с его узкой долговязостью и носатостью, затем возникают более ранние воспоминания: развевающиеся по ветру длинные волосы романтических героев всевозможных сказок и мультфильмов, трогательная нелепость сказочных трубадуров, чья худоба торчит из-под старых одежд, и даже бунтарский облик гениев — Листа или Шопена.

Придя спустя пару дней после первого знакомства к нему домой, я увидела на входной двери предупреждение посетителям: череп со скрещенными костями и надпись: «Опасно для жизни!» Оказавшись в квартире у Бойда, я погрузилась в изучение его мира, путешествуя, словно по карте, по стенам, завешанным картинками, многочисленными рисунками, сделанными его рукой, вырезками из журналов, фотографиями и даже стихами. Передо мной предстал образ самого хозяина, ироничного, ранимого, вдохновенного, умного, и культуры, в которой он жил, — абсурдной, нелепой, страшной. Рисунок ракеты, нацеленной острием вверх, словно фаллос, приведенный в боевую готовность. Цитата из какого-то восточного мудреца (могу ошибаться в точности источника), отпечатанная на пожелтелом листке и приколотая к стенке примерно такого содержания: «Важно попытаться изменить то, что ты можешь изменить, и научиться терпеливо переносить то, что ты изменить не в состоянии, а главное — уметь отличить одно от другого». Вырезка из газеты, заголовок: «Тело без головы найдено в баре „Без бюстгальтеров“» — и рядом заметка о несчастной стриптизерше, которая, стоя на рояле, исполняла свой номер, в то время как рояль должен был подниматься вверх и, не дойдя до потолка, вновь опускаться. Какой-то механизм не сработал, и рояль не смог остановиться — стриптизерше снесло голову. Две фотографии одна над другой: невеста в пышном белом наряде и вдова в черном облаченье. Набросок карандашом — ссутулившаяся фигура пожилого мужчины, устало раскуривающего сигару, обратившего свои взоры в пространство, и подпись: «В ожидании бодхисатвы». Коллаж: огромная женская голова в форме телеэкрана, в черных очках, какие носят звезды кино, — обладательница головы хохочет и сексуально ежится, выставляя напоказ свою грудь. Прямо напротив, словно убегая от нее, изображен мужчина. Он катит перед собой детскую коляску, из которой торчит маленькая голова в темных очках, как у голливудской звезды, — уменьшенная копия смеющейся женщины. Эту картину Бойд дорисовывал понемногу, день за днем. Он наносил красные капли, словно брызги крови, на белое, нерасписанное пространство работы. На полке под потолком его тринадцатиметровой квартирки стояли толстенные папки с дневниками, штук двадцать, не меньше. «Вся моя жизнь!» — сказал он, указывая на них широким жестом. «Кто это написал?» — поинтересовалась я, не веря, что такой объем под силу современному молодому человеку. «Я!» — гордясь собой, ответил Бойд. Кошка Эзме оказалась толстой и пушистой серой кошкой с огромными, как у совы, глазами и очень тихим писклявым голоском. «Взял котенка, самого хилого и больного. Как увидел, сказал — этот мой!» — комментировал Бойд историю своей любимицы.

Бывшая жена Бойда — актриса, о которой он говорил при первой нашей встрече, была в те годы восходящей голливудской звездой, ныне известной в Америке, — Келли Мак Гиллис. Ее фильмы выходили один за другим, и по городу то и дело развешивали ее портреты-афиши в три-четыре метра высотой, журналы пестрели ее фотографиями, а газеты — сплетнями о личной жизни. «Келли за один этот год заработала миллион, представляешь?! — восклицал Бойд и по-ребячьи продолжал: — Я хотел одолжить у нее тысячу, а она не дала! Как-то она пригласила меня для разговора в ресторан и сказала — заказывай что хочешь. Я заказал любимую вырезку, а когда я все съел, ехидно заметила: „Ты всегда столько жрешь?“» Она стала звездой внезапно, сыграв главную роль в фильме «Свидетель» — это случилось вскоре после того, как они разошлись. Но ни для него, ни для нее эти отношения не были закончены. «Если моей женщине не нравится Келли, если она не может примириться с тем, что она для меня значит, тогда ей не быть со мной!» — говорил Бойд. А вернее, констатировал свой диагноз, так как его чувства к бывшей жене оставались серьезной психологической проблемой. То, что я актриса и — как он узнал от моих знакомых, довольно известная в Москве — спокойно реагирую на существование в его жизни голливудской звезды Келли, позволило Бойду воспринять меня всерьез и даже обрести некое иллюзорное равновесие.

С первых дней нашего общения он стал говорить о том, что нутром предчувствует нашу непростую историю. «Этот ребенок опасен!» — сказал он обо мне своему другу Биллу, который в отсутствие своего жилья временами квартировал у Бойда. Я быстро подхватила юмор и специфический игровой язык, свойственный Бойду, а также привкус корриды, чего-то рокового, что было в его отношении к жизни. Он это заметил, оттого и решил, что я — опасный ребенок Он подарил мне книгу своей любимой поэтессы, Сильвии Плат. Сборник назывался «Ариель». На первой странице поставил надпись: «Елене, с любовью из траншей, Бойд». Сильвия Плат оказалась удивительно похожа на Марину Цветаеву — страстью, лаконизмом, образностью и предчувствием неизбежного конца. Она и была обречена, покончив с собой в расцвете сил и славы. Бойд открыл мне художника Марселя Дюшана, который стоял у истоков современного авангарда. Его знаменитую работу «Женщина, сходящая по лестнице», которую многие художники считали долгом воссоздать на свой лад, Бойд тоже отметил в своем творчестве, написав акварелью красивую абстрактную картину и назвав ее «Женщина, снисходящая по лестнице». Его любимым поэтом был гениальный пьяница Чарльз Буковски, известный если не читателю, так зрителю своим сценарием к фильму «Пьянь» с участием Микки Рурка и Фэй Данауэй. На стене у него висели также игрушечные наручники, а на полке стояли детские игрушки. Эдакий поп-арт — инсталляции, наглядно демонстрирующие, что молодой американец переживает личную драму с женщиной, непримиримый конфликт с масс-медиа и голливудской «фабрикой грез», испытывает некоторый скепсис по поводу смысла жизни, а также сильные пацифистские настроения.

Может показаться, что Бойд лишь по молодости был маргиналом и тяготел к эпатажу. Но это не так. Его вызов не был возрастным, а скорее свидетельствовал об особенностях его интеллекта и социального происхождения. Он вырос в пригороде Лос-Анджелеса, в престижном районе «Оранж каунти», в семье «васпов» (WASP) — белых англосаксонских протестантов. Его отец был обыкновенным американским миллионером, добродетельным и законопослушным, который до выхода на пенсию занимался разработкой оружия. (Если, конечно, Бойд не привирал, чтобы запугать меня и создать более зловещий образ своего родителя. При мне его папаша в основном занимался миссионерством — ездил по церковным приходам.) Бойд, как никто другой, знал, к чему приводит скука и лицемерие многодетного викторианского воспитания, с одной стороны, и зомбирование идеологией и псевдонравственностью — с другой. Он ненавидел насилие и глупость. Его представление о собственной жизни как проходящей в траншеях было оправданно — для умного человека жизнь и не может быть ничем иным, как полем боя. А жизнь в Нью-Йорке — это ежедневная урбанистическая война, не говоря о том, что там частенько слышны выстрелы. Но у него был свой личный грех, который и окрасил наши отношения в трагические тона.

Однажды, когда мы собирались провести вечер вместе, Бойд вдруг бросил меня, сказав, что должен уйти туда, куда мне нельзя идти вместе с ним. Я недоумевала, что могло внезапно заставить его нарушить планы. И откуда такая секретность? «Наверное, он колется, — сказал мне кто-то из друзей, — а с иглой невозможно конкурировать!» Встретив его на следующий день, я поинтересовалась, так ли это. Он признался, что так, добавив, что волноваться не стоит: пока ему не грозит никакая зависимость, это просто баловство. Но его внезапные исчезновения и неадекватные срывы заставили меня усомниться в том, что это не опасно. Однажды я настояла на том, чтобы идти с ним туда, куда мне нельзя. Мы подъехали к самым задворкам города — к 11-й улице между проспектом А и Б. Здесь всегда настолько безлюдно, что каждая движущаяся фигура становится объектом пристального внимания. Выйдя из машины, Бойд и его приятель Билл пересекли пустой двор и прошли к темному заброшенному зданию, в котором не светилось ни одно окно. «Не ходи, это опасно!» — бросил мне напоследок приятель Бойда, когда я побежала вслед за ними, но было уже поздно. «Скотти! — кричал мой друг кому-то в темноту окон. — Это я, Бойд!» Тот, кого звали Скотти, открыл входную дверь, и черное здание поглотило высокую белокурую фигуру. Я вбежала в подъезд, испугавшись, что потеряю след своего безумного друга. В кромешной тьме я поднималась по лестнице вслед за Бойдом и его приятелем, которые шагали на один пролет впереди меня. «Здорово, мне здесь чем-то нравится, — сказала я, пытаясь обратить все в шутку, — мы как Бонни и Клайд!» Бойд резко оборвал меня: «Мы совсем не Бонни и Клайд, и не дай Бог… Здесь ничто не может нравиться!» Меня удивила его реакция: колется и ненавидит то, что делает, как это?

Наконец мы поднялись на верхний этаж и оказались в просторном помещении, из темноты которого стали проглядывать людские тени. Люди сидели, лежали на диванах вдоль стен, и казалось, что они спят. Как выяснилось, здание было населено чернокожими, которые скрывались от полиции, а она в свою очередь каждый день устраивала облаву. На сленге это место называлось «стрельбищем» или «галереей для стрельбы». (По-английски глагол to shoot означает «стрелять», а на сленге — «колоться».) Были здесь и женщины, но, судя по голосам, мало, две-три. Скотти оказался тем человеком, которого я однажды видела из окна автобуса дефилирующим вслед за Бойдом. Он сидел перед горящей свечой, а рядом лежала раскрытая Библия. «Читаешь?» — спросил его Бойд. Тот утвердительно кивнул. Быстро объяснившись, зачем пришли, мужчины сели и стали ждать, а Скотти стал готовить все необходимое. Я затаилась за спиной Бойда. Сделав укол, они начали «отлетать», взгляд расфокусировался, обратившись внутрь, но уши продолжали напряженно слушать. Скотти взглянул в мою сторону, я еще крепче сжала скрещенные на коленях руки и стала напряженно ждать. Вдруг произошло что-то непредвиденное и плохое. Билл завалился на спину, запрокинув голову. Скотти подбежал к нему, начал тормошить и громко звать его по имени, требуя очнуться. Спустя несколько минут то же случилось и с Бойдом — он отключился, вытянувшись и завалившись на спину. Казалось, они спят, но, судя по реакции Скотти, с ними происходило что-то непредвиденное и крайне опасное. Он начал суетиться и звать кого-то. В дверях появились люди, снова исчезли, потом вернулись с пластиковыми мешками, полными льда. Скотти прикладывал лед поочередно то к груди Бойда, то его товарища, но те продолжали лежать без сознания. До меня наконец дошло, что произошла передозировка и нельзя терять ни минуты. Но что делать, я не знала. Склонившись над Бойдом и взяв его безжизненную голову в руки, я стала звать его, затем изо всех сил хлестать по щекам. Он морщился, но глаз открыть не мог. Наконец он издал какой-то звук и пошевелился. «Все, выскочили!» — пробормотал Скотти и махнул рукой в сторону лежащего Бойда. В другом углу комнаты, очевидно, то же произошло и с бедолагой Биллом — он стал подавать признаки жизни. Пока они приходили в себя, я сидела в полной тишине, стараясь ничем не выдать своего волнения и присутствия. Из темноты на меня смотрели несколько пар глаз. Фигуры наполовину застыли, каждая в своем странном положении, держа руку вверх, словно в приветствии, а в локтевом изгибе торчал шприц. Забытье… это то, чего они искали. Из «галереи» мы выбрались только утром. Мои спутники двигались заторможенно, периодически исчезая в потустороннем и буквально зависая на ходу. Приходилось постоянно ждать, возвращаться и окликать. Добравшись наконец до квартиры Бойда и оставив там обоих мужчин досматривать какой-то очень длинный сон, я бросилась прочь из его дома, с этой улицы…

К Аленке я не пошла, а, воспользовавшись ключами от квартиры Кристины, которая была в отъезде, заперлась у нее, чтобы остаться в полном одиночестве. Теперь, когда я могла расслабиться, меня охватил ужас от пережитого, я поняла, что нахожусь в шоке. Я никогда в жизни не видела людей в таком состоянии. Только теперь я поняла, что на волоске висела не только жизнь Бойда и Билла, но и моя. Кого стал бы защищать чернокожий наркоман в случае опасности? А что если бы все закончилось трагически для Бойда и Билла и я бы оказалась ненужным свидетелем? А если бы пришла полиция? Да и вообще, я сидела возле двух отключившихся парней, в окружении людей под допингом… Я позвонила Аленке и попросила не говорить никому, где я нахожусь — мне хотелось скрыться. Однако Бойд знал, где меня искать. Через несколько часов в мою дверь позвонили. Я спросила: «Кто?» — «Это я, открой, мне надо с тобой поговорить!» — еле слышно донеслось из-за двери. Я помедлила. «Открой, я должен объясниться», — повторил он. Я открыла. Мы решили выйти на улицу. Опустившись на траву в парке, стали не спеша разговаривать. Его глаза были скрыты темными очками, а возле подбородка лиловели ссадины от моих побоев. «Как я тебя, надо же! Уж извини…» — посочувствовала я ему. «Я понял, что это ты», — потупив голову, отозвался Бойд. «Ты можешь сейчас уйти и больше никогда меня не видеть, — проговорил он наконец, — я не скажу тебе ни слова, я пойму. Но я прошу тебя, не делай этого, пожалуйста. Ты мне нужна, особенно сейчас. Я многое понял после вчерашнего». Перевернувшись на спину и взглянув на чистое голубое небо, я дала себе некоторое время на размышление, а вернее, позволила тешить себя мыслью, что могу решить и так и эдак. Свобода от обязательств и выбора, свобода от чужой судьбы и ее последствий… Я дала себе время отдохнуть перед началом настоящей войны, корриды, с чем еще это можно сравнить — вытаскивание человека из смерти? Я знала, что не в состоянии ему отказать.