ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Зима выдалась на удивление тёплой. Казалось, уже весна на пороге. Из оконца дребезжащего дилижанса, который вёз его в Местре по накатанной дороге мимо вичентинской холмистой гряды, Джован Баттисте было видно — земля полностью освободилась от снежного покрова. Ему не терпелось поскорее рассказать Камилле о житье-бытье в Мантуе. Он начнёт со свадьбы принца-наместника Филиппа, за которой наблюдал, стоя в толпе перед дворцом. Впечатление было столь ярким, что перед его взором вновь ожили картины пышных торжеств с прекрасными дамами и галантными кавалерами, каретами, лошадьми, солдатами, духовым оркестром… Как всё это не похоже на венецианские, даже самые богатые, свадьбы. Он обязательно расскажет Камилле, которая никогда не выезжала за пределы лагуны, о золочёной, как в сказке, карете с впряжённой в неё шестёркой белых рысаков и о девушках, выстроившихся в две шеренги перед входом в театр Арчидукале на премьеру «Тита Манлия»; все как на подбор красавицы и не старше пятнадцати, с корзинами, полными лепестков роз. Идея пришла в голову Антонио. Но как не просто было в январе найти столько живых цветов! Пришлось нарезать из тонкой цветной бумаги тьму лепестков, похожих на всамделишные.

Конечно, жена в первую очередь начнёт с расспросов о здоровье сына. Чтобы её не огорчать, он скажет, что приступы астмы были редки и, как в Венеции, возникали от переутомления. Теперь кроме териаки, по предписанию местного эскулапа, Антонио принимает успокоительные соли, подмешивая их к воде, которая обретает зеленоватый цвет. Слава богу, что найдено наконец эффективное средство, помогающее справляться с недугом даже в Мантуе с её влажным климатом.

Но по мере приближения дилижанса к Местре он всё больше задумывался. А не лучше ли было ему задержаться в Мантуе и не оставлять Антонио одного? Ведь кроме сочинения кантаты по заказу епископа сыну предстоит взяться за новую оперу. Правда, теперь у него объявился импресарио для улаживания дел, связанных с постановкой оперы. А как не поведать Камилле, что Антонио сумел за пять дней написать оперу, которая вызвала фурор? Одновременно им написан концерт для фагота и ещё немало чего. Несмотря на загруженность работой, сын ни на один день не расставался с молитвенником и успевал урывать время для уроков по вокалу с одной девушкой, француженкой по происхождению. Хотя Антонио без ума от её голоса, он не разделяет его мнения. Но о чём бы ему не хотелось рассказывать жене, так это о своём странном ощущении, когда после премьеры «Тита Манлия» эта самая француженка бросилась на шею сыну. Если бы Антонио не был священником, в этом объятии не было бы ничего предосудительного. Ему никогда не приходилось видеть ничего подобного в Пьета после концертов, где немало девушек постарше и куда интереснее этой французской замухрышки. Кстати, о Пьета. Найдется ли там снова место для Антонио? Эта мысль его беспокоила. Стоило ли сыну вообще покидать Венецию, где приютские воспитанницы души в нём не чают? Как же хорошо работалось Антонио с ними, и он увлечённо сочинял концерты и хоралы для них. Тут Джован Баттиста вспомнил, как в последнее время Антонио любил повторять: sequere Deum — следуй за Богом. От кого он услышал это изречение?

Перед самым отъездом из Мантуи Джован Баттиста узнал, что сыну поручено написать третью оперу для Арчидукале «Кандаче, нубийская царица». Её занимательный сюжет повествует о смелой правительнице античного царства на Ниле. Как пояснил Антонио, героические женские характеры должны понравиться публике, равно как и художественное оформление спектакля с экзотическими храмами, пирамидами, пальмами и долиной Нила. Мысли Джован Баттисты были прерваны видом показавшейся вдалеке крепостной башни Местре. А это значило, что через час-полтора он будет дома.

Непросто было включиться после долгого отсутствия в каждодневную венецианскую жизнь. Прежде всего Джован Баттиста отправился к коллегам из оркестра Сан-Марко, от коих узнал печальную весть о смерти друга, архитектора и импресарио Франческо Сантурини, построившего театр Сант’Анджело. Во время их последней встречи Сантурини выглядел неважно, признав, что дела его доконали. После возведения им театра Сант’Анджело он по контракту был обязан через семь лет передать здание в собственность патрициям Марчелло и Каппелло, владельцам земельного участка. Прошло пятнадцать лет, а он все ещё не выполнил договорные условия и оказался в долговом капкане. Джован Баттиста решил навестить Лукрецию, дочь покойного друга.

* * *

Со свойственной ему быстротой Вивальди выполнил в срок свои обязательства перед театром Арчидукале. Премьера новой оперы «Кандаче, нубийская царица» была намечена на начало карнавала. Но 19 января в Вене умерла вдовствующая императрица Элеонора Маддалена, вдова Леопольда I и мать правящего Карла VI. Момент для премьеры — самый неподходящий, хотя карнавал был в разгаре. Тогда было решено показать оперу в завершающий день карнавальной недели. Это был ещё один шумный успех, превзошедший ожидания, как и в случае с операми «Армида» и «Тит Манлий». Сезон закончился, и театр закрылся. Вивальди ничего другого не оставалось, как, воспользовавшись продолжающимся трауром в мантуанском ландграфстве, отправиться домой и навестить родных. Разрешение на отъезд было получено, но с условием вернуться к своим обязанностям главного дирижёра камерного оркестра, как только того потребует наместник принц Филипп.

В один из мартовских дней под вечер он прибыл в Венецию. Было холодно, и никто его не встретил, так как от него не было никакой весточки о возможном приезде. Выйдя из гондолы на набережной Скьявони, он, к счастью, натолкнулся на носильщика Бастази, который помог донести дорожный баул до дома. На кухне при свете двух свечей отец с матерью играли в «гусыню» — разновидность лото. Его появление было для них как снег на голову. Родители никак не ожидали его возвращения раньше срока, хотя из газеты узнали о смерти в Вене австрийской матери-императрицы, но не предполагали, что объявленный траур может коснуться мантуанского театра Арчидукале.

Поблагодарив носильщика за помощь, Антонио вынул из кармана сутаны кожаный мешочек, туго набитый деньгами. При виде фишки отца, попавшей на номер 19 — «харчевня», а для продолжения хода Джован Баттиста должен заплатить в качестве отступного один багатин — самую мелкую разменную монету, Антонио высыпал деньги из мешочка на стол и весело воскликнул:

— Плачу штраф всеми этими луидорами!

Перед отъездом в канцелярии мантуанского двора в качестве компенсации за пять месяцев работы ему был вручён этот самый мешочек с 1574,12 луидорами. В доме Вивальди таких денег ещё ни разу не видели.

Придя в себя от изумления при виде кучи денег и желая сообщить сыну что-то приятное, Джован Баттиста сказал:

— Не беда, что закрылся Арчидукале, у нас во всю работает театр Сан-Фантин.

— Там дают только комические оперы, — возразил Антонио. — Мне это не подходит.

Давно его не видели дома таким приветливым и добрым. Взяв из рук матери чашку приготовленного кофе, он поинтересовался, как поживают племянники.

— Уже спят. Родители вместе с Маргаритой и Дзанеттой пошли на площадь прогуляться — дело молодое.

Антонио вдруг почувствовал, как он чертовски устал с дороги и, пожелав доброй ночи, поднялся к себе наверх.

На следующее утро он отправился с отцом в Сант’Анджело узнать, как прошёл сезон, какие оперы были поставлены и кто из певцов принял в них участие. Его интересовало всё, ибо он не был в театре с 1717 года после успеха «Коронации Дария». За время его долгого отсутствия венецианские театры стали игнорировать оперы рыжего священника, тем более что появились новые авторы и среди них Джованни Порта и Джузеппе Орландини. Правда, как заметил отец, все они без тени смущения открыто подражают его стилю, стараясь нажить капитал на чужом добре.

Джован Баттиста испытывал беспокойство в то утро и, как показалось Антонио, о чём-то явно умалчивал. Действительно, видя, с какой гордостью Антонио высыпал перед родителями на стол весело позвякивающие луидоры, он не осмелился омрачать радость сына и заводить непростой разговор, который мог бы расстроить его, и без того адски уставшего с дороги.

Среди музыкантов в городе высказывалось немало суждений о музыке Вивальди. Их всюду можно было услышать: в оркестре Сан-Марко, среди музыкантов приюта Мендиканти и в обществе Санта-Чечилия. Имя Антонио Вивальди давно получило широкую известность в Европе благодаря новаторской инструментальной музыке и поразительной виртуозности его сольных выступлений. Поэтому все ожидали чего-то необычного от его опер. Безусловно, в них было немало прекрасных арий, оркестровых увертюр и интермеццо. Но та поспешность, с которой Вивальди был вынужден перекладывать всевозможные либретто на музыку, не могла не сказаться на качестве некоторых его оперных произведений. Нелестные отзывы прозвучали и о так называемых «pasticcio», музыкальных сборных солянках, к которым музыкант прибегал исключительно ради денег. Более того, он взвалил на себя еще обязанности импресарио, чтобы самому заботиться о достойном представлении на сцене своих творений. Он хорошо знал, что любой приглашённый со стороны импресарио прежде всего печётся о личной выгоде, экономя на декорациях, бутафории и костюмах, что отрицательно сказывается на качестве спектакля. Чего стоит хотя бы тот же Орсатто, разваливший дело. А публика всё замечает. Они с отцом не были транжирами в Сант’Анджело, и им приходилось экономить, но с умом и в меру.

Джован Баттиста слышал, что даже немец Кванц в разговоре с одним из знакомых музыкантов нелестно высказался о чрезмерном увлечении сына оперной сценой. По его мнению, это пагубно сказалось на Вивальди, который, мол, как композитор и исполнитель скатился к лёгкости и пошлости.

— Неужели он так и сказал: лёгкость и пошлость? — переспросил Антонио, когда отец передал ему этот неприятный разговор.

Ему трудно было поверить, что именно Кванц, давний поклонник его музыки, мог так отозваться о нём. Но критические замечания высказывались и другими. Говорят, что в Падуе знаменитый скрипач Тартини очень резко отозвался об операх Вивальди, заявив:

— Глотка — это не дека скрипки! Что хорошо для певца, для скрипача плохо. Меня тоже не раз приглашали на оперные подмостки в Венецию, но я отказался, оставив рыжему Вивальди удовольствие быть освистанным. Я бы ему посоветовал…

— Пусть уж он советует своему другу Сатане! — вспылил Антонио, намекая на сонату «Дьявольские трели».

Ему было неприятно, что на него навесили ярлык автора инструментальных произведений, отказывая ему в праве сочинять оперную музыку.

Желая высказаться до конца, Джован Баттиста продолжал наседать, напомнив сыну, что голландец Роже продолжает за свой счёт издавать его сонаты^[28] и концерты. Пизендель в Дрездене постоянно исполняет его сочинения, а неугомонный Бах в Веймаре всё ещё занят переложением концертов из «L’Estro» и «La Stravagenza» для органа. Пора бы уж кончать с театром, и отец приводил еще множество веских доводов. Например, в программках для публики на первом месте крупными буквами набрано имя автора либретто, и лишь после упоминания солистов, сценографа и машиниста сцены даётся имя автора музыки. А что говорить о высоких гонорарах певцов, которые не идут ни в какое сравнение с более чем скромной компенсацией труда композитора? Так певец Фаринелли получает за один сезон 18 тысяч лир, а другой не менее известный кастрат Николино — 12 тысяч. Певицам Фаустине Бордони и Марианне Бульгарелли за каждое их выступление платят по 180 дукатов. Мог ли Антонио мечтать о таких гонорарах? Но, как и предвидел Джован Баттиста, вместо разговора получился монолог, оказавшийся совершенно бесполезным, а все его предостережения не возымели действия на Антонио.

Прошло несколько дней, и на столе у Вивальди лежала партитура почти законченной оперы «Вызов истине». Он выбрал либретто, рассказывающее о событиях на мусульманском Востоке, считая, что сюжет вполне актуален и должен бы понравиться публике театра Сант’Анджело. Новая опера изобилует вокальными трудностями. Никогда ещё ему не доводилось по нескольку раз переделывать написанное. Например, он трижды переписывал квинтет, завершающий второй акт, и по нескольку раз перечитывал нотные листы, внося в них всё новые исправления, прежде чем отдать партитуру переписчикам. Возможно, предостережения отца были не совсем напрасны и возымели действие, поскольку работа над партитурой «Вызова истине» была проделана им с максимальной тщательностью. На главные роли были приглашены лучшие певцы. Опера понравилась публике, и после премьеры в «Гадзеттино» о ней было напечатано на две строчки больше обычного.

К сожалению, слухи и суждения об оперной музыке сына, доходившие порой до слуха Джован Баттисты, в одно прекрасное утро нашли своё воплощение в одном неожиданном издании. Тираж появившейся в городе книжонки был тотчас раскуплен. Шёл декабрь 1720 года. В артистических салонах, кафе и прежде всего за кулисами театров только и разговору было что о «Моде на театр». Таково было название тоненькой книжицы, напечатанной на дешёвой бумаге в том же формате программок для зрителей и по весьма доступной цене — полторы лиры, как и стоимость входного билета в театр Сант’Анджело. Это была аргументированная, написанная со знанием дела едкая сатира, злобно высмеивающая театральный мир и царящие в нём нравы и порядки. Объектом язвительной насмешки стали импресарио, музыканты, певцы и певицы, сценографы, костюмеры, танцоры и балерины. Досталось артистам миманса, суфлёрам и владельцам абонированных лож. Но особому осмеянию анонимного автора подверглись поэты рифмоплёты, сочиняющие оперные либретто чаще всего на исторические темы, в которых выплывала наружу явная дремучая необразованность их авторов. Предлагаемая театрам вся эта низкопробная литература, по мнению анонимного автора, была лишена здравого смысла и принижала оперное искусство.

Ирония автора не обошла стороной композиторов, послушных диктату импресарио. Их мысли заняты одним лишь желанием сорвать куш, а отсюда торопливость и небрежность при написании инструментальной и вокальной музыки. На них давят иногда избалованные публикой певцы, требующие для себя выигрышных арий и включения в музыкальную канву партий, не имеющих ничего общего с либретто оперы.

Если сама направленность убийственной критики была более чем очевидна, то имя автора продолжало оставаться неизвестным. На титульном листе можно было прочесть, что издание представляет собой надёжное и простое пособие, как сочинять и ставить итальянские оперы современных авторов. Мелким шрифтом перечислены основные работники театра, готовящие спектакль, для которых чтение может быть весьма полезным, а вот крупными буквами набрано:

«Автор посвящает сей труд композитору оперной музыки».

Под этим посвящением помешена виньетка, на которой изображена венецианская neata — лодка для перевозки грузов с гребцом и сидящим на носу медведем. На корме играющий на скрипке ангел в шляпе священника. Не отрывая смычка от скрипки, играющий ангел-скрипач пытается пнуть гребца ногой, чтобы ускорить движение. В нём без труда узнаваем рыжий священник. Под виньеткой давался набор фраз с зашифрованными адресами издательства, книжной лавки, где можно купить издание, а под другими адресами подразумевались имена известных певцов. Например, словечко Aldiviva — это ни что иное, как монограмма Вивальди. И таких загадок было немало в этом ребусе, над которым читателям придётся поломать голову.

«Мода на театр» стала излюбленной пищей пересудов и сплетен в венецианских художественных салонах, а особенно в театральной среде. О ней много было разговоров и среди завсегдатаев мальвазий, открытых до двух ночи. Делались самые невероятные предположения.

Если прототип ангела в шляпе священника и со скрипкой не вызывал ни у кого сомнений, то по поводу сидящего на мешках медведя делались разные догадки. Многие сошлись во мнении, что медведь (ит. orso) — это не кто иной, как предприимчивый импресарио Орсатто, прославившийся тем, что помимо заботы о заполняемости театра продавал зрителям в буфете вино, кофе и пирожные весьма сомнительного качества. В конце концов он прогорел, и его место импресарио занял некто Модотто, занимавшийся ранее перевозкой грузов по воде. Художник изобразил его на виньетке гребцом, усиленно работающим вёслами.

Немало шуток было отпущено по поводу этого чтива. Но Джован Баттисте было невесело, он болезненно переживал злую кампанию осмеяния и наскоков на сына. До этой злосчастной публикации Антонио сочинил и поставил тринадцать опер и занял ведущее положение на оперном Олимпе, и это кое-кому пришлось не по вкусу. Вивальди как композитор и импресарио поставил дело на коммерческую основу, стремясь извлечь из оперных спектаклей максимум выгоды. Этот Вивальди резко отличался от рыжего священника в сиротском приюте Пьета, где дукаты не имели для него первостепенного значения. Вот почему именно там и проявлялись его истинная любовь к творчеству и страсть к музыке, что нашло блистательное выражение в ораториях «Моисей» и «Юдифь», в инструментальных опусах «L’Estro Armonico» и «La Stravagenza».

Анонимный автор «Моды на театр» злобно иронизировал также по поводу «подобострастных посвящений» партитур сильным мира сего.

Несомненно, объектом насмешек вновь являлся Вивальди, о чём нетрудно догадаться, читая следующее: «Маэстро или поэт обычно заканчивает своё посвящение, заявляя, что готов с глубоким почтением облобызать всех блох на лапах собаки Вашего Превосходительства». Намёк более чем очевидный, если вспомнить, как маэстро, посвящая скандинавскому королю Фридриху IV свой op. II, писал, что «недостоин поцеловать последнюю ступень пьедестала» монарха.

Если оставить в стороне ядовитые стрелы в адрес Вивальди, то разоблачительный пафос нашумевшей публикации вызван застоем венецианского оперного театра. Предав забвению уроки великого Монтеверди, создателя так называемого «взволнованного стиля» в музыке, опера стала заметно деградировать в царящей атмосфере делячества, коррупции и пошлости, всё более превращаясь в угодливую служанку либреттистов и певцов, чей уровень культуры оставлял желать лучшего.

Но кто мог быть автором едкой сатиры? Конечно, музыкант и человек сведущий и образованный, а может быть, кто-то из местной знати, страстный поклонник музыки. Не исключено, что им мог быть и высокопоставленный патриций, обеспокоенный состоянием дел на венецианской оперной сцене. Постепенно положение стало проясняться. Вначале робко и вполголоса, а затем всё настойчивее и громче стали называть имя музыканта Бенедетто Марчелло, выходца из старинного венецианского рода, чей предок в XV веке был дожем. Вместе с патрицием Каппелло Марчелло стал владельцем театра Сант’Анджело и, возможно, имел зуб на Вивальди, который узурпировал часть прав на этот театр, проводя самостоятельную репертуарную политику, не считаясь с подлинными хозяевами театрального здания. А недавно патриция Марчелло избрали судьей Quarantia criminale — Криминальной канцелярии, занимающейся расследованиями преступлений, связанных с убийством, насилием, хищением частной и государственной собственности, подрывом национальной безопасности и оскорблением властей. Неожиданно для всех Марчелло стал законником и обличителем пороков.

— Тоже мне выискался блюститель нравственности, — ворчал Джован Баттиста. — Да этот дамский угодник сам ещё вчера бегал по злачным местам и увеселительным заведениям!

Единственным, кто не обращал внимания на мелкие уколы, был сам Антонио Вивальди.

— Это всё зависть, — говорил он с усмешкой, пожимая плечами.

Как обычно, после доброй понюшки любимого табака Вивальди садился за работу. Несмотря ни на что, он продолжал сочинять музыку, верный своему девизу «следовать за Богом».

Как раз в эти дни пришло письмо из Мантуи от юной ученицы Анны, которая сожалела, что уроки вокала надолго прервались, она писала, что готова сама приехать к учителю в Венецию. Но сейчас ему было не до ученицы. Нужно во что бы то ни стало подготовить новую оперу для театра Сант’Анджело, а времени, как всегда, не хватает. Ему в руки попалось либретто Лалли «Филипп, царь Македонии», и он поручил знакомому композитору Джузеппе Бонивенти написать музыку двух первых актов, оставив себе третий.

Среди приятных и менее приятных новостей Вивальди наконец услышал долгожданную весть. Как-то в перерывах между репетициями в театре ему повстречалась приютская воспитанница Анджелина, которая работала в секретариате Пьета. Она сообщила, что в попечительском совете сожалеют по поводу отсутствия класса виолончели. На следующий день дон Антонио появился в кабинете управляющего Пьета для важного разговора. Хотя Яккини сочинил немало произведений для виолончели, этот инструмент продолжали игнорировать в оркестре, заменяя его теноровой виолой вместе с клавесином. Более того, изготовление виолончели было куда более дорогостоящим, нежели скрипки, и мастера — изготовители струнных не торопились, поскольку на виолончели не было большого спроса. Дела в Пьета шли неплохо, и Анджелина оказалась права. Не прошло месяца после визита дона Антонио в Пьета, как оттуда пришло письмо с поручением возглавить класс виолончели с жалованьем в 40 дукатов. Перед Вивальди открывалась редкая возможность разработать совместно с ученицами технику игры на виолончели на основе уже написанных им концертов, чтобы уравнять этот инструмент в правах со скрипкой. А предложенные 40 дукатов были неплохой добавкой к другим поступлениям. Можно сказать, что 1720 год и в финансовом отношении завершался весьма успешно для Вивальди и его семьи.