19. К ВОПРОСУ О ДОВЕРИИ

19. К ВОПРОСУ О ДОВЕРИИ

О главкоме Муравьеве Иосифу за последнее время кое-что доводилось слышать, и немало хвалебного. Иные утверждали даже, будто сей бывалый воин в критический момент, по сути дела, спас Петроград и революцию. Хоти Иосиф лично с Муравьевым не встречался и не имел оснований сомневаться в его ратных заслугах и всяческой доблести, однако согласиться со столь завышенной его оценкой никак не мог. Ибо был убежден, что Петроград и революция были спасены не Муравьевым, а рабочими, солдатами и матросами. И фактически главкомом, направившим все усилия оборонявшегося революционною Петрограда, был не кто-либо, а прежде всего Ленин.

Именно Ленин возглавил комиссию для непосредственного руководства ликвидацией мятежа, созданную ЦК РСДРП (б) и Совнаркомом в ночь на 28 октября. Именно Ленин указал Центробалту двинуть на защиту Петрограда флот и вместе с представителями Всенно-морского революционного комитета разработал план расстановки боевых кораблей на Неве, дабы прикрыть подступы к городу. И не кто иной, как Ленин, прибыл в ночь на 29 октября к путиловцам — проследить за подготовкей бронепоезда, изготовлением и ремонтом орудий. А после бессонной ночи он же провел совещание с работниками ВРК и выступил на собрании представителен частей Петроградского гарнизона… Всех этих подробностей Иосиф Михайлович, находясь на Украине, мог пока еще не знать. Но опыт и чутье не обманывали: истинным главкомом там, под Петроградом, был вождь реьолюцил, глава первого в истории Советского правительства.

Сейчас разговор о Муравьеве завязался с немолодым большевиком из городского комитета. Они шагали к пустырю, где обучалась сколоченная Иосифом красногвардейская дружина — более двух сотен штыков! Товарищ должен был убедиться в боеготовности этой не столь уж малой революционной силы.

Первая трудность — добыть оружие — была преодолена. Требовалось немало находчивости, чтобы вооружить рабочие дружины. Скажем, перехватить эшелон, идущий с фронта на Тулу, к оружейным заводам. В таком эшелоне, среди изломанных в боях русских трехлинеек, можно било разыскать и вполне исправные винтовки, отобранные у военнопленных или взятые из захваченных неприятельских пакгаузов. Поэтому вооружение красногвардейцев было весьма неоднородным: русские, немецкие, австрийские винтовки и дажа устаревшие однозарядные берданки…

Вторая трудность заключалась в обучении, ее ещо предстояло преодолеть. Вот и прибыл товарищ из горкома — поглядеть, как она, эта вторая трудность, преодолевается. И, коли возникнет нужда, подсобить.

По пути к пустырю они беседовали о том о сем, больше — о последних новостях из Петрограда. При этом, естественно, упомянули и героя-главкома.

— Не знаю, — признался Иосиф, — не верю я что-то этому подполковнику. Не лежит душа, да и только.

— Потому что офицер?

— Нет, не потому. Мало ли вчерашних офицеров среди нынешних большевиков? Я убежден даже, что бывших офицеров надо активнее привлекать к революции. Ведь у русского офицерства тоже есть свои революционные традиции, не надо пренебрегать этим в нашей работе.

— Что ж, не ты один так считаешь… А удавалось ли тебе привлечь хоть одного офицера?

— Сейчас сами увидите. Бывший прапорщик. Только что из лазарета, правая рука перебита. Так он ежедневно тренируется в стрельбе левой. Мы ему предоставили возможность, ради нее он, собственно говоря, и взялся обучить наших.

— Исключительно ради возможности пострелять?

— Кто его знает? Сказал, будто это для него главное. Но мне кажется, не только это. Человек он неглупый, весьма образованный. Но пока еще не поручусь, еще не созрело яблочко, еще с кислинкой…

— Лишь бы не с червоточинкой. А то падалицу подбирать…

— Поглядим, что из этого прапорщика получится, — сказал Иосиф. — Во всяком случае, дело свое он знает и работает на нас добросовестно.

— Вообще-то, в инструкторах у нас чаще солдаты… Ну, а этому ты доверяешь?

— Не вполне.

— Так я и предполагал. Потому что не солдат?

— Потому что не большевик.

— Ага… — собеседник был явно не лыком шит и с самого начала разговора шел к определенной своей цели, не теряя ее из виду, как бы они ни уклонялись в сторону. — Теперь понятно. Значит, и Муравьеву ты не веришь потому лишь, что он не большевик?

— Возможно, — согласился Иосиф. — Всем этим эсерам, анархистам, меньшевикам и иже с ними… Что хотите со мной делайте, но нет у меня к ним веры. Как нет веры в бога…

— Ну, в огороде бузина, а в Киеве дядько! Ты можешь потерять веру в бога, Иосиф, это естественно. Мы, большевики, не можем не быть атеистами. Но не теряй веру в человека. Не торопись не доверять, это всегда успеешь.

— Ну да! Когда доверия не оправдают, поздно будет спохватываться.

— Это так. Но вот доверил же ты этому прапорщику и оружие, и обучение своих людей…

— Потому что в случае чего никуда он от нас не денется.

— Не скажи. Мы здесь еще не взяли власть. Да и когда возьмем, не все так сразу будет, как нам бы хотелось… Ты говоришь, поздно будет спохватываться. Но бывает поздно и другое: спохватываться, когда не оправдается наше недоверие, а человека потеряли, не вернешь. Бывает такое… Чем больше будешь верить в людей, тем охотнее и легче люди поверят в тебя. Вот, что ни говори, поверил ты в какой-то хотя бы мере этому своему офицеру увечному — глядишь, и он в тебя поверит и сам к нам перейдет…

Иосиф молчал, слушал и напряженно думал. А собеседник его продолжал несколько наставительно, что свойственно многим немолодым людям:

— Суди человека по делам, дорогой товарищ, по фактическим делам. А не по формальной партийной принадлежности. Ведь именно так судишь ты этого прапорщика. Сам говоришь, дело свое он знэет и делает его не за страх, а за совесть. Вот так же и с другими. А то сам в себе культивируешь этакую… абсолютную непримиримость ко всем и вся.

— Не ко всем и вся, — возразил Иосиф. — К политическим противникам — да! Особенно когда политический противник из каких-то своих соображений вдруг становится политическим союзником. Тут какое бы то ни было благодушие особенно опасно. И где это сказано, что в политической борьбе допустимо примиренчество? Где это написано?

— Тю! Опять я ему про Фому, а он мне про Ерему! Кто говорит о беспринципном примиренчестве? О человеке речь, о живом человеке. И мы обязаны это учитывать, работая с разными людьми, привлекая их на свою сторону. Вот к чему я речь-то веду. Понимаешь теперь?

— Не понимаю.

— Жаль… Нет, не сумею объяснить. Может, другие сумеют. Или сам поймешь, когда постарше станешь.

— Может быть, не знаю… — Иосиф иожал плечами, затем упрямо нагнул лицо, будто боднуть собрался. — Одно знаю твердо: финтить никогда и ни с кем не стану. Не сумею! И кидаться слепо каждому встречному на шею, лобызаться с кем попало, как на пасху… Ни-ко-гда! Даже когда стану старше. Хоть до ста лет доживу!

— Дай-то бог дожить тебе до ста…

Иосиф засмеялся неожиданно, помотал головой, вздохнул.

— Нет, до ста, пожалуй, не доживу, Хотя и… очень желательно пожить подольше. Увидеть дальнейшее так хочется! Оно ведь сейчас только наминается… А до ста мне не дотянуть, нет.

На пустыре, к которому они приблизились, человек в черной папахе и светлой офицерской шпнели без погон пятился перед наступавшей на него нестройной шеренгой красногвардейцев и, подергивая ритмично правой рукой на черной перевязи, выкрикивал:

— Р-раз! Р-раз! Р-раз, два, три-и! Не терять равнение!.. Слушай команду-у!.. На р-ру-у-ку!..

Теперь шеренга шла, уставя перед собой штыкастые винтовки, будто готовилась заколоть своего командира. А тот, шагнув в сторону и пропуская красногвардейцев мимо себя, кричал второй шеренге, топавшей следом:

— На р-ру-у… А-атставить! Дистанцию, дистанцию соблюдать! Третий слева, взять ногу!.. Внимание! На р-ру-у-ку!..

За второй шеренгой мимо него преходила третья, за ней — четвертая…