ВСТРЕЧА С ПЛУЧЕКОМ И ГОРОДИНСКИМ

ВСТРЕЧА С ПЛУЧЕКОМ И ГОРОДИНСКИМ

Наша лодка пришла в пригород Мурманска — Росту и стала в сухой док судоремонтного завода. Работы— уйма, предстоял большой ремонт.

Переход лодки из Полярного в Росту прошел с приключениями. Лодку вел недавно назначенный командиром Арванов. Лунин, уже в качестве командира дивизиона, был у нас на борту, поэтому на маленькой съемной сигнальной мачте был поднят брейд-вымпел комдива. Почти сразу после выхода лодки из гавани, в Кольском заливе нас обогнал маленький деревянный тралец из числа кораблей, только что приведенных из США. По уставу и по законам морской вежливости он был обязан нас приветствовать, но почему-то этого не сделал. Как истый моряк и строгий начальник, Лунин подобную серость и неуважение простить не мог. И наш бравый сигнальщик Петр Погорелов сигнальным прожектором тут же вызвал тралец на связь и передал ему продиктованный Луниным выговор «Здесь вам не Америка! Старших полагается приветствовать! Комдив». Тралец робко пискнул в ответ, что «фитиль» получен и от греха подальше резко прибавил ход.

Но вслед за этим мелким инцидентом последовала куда более крупная неприятность: мы шли под главными дизелями и вдруг из газовыхлопных коллекторов повалил пар и оба дизеля встали. Это случилось после того, как лодка обогнула с востока о. Сальный и вышла на створ мыса Ретинского. Иными словами, мы внезапно потеряли ход на виду у эскадры надводных кораблей, стоявших на рейде Ваенга. И Лунин, и Арванов, да и вся наша верхняя вахта совершенно четко себе представили, как на всех этих кораблях идут от вахты доклады вверх по инстанции вплоть до оперативного дежурного штаба СФ о том, что прославленная «катюша» (а ее знали на флоте все) потеряла ход и стоит, выпуская пар (?!) из газовыхлопных коллек-

[308]

торов. Получался конфуз в общефлотском масштабе и виноваты в этом конфузе были мы — инженеры, то есть Липатов и я. Ведь это нас командир спрашивал перед выходом из Полярного — хватит ли нам топлива до Росты. Мы заверили командира, что топлива хватит, и вот…

Конечно, Липатов был немедленно вызван на мостик для объяснений и получения заслуженного «фитиля», а я помчался в VI отсек, чтобы уточнить, сколько топлива осталось в расходном баке дизель-генератора и при наличии топлива — запустить его, чтобы дойти до Росты своим ходом. В расходном баке оказалось немного топлива, дизель-генератор был запущен, мы кое-как дошли до Росты и уже без всякого шика ошвартовались у заводского причала.

Мы, конечно, были виноваты, но нас подвел недостаток или, скорее, особенность системы подачи топлива к дизелям на ПЛ типа «К». На всех других лодках топливо из цистерн подавалось давлением замещения (то есть давлением забортной воды) в расходный бак, а оттуда наливом к дизелям. Расход топлива мог быть определен по мерным стеклам бака. На лодках типа «К» топливо из цистерн подавалось давлением замещения прямо к дизелям. Расходного бака не было, а был небольшого объема сигнальный бак, через который топливо проходило к дизелям. Он всегда был полон и определить расход по нему было невозможно. Расход топлива только подсчитывался, а это было очень неточно, всегда был риск попадания в дизели воды замещения. Что и случилось, как это бывало не  раз и раньше.

Липатов и я получили «фитили», а Лунин с Арвановым — товарищеские «подначки» по поводу того, что они так спешили на ремонт, что пытались перейти из Полярного в Росту под дизелями на забортной воде.

Мы с Липатовым пытались устранить этот недостаток топливной системы путем установки футштоков в цистернах (матросы упорно называли их «фукштоками») с электрозамыкателями, но ничего из этого не вышло.

[309]

Судоремонтный завод в Росте с двумя сухими доками был основной ремонтной базой для крупных кораблей СФ. Несмотря на скромные возможности станочного парка и относительно слабую энергетику, недостаток проката металла и других необходимых материалов, энергичные руководители завода успешно справлялись с трудными задачами. Они сумели закрепить кадры рабочих, обеспечить им более или менее сносное питание, сохранить в условиях бомбежек жилой фонд заводского поселка.

Личный состав кораблей, естественно, привлекался к ремонту и выполнял значительный объем работ. Хоть и тяжело работать в доке зимой, при низких температурах и пронизывающих северных ветрах, долгой полярной ночью, тем не менее, чего греха таить, каждый «поход» в Росту на ремонт, как говорится, не вызывал грусти уличного состава, особенно у матросов и старшин. Не говоря уже о том, что это был «перерыв в войне», жизнь на базе в Росте была куда вольготней, чем в бригаде в Полярном. Не было таких строгостей с увольнением «на берег», а само увольнение обещало весьма перспективные встречи с гражданским населением, особенно с его прекрасной половиной. Рядом с нашей базой находился Дом культуры, где в основном и завязывались знакомства, порой переходившие в романы, иногда кончавшиеся и женитьбой. В Доме культуры почти каждый день шли концерты, демонстрировались кинофильмы, проводились вечера танцев.

На Дом культуры базировался и театр Северного флота, которым всю войну руководил Валентин Николаевич Плучек В составе труппы были ставшие позднее известными в стране артисты Зинаида Дмитриева, Евгений Кузнецов, Василий Деньгин, начинал популярный ныне артист Михаил Пуговкин. Отношение моряков к своему театру было трогательно-любовным. Спектакли театра проходили всегда при переполненном зале. В репертуаре театра были замечательные пьесы «Давным-давно» А. Гладкова, «Собака на сене» Лопе де Вега, «Слуга двух господ» Карло Гольдони,

[310]

«Свадьба Кречинского» Сухово-Кобылина, где заглавную роль играл Евгений Кузнецов, а Расплюева — Василий Деньгин. Была поставлена пьеса «Офицер флота» А. Крона, содержание которой, основанное на известных эпизодах боевых действий ПЛ «Щ-421» и «К-22» нашей бригады, было близко и понятно всем морякам, а воспитательное ее значение невозможно переоценить. Моряки видели на сцене свою реальную боевую жизнь, одухотворенную высокой драматургией, блестящей режиссурой Плучека и до тонкости правдивой игрой актеров, понимавших, для кого они играют, и знавших боевую жизнь флота не понаслышке, а в подробностях. Успех этой пьесы был особенным. Пьеса была гимном нашим боевым друзьям — подводникам Краснознаменного Балтийского флота. В зале театра сидели профессионалы своего дела, прослужившие на лодках помногу лет, участники многих боевых походов, потопившие не один десяток вражеских кораблей, побывавшие под бомбежками и атаками вражеских самолетов, кораблей, уже потерявшие многих друзей, знавшие, что наша боевая служба очень опасна и рискованна. Мы были потрясены героизмом и самоотверженностью наших боевых друзей — балтийских подводников. Конечно, почти каждый из нас (особенно офицеры) слыхал о трудностях службы подводников на Балтике. Мы знали многих офицеров-балтийцев по училищам, по совместной службе до войны, к нам в бригаду пришел командир лодки — балтиец В. А. Тураев. Кое-что нам было известно из сообщений Совинформбюро, из газет. Но, пожалуй, впервые за войну перед нами предстали живые люди и их жизнь в осажденном Ленинграде. Нужно помнить, что среди личного состава бригады очень многие были связаны с Ленинградом. Там жили, там учились в училищах, на курсах, в Учебном отряде подводного плавания, в Ленинграде строились многие наши лодки, комплектовались экипажи, наконец, там, в блокаде, у некоторых оставались семьи и родные. В блокадном Ленинграде умерла от голода семья самого уважаемого и любимого человека в бригаде — ее

[311]

командира Героя Советского Союза контр-адмирала Ивана Александровича Колышкина. Умер от голода в Кронштадте и отец нашего командира Мамикон Арванов.

Святой патриотизм подводников-балтийцев, их священная ненависть к врагу, талантливо и достоверно показанные в пьесе, укрепили нас в праведности нашего боевого дела сильнее, чем лучшие политбеседы и статьи в газетах.

Я не являюсь знатоком сценического искусства и не претендую на профессиональный критический разбор этих пьес. Могу только сказать, что любая ошибка или нелепость (с точки зрения нашего ремесла, допущенные на сцене, были бы немедленно подмечены зрительным залом и несомненно привели бы к снижению общего впечатления, к определенному недоверию к пьесе в целом. Однако этого не было. Даже в тех случаях, когда, в силу невозможности полного воспроизведения на сцене обстановки боевого корабля, допускались определенные условности, они были понятны, максимально соответствовали реальной обстановке и были правильно восприняты залом.

Реализм постановки был удивителен. На сцене играли актеры, а мы узнавали самих себя. На сцене жили, действовали, воевали наши адмиралы, офицеры, старшины, матросы. Они совершали подвиги и глупости, радовались и горевали, посмеивались друг над другом и выручали друг друга с риском для своей жизни. Это были мы, с нашим сочным морским лексиконом, любимыми уставными и неуставными словечками, знаменитым флотским юмором и дружескими «подначками», привычками, отношением к жизни и к службе, трезвые и подвыпившие, в боевом походе и на базе…

Я был польщен и обрадован, когда мой командир Зармайр Мамиконович Арванов сказал мне: «Я сегодня пригласил на товарищеский ужин главного режиссера театра Плучека. Приходи».

Валентин Николаевич Плучек славился на флоте как блестящий рассказчик и импровизатор, а заодно, как интересный, веселый и компанейский человек. Он

[312]

пришел к нам с гостем из Москвы — полным седым подполковником в очень сильных очках. Это был известный критик и музыковед Виктор Маркович Городинский.

Правду сказать, для меня, 23-летнего лейтенанта, такой ужин у командира лодки был несколько необычным событием. У старших офицеров была своя компания. Но, во-первых, это произошло в Росте, где нравы были попроще, а во-вторых, я все же был немного начитаннее других младших офицеров лодки и очень любил музыку.

А Зармайр Мамиконович выделялся среди других командиров своей общительностью, кавказской широтой натуры, замечательным чувством юмора, природным тактом. Командиром он стал совсем недавно, а до этого, будучи старпомом, ежедневно с нами встречался, оставаясь требовательным начальником.

Подробности этого ужина почти изгладились из памяти, это было очень давно. Но основные впечатления от встречи с двумя видными деятелями нашей культуры вряд ли я когда-нибудь забуду. За время войны и после нее мне доводилось не раз бывать на товарищеских ужинах и пирушках по различным поводам и без повода и всегда они проходили, в общем, почти одинаково: военная обстановка, перспективы войны («второй фронт» и т. д.), боевые успехи, повышения и перемещения по службе, награждения, присвоения званий, обсуждение комичных подробностей последних походов и событий в базе, известия о родных и близких, у молодежи — амурные «успехи» или «прогары» в Мурманске и Полярном. Традицией было не говорить о погибших друзьях, да мы почти ничего и не знали об обстоятельствах их гибели. Это была наша жизнь и мы выходили за ее рамки, только обсуждая в меру своего разумения очередное крупное военное или политическое событие, или кино, или пьесу.

Этот ужин начался необычно сдержанно, гости присматривались к нам, мы — к ним. Было ясно, что Валентин Николаевич привел к нам Городинского, чтобы тот на нас поглядел. Слава нашей лодки тогда

[313]

гремела вовсю. Да и сам Плучек был горд за нас. Командир поглядывал на уже приготовленный стол и шутливо извинялся перед гостями за скромность подбора закусок и напитков, а гости утверждали, что по теперешним временам это очень хороший стол, давно они не видели такого обилия. Арванов сказал, продолжая шутку, что гости могут его проучить, позвав к себе и устроив действительно хороший стол. Те от души рассмеялись и заявили, что всегда рады видеть хозяина у себя, но такого стола, как этот, им никогда не сделать. Плучек добавил, что он может сделать исключительно богатый и красивый стол, но только «яства» никто съесть не сможет. Здесь уже все засмеялись, зная возможности сцены, и командир пригласил всех рассаживаться.

Разговор за столом сначала не завязывался. Мы не хотели говорить на близкие нам темы, естественно полагая это неуместным бахвальством, а гости не решались нас расспрашивать, видя нашу сдержанность. Но в дело вступил наш традиционный первый тост — «за тех, кто в море», затем «за гостей», «за наш Театр Северного флота», все налегли на закуску и потихоньку начали «оттаивать». Чтобы побыстрее «разогреть компанию, Плучек рассказал пару очень смешных анекдотов на театральные темы, а также прочел не слишком скромный вариант басни Крылова «Ворона и лисица». Через пару тостов «за подводников» и «за артистов» командир, который также был замечательным рассказчиком, припомнил несколько смешных историй из нашей флотской жизни. Еще через пару тостов с гостями установился полнейший контакт. Плучек и Городинский, интеллигенты в лучшем смысле этого слова, что называется, старой закалки, тактично и ненавязчиво направили разговор на то, что их интересовало — на нашу жизнь, службу, боевые походы. Мы и сами не заметили, как разговорились, а они умело направили беседу на такие детали и тонкости, которые нам казались несущественными, а для них, людей искусства, были очень важны. Их интересные реплики и комментарии так разжигали нас, что

[314]

мы были готовы говорить и говорить. Оказывается, наша жизнь была такой интересной и незаурядной, мы совершили столько хорошего, а порой и героического. Мы почувствовали значимость нашей жизни для флота. Хмель соскочил с нас. Да и неинтересно было терять время на заурядную выпивку.

Я случайно проговорился о том, что приехал сюда, на Север, из Сталинграда, где служил инженер-механиком дивизиона катерных тральщиков (речных трамваев, переоборудованных для траления) и принимал участие в Сталинградской битве. Городинский тут же вцепился в меня и заставил рассказать о нашем боевом тралении Волги, о переправе с левого берега на правый войск и боеприпасов, с правого на левый — раненных и гражданского населения, о страшной картине внезапной тотальной бомбежки Сталинграда в августе 1942 года, когда тысячи раненных ползли на горящие причалы, где мы их грузили на корабли и отходили только тогда, когда сами корабли начинали загораться. Ведь тогда в Сталинграде не было железнодорожного моста, и раненых, скопившихся в городе после ожесточенных боев, развозили по Волге только пароходами. Потом — о нашей ночной боевой работе по поддержке войск фронта, отчаянно сопротивлявшихся бешеному наступлению фашистов. И, наконец, об эпической картине полного разгрома армии Паулюса в результате блестящей операции наших войск Было очень отрадно видеть, как хваленые мастера «окружений и котлов» сами попали в такой «котел», оттуда уже не смогли выбраться. Точнее, они выбрались, но уже в виде огромных колонн военнопленных, которых гнали по дороге на Ленинск Колонны по 2-3 тысячи человек конвоировали 5-6 советских солдат, обычно из легко раненных. Вся эта снежная дорога была усыпана вшами, валившимися с побитых вояк, и соломой от их «эрзац-валенок».

Валентин Николаевич Плучек заставил разговориться о себе и нашего командира. Впрочем, это было не особенно трудно, поскольку Арванов всегда был очень общителен и благожелателен. После окончания

[315]

училища в 1938 году он был назначен командиром торпедной группы на ПЛ «С-1», а затем на большую лодку XIV серии («К-2») уже командиром БЧ-II-III. Природные способности, деятельный характер, отличное здоровье, трудолюбие и оптимизм помогли ему быстро пройти всегда психологически сложный этап от новичка-лейтенанта до вахтенного офицера, освоить в деталях свою специальность и уверенно руководить личным составом. Он настойчиво изучал морской театр и практику вахтенной службы. Уже через год после начала войны был назначен старпомом на «К-21» к Лунину, а 27 декабря 1943 года по рекомендации Лунина был назначен командиром этой самой знаменитой на Северном флоте Краснознаменной ПЛ. Но прославиться на весь Северный флот он успел, еще будучи минером на «К-2 . Именно по его инициативе лодка при входе в гавань оповестила пушечным выстрелом об одержанной победе — потоплении вражеского корабля. Идея салюта была подхвачена Северным флотом, а затем и другими флотами и вошла в боевые традиции Вооруженных Сил нашего Отечества. И на флоте все знали и любили инициатора и первого исполнителя салюта — лейтенанта Зарика Арванова, желали боевых успехов командиру Арванову.

Надо сказать, что наши «исповеди» отнюдь не носили характер «шушуканья». Напротив, каждый из нас рассказывал свою историю под градом «подначек», шуток и комментариев, напоминавших рассказчику о его смешных и, порой, нелепых поступках, недостатках, промахах по службе и следовавших за ними «фитилях». Эта «помощь» способствовала соблюдению реалистичности повествования, особенно когда речь шла о роли и поведении рассказчика в боевой обстановке. Не стеснялись изображать рассказчика и в ситуациях, когда он, ненароком, перехватит горячительного или растеряется при начальстве. Все это сопровождалось взрывами смеха, мы веселились, как никогда.

Когда тема «наши» себя исчерпала, мы взялись за гостей. И только тут поняли разницу между нами и нашими гостями. Если, рассказывая о себе, мы удив-

[316]

лялись своему красноречию и остроумию (откуда только оно взялось в тот день!), то, слушая о перипетиях жизни гостей, мы были буквально сражены юмором Плучека, когда он рассказывал веселые и отнюдь не веселые театральные истории и о борьбе с театральным и прочим идеологическим руководством. Мы оценили по достоинству и рассказанные Городинским «на полном серьезе» и с самым мрачным видом невероятно смешные, а иногда и очень грустные истории из жизни музыкантов и певцов, о написанных и неисполненных операх, песнях, балладах.

Только когда и эта тема была исчерпана, мы вспомнили о столе и вновь пошли тосты. Но сейчас они уже звучали совершенно по-другому — мы «перешли на личности». Наши гости желали нам боевых успехов и свершений. Расстались мы далеко за полночь, очень довольные друг другом. Завтра нужно было вставать рано и идти на завод ремонтировать лодку.

[317]