КРУТОЙ ПОВОРОТ

КРУТОЙ ПОВОРОТ

В апреле 1924 года меня внезапно отозвали на учебу. Послали на Фарфоровский пост. Тоже под городом, только на противоположной стороне, в направлении на Москву. И уже не под Петроградом, а под Ленинградом. Недоумевал, почему послали именно меня? Особенных замечаний от командования не имел и по подготовленности и военной службе превосходил многих других. Потом махнул рукой: начальство лучше знает!

Здесь захватывающе интересными и поучительными были беседы и лекции Шидловского, бывшего начальника розыскной полиции столицы Российской империи. Привлекали внимание еще и собаки. Овчарки и доберманы разные, большущие и злые. Всю жизнь я собак остерегался и по возможности избегал встреч с ними. Маленькие песики еще куда ни шло! Но и у них тоже в опасной близости от языка — зубы. Отказался водить собак — не могу. Впрочем, с меня ничего и не требовали. Живи и поживай! Кормят весьма прилично, деньги платят, и город рядом.

Но вдруг — вызов к Мессингу. Мессинг, один из основателей ВЧК, член коллегии, был Полномочным представителем по всей огромной Северо-Западной области. По рассказам я знал, что Станислав Адамович — человек требовательный и суровый. Зачем я ему понадобился? Все свои грешки перебрал, а накопилось их не так уж мало. Занимался так себе, для виду только, и в город самовольно отлучался, собак боялся. Неужели это они, проклятые, меня до Мессинга довели? Не похоже. Для такого разговора есть начальники куда меньше чином. Может быть, у меня на заставе что обнаружилось? Так нет — там, вроде, все было нормально, даже хорошо. Не могу вспомнить ничего заслуживающего внимания. Но раз вызывают… где-то маху, видно, дал…

Пропуск был заказан. Вхожу в кабинет, Мессинг один Вид у него действительно суровый. Принял сухо, невежливо:

— Расскажите о себе все, что помните.

— С чего начинать?

— Как обычно, с начала.

Хорошо он меня знал. Лучше, чем я сам себя. Если забуду что или умышленно утаю мелкий грешок, — напомнит. Знал он и мою учебу на курсах, и самовольные выезды в город, и мое отношение к собакам. Знал он и мою заставу, и меня там. Может быть, для того и отозвал, чтобы без меня проверить, какие следы я на границе оставил? И раз Мессинг знает, то я решил выкладывать все до мелочей. Он слушал внимательно и не перебивал, но вдруг спросил:

— Что вы знаете о контрреволюции?

— Знаю… — Тут я себя знатоком считал. И начал с размахом, но дошел только до Милюкова. Мессинг мягко остановил меня:

— Оставим пока Милюкова. Слыхал о нем одним ухом. Вернемся еще и к нему. — И тут же, в упор: — Лично вы врагов видали? Не по газетам и книгам, а настоящих живых людей? В последние дни таких видели? Или в течение года хотя бы?

Я чувствовал, как горят уши. Ну, ни болван ли! Мессингу о Милюкове! Есть ли у бога еще такие идиоты, или он весь запас дурости на меня одного ухлопал?

Беседа затянулась, тихая и дружеская, беседа сильного и умного наставника с учеником. Старательным, может быть, но еще серым. Однако наставник по плечу не хлопал, не называл Иваном.

Поближе к полуночи один за другим пришли Салынь и Шаров. Как Мессинг их вызвал, я не заметил. Салынь — заместитель Полномочного представителя, выдержанный, немногословный латыш. Шаров — начальник контрразведывательного отдела, нервный, тяжеловатый и порывистый. Впрочем, не он решал. Мессинг показал меня им и сказал несколько слов: «Вяхя, он все знает. Дайте ему номер того телефона. Он позвонит, когда будет время. Договоритесь о встрече».

Так началось мое участие в чекистской операции «Трест».

Первое задание, еще от Мессинга, было простое и странное: выехать ночным поездом в Сестрорецк и там проникнуть, никем не замеченным, в кабинет начальника отряда. Может быть, проверяли, способен ли я хоть на такое? Подобные простые приемы я знал — враги научили и, конечно, еще лекции Шидловского.

Прежде чем идти на поезд, я снял фуражку, завернул в газету, а воротник гимнастерки вывернул и таким образом оказался в типичной одежде простых людей тех лет.

В темном углу станции подождал отправления поезда и сел в вагон уже на ходу. В плохо освещенном вагоне забрался на верхнюю полку и лежал там до прихода поезда в Сестрорецк. Здесь опять укрылся на станции, а когда дежурный по пограничному отряду вышел на охрану штаба, я незамеченным вошел в кабинет начальника отряда. Им был тогда Паэгле, латыш. Очень требовательный и очень добрый человек, честный и знающий. Он ожидал меня. Сказал, что знает о моем особом задании и добавил, что он сам и рекомендовал меня для этого дела. Сообщил еще, что приказ о назначении меня начальником моей заставы уже отправлен, и мы простились.

На заставу шел пешком. Что для меня неполный десяток километров! Только не понравилось мне задание Мессинга. Я спорт любил, и по некоторым его видам — по прыжкам с места, например, или бегу на 800 метров — приближался к союзным достижениям. Мечтал попасть в институт физкультуры. На черта мне шпионы всякие. Уже и план у меня наметился. Буду тянуть время, волынить, и Мессинг отстанет от меня. Так я решил, но вышло совсем по-другому.

Мессинг меня предупредил: «Не торопитесь! Без моего согласия ничего не решайте. Но не упускайте лесосплава. Сплавщики будут переходить за бревнами и на нашу сторону. В их числе много контрабандистов и агентов врага. Упускать такую возможность нельзя».

Сплав леса проходит здесь, в районе нашего участка границы, быстро. Сутки или двое сплавляет одна сторона, финны, положим, а за ними — наши. Так поочередно, через год, начинают, первыми то они, то наши. Рассчитываю, что если пропущу лесосплав, то и это можно объяснить: поздно, мол, прибыл на заставу. Значит, на год дело отодвинется. А там оно, может быть, и забудется. Словом, выход нашел!

Из Александровки остаток пути, всего два с небольшим километра, шел я по дозорным тропам, по-над рекой. По реке плыли бревна — лесосплав начался. Остановил одно бревно, посмотрел — клеймо финское. Обходя небольшой заливчик, образовавшийся из-за подъема воды, я неожиданно столкнулся с финским сплавщиком. Он шел из нашего тыла с багром. Финских бревен в этом заливчике не было, и следовательно, он нарушил границу. Или встречал кого, или провожал? Тут я заметил: у этого финна бельмо на глазу — значит «Косой», необычайно смелый контрабандист, известный мне по местному розыску. И я не задержал его. Мы с ним договорились о завозе в Ленинград контрабандных товаров, когда я найду в городе верных и состоятельных покупателей.

Финна отпустил, а сам — бегом на заставу. Бегло принял ее, назначил наряд на сутки и сразу же — на станцию. Очень торопился с докладом Мессингу о таком необычайном, как мне показалось, успехе.

Позвонил по известному мне телефону. Ответил Салынь. Меня встретили и через какие-то дворы, минуя пропускное бюро и главный вход, провели в здание. Этим путем я потом и пользовался в течение почти двух лет, и получалось всегда так, что и в самом здании я никогда никого не встречал, кроме тех, к которым имел дело. Мессинга в управлении не оказалось. Меня принял Салынь. Тут же был и Шаров. Докладывать не приходилось, и я начал, как Мессинг меня учил, сразу с главного, — сказал коротко: «Я связался с «Косым».

Тут на меня набросился Шаров. «Косого», по-видимому, он хорошо знал, и я получил головомойку экстра-класса! Вначале он посмотрел на меня неподвижными глазами, как удав на кролика, и пошло… И сопляк я, торопливостью и самонадеянностью проваливший дело, и нарушитель прямого приказа Станислава Адамовича о недопустимости каких-либо решений без его санкции. Все в этом же духе и с такой же резкостью. Салынь сидел и молчал. Нельзя было понять, готовил ли и он свою порцию проклятий на мою голову или же не разделял столь бурного проявления чувств. Скорее последнее. В самом разгаре разноса вошел Мессинг.

— Что за крик такой?

— Вот этот сопляк… — начал было Шаров, но Мессинг его прервал:

— Прекратите! Оценки я даю.

Мессинг был суровым человеком, но такому нельзя не верить, и поэтому с ним всегда было легко. Он сел против меня и произнес своим особенным голосом, и властным и каким-то проникновенно-обязывающим:

— Расскажите все, как было, все!

Теперь я действительно рассказал все. Мессинг слушал, не перебивая. Молчали и остальные. Ведь перебивать меня — означало бы перебивать и Станислава Адамовича. А кто бы осмелился на такое!

Я признался: не по душе мне задание. Хотел волынить, пока не откажутся от меня. Встреча была неожиданной, а бельма с большого расстояния не разглядел. Потом уже стало поздно. Если задержу «Косого», значит, навсегда потеряю надежду выполнить особое задание. Отпущу — вызову подозрение у финнов. Словом, я не имел выбора. Разговор наш шел примерно так. «Косой» просил отпустить его. «Я рабочий, и вы рабочая власть. Зачем же вы меня задержите?» Потом он стал говорить, что мы с ним только вдвоем, два финна. Неужели не можем договориться? «Вам, — говорил он мне, — наверно тоже не так уж хорошо на чужбине?» И тут я сделал вид, что сдаюсь. Сказал ему, что притеснять начали нас, финнов. Учился, мол, в академии, и через две недели выгнали. На заставу пока. Не знаю — надолго ли? А у меня нет ни специальности, ни денег. Куда деваться? Тут «Косой» оживился и смело заявил:

— Будут деньги. Быстро и много, и насчет паспорта можно подумать. Поможем. Контрабанду в Питер возить надо, понял? Есть товары — объедение. Мало места занимают, а стоимость чертовская! Кокаин, пудра «Коти», кружева, дамские часики…

— Ну что ж, давай!

— Как так — давай? Ты в Питер поезжай. Покупателя найди, и чтоб аванс для верности…

Так и договорились. Вызов — косо воткнутая палка у кустарника.

Станислав Адамович нашел мои действия правильными. Заметил только, что насчет академии я переборщил. Можно было и пониже рангом взять. Ассортимент контрабандных товаров решительно изменил: не кокаин и пудру, а детскую одежду! Открываем детский дом, а там ребятишки голые. Деньги выдали. Задаток якобы от нэпмана-заказчика.

Потом начался большой разговор. Говорил опять Мессинг, тихо и убедительно:

— Контрабанда — не цель, а путь. О вашей жадности на деньги «соседи» быстро узнают, и они вас найдут. Предложат вам работать с ними против нашей страны…

— Не будут они доверять мне. Я и раньше им…

— Доверять? Много захотели! И для чего вам доверие этих господ? Задания будут давать. Будут требовать выполнения и будут грозить разоблачениями, если надумаете отказываться. А нам только это и надо. С любым их заданием — ко мне, и как-нибудь найдем им ответ. Но в этих делах уже все только с моего согласия. Все!

— Это я понимаю.

Установили мне дополнительный оклад по пятьдесят рублей в месяц и дали номер — четыреста с чем-то.

Выдвинули непременное требование: о моей задаче никто не должен ничего знать Никто! В нужном объеме Паэгле будет информирован Управлением. О связи решили просто: я самостоятельно выезжаю в Ленинград при первой необходимости. Если я буду нужен в Управлении, за подписью Паэгле поступит телефонограмма, запутанная, по каким-либо хозяйственным вопросам, но в ней найдутся и цифры — от одного до пяти — время явки в Управление.

«Косой» ворчал, ломался: «Что это за товар — детская одежда! Много места занимает и стоимость ерундовая». Но деньги есть деньги, он получил «аванс от покупателя-нэпмана» и сдался. «Ладно уж, только поищи покупателя на более стоящие вещи». Так и договорились: пока одежда, а там кокаин, пудра и кружева. Но не понадобились эти вещи. Все пошло, как предвидел Станислав Адамович. На одну из встреч явился не «Косой», а личность новая, с властной речью. Не уговаривал, диктовал: «Контрабанду немедленно оставить. Опасно и малодоходно. Выполняйте нашу волю, и будут деньги и возможность возвращения на родину. О ваших нарушениях советских законов пока сообщать в ГПУ не будем, но если…»

— Я бы с радостью, но что мне делать? — пытался я выразить недоумение.

— Придете в следующий раз. Поговорим. Надо небольшие формальности соблюсти. После будут и задания и деньги.

— Мне сюда денег не надо. Я ж к вам перейду, лучше, чтоб у меня там деньги были в сохранности, — возразил я.

— В банке будут.

— Это хорошо, что в банке. А встреча когда?.. — спросил я и пояснил: — Дело в том, что меня здесь с неделю не будет. У нас соревнования окружные, и я буду в отъезде.

— Вернетесь — выставите знак, — продиктовала мне «новая личность».

Первым же утренним поездом я выехал. Не на соревнования — к Мессингу. Поехал к нему убежденный в правильности моего разговора с тем господином на финском берегу, по-видимому, имевшим прямое отношение к разведорганам враждебной страны, хотя ни своей фамилии, ни должности тот мне не назвал. С фамилиями, как я потом убедился, вообще было довольно свободно — у каждого имелся их немалый запас. Я понимал, что опять нарушил приказ Мессинга — принял решение без его предварительного согласия. Но меня это теперь особенно не волновало. Не мог же я сказать, чтобы ожидали, пока я узнаю решение Станислава Адамовича.

Мессинг, как в дальнейшем и всегда, принял немедленно, был, как обычно, вежлив и сух, но внимателен. По-видимому, таким он и был — вежливым, суровым, и глубоко понимающим каждого человека. После моего сообщения он спросил — действительно ли намечаются спортивные соревнования?

— В Сестрорецке начинаются завтра. Было сообщение и о том, что будут окружные… Я не участвую. Не имел времени на подготовку.

— Хорошо, что так, — сказал Станислав Адамович. — Запомните: никогда не говорите им неправды, особенно в мелочах! Вас проверять будут; мелкие ошибки усилят настороженность врага и могут провалить дело. На соревнования выезжайте. Толкайтесь там, чтобы многие вас видели. На границе не показывайтесь. Мало ли наблюдателей враг может иметь и на нашей территории… Через неделю я вас вызову. Телефонограммой за подписью начальника отряда. Не забыли договоренности о ней?

— Помню.

— Пока все идет хорошо. Доверять вам едва ли они особенно доверяют, но использовать хотят. Не страшно вам с ними?

— Не скажу, чтобы просто было. Но особенно не боюсь…

— Будут еще большие трудности и опасности. Главное — ни при каких условиях нельзя допускать провала. И оружия вам применять нельзя! Продавшись за деньги, вы превращаетесь в холопа, а холопы услужливые и безвольные… Так что играйте свою роль по-настоящему.

— Понимаю.

Были тут и Салынь и Шаров. Они, насколько помню, ничего не говорили.

Однажды дежурный по заставе доложил: «Телефонограмма поступила Не могу ее понять. Каких-то людей к трем часам в отряд!» Быстро назначаю наряд на сутки и выхожу, предварительно предупредив своих: «В комендатуру пойду. Там и телеграмму разберем». Поездка в Ленинград не требовала много вымени. До станции меньше трех километров, а езды поездом до города меньше часа.

В кабинете Мессинга, кроме самого Станислава Адамовича, как обычно, Салынь и Шаров. Из Москвы — Стырне или Пилляр, точно уже не помню. Только не Артузов. Артура Христиановича я позже видал в урочище «Медный завод» и хорошо запомнил. По бородке запомнил и по улыбке, ласковой и настораживающей. Вел беседу со мной, как всегда Мессинг. Он не начальник Управления, а Полномочный представитель. Только он в области решал вопросы от имени и по поручению коллегии. Решал деловито, быстро и окончательно. На этот раз он мне сказал:

— Договорено по всем линиям, что вы переходите от финнов к русским монархистам. — И тут же внезапно спросил: — На границе не показывались?

— Только вчера вернулся на заставу — ответил я. — Ночь на границе сидел, в наряде с пограничниками.

— Вас финны не видели?

— Если сегодня, может быть…

— Финны теперь вами распоряжаться не имеют права. Они только связные, не больше. Но порывать сними нельзя. Если будут отдельные задания — доложите. Разберемся. Через границу будете переправлять людей. Опасных врагов. И туда и оттуда, — предупредил он и опять спросил: — Вы поняли меня?

— Насчет финнов понял. Остальное — не особенно…

— Узнаете постепенно. Пока так: вы продались финнам. Такой линии и придерживайтесь. Финны вас передали русским монархистам и англичанам как бы напрокат. Распоряжаться вами финны не будут. Им это запретили, но они ваши хозяева, и вы сами к ним внешне тяготеете. Таким должен быть образ вашего поведения, — уточнил задачу Мессинг.

— Не могу я людей перевозить. Я ж не один на границе — застава целая и там не олухи сидят, — сказал я.

— Коменданта вам заменили. Он будет вашим зонтом. Вмешиваться не станет. Помочь обязан. Что вам еще надо?

— Или замените помощника или вовсе оставьте одного меня, — попросил я. — Мой помощник умный и энергичный товарищ При нем я ничего делать не могу. Даже с «контрабандой» чуть было не попался…

— Молчать заставим, — скоропалительно бросил Шаров.

— Молчать Коротков не будет, — возразил я. — И не хочу этого. Или я один, или без меня. Или одного меня оставьте, или дайте мне идиота…

— На всех заставах помощники? — спросил Мессинг.

— На всех…

— И вам надо, — заметил он, — иначе непонятная исключительность, настораживающая. Но идиота будем искать. Мир не без оных. Что еще?

— Эти господа будут ходить пешком на станцию или подвода им нужна? — осведомился я.

— А до станции далеко?

— Песчанка близко, но там опасно. Бывают тыловые дозорные Александровской заставы, засады устраивают. Левашово — километров пятнадцать. Парголово еще дальше. Туда удобно, все лесом. И пропуска в поездах уже не проверяют. Если бы иметь хорошего коня и легкую двуколку, то времени немного надо. На прием от финнов полчаса и с час-полтора на езду до станции. Столько же и обратно. На полную ликвидацию признаков перехода через границу нужен еще час. И полчаса, чтобы поставить и почистить коня. Всего часов пять надо, — высказал я свои соображения.

— Не совсем так, — возразил мне уже москвич. — Не только на станцию доставить. Надо, брат, еще билет в кассе взять и посадить именно в тот вагон, который мы вам укажем.

Мне оставалось принять это к сведению и исполнению.

— Нужно еще, чтобы моей заставы без меня и моего согласия не проверяли; налетят внезапно и все дело провалят…

Заключение Мессинга было коротко: «Подумаем и решим. Этот небольшой пакет — в конверте без печати — передадите тому, кто придет на ваш вызов, и постарайтесь изучить его поведение. Потом доложите мне».

Не все я понял. Мудрено все это, и черт знает для чего? После подумал: может быть, у разрушенной лесопилки попытаться? Там мыс острым углом выходит на финскую сторону, и контрольная тропа его минует. Дальше все лесами… Идея заманчивая! Надо только хорошо все взвесить. А пограничники? Как быть с ними? Неподвижные наряды назначать? Это идея! Не снимутся без команды и места менять не будут. Можно оставить себе свободную полосу метров 500—700, легко можно. Следы? Но это ерунда вовсе! Сам за час ликвидирую. А время? Тут трудно: уходить придется на всю ночь А ведь я почти всегда круглосуточно бывал на заставе. Уйду на ночь — заметно будет. Хотя, кажется, тоже окошечко есть. Побыть на заставе суток двое, посидеть в наряде с пограничниками и сказать потом: «Устал, товарищи. До утра не ищите. Спать хочу». Поверят? А почему бы нет! Ведь это будет у всех на глазах, все увидят, что не спал я. А спать когда? Вот это — проблема… Словом, пока добирался до заставы, какой-то план созревал, и в основном верный. Так потом и пошло. Только времени на сон найти не мог. Этот вопрос так и остался не решенным до конца…

Помощника мне нашли как раз такого, как я просил, и помех с его стороны я не ощущал. А комендант Александр Кольцов энергично и деятельно опекал мою безопасность в нашей собственной среде, в мои дела он не вмешивался. Добрым товарищем и хорошим другом был для меня мой начальник Александр Кольцов!

В определенный день воткнул я палку в землю перед кустарником и этим дал вызов. Не прямо ее поставил, а с наклоном по часовой стрелке, так, что она и время, желательное мне, показывала. Более или менее точно, с 22 до 23 часов. Толковое изобретение получилось, не мое — «Косого». Мастер он был на такие комбинации, знаток своего дела. Палка служила сигналом и после выхода «Косого» из игры.

На сигнал явились два человека. Пароль они знали, и я вручил пакет. Знали они и о моем повышении в ранге. Никаких заданий не давали, и «формальности» отпали сами по себе. Только пожелание высказали, почти просьбу: «В случае крайней необходимости, не откажите помочь». Согласился, разумеется: «Какой тут может быть разговор, пожалуйста!»

Поведение финнов, каким-либо образом связанных с нашей операцией «Трест», требует пояснений. Встречи я имел с безымянными лицами из финнов и видел их только в штатской одежде. Никаких должностей, никаких званий, даже фамилий они не называли. Первого финского офицера в военной форме я встретил много лет спустя на съемках фильма «Операция «Трест» в Серебряном Бору. А раньше, на границе, встречался только со штатскими. О том, что это были финны, мог судить по их чистой финской речи. А о том, что они еще и представители властей, — по интонации их разговора. Если бывали при этом и третьи лица, например русские монархисты, — финны исчезали. Словом, они старались держаться в тени. Так всегда! И сам господь бог не доказал бы участия финских должностных лиц в этих делах.

Джентльменское соглашение о моем особом положении выполнялось точно, за редкими исключениями. Но такая и была договоренность — вызывать в случаях крайней необходимости. Помню, как-то раз вызвали неожиданно. Вижу — двое, опять в штатской одежде. С одним встречался раньше. По слухам, капитан разведслужбы, но за точность не ручаюсь. Просили выяснить, не задержан ли нашими пограничниками агент финской разведслужбы? Сообщили его фамилию и приметы. Я, конечно, обещал это сделать и утром выехал в Ленинград. Поехал через Сестрорецк. Там, в штабе отряда, содержались и арестованные. Задание могло быть и проверкой, и не исключалось, что за мной следили. Походил я по разным службам штаба, помаячил там и по узкоколейке смотался в Ленинград.

Мессинг оказался на месте. Выяснилось, что такой финский агент задержан. Точнее — один из задержанных в Сестрорецке имеет схожие приметы, и Мессинг поручил Шарову написать для меня ответ финнам. Переводя ответ Шарова на финский язык, я обнаружил там такие подробности о задержанном, которых бы начальник заставы в штабе отряда узнать никак не мог. Я отказался от передачи такого текста:

— Вы же меня угробите, товарищ начальник. Где бы я такие подробности мог узнать? И для чего они финнам?

— Я угроблю? — вскипел Шаров. И не миновать бы мне очередной головомойки, если бы не зашел Мессинг. Он скупо, как всегда это делал, отчитал Шарова.

— Можем надеяться, товарищ Шаров, что сами финны знают место рождения и семейные неполадки своих агентов. Им нужен только ответ: задержан ли их агент или нет.

Обратно я ехал тоже через Сестрорецк. Пешего хода в этом случае у меня прибавилось, но выигрыш мог быть куда большим. Если за мной следили, то пусть знают, что целый день я торчал в Сестрорецке!

Через некоторое время я вызвал тех двух финнов и сообщил им, что очень похожего человека в Сестрорецке видел. Арестован он. При мне его выводили из штаба отряда в арестное помещение. По всем признакам — он! Более подробно узнавать побоялся.

Финны меня поблагодарили, хотя это сообщение едва ли их обрадовало.

Ко мне финны относились корректно и с большим пониманием. Мое непременное требование предоставлять мне каждый раз по двое-трое суток для подготовки границы перед тем, как принять от них людей с целью переброски на станцию железной дороги, воспринималось как должное. Действительно, переброска людей через границу — дело сложное, опасное и требует подготовки. Мне же время нужно было для того, чтобы сообщить Мессингу о предстоящем приходе «гостей».

По-видимому, мое «окно» выполняло не только задание центрального руководства, но обслуживало еще и ленинградское ответвление «Треста», и людей поэтому проходило через него довольно много. Были разные. И опасные враги и пустышки. Проходили также и свои. О том, что будет переходить границу свой человек, меня не информировали, и эти свои едва ли знали о моей настоящей роли. Словом, тайнами мы не разбрасывались.

Многое улетучилось из памяти, но некоторых из тех, кого мне приходилось перебрасывать через свое «окно» за границу, помню. Одним из них был капитан первого ранга царского флота. Жил он в Финляндии. Фамилии его я не запомнил, да и вообще фамилий они имели великое множество, на любой вкус.

Этот морячок к нам проникал недалеко. Не дальше Ленинграда. Сегодня ночью, положим, шел к нам, завтра — обратно. Помнится, что моряк плавать не умел и боялся водоема размерами чуть больше стакана. Если он следовал к нам, мне приходилось переправляться через речку дважды: туда и назад. На том берегу надо было раздеть его и обвязать веревкой. Потом перетянуть веревкой, как бревно. Одежду через речку переносил я. Если же он шел от нас в Финляндию, то все делалось в обратном порядке. Раздену его, прицеплю к веревке и тяну. Оружие он имел, но враг был не опасный — так, пустышка.

Чтобы показать могущество, — как мне объяснили, — белого подполья в России, от имени которого якобы действовал «Трест», показать, что «Трест» все может, решено было перебросить через границу двух лоботрясов, родственников каких-то влиятельных или «великих» русских монархистов. Один приходился племянником Врангелю, другой чей-то брат. Прошли они через мои руки с большим перерывом Может быть, даже с годовым: один в 1924, другой — в 1925 году.

О племяннике Врангеля сказали, что он большой трус, тупица и не нужен никому, даже тюрьме. Просили меня в пути побольше нагнать на него страху, чтобы ему было что вспоминать в старости. По-видимому, я перестарался, и в конце пути этот господин мог только ползать. На ногах он не держался. Потом мне рассказывали, что в письме из Парижа он сообщал, что прошел границу с большими опасностями. В моем лице он видел, якобы, очень сурового и сердитого, но осторожного и смелого проводника.

Второй был музыкант, с балалайкой или с каким-то другим инструментом в футляре. Его я пугать не стал. Музыканты народ впечатлительный!

Очень опасным считался Радкевич, бывший гвардейский офицер, лет сорока, наверное. Мне он запомнился куда более сильным и коварным врагом, чем показан в романе Л. В. Никулина «Мертвая зыбь» и кинофильме «Операция «Трест». Физически сильный, расчетливый и очень смелый. Особенно трудно было мне с ним на остановках в лесу, в ожидании прихода поезда. Смотрит, бывало, прямо в глаза и вопросы ставит прямо. И ждет ответа прямого. Такого не отвлечешь призраками опасности и дурачка с ним не поваляешь!

Радкевич выпивал. Был часто пьян. Это действовало и на пользу мне, и против меня тоже. Настороженность его в таком состоянии ослабевала, но росла порывистость действий и шумливость. А они усиливали опасность. Черт его знает, что взбредет в голову пьяному человеку! В особенности ему, не отличавшемуся большой уравновешенностью и в трезвом-то состоянии! Словом, тяжелый для меня человек встретился, тяжелый и очень опасный!

Вот Вознесенский меня особенно не пугал. Конечно, всякий вооруженный враг опасен. Но этот не так опасен, как Радкевич. Его, кажется, мы именовали «Вечным Студентом». Впрочем, может быть и не его…

Двух человек — А. А. Якушева и Захарченко-Шульц — выделяю особо. В моей памяти эти столь различные люди закрепились наиболее четко. Не претендую на абсолютную точность их характеристик, но менять своих суждений о них тоже не могу.

В одной из моих бесед с Л. В. Никулиным, автором замечательного, предельно документального произведения «Мертвая зыбь», я упрекал его за образ А. А. Якушева. Точнее, за то место, где показан Якушев в поединке руководства нашей Госбезопасности с объединенными силами реакции. И Лев Вениаминович сказал, что в создании образа Якушева он уступил советам и просьбам товарищей, фамилий которых он не назвал. По этим настояниям он выставил Якушева на передний план, и это привело к нарушениям масштабов. Он заверил меня, что при экранизации «Мертвой зыби» не допустит повторения этой ошибки. Он сказал, что предупредил «Мосфильм» и сценариста А. Я. Юровского: если его требование «показать Якушева в общей шеренге» не будет учтено, он — Никулин — снимет свою подпись и запретит ссылки на свое произведение. Не совсем уверен, но кажется, что при этом разговоре присутствовал и Александр Юровский. Впрочем, возможно, Он приехал уже позже.

Лев Вениаминович просил представить ему «моего» Якушева, и я рассказал примерно следующее.

Якушев — личность трагическая, находился между молотом и наковальней. Человек, ищущий своего места в схватке великих сил и постепенно все больше и решительнее переходящий на позиции Советов. Но большевистские взгляды он едва ли разделял. Единственным побуждением, заставившим его признать Советскую власть, было стремление не порывать связей с дорогой ему Россией, желание служить ее интересам. Тогда я добавил, что такое заключение вывел из моих бесед с Якушевым, когда еще не знал, что он является секретным сотрудником Госбезопасности, и он, по-видимому, не знал моей роли. Лев Вениаминович согласился с такой оценкой Якушева, по крайней мере, не возражал.

Якушев не один проникал в тайны контрреволюционной организации, и не только он «разговаривал с русским монархическим руководством». И он великолепно понимал силу и возможности чекистов, хотя бы таких, как Артузов, Стырне и Пилляр. Знал он, что есть еще Потапов, Ланговой, Берг, Власов. И не только они!

Великолепный, талантливый артист И. О. Горбачев, создавая свой превосходный образ Якушева, — образ верный и понравившийся телезрителям, — еще больше увеличил разрыв между ним и теми участниками операции «Трест», которые или вовсе потерялись в сценарии, или только обозначены. Это же относится и к воплощению образов таких выдающихся чекистов, как Стырне, Пилляр, Артузов, «создавших» Якушева и руководивших им внимательно, бережно и властно.

Впрочем, я признателен Игорю Олеговичу за то, что его Якушев только одной сказанной им фразой — «Аресты были?» — уже сохранял «моего» Якушева.

Познакомили меня с Якушевым довольно своеобразно. Я уже знал его, как «опаснейшего и умного врага», но настоящее знакомство мое с ним состоялось в кабинете Мессинга. Станислав Адамович был один. Правда, у самых дверей кто-то сидел с газетой, но я не обратил внимания-кто. Впереди, за столом, я увидел моего начальника, самого Мессинга, и, разумеется, обратился к нему.

— Расскажите, Вяхя, что за человек, которого вы утром доставили из Финляндии? — спросил Станислав Адамович.

— Он уже проходил, — ответил я. — Лет под пятьдесят ему. Вежливый очень и внимательный. Ничего не спрашивает и, по-видимому, переходов через границу не боится. За моими действиями не следил. Задумчивый какой-то…

— Водкой от него не попахивало?

— Слабый запах был. Но пьяным я бы его не назвал.

— Как по-вашему, не разгадал он вашей роли?

— Не думаю. Я бы заметил беспокойство. Все было очень правдоподобно сделано.

Едва только я ответил на вопросы Мессинга, как слышу, кто-то за моей спиной складывает газету, и у стола появляется этот «опаснейший и умный враг» — Якушев! Было вначале неловко. Потом посмеялись. Якушев сказал, что моя информация верна, добавить он ничего не имеет. Все поставлено солидно и правдоподобно.

Захарченко-Шульц, в те годы обычно Шульц-Стешинская, в моем понимании осталась несколько иной — ниже, чем ее образ, созданный потом Л. В. Никулиным в «Мертвой зыби», и уже совсем иная, чем в телевизионном фильме «Операция «Трест». В связи с этим вспоминаются слова Льва Вениаминовича Никулина:

— Приехал ко кое один знакомый, бывший эмигрант. Он атаковал меня за образ Захарченко-Шульц. «Как могли вы показать Марию Владиславовну такой? Она у вас и двух мужей имела! И это пишете вы, серьезный писатель! Она ошибалась, но была святой женщиной, великой патриоткой. Такой ее знает весь западный мир».

На мой вопрос: «Не сказали ли вы, Лев Вениаминович, тому приятелю, что она себя еще и за Вознесенскую выдавала?», Никулин со свойственной ему добротой и мягкой иронией ответил: «Не стал расстраивать. Никакого смысла…»

В итоге создалась целая галерея образов Шульц, от женщины с ожерельем на шее до психички, не расстающейся с манящей ее веревкой. Вот мое представление, сложившееся в результате многих встреч с нею, моего миропонимания и рассказов моих руководителей.

Патриотка России, она вступила в гвардейскую кавалерию царя и на фронтах первой мировой войны заслужила, — какими подвигами, уж не знаю, — четыре «Георгия». Потом она — ротмистр белой армии по части карательной. Бегство из страны. Патриотизм улетучился, стерся под могущественными жерновами истории, и стала Шульц падать все ниже и ниже, превратилась в садистку, наслаждающуюся страданиями всех этих пролетариев и мужиков, захвативших Россию, Россию ее дяди и монарха. Теперь она уже не жалеет музейных ценностей. Какое значение они имеют? Наплевать на них! Веревок, виселиц, взрывчатки, крови ей надо!

Шульц — женщина средних лет. Хорошо сложенная, с красивым лицом, только немного зеленоватого оттенка. Одевалась со вкусом, но скромно, под сельского врача. И саквояж в руке носила маленький, рыжий, как у врачей тех лет. И инструменты в нем. Но не медицинские, а те, которыми отправляют на тот свет. Таких «инструментов» у нее всегда было много. Малюсенькие — в руке, под перчаткой. Покрупнее — в кармане пальто и совсем внушительное оружие-в саквояже. Не скрывала их. Бравировала: «Холоп! Не балуй!» Трудно было с ней, тяжело очень. Переходила границу часто. Предупреждали меня: «Садистка, умная и храбрая. Стреляет при возникновении малейших сомнений. На местности ориентируется отлично. Не боится пеших переходов, водных преград и холода. Внушайте ей доверие к себе. Осторожно только, очень осторожно! Уничтожить ее нельзя. Пока нельзя. Нужна она нам. Потерпите! Придет время, и мы ее накажем. Строго придерживайтесь избранного вами образа поведения — молчаливый, медлительный и упрямый финн. Угодливый холоп на финской территории. На нашей — тут вы свою шкуру спасаете — превращаетесь в еще более молчаливого, угрюмого и властного».

Так со всеми. С ней еще более строго.

Доставляя ее от границы к станции, местами еду по обочинам дороги, шагом только — «опасно тут!» Запрещаю курить и разговаривать. Холоп я, но, спасая свою шкуру, показываю зубы. Тут я отвечаю, тут я решаю и подтверждаю это действием. Слезаю, например, с подводы и веду коня в лес. На тревожные вопросы: «В чем дело? Что случилось?» — не отвечаю. Неторопливо привязываю коня, отпускаю чересседельник и уже после, как бы неохотно, говорю: «Рано». Через минуту-другую поясняю: «До поезда четыре часа. Ждать надо». Взведенный маузер держу в руке или на коленях. Другим браться за оружие запрещаю. «Вам сидеть — я действую».

Трудно было со всеми. С Захарченко-Шульц — в особенности. Примешь, бывало, ее с наступлением темноты, а езды не более часа. Значит, надо много часов провести с ней в лесу, и часов очень трудных. Проверяла всегда, всегда внезапно и каждый раз по-новому:

— Вам подарок от наших друзей. — И подает портсигар. Большой, красивый. Из толстой рыжей кожи, отделанный золотом — Нравится?

— Красивый! Дорогой, — говорю, — наверно. — И возвращаю.

— Вам в подарок…

— Ненадолго.

— Не поняла. Что — ненадолго?

— Меня, говорю, хватит ненадолго. Где бы я такие вещи мог достать? Думать надо!

Ей ничего не оставалось, как согласиться:

— Да! Не учли мы этого. Эх, как хорошо, что вы это учли!

Если бы я взял «подарок», сразу бы выдал себя, показал бы, что не боюсь разоблачений. Стало быть, не холоп, а сотрудник ЧК.

О моем поведении думали и решали не одни мои зарубежные «друзья». Думал Станислав Адамович, думал Владимир Андреевич. «Жадность к деньгам показывайте, но никогда ничего не берите. Даже спичек не берите! Пусть на ваше имя в зарубежный банк вкладывают, как можно больше в банк! Чтобы там вам иметь капитал, куда вы за деньгами никогда не пойдете».

Как-то во время переезда на станции опрокинулись наши санки. Маленькие они были, старинные. Господин или госпожа сидели впереди, а ездовой сзади, на продольной дощечке. Вылетели мы в сугроб, Захарченко и я. Посмеялись и поехали дальше. В лесу ожидали наступления темноты, сидели часа два. Она тихо вела беседу, я отвечал на самые неожиданные вопросы. Словом, все как обычно, в норме. Потом по дозорным тропам пробрались к контрольной полосе, а по ней в сторонку метров сто и дальше, в центр можжевельника — к границе. Тут она была молодцом, лишнего следа не оставит! И вдруг, на самой границе, опять неожиданность:

— Назад поедем. Вы сани опрокинули, и мой пистолет из кармана выпал. Поедем искать. Найти надо! — настаивает Захарченко.

— Назад не повезу! Пограничная полоса не для прогулок, — отвечаю я. Понимаю: не дура, чтобы пистолетами разбрасываться, да и сама назад не поедет. Очередная проверка, не более.

Она настаивала и грозила. Сдалась только после моего категорического заявления о том, что брошу все и убегу в Финляндию. Я не скрывал от нее, что боюсь ее, как провокатора, и если что — удеру в Финляндию. Уже потом, через некоторое время из Москвы сообщили: Захарченко-Шульц писала из Парижа, что «основательно проверила «окно». Все там хорошо. Оно в руках осторожного и упрямого человека».

Последний раз через мое «окно» она прошла за два-три дня до перехода к нам С. Дж. Рейли. Не просто прошла-еще раз проверила. За день или за два до этого в Финляндию проследовал Радкевич. Тоже проверял, конечно. «Окно» выдержало эти проверки. И еще бы не выдержать! Оно было результатом усилий таких выдающихся чекистов, как Мессинг, Стырне и Артузов!

Со слов Стырне и Артузова мне удалось проследить до конца жизненный путь Марии Владиславовны Захарченко-Шульц-Стешинской-Вознесенской. Фамилию ее, из-за чрезмерной многоступенчатости, Артузов сократил наполовину, даже больше.

Ее столь нашумевшая попытка взорвать здание ОГПУ на Лубянской площади в Москве, о которой «даже в газетах писали», была только мистификацией. Хорошо разыгранной, безопасной и, можно полагать, унизительной для ее самолюбия. И тут, в который уже раз, она шла на поводке.

Гибель ее лишена романтики. Рядовая, как у всех активистов службы БС — бендеровцев. Она и принадлежала к ним, по крайней мере, духовно.

Гонялся и я за ней в эти последние ее дни. Моя группа ожидала ее в районе Нового Поля, у западного «окна». Не дошла она до нас. Зирнис перехватил.

Мое понимание Захарченко-Шульц — всего лишь одно из многих и различных суждений о ней. Впрочем, я и не претендую на его непогрешимость.