В ТЮРЬМЕ «ФОРДОН»

В ТЮРЬМЕ «ФОРДОН»

Прибываем на станцию Быдгощ. Стража не дает осмотреться. Заставляют быстро усаживаться в стоящую наготове тюремную машину. Путь лежит к местечку Фордон, расположенному на далеком берегу Вислы. В этом глухом уголке панской Польши — центральная женская каторжная тюрьма. Туда пилсудчики везут осужденных за революционную деятельность и принадлежность к Коммунистической партии.

Проезжаем мимо крытых черепицей домов, огородов, садов. На мгновение удается выглянуть в крошечное окошко, пересеченное железными прутьями. Раздаются окрики конвоиров: «Не сметь!..» Глаз едва успел схватить голубой лоскут неба, промелькнувшее очертание окрестности. Сквозь шум доносятся людские голоса. В машину проникает свежий утренний воздух. Можно понять, как мы истосковались по звукам и запахам жизни за время, проведенное в камерах охранки и следственных тюрем. Жаль, очень жаль, что путь уже закончен.

Машина остановилась. Загремели ключи и железные запоры. За спиной — резкий скрежет. Дверь заперта и… на долгие годы. Что ждет нас? Ведь и здесь, в фашистском застенке, вдали от жизни, ни на минуту не ослабим борьбы!

Надзирательницы грубо торопят. Впереди — мрачные стены приземистого здания, зарешеченные щели — окна камер. Вдруг из-за решетки замечаю взмах руки и родное, близкое лицо… Вера! Вера Хоружая.

Гонят в тюремный корпус. Не успеваю прийти в себя от охватившего волнения, как дверь камеры уже захлопнулась. Нахлынули воспоминания.

…Зима 1921 года. В нашем холодном и тускло освещенном молодежном клубе имени Карла Либкнехта в Бобруйске, как всегда, людно и весело. С группой комсомольцев разбираем пачки книг. В библиотеку входит стремительной походкой хрупкая девушка среднего роста со светлыми вьющимися волосами.

— Здравствуйте! Я Вера Хоружая. О! Как у вас много книг!

Внимательный, сосредоточенный взгляд серо-голубых глаз. Большой лоб. Простая. Приветливая. Весь вечер мы не расстаемся. На другой день уже как давнишние друзья вместе отправляемся на субботник. В изрядно поношенном полушубке, повязанная платком, Вера вместе со всеми комсомольцами расчищает железнодорожные пути, грузит дрова в вагоны. Она трудится буквально до седьмого пота, руки вспухают от холода и напряжения. Всех нас мучительно гложет голод, но не умолкает звонкий заразительный смех Веры, сыплются шутки.

…По улицам города идет ночной дозор. Это патруль частей особого назначения охраняет город от налета белобандитов. Среди дозорных с винтовкой в руках часто можно было встретить и Веру.

А вот она на самой окраине города, на собрании рабочей молодежи лесопильного завода. Вечером ее можно застать в школе ликвидации неграмотности, в политкружке. В нашем клубе она проводит «Вечер вопросов и ответов», собирает вокруг себя подростков и с увлечением читает им книги, пересказывает воспоминания старых большевиков о борьбе против царизма, борьбе в тюрьмах и на каторге.

…Десятки верст шагает она по глухому бездорожью Бобруйщины. В лесу, в зарослях кустарника, у дороги враг нередко подстерегал коммунистов, советских активистов. Но опасность не может остановить Веру. С увесистой пачкой свежих газет ходит она из деревни в деревню. Организует комсомольские ячейки, избы-читальни, кружки по обучению грамоте. Беседует с крестьянами, объясняет им политику партии, смысл происходящих событий. А на обратном пути в город несет букеты полевых цветов. Живую радость доставляют ей лежащие в густых зарослях тростника озера, тихоструйные речки, сосновый бор, поля и луга. Очень любит Вера родную белорусскую природу.

Из деревни возвращается она оживленная, полная впечатлений и энергии. Добывает буквари, книжки по агротехнике, сборники революционных песен и пьес, кумач. Все это отправляет в деревни. Ведет оживленную переписку с Колей Одинцом, Витей Войновым, Ваней Голодко, Петей Печенко и многими другими сельскими комсомольскими активистами.

— Что значительного сделала я? С чем иду сегодня на партийное собрание, и примут ли меня в члены партии? — тревожно думает Вера, делясь со мной мыслями. — Там ведь будут старые рабочие-большевики, заслуженные люди. Они и революцию делали, и воевали на фронтах, и советскую власть установили. А я что? Хочу быть в партии, да и только… Это все, что могу сказать.

Веру Хоружую приняли в члены Коммунистической партии.

Часто мы любили бывать вдвоем, обмениваться впечатлениями, говорить о делах, о прочитанных книгах, читать стихи. Помню, с каким особым трепетом Вера читала Гете:

Лишь тот достоин жизни и свободы,

Кто каждый день за них идет на бой!

Она читала так, что чувствовалось, как крепко запали ей в душу мысли великого поэта и как слились с ее собственными стремлениями.

Я шагаю по камере вся во власти воспоминаний. Живо представляются притихшие улицы Минска, по которым мы долго бродили. Ночь. Прощаемся. Но почему-то не уходим. Потом Вера приближается ко мне и проникновенно говорит:

— Если бы ты знала, какой у меня в душе пожар!..

Прошло шесть лет. Мне хорошо знакомо и понятно все, что было в жизни Веры с той поры, как мы расстались, и какой у нее тогда был «в душе пожар». Мы опять вместе. Впрочем, вместе и не вместе. Где ее камера? Как встретиться с ней?

Раскрываются двери. «Spacer!» [93] Быстро выхожу в коридор и — благо нарушения положенного порядка не замечаю — попадаю в объятия Веры. Вдвоем выходим на тюремный двор. Мы задыхаемся от радости встречи. Уйму вопросов надо задать друг другу. Вера хочет узнать столько, что я не успеваю отвечать. Время бежит. Команда: «Заходить!» Ох, как не хочется! Как мало времени нам было дано!

Разошлись по камерам. Толстые, чуть ли не метровые стены отделяют одну камеру от другой. В них всегда сумрачно, сыро и холодно далее летом. Высоко в стене маленькое оконце, окованное железной решеткой. В дверях «волчок», через который стража день и ночь вела наблюдение за нами.

— Из всякого положения надо уметь найти выход, — задорно сказала Вера, когда к вечеру неожиданно для меня мы очутились вместе. Был субботний день, все тюремное начальство разъехалось раньше обычного, и Вера уговорила надзирательницу впустить ее «на часок» в камеру ко мне. Уже пятый год находилась тогда Вера в тюрьме, а я только второй.

— Ты еще была на воле, работала, жила той кипучей жизнью, о которой я уже только мечтала, — с грустью заметила она, осыпая меня вопросами. — Как проводится политическая работа в массах после разгрома «Громады»? А как в профсоюзах? — Отвечаю. Лицо Веры озаряется радостью, глаза светятся. — Как хорошо! Как чудесно! В такое ужасное время гнета и насилий Коммунистическая партия жива, товарищи работают и наши дела идут в гору! Скажи, кто такой Валентин Тавлай? Поэт? Это верно, что где-то в Западной Белоруссии в тюрьме сидит, стихи пишет?

Веру интересовали вопросы деятельности партийных организаций, активисты подполья, все-все до мельчайших подробностей.

Сколько безудержной тоски и в то же время горения было в ее вопросах!

— Ты давно читала «Правду»? Что в ней было?

— А что появилось после «Цемента» Гладкова? А Фадеев? Ну, расскажи, расскажи мне содержание какого-нибудь советского фильма! До чего мне хотелось бы побывать на Днепрогэсе, в колхозе, хоть денек, только взглянуть…

Чувствовалось, как все это для нее важно, как поглощена она интересами дела, всем громадным потоком бурно несущейся жизни. Все раздумья и переживания с их муками и надеждами, скупыми радостями и глубокой тоской рождали в душе Веры неукротимую энергию и страстную мечту о будущем. Вера рвалась на волю, к работе, к борьбе.

Тюремная жизнь была полна напряжения и тревог. Условия изо дня в день ухудшались. Пилсудчики в эти годы вводили новый фашистский тюремный устав. Он лишал нас тех жалких прав, которые были добыты политическими заключенными при поддержке всего рабочего класса Польши в, тягчайшей борьбе. Получение газет, книг, писем, свиданий с родными, вызов врача к больному товарищу, отказ от принудительного труда, сопротивление антисемитской травле и многое, многое другое — все это выливалось в постоянную яростную битву с врагом.

Начальник фордонской тюрьмы Рынкевич был еще в царское время начальником тифлисской тюрьмы. О нем, между прочим, упоминает в своей книге «Страницы жизни и борьбы» видный деятель большевистской партии Елена Дмитриевна Стасова. Октябрьская революция выбросила этого тюремщика из нашей страны. В панской Польше он нашел приют и был использован «по специальности».

В тюрьме, несмотря на все препятствия, мы представляли организованный коллектив. Всеми нашими делами руководил партийный комитет. Вера принимала в его работе самое деятельное участие.

Много было больных. А медицинской помощи никакой. Среди нас медицинских работников тоже не было. Больные, пока могли, держались, стараясь даже скрыть свои недуги от других. Стоило только заговорить с Верой о состоянии ее здоровья, как она сразу начинала отпираться:

— Посмотри на Наташу Садовскую[94]. Была полна сил. Работала в Виленском горкоме партии. Теперь туберкулез пожирает ее. А Берта Штейман? Тоже плоха. Палчинская Ира уже восемь лет в тюрьме. От нее остались только кожа да кости. Меня так тревожит теперь болезнь Кати Кнаповой…

Краковская работница Екатерина Кнапова была самая старшая среди нас. В 1923 году она участвовала в знаменитом Краковском восстании. После его подавления ее бросили на четыре года в тюрьму. Вернувшись на волю, Кнапова продолжала революционную работу. Рабочие избрали ее членом правления профсоюза химиков. Вскоре Катю снова посадили в тюрьму еще на пять лет. В «Фордоне» она тяжело заболела. Вера относилась к ней с большой нежностью, ласково называла «матулей» и очень заботилась о ней. Политзаключенные боролись за жизнь Кати как только могли. Но тюремщики даже врача не допустили к ней. Нас постигло большое горе. Кнапова умерла. Глубоко переживала Вера смерть старшей подруги.

Прибывали все новые товарищи, больные и изувеченные в дефензиве (охранке) и следственных тюрьмах. Беспартийная работница Розенблат, арестованная только за то, что ее муж был коммунистом, после «допроса» в Луцкой дефензиве страдала тяжелым нервно-психическим расстройством. В «Фордоне» ее состояние ухудшилось, и, очутившись одна, она повесилась. Вера была потрясена. Варварство и жестокость пилсудчиков вызывали в ней возмущение и жгучую ненависть к палачам.

Глубоко переживала она крайне тяжелую участь наших подруг, арестованных в период беременности. В тюрьме они рожали и в тюрьме оставались с грудными ребятишками. Мучительную боль вызывал вид малышей в сырой холодной камере, за решеткой. Вереницей проходят перед мысленным взором эти мужественные женщины с их горестной материнской судьбой. Среди них варшавская работница Мария Вишневская, много лет проработавшая в коммунистическом подполье, и ее девочка Зося — наша общая любимица; Юзефа Обурко и ее трехмесячная Вандочка; Софья Панкова, родившая в пинской тюрьме сына Алешу и очень тосковавшая о нем.

Тогда Вера впервые встретилась с Софьей Панковой. С тех пор дружба, родившаяся в фашистском застенке, сопровождала их всю жизнь, до последнего вздоха. Вместе отправились они во вражеский тыл во время Великой Отечественной войны. Вместе работали в витебском партийном подполье. И там, схваченные гестаповцами, вместе закончили свой героический жизненный путь.

Софья Панкова — коммунистка с 1919 года. Она была активным работником подпольной Коммунистической партии Западной Белоруссии. Ее знали рабочие Белостока и крестьяне Полесья, среди которых она вела революционную работу. Дважды судили ее за это в панской Польше. Девять лет она провела в тюрьмах. В «Фордоне» Софья Панкова по поручению партийного комитета была представителем политических заключенных при переговорах с тюремной администрацией. Смело и мужественно выступала она перед врагом.

В тюрьме Вера сдружилась со многими коммунистками и комсомолками, белорусками и польками, еврейками и украинками. С большой сердечностью относилась она к людям и оставила светлый след в душе многих, с кем близко общалась.

Прогулка на тюремном дворе… Идя «цепочкой», в нескольких шагах друг от друга, мы все же ухитрялись передавать нужное. Иногда удавалось нарушить этот порядок, и мы по три-четыре человека ходили рядом или на близком расстоянии. Тогда обменивались информацией о важнейших политических событиях, передавали сообщения с воли, намечали планы своих действий.

Тридцать минут прогулки — как это много! Можно двигаться, ходить по настоящей земле, увидеть над собой небо, встретить улыбку товарищей, дружеское рукопожатие. Вера была подвижная и, как всегда, ходила очень быстро, казалось, хотела этим продлить прогулку. Тюремная администрация понимала, как важна была для нас прогулка, и, в порядке наказания, часто лишала нас этой возможности.

Помню один сумрачный день. После длительного перерыва вышли на прогулку. Пошатывало. Опять окрики часовых: «Только поодиночке!», «Не разговаривать!», «Не сметь!..» Зимний ветер пронизывал насквозь. Холодно, тоскливо. Невдалеке по кругу шагала Вера. И вот замечаю: Вера что-то тихо сказала впереди идущей. Та, в свою очередь, следующей — и дальше. Какое-то оживление. И до меня донеслись строчки любимого ею белорусского поэта М. Богдановича:

Я пад яе зімовай маскай —

Пад снегам — бачу твар вясны.

I вее верш мой дзіўнай казкай,

I ясны ён, як зорак сны.

В душе Веры, уже так много испытавшей, жила неуемная сила молодости, дух поэзии. Острое ощущение жизни — большой, осмысленной, яркой — помогало ей отбросить от себя все, что угнетало и омрачало. В этом постоянном напряжении духовных сил она сама крепла и мужала. В жизнь, полную лишений и невзгод, она вносила бодрость и жизнерадостность. И сама их черпала в неустанной суровой борьбе.

Получили тревожное известие: в тюрьме во Вронках, куда во времена кайзеровской Германии была брошена Роза Люксембург, наши товарищи объявили голодовку в знак протеста против нового тюремного устава, который там вводился с особым ожесточением. Проводим голодовку солидарности с политзаключенными Вронок, хотя знаем, что за это нам не миновать новых гонений.

Тюрьма бурлит. Слышу бодрый голос Веры. Она перекликается через окно с товарищами, достойно отвечает на нападки пана Рынкевича. Вера — пример выдержки и стойкости.

Наступил вечер после напряженного, тревожного дня. Тихо в тюрьме. Все точно замерло. Наши с Верой камеры на одном этаже и на одной стороне. Этажом ниже в камере коммунистка Наташа. Туберкулез подтачивал ее силы. В томительном тюремном безмолвии слышится приглушенный голос Веры:

— Наташа, ты спишь? Спой что-нибудь!

Наташа тихо запела:

Есть на Волге утес, диким мохом оброс…

Задушевная песня льется под мрачными сводами;

…чтоб свободу, как мать дорогую, любить…

— Наташа, спой это еще раз, — просит Вера.

Наташа поет. Часовой где-то притаился, он не знает содержания, но, видимо, покорен звуками песни. Когда песня кончилась, раздался окрик: «Хватит! Нельзя!»

Песня умолкла. Но уже все как будто по-другому. На душе стало светлее, и не так гнетут дневные волнения.

Вера умела в час отчаянной неравной борьбы вдохнуть свежую, бодрящую струю.

Важнейшей нашей заботой было поддержание связи с волей, с партией. И как ни трудно это было, мы находились в тесном непрерывном контакте с партийными товарищами. Нам сообщали о работе партии, о важнейших политических событиях, передавали советы, указания. Мы, в свою очередь, извещали о прибывших товарищах, о своей жизни и борьбе. Не раз наши письма подпольно печатались и распространялись партийными организациями. Они вызывали в народных массах отклики сочувствия. Наши выступления в тюрьме сливались с общенародной освободительной борьбой против фашизма.

С нами в заключении находилась беспартийная работница Адель Кишневская. Однажды она ждала на свидание мужа — рабочего варшавского хлебозавода. Мы решили передать через него письмо к рабочим. В нем описали наше положение и борьбу, которую мы вели. Вера была близка с Аделью и подсказала, как ее муж мог бы лучше распространить наше письмо среди рабочих. Во время свидания Адели удалось передать мужу письмо. Через некоторое время мы получили ответ. Рабочие поздравляли нас с Международным женским днем 8 марта и прислали корзину кренделей в форме восьмерки. Они писали: «…знайте, что рабочие о вас помнят и всегда готовы вам помочь». Письмо и подарок рабочих до глубины души взволновали нас. «Этого никогда не забыть! — говорила Вера. — Я как на крыльях!»

Как воздух нам необходимы были вести из Советского Союза. Каждая крупица сведений о советской стране воодушевляла нас, укрепляла силы. Мы были счастливы, когда нам с воли удавалось получить номера «Правды» со статьями о ходе выполнения первой пятилетки, коллективизации, с решениями XVI съезда партии. Очень помогали нам письма, которые получала Вера. Неукротимо было ее желание узнать побольше о жизни нашей Родины. И она вела обширную переписку с родными и друзьями. Пока можно было, пользовалась общей почтой, потом — нелегальным путем.

В 1931 году привезли в тюрьму крестьянку Сохачевского уезда, Варшавского воеводства Юзефу Обурко. Все ее «преступление» состояло в том, что она в качестве посланца от крестьян своего округа ездила в составе рабоче-крестьянской делегации в Советский Союз. Кампанию за посылку этой делегации проводила Коммунистическая партия Польши. Хотя правительство панской Польши не выдавало делегатам виз и запретило им поездку в СССР под угрозой ареста, кампания получила широкую поддержку народа.

Юзефа Обурко участвовала в работе Европейского антифашистского крестьянского конгресса, проходившего в Берлине, а оттуда в составе польской делегации выехала в СССР. На польскую крестьянку сильное впечатление произвела жизнь советского крестьянства без помещиков и кулаков, молодые, только организованные колхозы, с тракторами и комбайнами, жизнь раскрепощенных женщин и весь уклад свободной советской жизни. Вернувшись домой, она на крестьянских сходах рассказывала об этом. Пилсудчики от угроз перешли к делу: Обурко, несмотря на беременность, арестовали и осудили на четыре года тюремного заключения.

На прогулках Вера не отходила от Юзефы. Все расспрашивала ее, а потом и другим передавала.

— Осуществленные мечты! — восторженно говорила Вера, и сама уносилась мечтою вдаль. — Будущее, я вижу тебя совсем близко!.. Скорей бы!..

Приближалась годовщина Великой Октябрьской социалистической революции. На прогулке по «цепочке» передаем, какой линии будем держаться. Мы, конечно, знаем, что нас неминуемо ждет расправа. Но, невзирая ни на что, готовим демонстрацию. Все в напряженном состоянии.

Утром 7 ноября все до единого прикрепляем на грудь красные ленточки. По условному сигналу во всех камерах поем «Интернационал». Тюремщики наготове. Врываются в камеры, пускают в ход приклады винтовок. Нас избивают, волокут в карцер. Но мы не унимаемся и в карцерах. Начинается «рабан» — коллективный протест, сопровождаемый стуком в обитые железом двери карцеров. Этот грохот разносится далеко за пределы тюрьмы, которая оглашается призывами: «Долой тюремный фашистский режим!» В эти призывы врезается звонкий голос Веры из соседнего карцера: «Долой фашистскую диктатуру!» В другом конце возглас: «Долой политику подготовки войны!..» Поем революционные песни. Поем дружно, громко. Наше выступление звучит как набат, как призыв.

Возле тюрьмы собираются жители местечка Фордон. Они слышат наш «рабан», наши лозунги и песни. Найдутся же среди них люди, чьи сердца откликнутся, возмутятся лютой расправой над политическими заключенными.

Прошли сутки. Нас выпускают из карцера. Мы едва держимся на ногах. Голодные, избитые, но торжествующие. Хорошо отпраздновали Октябрьскую годовщину!

Голос начальника тюрьмы срывается от ярости:

— Каленым железом выжгу ваши демонстрации! Что вы мне наделали! Не только Фордон, весь Быдгощ подняли на ноги!

Вера ликовала.

— Вот здорово! В Фордоне люди не спали и толпились возле тюрьмы. Расшевелили захолустье от спячки. Да еще Быдгощ на ноги подняли. Совсем неплохо!

И, повернувшись к тюремщикам, саркастически заметила:

— Вот к чему приводит ваша политика репрессий! Она льет воду на нашу мельницу. Трудящиеся Быдгоща и Фордона сочувствуют нам, поддерживают нас.

Шли недели, месяцы, годы. «Разве не самое главное в том, — говорила Вера, — что и здесь, далеко от нашей Родины, которую многие из товарищей никогда в жизни даже не видели, мы живем единой с ней жизнью. Как хорошо! Как я счастлива!»

Как свой личный, интимный праздник переживала Вера годовщину ленинского комсомола Белоруссии. Она беспредельно любила свою родную организацию, выпестовавшую ее. Вера способна была без конца рассказывать о боевых делах комсомола двадцатых годов.

Читатели «Писем на волю» Веры Хоружей, наверное, запомнили ее волнующее письмо комсомолу Советской Белоруссии ко дню его десятилетия. А сколько изобретательности проявила Вера, чтобы отправить это письмо! Оно было ею написано на узких полосках папиросной бумаги мельчайшими буковками. Письмо упрятали в каблук туфли выходившей на волю коммунистки. Родные Веры потратили потом несколько дней, пока с помощью лупы восстановили истертый текст письма.

Одно время мы издавали рукописный журнал «На баррикады!». Вышло всего три номера. Разумеется, тюремная администрация и ведать не ведала о журнале. Хлопот с его выпуском было много. Готовился журнал в строжайшей тайне и хранился особенно тщательно. Душой этого журнала была Вера Хоружая. Она редактировала и сама писала интересные публицистические статьи. Экземпляры этого журнала, к сожалению, не сохранились.

Запомнился январский номер журнала 1931 года. Он открывался статьей Веры «Всегда с В. И. Лениным». Вера вдумчиво и очень проникновенно описала глубину народного горя и всего пережитого в связи с утратой любимого вождя. Ее статья произвела на всех большое впечатление. Меня она особенно взволновала. Вспомнился Минск, день 22 января 1924 года, наше незабываемое собрание в партийном клубе имени Карла Маркса. Об одном умолчала Вера — о своем содержательном и волнующем выступлении на том собрании.

— Всем, что во мне есть сколько-нибудь истинно стоящего, я обязана партии, нашей лучезарной родине, — часто говорила Вера. — Никогда не забыть мне старших товарищей большевиков — Кнорина, Славинского и многих-многих других.

Тюрьма для нас, как и для старшего поколения большевиков, была своеобразным университетом. Годы заключения мы старались максимально использовать для пополнения своих знаний. Изучали марксизм-ленинизм, исторический опыт КПСС, материалы истории польского народа и Коммунистической партии Польши, а также других стран. Многие осваивали русский язык, некоторые — иностранные языки, Вера изучала французский язык.

Среди политических заключенных были молодые коммунистки, комсомолки и беспартийные, не имевшие еще серьезного опыта революционной борьбы и основ политических знаний. Мы стремились к тому, чтобы в камерах они находились с более подготовленными товарищами, которые вели с ними систематическую работу. Уходя на волю, такие товарищи потом чувствовали себя более уверенно, были лучше подготовлены и снова активно включались в работу.

Нам удавалось получать изданные на польском языке произведения В. И. Ленина «Государство и революция», «Пролетарская революция и ренегат Каутский», «Империализм как высшая стадия капитализма» и другие. Книги эти вплетались в обложки других изданий, обычно реакционных польских авторов, и разными путями доставлялись в тюрьму. Все книги зачитывались до дыр. Рискуя многим, мы прятали их, чтобы тюремщики не обнаружили во время частых обысков. Труды В. И. Ленина мы берегли, как самое дорогое. Это было тоже нелегким делом. Особенно много изобретательности и ловкости проявила Ванда Михалевская. Иногда мы делили книги на части, по главам. В виде тонких тетрадей их легче спрятать и можно было читать «конвейером».

Ничто так глубоко не раскрывает внутренней сущности человека, как обстановка суровых испытаний. Вспомнился маленький эпизод. Мы тащим свое выстиранное белье во двор для просушки. Но в отведенное для этого место нас не пускают: там идет какой-то ремонт. Конвоир открывает тяжелую железную калитку и пропускает нас на незнакомый двор, тоже огороженный тюремной стеной. Неожиданно видим небольшую лужайку, всю покрытую густой травой, полевыми цветами, залитую солнцем. Кажется, ничего удивительного. Но мы ошеломлены. Ведь уже давно никто из нас близко не видел такого. В эти долгие тюремные годы даже обыкновенная трава и цветок нам были недоступны. Вера низко наклоняется, припадает к земле, кажется, готова обнять этот ее клочок. Потом она быстро рвет цветы, траву, прячет и уносит с собой эту драгоценную находку, чтобы одарить ею подруг. Брат Веры — Василий Захарович — до сих пор хранит пару засушенных цветочков, посланных тогда Верой в письме.

Много лет спустя, уже на свободе, Вера, вспоминая нашу тюремную жизнь, как-то сказала:

— Даже в то проклятое время мы любили и солнце, и небо, и простую траву, и цветы. Как тоскливо было вдали от всего, чем замечательна жизнь. Это и научило меня по-новому ценить и ощущать жизнь, чувствовать это большое человеческое счастье.

Годы, прожитые Верой в подполье и в тюрьмах, не иссушили ее души, широко открытой всему прекрасному, В ее полном красоты духовном облике появились новые качества. В фашистской неволе Вера не только сохранила, но и приумножила запас своих духовных сил.

Вряд ли кто-либо сумеет полнее и ярче выразить самые существенные стороны духовного облика Веры Хоружей в ту пору, чем это сделала она сама в своих «Письмах на волю». И что может быть значимее того, что сказала об этих письмах Надежда Константиновна Крупская еще в 1932 году в своей статье в «Правде», значимее того тепла, сердечного привета и тех пожеланий, которые она адресовала Вере.

Почти девять лет провела Вера Хоружая в тюрьмах и в кипучей революционной борьбе в подполье. И через все испытания стойко пронесла она свою глубокую веру в партию, широкий светлый взгляд на жизнь и жажду дела для счастья народа.

М. Давидович

Июль 1960 г.