В БУДНЯХ РЕВОЛЮЦИОННОГО ПОДПОЛЬЯ

В БУДНЯХ РЕВОЛЮЦИОННОГО ПОДПОЛЬЯ

Свои воспоминания о Вере Хоружей я пишу не как бесстрастный историк-исследователь, равнодушно листающий пожелтевшие страницы архивных документов. Нет, я бережно перелистываю страницы своей памяти, воскрешая в ней живую Веру, такую, какой знал лично долгие годы борьбы на земле моей родной Западной Белоруссии. Тернисты пути подпольщика. На них можно встретить все, кроме спокойной, беззаботной жизни. Находясь постоянно в борьбе, постоянно в движении, подпольщик никогда не знает, что ожидает его завтра.

Вот такой знал я Веру Хоружую. Как сейчас вижу ее перед собой, энергичную, общительную, жизнерадостную. Наши пути сходились и расходились, годами мы шли с ней вместе. После совместной подпольной работы вместе были участниками судебного процесса «133-х», сидели в тюрьмах. Встречались мы и позже. Видел я ее и в минуты личных невзгод и потрясений. Всегда она была спокойна, выдержанна и глубоко убеждена в правоте дела, которому посвятила свою жизнь.

Это обязывает меня рассказать о Вере Хоружей, о событиях революционного движения в Западной Белоруссии, участницей которых она была, вспомнить о ее друзьях и товарищах по борьбе.

ДОРОГА В БОЛЬШУЮ ЖИЗНЬ

Когда говоришь о Вере-подпольщице, нельзя не вспомнить предыдущие годы, сформировавшие ее характер. Юность ее, прошедшая в Мозыре, на Полесье, совпала с переломом в жизни нашего народа. Ожесточенная борьба классов в годы революции и гражданской войны, немецкая оккупация 1918 года, интервенция и последующая оккупация Белоруссии белополяками в 1919–1920 годах втянули молодую, только что вступившую в самостоятельную жизнь сельскую учительницу Веру Хоружую в бурный водоворот событий.

Уже тогда она поняла сознанием и почувствовала своей тонкой, восприимчивой душой, на чьей стороне историческая правда, в каком стане ей надлежит быть. Поняла раз и навсегда и уже никогда не отступала с однажды избранного пути. Худенькая, можно сказать, хрупкая светлокудрая комсомолка взяла в руки винтовку и пошла по лесам и болотам родного Полесья истреблять банды Булак-Балаховича. В те трудные дни ее можно было видеть на субботниках и воскресниках по выгрузке дров, с лопатой в руках по расчистке железнодорожных путей, в нетопленом комсомольском клубе за изучением «Азбуки коммунизма». Ее стихией были массовые комсомольские «дни урожая», «дни леса», вечера вопросов и ответов, митинги и факельные шествия в день МЮДа.

Годы, которые проработала Вера в комсомоле Советской Белоруссии, наложили отпечаток на всю ее жизнь. Воспоминания о них согревали ей душу в то суровое боевое время, когда пришлось работать в революционном подполье в Западной Белоруссии, а затем сидеть в застенках белопольских тюрем.

«…Пишу вам, — говорится в одном ее письме из тюрьмы, — и грудь разрывается от боли безмерной, от большой радости. Я с трудом сдерживаю слезы, а далекие, незабываемые образы один за другим проходят перед глазами: комсомольская ячейка, „Азбука коммунизма“, первые кружки, учеба, могучий рост. Комсомол, комсомол! Не пять, а пятнадцать, пятьдесят лет бессильны вырвать из моей памяти эти воспоминания, бессильны заставить меня забыть о том, что комсомол сделал меня большевичкой, воспитал, закалил, научил не только бороться, но и любить революцию больше всего, больше жизни…»

Это правда. Вера, став серьезным политическим деятелем, по-прежнему оставалась комсомолкой, сохранив молодость духа и жизнерадостный, бодрый характер.

Мы, советские комсомольцы, очень живо откликались тогда на события революционной борьбы в Болгарин, в Германии и в Польше. Особенно волновали и увлекали нас боевые выступления партизан, смелые действия комсомольцев Западной Белоруссии, находившейся под гнетом польской буржуазии и помещиков.

Все это воспитывало у нас чувство солидарности с нашими братьями и сестрами — молодежью Западной Белоруссии — и вызывало стремление участвовать в их борьбе.

Потянуло туда и Веру.

В ЗАПАДНОБЕЛОРУССКОМ РЕВОЛЮЦИОННОМ ПОДПОЛЬЕ

Когда Вера начала свою деятельность в западнобелорусском революционном подполье (февраль 1924 г.), ей было только двадцать лет. Уже тогда В. Хоружая обладала всеми качествами, присущими коммунисту: горячей верой в правоту великих идей ленинизма, беззаветной преданностью делу Коммунистической партии и советской власти, горячим желанием принять активное участие в борьбе угнетенного польскими помещиками и капиталистами белорусского народа за освобождение, за воссоединение с БССР.

Но она пришла туда без достаточного знания условий подполья, без навыков конспирации. Ее, как и всех нас, учила сама жизнь, опыт старых польских революционеров-подпольщиков, который она хорошо усваивала.

Политическая обстановка в Западной Белоруссии в то время была далеко не мирная. Часть белорусского народа, насильственно оторванная от своих единокровных братьев и очутившаяся под гнетом польской буржуазии и помещиков, не покорилась, начала подниматься на борьбу. Мало кто верил, что пограничные столбы и колючая проволока, перерезавшая родную белорусскую землю, долго удержится, что потребуются целых два десятилетия, полных лишений и борьбы, прежде чем восторжествует справедливость и белорусский народ будет воссоединен в едином Советском государстве. И народ боролся. В деревнях действовали партизанские отряды. Они жгли помещичьи усадьбы, изгоняли ненавистных осадников. В городах вспыхивали забастовки, происходили уличные демонстрации. Борьбу возглавила молодая Коммунистическая партия. Был создан ее боевой помощник — революционный комсомол. Вера вошла в состав ЦК комсомола и стала его секретарем. Она с головой ушла в борьбу.

Власти объявили военное положение, ввели чрезвычайные суды, посылали карателей на «кресы всходне». Происходили массовые аресты. Тюрьмы были переполнены политическими заключенными. Заподозренных в партизанских выступлениях или в связи с партизанами расстреливали и вешали. Но это не пугало отважных борцов за национальное и социальное освобождение.

«…Передай всем от меня горячий сердечный привет, — писала Вера из подполья. — Скажи, что я не только живу, но и горю жизнью, работой, восторгом, энергией. Скажи, что мы жизнь берем за жабры, не даем себя съесть с кашей, что пока это блестяще удается, что мы — победители — постараемся побеждать до конца».

Она ездила по деревням и местечкам Полесья, Слонимщины, Новогрудчины, подолгу задерживалась в Белостоке, Вильно, Гродно. Выступала на нелегальных массовках с пламенными речами, зовущими к борьбе, организовывала комсомольские ячейки, городские и районные комитеты, помогала создавать юношеские секции в профсоюзах, писала воззвания.

При всей своей многогранной и кипучей деятельности она оставалась неуловимой для полиции. Подвижная, внешне ничем не выделявшаяся среди других женщин, хорошо знавшая польский, белорусский и даже еврейский языки, крепко связанная с простыми людьми, которые охотно давали ей приют, она легко уходила от преследований агентов дефензивы.

Вера обладала какой-то исключительной способностью заражать молодежь своим оптимизмом, революционным задором, личным примером. Она органически не терпела одиночества, всегда вокруг нее была молодежь, жаждущая борьбы с ненавистным врагом. Это и делало ее вожаком, организатором революционной молодежи.

При активном участии Веры комсомол Западной Белоруссии в 1924–1925 годах из разрозненных и немногочисленных кружков революционной молодежи вырос в массовую организацию. Он воспитал немало хороших вожаков, личных друзей Веры и ее товарищей по борьбе.

«…Но ведь я, мамочка, не одна, — писала она матери. — О, совсем не одна! У меня много друзей. И какие они все хорошие, энергичные, преданные, храбрые! Так вот нам, молодым, храбрым, разве страшны трудности жизни?..»

Конечно, Вера была не одна. В комсомоле Западной Белоруссии вместе с ней росли и воспитывались прекрасные руководящие кадры: в Вильно — Н. Михаловский, Д. Розенштейн, Г. Крейн, в Гродно — Л. Шайковский, А. Малевская, в Белостоке — М. Майский, Ш. Хмельник, в Пинске — Б. Додюк и другие. Некоторым из них тогда было едва по 17–18 лет. Портниха Гита Крейн свою революционную работу начала в возрасте 16 лет и через год уже попала в лукишскую тюрьму. Даже буржуазный суд вынужден был освободить ее из тюрьмы из-за несовершеннолетия. А эта несовершеннолетняя была активной комсомолкой в Вильно.

Вера не могла не восхищаться до дерзости смелым поступком двух виленсккх комсомольцев — Н. Михаловского и Н. Шогана, сумевших накануне дня 1 Мая 1924 года вывесить красный флаг на мачте башни Гедимина на Замковой горе, в центре Вильно. Это знамя в первомайский праздник почти до полудня развевалось над городом, приводя в исступление и ярость полицию, не знавшую, как его снять. О смелом поступке двух комсомольцев потом ходили легенды.

Такая революционная молодежь не могла не импонировать Вере. Она учила их, но и сама училась у них. Все они остались верными великому делу борьбы за коммунизм, одни — в Польской Народной Республике, другие у нас — в БССР. Некоторые из них погибли.

Желая поделиться опытом работы комсомола Западной Белоруссии, Вера весной 1925 года пишет за подписью «Подпольник» в журнал «Мировой Комсомол» статью, в которой дает яркую картину его деятельности, восхищается отвагой его членов при проведении агитации и при распространении нелегальной литературы.

Летом 1925 года комсомол Западной Белоруссии готовился к своей 2-й конференции, которую было решено созвать в Вильно. Я работал тогда секретарем Виленского окружного комитета Компартии Западной Белоруссии. Вера приехала в связи с конференцией в Вильно, и мы часто встречались на конспиративных квартирах.

Для участия в работах конференции в Вильно приехал представитель ЦК комсомола Польши товарищ «Олек» (А. Завадский — теперь председатель Государственного Совета Польской Народной Республики). Он прибыл на партийную явку для связи со мной. Вместе с Верой они и готовили конференцию.

Подготовить и провести конференцию в нелегальных условиях было делом нелегким и очень ответственным. Но наши виленские комсомольцы, хотя и не без осложнений, с ним справлялись.

Когда делегаты конференции собрались на конспиративной квартире, внешняя обстановка оказалась подозрительной. Делегаты осторожно разошлись, условившись собраться в лесу в 20 километрах от города. Там они провели свою конференцию и выбрали ЦК комсомола.

Помню, на следующей встрече с нами на заседании секретариата ЦК КПЗБ Вера с гордостью и восхищением рассказывала о том, как хорошо и удачно прошла в лесу конференция. «Прямо как в легальных условиях», — восторженно говорила она.

Комсомол рос и укреплял свои ряды. Росла вместе с ним и Вера.

В подполье, как нигде, партийный руководитель должен быть самостоятельным, смелым в принятии решений в зависимости от новой ситуации. Вера обладала этим качеством.

Летом 1925 года в Варшаве произошел такой случай. При попытке уничтожить опасного провокатора Цехновского три исполнителя — член Варшавского комитета Компартии Польши Гибнер и варшавские комсомольцы Кневский и Рутковский — вынуждены были вступить в перестрелку с полицией, которая преследовала их по улицам Варшавы. Израненные и обессиленные, они были задержаны и арестованы. Дело получило широкую огласку. Буржуазная пресса, описывая происшествие, из кожи вон лезла, обвиняя Компартию в применении индивидуального террора, и требовала суровой расправы с ней. На это надо было реагировать от имени партии. В Вильно состоялось заседание секретариата ЦК КПЗБ, на которое прибыла из Белостока Вера. Было решено немедленно издать воззвание от имени ЦК. Вера сказала, что у нее уже написан проект такого воззвания. Из потайного кармана своей сумочки она достала аккуратно сложенный листок тонкой бумаги, исписанный мелким почерком. Ознакомившись с текстом, мы внесли в него несколько поправок и отослали в нелегальную типографию. Воззвание было издано и широко распространено.

Вера очень заботилась о воспитании комсомольцев разных национальностей — белорусов, поляков, украинцев, евреев, литовцев — в духе пролетарского интернационализма, общности с революционным движением в Польше, солидарности с молодежью братской Советской Белоруссии. Широко практиковался обмен письмами между отдельными организациями комсомола Западной Белоруссии и Советской Белоруссии. Некоторые комсомольцы, иногда нелегально переходили границу и выступали на собраниях молодежи Минска и других городов БССР с рассказами о жизни и борьбе комсомольцев Западной Белоруссии.

ЦК комсомола Западной Белоруссии и ЦК комсомола Советской Белоруссии регулярно обменивались письмами.

«…Живется у нас бурно, как Никогда, — читаем мы в одном из писем Веры. — Дни у нас — это целые месяцы, а месяцы — годы, конечно, не по объему времени, а по объему происходящих событий, по объему их содержания. Представь себе, что уже лето 1925 года. Ты понимаешь, что это значит. И этим самым летом я еще имею возможность писать тебе письмо. Не верю своим ушам и глазам. Как хорошо! Как чудесно и неожиданно, необыкновенно…»

Удивление, выраженное Верой в этом письме, что она уже почти полтора года работает в подполье и еще не провалилась, явилось как бы предчувствием.

В начале августа 1925 года в Белостоке начались аресты. Встревоженная ростом влияния коммунистов в массах, полиция решила нанести им удар. Аресты вскоре распространились на весь Белостокский округ, захватили Грудок, Михалово, Бельск, Семятичи и другие районы. Полиция хватала не только членов КПЗБ и комсомола, но и членов классовых профсоюзов, левонастроенных крестьян. Число арестованных возросло до двух тысяч человек.

Подвергая арестованных самым жестоким пыткам, применяя самые изощренные методы истязания, дефензива старалась добиться от своих жертв признания в принадлежности к Коммунистической партии и выяснить конкретную деятельность в ее рядах. Большинство арестованных полиция вскоре вынуждена была освободить из-за отсутствия каких-либо улик, подтверждающих их участие в коммунистическом движении. Отсеивая задержанных, прокуратура организовала в 1928 году судебный процессе «133-х».

Дефензива напала на след неуловимой комсомолки Веры. 15 сентября 1925 года она была арестована на одной из квартир в Белостоке.

Все было против нее: и фальшивый паспорт, выписанный на вымышленную фамилию Вероники Корчевской, и невозможность доказать свое гражданство, постоянное место жительства и другие улики. На несколько лет за Верой закрылась тяжелая тюремная дверь.

В ОЖИДАНИИ СУДА

«Пишу вам теперь из тюрьмы. Не огорчайтесь. Ничего особенного в этом нет. Я здорова, морально чувствую себя превосходно. Ничего, увидимся еще, хотя, может быть, и не так скоро. Что же мне писать о себе? После той бурной и интересной жизни, какой я жила до сих пор, трудно сидеть в тюрьме…»

Следствие тянулось долго. Буржуазная прокуратура собирала против Веры улики. Претензии на расправу со своей жертвой предъявили одновременно и прокуратура окружного суда в Пинске и прокуратура окружного суда в Белостоке. Насолила она, конечно, им обеим.

А пока надо было сидеть и ждать. Тюремная камера. Окно с железной решеткой, через которое виден только кусок неба. Железная арестантская кровать, прикрытая жестким одеялом, асфальтовый пол и в углу неразлучная спутница заключенных — вонючая параша.

Кусок хлеба, ячменный кофе, суп и немного каши из тухлой крупы. Если камера общая — чуть веселее, с товарищами хотя и в тесноте, да не в обиде. А если одиночка, тогда другое дело: пять шагов вперед — пять назад. Вперед — назад. И в ней, в этой камере, день за днем, месяц за месяцем, год за годом. Прогулка короткая, да и та в тесном тюремном дворе.

О, как мы все, политические заключенные, были благодарны МОПРу за благородную работу по оказанию помощи узникам капитала! Без этой помощи погибли бы еще сотни революционеров.

Казавшаяся издали мертвой, тюрьма не была «мертвым домом». А политзаключенные не представляли собой пассивной массы, покорно несущей свой крест. Они жили, боролись, отстаивая свои права и человеческое достоинство, учились — кто грамоте, а кто и другим наукам, отмечали революционные праздники. В тюрьме они вели горячие споры и дискуссии, издавали рукописные журналы, переписывали целые книги, изощряясь в изобретательстве, прятали в потайных местах полученную разными путями партийную литературу, стараясь перехитрить надзирателей, передавали на свободу «грипсы» (тайные письма). Таким путем пересылались и некоторые письма Веры. Регулярно мы перестукивались через стены, пели песни то унылые, то бодрящие, веселились, высмеивая начальство, или рассказывали арестантские анекдоты.

А если произвол тюремной администрации переходил границу всякого терпения, резко ухудшались условия — в камерах гудело, как в ульях. Через стены летели «телеграммы»-морзе, пересылались «грипсы». Тюремный партийный комитет обсуждал с делегатами камер формы протеста, наши требования. И когда решение было принято, из камеры в камеру передавалось: голодовка! В тюрьме раздавалось гневное, зовущее к борьбе пение «Интернационала». Это коммуна политзаключенных приводила в действие свое оружие — ненависть к врагу, железную волю к борьбе, организованность. Она в этот момент становилась грозной. Администрация хорошо это знала. Начинались мучительные дни голодовок — три, пять, семь, а иногда и десять. Люди теряли силы, изнемогали, но стояли на своем. Освобождались от голодовки совсем или начинали ее на несколько дней позже лишь слабые и больные, да и то по решению тюремного комитета. Нас поддерживали товарищи на свободе своей борьбой, протестом. И тогда мы побеждали.

Но случалось и иначе. Борьба есть борьба…

Так шли наши тюремные будни. Скучать было некогда.

Помню эти будни в белостокской тюрьме. Как и во всех тюрьмах, мужчины были строго изолированы от женщин. То крыло тюрьмы, в котором сидели женщины, находилось под прямым углом к мужским одиночкам. Через решетку можно было видеть друг друга. Кроме того, нас иногда выводили на прогулку на ту часть тюремного двора, которая находилась в прямоугольнике между одиночками и женским крылом. Тогда мы гуляли под их окнами. Из-за решеток женских камер показывались лица Веры и ее подруг — Елены, Любы, Анны и других. Несмотря на грозный окрик надзирателя: «Не высовывайся, зажми рот!» — подолгу задерживались у решеток. Проходя мимо, мы обменивались с ними отрывочными фразами, всматривались в близкие, родные лица, в так много говорящие глаза. Сколько сочувствия и тоски было в этих глазах! Держитесь, хлопцы! И мы держались.

Надо признаться, что наши политзаключенные женщины в белостокской тюрьме превосходили нас, мужчин, в выдержке, организованности и единстве. Там вместе с Верой Хоружей сидели Любовь Ковенская и член ЦК КПЗБ Романа Вольф. Они играли руководящую роль в жизни всей тюремной коммуны.

Женщины часто выбрасывали на прогулочную тропинку записку или письмо, облепленные для веса хлебом. Несколько раз писала мне и Вера. Случалось, что надзиратели замечали это. Тогда они набрасывались на поднявшего «грипс». Записка умело перебрасывалась нами из рук в руки. И, если нельзя было ее спасти, кто-либо проглатывал или уничтожал иным образом. Случалось иногда, что записка попадала в руки надзирателей.

ПЕРЕД ЛИЦОМ ФАШИСТСКОГО СУДА

Веру судили два раза. Первый раз в Бресте она привлекалась по процессу «31-го» вместе с Р. Вольф, З. Поплавским и др. Тогда она была осуждена на 6 лет строгого тюремного заключения. Второй раз — по процессу «133-х» в Белостоке, в апреле — май 1928 года.

«…Скоро у меня второй суд. Это будет очень большой, интересный процесс, — писала Вера. — Мой первый суд, о котором ты уже знаешь, был по сравнению с этим совсем маленьким и продолжался только восемь дней».

В процессе «133-х» в числе основных обвиняемых вместе с В. Хоружей были руководящие работники КПЗБ Я. Черняк (Аронштам), С. Скульский, Р. Вольф, Ф. Карловский, Л. Ковенская, В. Свежбинский, К. Басинский, З. Пилипенко, А. Захарьяш и другие.

С тех пор прошло 32 года. Но время не изгладило в моей памяти пережитое и перечувствованное в те напряженные дни.

Это был один из самых крупных судебно-политических процессов не только в Западной Белоруссии, но и в Польше. Он отразил период революционной борьбы трудящихся Западной Белоруссии в 1924–1925 годах под руководством молодой, только что созданной Компартии Западной Белоруссии. Проходил процесс с 17 апреля по 28 мая 1928 года в окружном суде в Белостоке. В Польше господствовала в то время фашистская диктатура Пилсудского.

В первый же день, как только надзиратели начали выпускать нас во двор для передачи полицейскому конвою, более двухсот оставшихся в камерах политических заключенных запели «Смело, товарищи, в ногу»…

В ногу, правда, нам идти не пришлось: ехали в закрытых каретках. А вот духом-то мы были крепки.

Белостокская тюрьма находилась в 2–3 километрах от города. Нас, обвиняемых, ежедневно под усиленным полицейским конвоем в закрытых каретках возили в центр города, в здание окружного суда.

Это было интересное зрелище. Впереди шла легковая машина с офицерами полиции. По бокам шоссе гуськом двигались конные полицейские с винтовками. Сзади — полицейское прикрытие на грузовой автомашине с ручным пулеметом. В каретку с политзаключенными также садились полицейские.

Улицы, по которым мы следовали, патрулировались усиленными нарядами полиции. Среди прохожих снуют шпики, зорко всматриваются в людей, в их жесты, прислушиваются к возгласам собравшихся на тротуарах и в подворотнях людей. А мы едем. Из кареток на русском и польском языках слышны звуки известных революционных песен — «Интернационала», «На баррикады», «Варшавянки». Полицейские бессильны заткнуть нам рот.

Помню такой случай. Наша мужская карета, идущая вслед за женской, остановилась из-за неисправности мотора. Полицейский конвой разорвался. Нас высадили и, окружив плотным кольцом конвоя полицейских с винтовками наперевес, повели пешком. Мы шли, плотно сгрудившись, сосредоточенные, готовые ко всему. Как только вошли в рабочие кварталы, запели революционные песни. Полиция металась в дикой злобе, но ничего сделать не могла.

Сотни людей высыпали на тротуары, выглядывали из окон фабричных зданий и домов, вышли на балконы. Они приветствовали нас взмахами рук и платочков. Группа политических заключенных, сопровождаемая полицейским конвоем, превратилась в революционную демонстрацию. Такого зрелища давно не видел даже видавший виды революционный Белосток.

Наши песни, бодрое настроение не могли не произвести впечатления даже на некоторых полицейских. Вера как-то рассказывала в зале суда, что в последующие дни песни в их каретке уже не вызывали протеста конвоиров. Такое поведение заключенных им даже импонировало. Когда наши женщины запели популярную в те годы (а теперь забытую) песню «Нас не сломит нужда, не согнет нас беда, рок всесильный не властен над нами», то звуки ее заставили прислушаться даже находившегося в каретке полицейского. Окрикнув для вида поющих, он потом слегка толкнул Веру локтем и тихо сказал: «?piewajcie, ?piewajcie jeszcze. Jaka ?adna, psia krew, pie??»[91]. Потом мы стали замечать, что полицейских конвоиров, к которым за долгие дни процесса мы привыкли, начали заменять. К нам приставили новую охрану, чтобы уберечь полицейских от влияния наших песен, речей и разговоров.

Правительство Пилсудского стремилось судебным процессом «133-х» терроризировать и запугать революционных рабочих и крестьян, скомпрометировать и опорочить в глазах широкой общественности КПЗБ как партию, доказать, что ее политика чужда интересам трудящихся, оправдать свою политику социального и национального гнета в Западной Белоруссии. Такую линию вела прокуратура и буржуазная пресса, называя наш процесс «ликвидацией» КПЗБ.

Естественно, что мы, обвиняемые, не могли вести себя пассивно, не могли думать лишь о самозащите. Перед нами стояла нелегкая задача — разоблачить все намерения фашистского суда и прокуратуры. Свою линию мы согласовали с ЦК КПЗБ и получили одобрение. Выступать открыто как члены КПЗБ должны были лишь несколько человек, в их числе и Вера Хоружая.

С первого дня процесса мы стремились превратить судебный зал в революционную трибуну, показать, какие пытки и истязания применяет дефензива к арестованным в застенках Бельска и Петраш. Перед нами стояла задача — разоблачить инсинуации полицейских свидетелей и провокаторов, каверзные «доводы» прокурора. Суд ограничивал наши выступления, терроризировал подсудимых угрозами, некоторых удалял из зала заседания.

В один из моментов судебного разбирательства, когда прокурор особенно изощрялся, пытаясь доказать, что КПЗБ не политическая партия, а «иностранная агентура», что она в своей деятельности якобы применяет террор, убийства, поджоги, обвиняемые вместе с защитниками дали ему решительный отпор. За резкие выступления некоторых обвиняемых по распоряжению председателя суда полицейские удалили из зала заседания.

Солидаризируясь со своими товарищами, обвиняемые по призыву В. Хоружей поднялись со своих мест и решили оставить зал. Что творилось, трудно описать! Арестованные, сидящие на скамье подсудимых, уходят из зала! Это же неподчинение суду, оскорбление его и почти попытка к побегу! Полицейские метались, не зная, что предпринять. Избивать и применять оружие не решались, хотя и взяли его на изготовку. Задержать же всех они были не в силах. Ведь нас 133. В зале — адвокаты, корреспонденты, члены семей некоторых обвиняемых. Ничего подобного суд еще не видел в своей практике.

Председатель суда по подсказке прокурора пытался спасти положение. Обращаясь к обвиняемым, он громко заявил: «Кто солидаризируется с крикунами — пусть выйдет. Остальные могут остаться». Попытка вбить клин, расколоть обвиняемых, изолировать партийное руководство от масс обвиняемых не удалась.

Демонстрация была так хорошо устроена, и момент ее так удачно выбран, что призыв В. Хоружей увлек всех обвиняемых. Колеблющиеся (было несколько и таких) все же не решились остаться и, захваченные общим порывом, тоже вышли. Задуманный прокурором маневр явно провалился, наткнувшись на единство и организованность обвиняемых.

После этого суд стремился уже только к одному — скорее закончить процесс и засудить «проклятую коммуну».

Эта демонстрация была наиболее яркая, но не единственная в ходе процесса «133-х».

Прокурор в своей обвинительной речи потребовал приговора, который в общей сложности равнялся 900 годам, но обвиняемые не склонили головы, не просили снисхождения и помилования. Они снова выступили с речами, в которых разоблачали политику фашистского правительства и защищали компартию.

В последнем слове Вера защищала комсомол Западной Белоруссии от необоснованного обвинения в шпионаже. Она говорила, что комсомол — это не шпионская организация в польской армии, а политическая организация рабоче-крестьянской молодежи. Молодежь, одетую в солдатские шинели, надо революционизировать, чтобы в решающий момент армия была на стороне рабочих и крестьян.

Председатель прерывал ее, указывая, что обвиняемая должна говорить только о себе. Вера вступала с ним в пререкания и была лишена слова.

Несколько дней спустя, после перерыва, мы сосредоточенно слушали приговор суда. Романа Вольф — 8 лет строгого тюремного заключения, В. Хоружая (она же Вероника Корчевская) — 8 лет, Эрнест Пилипенко — 7 лет, Любовь Ковенская — 7 лет… И так один за другим все 133. В зале мертвая тишина. Слышно даже дыхание подсудимых. Чтение окончено. Суд и прокурор направляются к выходу… Вдруг, словно выстрел, тишину прервал смелый возглас: «Долой фашистское правительство!» Выходившие из зала заседания председатель суда и прокурор вздрогнули и исчезли за дверью, решив оставить этот инцидент без последствий. Осужденные запели «Интернационал». Слова гимна звучали торжественно и грозно.

Полиция прикладами и штыками разгоняла нас из зала суда в боковые комнаты. Началась потасовка. На этот раз они отомстили нам за песни, демонстрации и речи. На нас надевали наручники, вталкивали в каретки и отвозили в тюрьму.

«…Суд окончился. Приговор уже оглашен. Мне дали десять лет[92], — писала Вера. — Проводила на свободу нескольких товарищей. Ждем отъезда в новую тюрьму. А пока сидим на месте».

На месте долго сидеть не пришлось. Как-то в начале осени нас группами и поодиночке начали развозить в другие тюрьмы. Когда меня с вещами привели в тюремную канцелярию, там уже была Вера. Было ясно, что нас вывозят. Куда? Это для арестанта всегда было тайной.

Полицейский конвоир пытался надеть мне наручники. Я решительно запротестовал, заявив, что, если меня закуют в наручники, я устрою на улице скандал. Меня поддержала Вера. Полицейские отступили от своего намерения.

Нас посадили в каретку, привезли на вокзал и поместили в ожидании поезда в арестантскую, в разные камеры. У меня не было денег. Продуктов на дорогу не давали. Вера прислала мне через дежурного полицейского закупленные ею продукты.

Нас развезли в разные тюрьмы. Ее— в Фордон, на Поморье, меня — в Мокотов, в Варшаву.

ДОЛГОЖДАННАЯ СВОБОДА

Активное участие В. Хоружей в деятельности комсомола Западной Белоруссии, ее достойное поведение на суде и в тюрьме строгого заключения «Фордон» вызвали восхищение широкой общественности БССР. Она стала героиней дня.

Как раз в эти годы известный белорусский поэт М. Чарот написал свое лирическое письмо В. Хоружей.

Як ты жывеш?

Ты мною не забыта.

Хоць весткі ад цябе

Даўным-даўно не маю.

У сваім лісце,

I шчырым і адкрытым.

Шлю прывітанне

З Першым маем.

Принимая во внимание заслуги В. Хоружей перед революционным движением Западной Белоруссии, Президиум ЦИК БССР в 1930 году наградил ее орденом Красного Знамени. Тем самым верховный орган государственной власти республики высоко оценил деятельность революционной молодежи Западной Белоруссии, ее вклад в общую борьбу трудящихся Западной Белоруссии против польской буржуазии и помещиков, за свое социальное и национальное освобождение, за воссоединение с БССР.

Вера уже имела за плечами пять лет тюремного заключения. У нее появились признаки туберкулеза.

В одном из своих последних писем на волю она писала: «…Стоит мне только ступить на землю, увидеть близко нашу лучезарную родину, и она меня тотчас исцелит… А свобода ведь не только все ближе и ближе. Она уже близка…»

Долгожданная свобода пришла. В сентябре 1932 года по договоренности между правительством СССР и Польши был произведен обмен политическими заключенными. Прямо из тюрьмы на советскую землю вступили сорок человек — бывших заключенных буржуазной Польши. Среди них были видные деятели Коммунистической партии Польши Ян Пашин и К. Циховский, деятели западнобелорусского национально-освободительного движения послы сейма П. Мятла, П. Волошин, С. Рак-Михайловский, И. Дварчанин, П. Кринчик и О. Гаврилик. В числе обмененных была и Вера Хоружая.

Я несколько раньше отбыл срок своего заключения, вышел из тюрьмы и находился в то время в Минске. Хорошо помню радостный, торжественный сентябрьский день 1932 года. Радостный он был для всех, а для меня в особенности, так как в числе обмененных были мои товарищи по подполью и личные друзья.

Встреча представителей общественности Минска с обмененными польскими революционерами вылилась в волнующую демонстрацию пролетарской солидарности.

Просторный зал нынешнего русского драмтеатра был переполнен до отказа. Страстные, полные ненависти к польской буржуазии и помещикам и искренней любви и благодарности к СССР речи бывших польских политзаключенных прерывались горячими аплодисментами. Все присутствующие, как один человек, встали с мест и долго несмолкаемыми овациями приветствовали появление на трибуне В. Хоружей. Ее пламенная речь, преисполненная радости по случаю возвращения на родную советскую землю и встречи со старыми друзьями, была выслушана собравшимися с напряженным вниманием. Белорусские поэты Я. Купала, М. Чарот и А. Александрович прочли свои стихи, посвященные борьбе трудящихся Западной Белоруссии и самой В. Хоружей.

Эта встреча вылилась в яркую демонстрацию великой дружбы трудящихся БССР с революционными рабочими и крестьянами Польши.

Итак, Вера прочно вступила на родную советскую землю. Находясь затем в Москве, в Минске, она живо интересовалась деятельностью Коммунистической партии и комсомола Западной Белоруссии и, хотя косвенно, принимала участие в их деятельности. А потом она уехала на Прибалхашстрой — одну из крупных строек второй пятилетки — и с головой ушла в новую работу.

* * *

Мы расстались на несколько лет… Потом началась Великая Отечественная война.

Весной 1942 года, работая в Москве инструктором ЦК КПБ, Вера разыскала мой адрес и написала письмо. Между нами установилась переписка. Ее мысли были обращены к старым друзьям по революционному подполью в Западной Белоруссии, военной бурей разбросанным по всему Советскому Союзу. Она искала проверенных и опытных людей для работы в тылу врага,

В одном из своих писем ко мне она писала: «Мои поиски наших старых друзей увенчались успехом. Я узнала уже, где находится Самутин (в Красной Армии), Сайчук (в Саранске), Петька Радкевич (в Ульяновске), Ф. Цигельницкий (в Абдулине), Бонк (в Омске), Спис (в Саратове), Регина Каплан (в Москве) и многие другие…»

Вскоре мы встретились с Верой в Москве. Это было незадолго до ее отъезда в немецкий тыл. Запомнились поседевшие волосы, вдумчивые глубокие светлые глаза, все тот же живой, бодрый дух. Она вся стремилась туда и очень торопилась.

В разговоре, помню, я спросил:

— А как же дети?

— О моих детях позаботятся мать и сестры…

Глаза ее затуманились непрошеной слезой…

Я понял ее душевную боль.

Это была наша последняя встреча.

Возвращаясь в 1945 году из отпуска в свою воинскую часть, я задержался в Минске и зашел в ЦК КПБ. Там я узнал, что Вера Хоружая погибла в борьбе против немецко-фашистских захватчиков. Больно сжалось сердце… Не стало еще одного близкого друга, товарища по совместной борьбе.

Вера не увидела своими глазами великую победу советского народа, руководимого Коммунистической партией, верным солдатом которой она была до последнего вздоха.

Смерть ее и ее соратниц (в числе которых была и подруга Веры по тюрьме «Фордон» Софья Панкова) была не напрасна. Воссоединенная Белоруссия процветает в дружной семье народов Великого Советского Союза.

А Польша стала народной, социалистической. Дружба русского, белорусского, украинского, литовского и других советских народов с польским народом в их совместной борьбе за мир и коммунизм сегодня крепка, как никогда.

И в фундаменте этой дружбы есть кирпичик, положенный Верой Хоружей — верной дочерью белорусского народа.

Советский народ никогда не забудет тех, кто отдал свою жизнь за его счастье.

Н. Орехво

Июль 1960 г.