Глава 2. Ореховская широта
Глава 2. Ореховская широта
Воды глубокие
Плавно текут.
Люди премудрые
Тихо живут.
А.С.Пушкин. 1833 г.
56 ГРАДУСОВ 9 МИНУТ 4 СЕКУНДЫ СЕВЕРНОЙ ШИРОТЫ
— Станция Болдино!
Уже Болдино! — Катя проснулась раньше всех и уже давно высматривает через приоткрытую дверь купе мелькающие в окнах коридора знакомые виды и названия станций…
— Мама! Верочка! Шурка!.. Вставайте! Болдино проехали!..
Как томительно ожидание, выдержать невозможно, хотя до Ундола остался всего-то около часа езды. Катя лихо сваливается с верхней полки, кое-как приглаживает свои непокорные волосы, выскакивает из купе, а за ней летом выкатывается и неразлучный её друг — чёрный пудель Мушка.
Вера Егоровна, Катина мама, со страдальческим лицом пытается добудиться до Шурки — младшего брата Кати. Заспанная и безучастная ко всему Верочка — старшая сестра, — неспеша переплетает свои роскошные косы.
…А за окном уже поднимается солнце. Над Колокшей стелется туман. Вот и Ундольский пост проехали. Теперь уже скоро!
— Станция Ундол! — бьют в колокол старинного вокзала.
— С приездом, барышня Катерина Лександровна! В добром ли здравии доехали? Прикажете вещи выносить?
— Здравствуй, Федот! Ну, как? Всё благополучно в Орехове? Подавай к крыльцу!
Федот, высокий, ладный в красной рубахе, с грохотом подкатывает по булыжной мостовой к крыльцу вокзала. Шуркина француженка, которую все зовут просто Мадам, при виде «Ноева ковчега» — огромного старого со скосившимся порыжелым верхом тарантаса Жуковских издаёт пронзительный вопль: «Oh, mon Dieu!». Но тут вслед за рыдваном подъезжают и столь же бывалые роспуски под багаж. Его долго укладывают, увязывают, много хлопот с Шуркиным велосипедом. Он сам хочет его уложить, залезает наверх, всем мешает… Наконец, на макушку воза взгромождается повар Евгений со своей неразлучной вафельницей…
— Тпру… ты… м… твою!..
Кучер Аким, длинный, похожий на журавля, одёргивает веревочными вожжами упрямого Зайчика, впряженного в роспуски, наконец, и в тарантасе все как-то утискиваются и усаживаются, и живописная кавалькада ореховских жителей трогается в путь. Коренник — верный гнедой Копчик, широкий, с расчёсанной на две стороны гривой. Пристяжные — любимая Катина серая Замена и гнедая Голубка. Позвякивает поддужный колокольчик и бубенцы на пристяжных…
Впереди семнадцать верст грязи и колдобин: весна ранняя, а Ореховская широта — 56 градусов 9 минут и 4 секунды — севернее Москвы, а потому там и весна расходится позже, да еще, как назло, весь апрель непрерывно лил дождь.
…И вот, после трех часов тряски по раскисшей дороге под взвизги и охи чувствительной Мадам, мимо великих, мощных, изчерна просмоленных дождями мачтовых Оболенских лесов… о, нет! Тпру, стоп… Какая забавная подножка воображения! Да ведь и вправду, это не моя бабушка тряслась в видавшем виды тарантасе «Ноев ковчег» мимо «великих мачтовых Оболенских лесов», а сама я, спустя ровно пятьдесят лет после той весны 1903 года, на бабушкиных коленях на ничуть не менее допотопной, изрыгающей какие-то несусветные звуки, стенания и сдавленные рыдания полуторке послевоенных лет.
И вот почему теперь-то я уж точно определяю — и верить мне можно! — систему временных и пространственных координат моей памяти… Дело в том, что Оболенские леса были саженные, причем не ранее второй половины или даже конца 70-х годов XIX века, а потому в 1903 году бабушка действительно проезжала мимо чудесного, стройного, плотного и уже довольно рослого (лет двадцати пяти) леса (в котором, кстати хотя и было, по словам Николая Егоровича, пропасть дичи, однако везде выглядывали грозные таблички «Охота запрещена»). Но видеть-то видела моя юная шестнадцатилетняя бабушка отнюдь не такую величественно-устрашающую картину стеной стоящего мачтового соснового леса, какую видела я в середине века XX-го века. Во всяком случае, у меня были вполне веские основания смотреть на этот гигантский лес не иначе, как с мистическим ужасом…
А насадил его во время оно управляющий князей Оболенских по фамилии Гуд. Практичный латыш занял под лесопосадки огромные пустоши, окружавшие старинное имение Жерехово, которым когда-то владели Суворовы, а затем графы Зубовы, породнившиеся с Суворовым — его зятем был граф Николай Александрович Зубов, — а затем Жереховым владел его внук — граф Валериан Николаевич Зубов с супругой Екатериной Александровной, из рода князей Оболенских. Оболенские и унаследовали Жерехово после Зубовых, не имевших потомства.
К слову сказать, Александру Васильевичу Суворову во Владимирском Ополье принадлежали многие земли. Усадьба Ундол, где впоследствии, проложив железную дорогу, построили и станцию с таким редким, удивительным названием, досталась ему от отца. Александр Васильевич здесь имел усадьбу, крепостной театр, построил школу для деревенских детей. Именно на станцию Ундол и высылались всегда лошади за Жуковскими.
Имение Жерехово досталось Суворочке — любимой дочери генералиссимуса, — Наталье Александровне, которую он выдал за одного из братьев, знаменитых в те поры Зубовых — за сенатора и обер-шталмейстера графа Николая Александровича. Он был родным братом всесильного Платона — фаворита императрицы Екатерины II. Сам же, увы, он вошел в историю как один из убийц императора Павла I.
Братья Зубовы и их племянники служили вблизи или под началом Суворова: вместе с ним участвовали во многих кампаниях.
Сын Суворочки и Николая Зубова — граф Валериан Николаевич Зубов был добрым другом и благодетелем Жуковских. Именно он и стал «виновником» покупки Орехова.
Слыша в детстве бабушкины рассказы о роковых событиях рубежа XVIII–XIX веков, я всегда допытывалась, что за человек был сын «страшного» графа Николая Зубова и Суворочки, так любивший моего прапрадеда? Рассказывали, что он был и вельможен, и набожен, и строил в округе храмы, возможно, пытаясь как-то помочь загробной участи своего отца, поновлял и заботился о старых, любил жить в этих владимирских усадьбах, был человек московского, — не петербургского склада.
Трудно мне нынче сказать что-то более весомое и яркое о личности и характере графа Валериана Николаевича на основе семейных наших воспоминаний. Конечно, была между Жуковскими и Зубовыми и сердечная дружба, и взаимная приязнь, и уважение, хотя понятно, что несравнимость состояний и положений в обществе придавала этой дружбе своеобразный характер. Для Жуковских граф был в первую очередь благодетель, а для Зубова — Жуковские? Подружившись в 1835 году с молодым полтавским дворянином штабс-капитаном Егором Ивановичем Жуковским (родителем уже знакомого читателю Николая Егоровича), служившим в то время на строительстве Нижегородского шоссе — той самой «горькой» Владимирки (между прочим, в XX веке называвшейся Горьковским шоссе), а затем и железной дороги на Нижний Новгород, граф Валериан полюбил этого кроткого, кристально честного, возвышенной души молодого инженера. Он хотел его видеть вблизи себя всегда. Не случайно и аллея Жереховского парка была проложена так, что вела напрямую в сторону Орехова, до коего было всего 7 верст.
Вспоминается один эпизод…
* * *
Летом 1856 года в разгар сенокоса заболели корью дети. Сначала Валериан и Володя, а потом и неугомонный Николенька, который все норовил заглянуть к ним в детскую: он очень скучал без своего главного по возрасту наперсника — толстяка Варюшеньки-душеньки, как звала его няня. Наконец, и Коля слег весь красный в жару… Однажды днем, когда уже миновал кризис болезни, сквозь полузабытье, убаюканный тихим позваниванием вязальных спиц в руках мамаши, он услышал как звякнула старинная медная ручка двери. Коля проснулся и глянул из-под полога… Он увидел Анисью-горничную, она горько плакала и утирала глаза концами головного платка. Вдруг она как подкошенная, бухнула на колени в ноги Анне Николаевне (супруге Егора Ивановича и матушки Николеньки), рыдая и биясь головой об пол:
— Смилуйся барыня матушка… пропала моя головушка… горе мое горькое… Микитушку мово граф Зубов на щенка аглицкого менять хочет!!!
Услышал Коля, что собирались они с Никитой зубовским просить у мамаши благословения на брак, да теперь, — билась Анисья, — собирается Микита на себя руки наложить.
— Не погуби душу христианскую, матушка-сударка, пособи!
Слышал Коля, как Анна Николаевна урезонивала Анисью: «Сколько раз тебе говорила — не заглядывайся на Никитины кудри! Но Бог не без милости… Уж попрошу барина… Он сегодня хотел домой быть…».
…Коля давно уже плакал. Он знал графского кучера, так похожего на цыгана, про которого говорили, что нет такого коня, которого бы он не объездил. И вдруг его и — на собаку! Он сильно страдал. Поднялась, видно, очень высокая температура; мальчика мучили кошмары: смеялся Никита, скалил зубы огромный пес… Коля начал кричать…
Вечером, когда приехал из Жерихова Егор Иванович, ему все рассказали и про Анисью с Никитой, и про страдания Коли. Расстроился Егор Иванович: не ожидал он такого от кума — крестного Коли. Решил Никиту выкупить, как бы это не трудно было ограниченным средствам Жуковских. И свое обещание исполнил: он сначала усиленно отговаривал графа от его позорного намерения, тот, в свою очередь, упорно настаивал на обмене. Кончилось же все тем, что хозяин английского щенка неожиданно решил, что один Никита не тянет на его борзого, и отказался от мены. Зубов был сердит крайне. Не велел Никите показываться ему на глаза, но, в конце концов, подарил его Егору Ивановичу под видом подарка крестнику Коле. Видно прослышал, как болело сердце мальчика за этих людей, и устыдился… Анисья и Никита отпраздновали свадьбу, зажили в Орехове своим домом, и потомки их, надо думать, и по сей день живы…
Граф Валериан Николаевич скончался в 1857 году. Хоронили его в Москве, в родовой усыпальнице. На отпевании и похоронах присутствовала Анна Николаевна с дочерью Мариею. Они искренне оплакивали друга семьи и долго поминали: ведь именно благодаря Валериану Николаевичу Жуковские обрели они свое малое отечество — Орехово, где были прожиты самые прекрасные годы жизни Анны Николаевны и Егора Ивановича Жуковских, их детей, внуков, правнуков и даже одной, последней маленькой праправнучке выпало счастье первые десять лет жизни дышать воздухом Орехова, вдыхать запахи старинного дома и вслушиваться в тихие голоса его теней…
Граф Зубов не только способствовал обретению молодыми супругами места, где они пустили свои корни, свили свое семейное гнездо, где сформировался облик семьи, где достигла она своего акме — расцвета и увенчания… Валериан Николаевич много помогал Жуковским, был благодетелем и крестником почти всех детей Егора и Анны, в том числе и Николушки — Николая Егоровича Жуковского. В честь В.Н. Зубова был назван третий сын Жуковских — Валериан Егорович.
На фотографии — фасад усадебного дома в Орехове (современный вид).
А начиналось это так… В 1840 году Егор Иванович Жуковский обвенчался с Анной Николаевной Стечкиной в храме Святой Живоначальной Троицы на Пречистенке, «что в Стрелецкой слободе в Иванове приказе Зубова», — обратим внимание и на это совпадение имен! Зубовы были древнего рода, известного с века XIII-го. Их родоначальник — ханский баскак во Владимире, приняв крещение, стал первым Владимирским наместником со времен Батыева нашествия. Потомки Зубовых служили воеводами, стольниками, думными дьяками, командовали стрельцами… Вот и полковник Иван Зубов был головой стрелецкого полка, охранявшего в XVII веке Чертольские ворота Земляного города (ныне угол Пречистенки и Зубовской площади). Тут у Пречистенки и располагалась урочище Зубово, названное по имени начальника Стрелецкой слободы. Надо полагать, что стрельцы эту церковь в честь Живоначальной Троицы и строили.
Церковь эта была необычайная даже среди многих московских храмовых чудес. Крупный пятиглавый храм этот впервые упоминался под 1642 годом. Выделялся он особенной статью и архитектурным совершенством: его колокольня была самой высокой в Москве после Ивана Великого шатровой колокольней и имела 32 арки звона. Разорили это чудо красоты и древнерусской строительной техники, как и многие другие русские чудеса, в тридцатые годы XX века, точнее в 1933 году…
Именно в этом храме в присутствии своих теток Александры Яковлевны Лаговцыной, Маргариты Александровны Северцовой, (урожденной Нарышкиной) и ее мужа Алексея Николаевича Северцова, опекуна осиротевшей в 18 лет Анны Николаевны Стечкиной, в присутствии братьев невесты, родных и друзей жениха, четы Зубовых, венчалась раба Божия Анна рабу Божию Георгию — Егору Ивановичу Жуковскому…
К счастью, Анне Николаевне посчастливилось совсем немного не дожить (-1912) до начала лютых времен. Слава Богу, что не довелось ей увидеть, как крушили русские же люди свои святыни: «Мы раздуваем пожар мировой, / Церкви и тюрьмы сровняем с землей…», как растаскивали древние храмы по кирпичику, называя это «производством кирпича по рецепту Ильича», как взрывалось, долбилось, крушилось одно из величайших чудес красоты, само совершенство, — несравненный храм Успенья на Покровке, (Жуковские жили неподалеку от него — в Мыльниковом переулке — несколько десятилетий); как уничтожали старинную церковь Николы Явленного на Арбате, в приходе которого в студенческие годы снимал квартиру Николай Егорович, где жила с ним и матушка, куда всей семьей ходили к ранним обедням; как разрушен был храм святого архидьякона Евпла на Мясницкой — единственный храм в честь этого святого в Москве и единственный, в котором не прерывалось богослужение во время пребывания в Москве Наполеона. Известно, что именно из этого храма во время оккупации Москвы Наполеоном 15 сентября, в годовщину венчания на царство Александра I в Москве, с Мясницкой раздался звук 108-пудового колокола. При большом стечении народа, в присутствии французских солдат протоиерей кавалергардского полка Михаил Гратианский совершил молебствие за здравие Российского императора и просил о даровании ему победы. Службы в храме продолжались до ухода французов из Москвы. Жуковские были частыми прихожанами этого храма, а про подвиг батюшки передавали из поколения в поколения. Слышала его в детстве от бабушки и дяди и я…
Невозможно было бы себе представить, как смог бы пережить крушение Москвы и ее святынь, человек, который почти век провел под их святой сенью, услышать в Москве слово «мэр» и увидеть то, что выпало на долю детям XX века.
«Сперва лихие молодцы закидывали веревки за кресты, вырывали их с корнями, потом ломами принимались за купола, за барабаны куполов, потом за стены, — вспоминал очевидец разрушения храма святой Троицы в Зубове князь С.М. Голицын, — Не так-то просто было крушить. Известь, скрепляющая кирпичи в древние времена, по десяти лет в ямах выдерживалась, в нее лили яйца и прокисшее молоко. Их долбили ломами, а взрывать рядом с жилыми зданиями опасались: оконные стекла лопались бы».
Слава Богу, Анна Николаевна не дожила до таких времен, хотя уже и на ее глазах мир начинал переворачиваться… Сомневаюсь, однако, что действительно ужасаясь событиями 1905 года, Анна Николаевна могла себе реально представить все, что еще предстояло пережить ее детям, внукам и правнукам, — ей бы это оказалось просто не под силу, потому что аналогов тому не нашлось бы в ее сознании. Для нее это было бы равнозначно крушению мироздания. Анна Николаевна прожила жизнь в мире устойчивости. В мире традиции и веры, тысячелетней государственности, которая, даже бывая на волоске от гибели, от интервенций и смут, все-таки оставалась государственностью, а народ и при этом — единым народом, который не терял еще внутренней связи: Веры и любви ко Христу и к своему православному отечеству.
А коль все же потрясения глубин (кризиса) души не было, то и вряд ли эти события-провозвестники могли заставить почти девяностолетнюю Анну Николаевну, еще очень твердую умом, как-то иначе взглянуть и на всю былую русскую жизнь, и на жизнь близкого ей круга. Это трудное дело — метанойя (??? — греч. — перемена ума — покаяние), этот мучительный поиск корней, нащупывание причин и истоков великого русского горя, великой порчи русского человека, исподволь совершавшейся на протяжении не одного века, — по мере удаления от Веры и служения Богу, как от главного своего национального призвания, достался на долю лишь поколения праправнуков (да и то очень немногих из них).
Как больное животное инстинктивно ищет и находит целебную траву, так и наше поколение искало корень нашего общего горя. Потому что, найдя его, возможно, удалось бы уж если не горе искоренить или поправить, то хотя бы найти противоядие. Оказалось, что и это не так просто, как думалось. Да и где бы нам себя, русским, было найти? Кто бы нас этому научил, или хотя бы помог? Родители, дававшие детям имена «марленов»? Или филологи, ничего, кроме новой орфографии русского языка не знавшие?.. Историки, виртуозно оперирующие фактами, но глядящими на все былое сквозь призму собственных мерок и представлений.
Русского человека теперь уж совсем извели… Пишу я это, пребывая в погружении в прошлую жизнь моих родных и их друзей, в ту прежнюю, дальнюю русскую жизнь, так несовместимо не похожую на жизнь нынешнюю. Что такое быть русским, — кто в наше время это может знать, хотя умственных измышлений пруд пруди. А кто все-таки знает и чувство это хранит, тот никому ничего доказать и объяснить не сумеет. «Умом Россию не понять, аршином общим не измерить…»
* * *
…В первые годы XX века в Анне Николаевне уже было под 90 лет. Она была, тем не менее, довольно крепка, не жаловалась на память и вместе со своим уже далеко за пределами России известным сыном Николенькой не раз навещала в Киеве дочь и внуков, совершая переезды из Москвы по железной дороге. Событиями 1905 года она была потрясена:
«Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его, — писала Анна Николаевна в самом конце 1905 года она своей дочери Вере Егоровне в Киев, где ее зять Александр Александрович Микулин служил в должности окружного фабричного инспектора, — Последние времена настали, восьмой десяток лет доживаю, таких не видала».
Конечно, для нее, родившейся в 1817 году, все, что уже творилось в те годы в России, представлялось не иначе, как надвигающейся катастрофой. Правда, в родном Орехове тогда было довольно тихо: сравнительно с другими у ореховских крестьян было больше земли, поскольку народу было очень немного. Не прельстились ореховцы и на столыпинские хутора. Советовались с «Лександром Лександровичем». Решено было держаться общинного хозяйства, не выделяться. Сам Александр Александрович Микулин вместе с крестьянами ходил с саженью по полям, помогал поделить землю, чтобы можно было соблюдать севооборот. По примеру Александра Александровича в Орехове ввели четырехполье с посевом клевера, благодаря чему было уже полегче прокормить зимой скотину.
Еще живо и цело было родное Орехово, а с Ореховым — Домом, его родными стенами любые жизненные испытания и невзгоды были не страшны и даже смерть красна. Так говорила и так думала всю жизнь не только Анна Николаевна, но и ее дочь Вера Егоровна и ее внучка Екатерина Александровна — моя бабушка Катя, гордая тем, что немец-то до Орехова не дошел. И верила — никогда не дойдет. Вот только было бы Орехово — Ореховым.
Такими и были русские люди в их святой и нынче кажущейся наивной и уж теперь вовсе забытой простоте.
Коллаж: Погост Санницы (д. Глухово Собинского района), Храм св. пророка Илии. Фамильное кладбище Жуковских. Вид от холма Круча и храма на глуховские дали и реку Воршу.
Автор коллажа — Екатерина Кожухова.
…Молодой чете Жуковских жить после венчания было негде, гнезда своего они пока так и не свили. Родовая усадьба Анны Николаевны Плутнево в Алексинском уезде Тульской губернии осталась после смерти родителей ее младшим братьям. Анна Николаевна получила свое приданное деньгами — 15 тысяч ассигнациями, и молодые решили на эти средства, а так же на средства, полученные от продажи Русановки — старинной родовой усадьбы Жуковских в Полтавской губернии, — той ее части, что принадлежала Егору Ивановичу, приобрести себе имение неподалеку от Москвы. Тут-то граф Зубов и вмешался: всего в 8 верстах от Жерихова помещики Ляпуновы продавали в это время имение, — древнюю вотчину князей Всеволожских — сельцо Орехово, и граф уговорил сердечного друга его приобресть. Когда же спустя девять лет Егор Иванович вышел в отставку, — с его щепетильной честностью более невозможно было работать на строительстве дороги, где казенные средства тащили все без зазрения совести, и только он один был там у всех как бельмо на глазу, всем мешал, — Валериан Николаевич предложил ему для поддержания семейного бюджета стать управляющим его имениями Жерихово и Фетиньино, куда, к слову замечу, Суворочка свезла усадебный дом своего отца-генералиссимуса из Ундольского имения. Несравненное по уюту, красоте и живописности места, по чистоте природы (экологии, как бы теперь сказали), Орехово ведь никогда не давало не то, что излишков, а и прокормить семью, даже денно-нощно занимаясь хозяйством, было невозможно. А семья у Жуковских стала быстро разрастаться. Вот и пришлось Егору Ивановичу любезное предложение графа принять.
Очень много лет Егор Иванович жил в разъездах между Жереховым, Ореховым и Фетиньиным. Он очень любил и умел хозяйствовать на земле, хотя и здесь был гораздо более заботлив, аккуратен и бережлив, нежели предприимчив: не умел и, надо думать, не считал правильным ставить во главу угла выжимание прибыли из хозяйства, из земли, из работников. Он действительно главным образом заботился о том, другом и третьем. И эти усилия экономически лишь немного превышали затраты. Пока был жив граф Валериан Николаевич никто с него эффективного хозяйствования и не спрашивал. Но после кончины Валериана Николаевича в 1857 году наследники Оболенские все чаще стали предъявлять своему управляющему претензии. Нередко бывало так, что представленные им к оплате счета, скажем, на потребовавшееся поновление прорванной плотины не принимались, приходилось покрывать расходы из своих скудных средств. И все же немало лет Егор Иванович прослужил и у Оболенских, и затем и у Леонтьевых, их наследников, и только уж потом сменил его тот самый выше помянутый управляющий-лесовод Гуд, а Егор Иванович уехал в Тульскую губернию, чтобы снова стать управляющим, только теперь имениями своего старшего сына Ивана.
В начале 70-х Иван Егорович, в то время товарищ прокурора в Туле, женился первым браком на молодой вдове князя Гагарина Варваре — Вавочке, как ее звали в семье, получив за ней обширное и богатое имение Новое Село на берегу реки Шат. После кончины жены Иван Егорович остался совладельцем имения вместе с матерью покойной, но потом ему удалось довыкупить все имение, использовав на эти цели приданное второй жены — Ольги Гавриловны Новиковой, невесте так же весьма богатой.
И все-то годы — вплоть до кончины своей, Егор Иванович так и провел в Новом Селе, там же обрел и вечный покой на погосте храма в честь Успения Пресвятой Богородицы.
Жуковские часто бывали в Жерихове. Собирались туда прокатиться молодые Жуковские и Микулины и в то, памятное 1903 года лето, которое все медлит и медлит начаться в моем повествовании… Тогда-то в Жерихове можно было пройтись по старинному дворцу изящнейшей архитектуры, помолиться в древнем храме, постоять в спальне у ложа, на котором почивала сама императрица Екатерина II и вообще напитать душу этой удивительной русской усадебной красотой. Тогда еще там, в немыслимо безобразных, душераздирающих развалинах не было специального психоневрологического диспансера, который обосновался в Жерихове в последние годы XX века.
Но мы с вами, дорогой читатель, все-таки обязательно отправимся к Жериховским достопримечательностям, вот только отправимся мы туда мысленно вслед за юными Верой и Катей Микулиными, да еще и с их кузиной Машурой и кузеном Жоржем, о встрече с которыми в то памятное лето рассказ — и удивительный! — непременно будет впереди; да поедем еще и с самим Николаем Егоровичем и другими старшими членами семьи Жуковских-Микулиных… И обязательно отправимся мы все в том же «Ноевом ковчеге», да по оврагам, да по речкам разлившимся от летних ливней, вот тогда и узнаем, каково-то весело путешествовать по своей родной земле, никем еще не испоганенной, прекрасной, да с чистым сердцем, не обремененном отяготительными земными богатствами, со своими близкими-родными и с любовью, с благорасположением всех ко всем, непременно скреплявшем в былые времена такие большие и дружные русские семьи…
Такая семейная идиллия и полное в семье душевное равновесие могут показаться современному человеку уж как минимум, неправдоподобными и сильно приукрашенными: мол, как же это может быть, чтобы в семье, где в наличии три поколения — да еще с зятьями и шуринами, с племянниками и не было никаких даже внутренних, даже скрытых противостояний и напряжений? А ведь так действительно было. Во всяком случае, в семье Жуковских, а потом в семье Микулиных, а еще потом в семье Домбровских, которую по причине отсутствия деда-эмигранта, возглавляла бабушка Катя.
…Однако пока нам еще рано двигаться в Жерихово: июль еще не наступил, кузен Жорж в гости к сестричкам еще не приезжал, Николай Егорович тоже еще не закончив лекций в Московском университете не отправлялся в Орехово, а мы в это время даже окрестности Орехова еще не населили. А как без этого? Ведь надо же нам прежде хотя бы в воображении населить здешние места их бывшими владельцами и обитателями, восстановить, хоть на живую нитку все дружеские связи, соседства, привязанности и родства — все то, без чего, как без кровеносной системы, не мог бы существовать ни один организм, в том числе и такое небольшое сообщество как семья, род, да еще в русской деревенской северной глуши. Помните, как Пушкин в «Евгении Онегине» подробно и любовно выписал деревню, — и Лариных, и всех их соседей, и ведь не случайно, что именно в деревне-то и завязались все сюжетные сцепления романа. Такова была старинная русская жизнь. Все завязывалось на земле … Связи деревенские в те времена играли не только не последнюю, а гораздо чаще и главенствующую, промыслительную роль в устроении судеб обитателей дворянских гнезд России. В городах служили, вывозили в свет невест, учились, проводили немногие зимние месяцы, проигрывались в карты (те, кто играл), но жили в полном смысле этого слова в своих деревенских вотчинах, в своих стародавних родительских углах. Званка у Державина, Большие Вяземы, Михайловское и Болдино у Пушкина, Долбино у Киреевских, Спасское-Лутовино у Тургенева, Ясная Поляна у Толстого, Даровое у Достоевского, Бунинское усадебное детство, заброшенное в степные пространства средней сердцевинной Руси… Елец…
Именно там — среди вольной природы и свободного дыхания пространств, в этой бескрайности богопронизанных далей, в больших и малых усадьбах, даривших — даже при крайней бедности и последней простоте — непередаваемое чувство защищенности и надежности родных, хотя зачастую и вовсе голых и разве что обтесанных стен, теплоты и уюта семейственности, без которых не может человеческая жизнь ощутить ни своего места в этом холодном мире, ни полюбить эту земную, пусть и временную, но родную колыбель, — именно там, в этом сопряжении простора, русских свобод (куда ни глянь, куда ни кинь!) и русской убогости и бедности (даже обычного дворянского быта — смотрите у Бунина, да и у Тургенева найдете, а про крестьянский быт и не говорю, а только плачу и молюсь!) — мог только раскрыться и расцвести во всем богатстве своей национальной самобытности талант русской духовной личности…
А прошлое и его тихий, еле слышный голос, что-то невнятно вещающий все новым и новым поколениям, приходящим в эту жизнь, чтобы пустить свои корни на своих Богом дарованных местах? Здесь-то уж сама история места, и даже его забытые или вовсе уже никому не ведомые тайны, и более того — сама духовная первооснова сих мест — разве не действовали они на нас даже тогда, когда мы ничего ни об истории, ни о первосущности своей земли даже и не знали? Ведь не случайно же остались в памяти народа предания о засилии темных духов на Маковце, куда в свое время пришел и начал подвизаться в дремучих лесах преподобный Сергий Радонежский, или Бородинские предания, жившие еще задолго до самой исторической битвы, связанные с удивительной топонимикой этого священного места — река Колочь, ручей Огник, Стонец. Казалось бы, Бородино уже исполнило свое предназначение, но пророчества-то устремлены к последним временам… Или святые предсказания преподобного Серафима Саровского о Дивееве, которое не сможет одолеть Антихрист…
И Орехово тоже имело свои тайны, свою глубокую сакральную историческую и природную первооснову, и у него тоже было свое Божественное предназначение, — не случайно так глубоко, так щедро и красиво укоренилась и расцвела здесь жизнь этого старинного русского семейства, о котором ведем мы наш несколько неровный рассказ.
Разве это малая величина — одно семейство и один род? Несколько чистых и благодатных слов могут спасти душу человека. Из нескольких зерен может произрасти поле пшеницы. Особенно во времена, когда люди теряют самих себя, свое самостоянье, свои корни, свою родовую память и даже свое сердце, разучаясь не только жить и любить, и чувствовать так, как изначально жили и любили и чувствовали его предки, но и ощущать свою священную связь с Богом дарованной землей-кормилицей. С землей рождения, с землей судьбы…
На фотографии сверху — уголок будуара матери Николая Егоровича — Анны Николаевны; внизу — спальня Николая Егоровича. Обстановка 50-х годов. Нынче в музее все другое…
Фотографии Елизаветы Игнатович.
«Этой зимой (речь в письме Веры Егоровны Микулиной (урожденной Жуковской) пойдет о Святках 1869 года, которые праздновали в Орехове. Она тогда была восьмилетней девочкой. — прим. автора). В Орехово собрались все братья — приехал Ваня, Колюшка и Володя, Варя зазимовал в VII классе, жил с нами в Орехове и готовился к экзаменам. Приехал и Папа из Жерихова, я его как сейчас вижу в коротенькой беличьей шубке, когда он утром выходил на крыльцо и звал меня: «Веренок, беги скорее гулять по морозцу, пойдем к коровкам на ферму». Я всюду бегала за ним.
Братья ходили на охоту, убили огромного волка. Папа им устроил на большом пруду высокую ледяную гору. По вечерам подвешивали на ветках елок цветные бумажные фонарики. Под нависшими шапками снега на ветках светились разноцветные огни. Катались с горы до поздней ночи. Вся деревня собиралась на пруд… По вечерам любили мы все собраться в охотничью комнату, около угловой, где спали братья. На зиму дверь из прихожей в большую залу и гостиную заставляли тамбуром. Машин рояль перетаскивали в прежнюю большую детскую, налево от коридора, там мы и жили с Машей, а мамина спальня была напротив в маленькой комнате. Там всегда было жарко натоплено. Рядом в длинной проходной стояли сундуки, и спала няня Арина Михайловна. В охотничьей по вечерам топилась печка, на стенах висели под стеклом Володины коллекции бабочек и жуков. За стеклом книжного шкафа лежали на полке куски огромного зуба мамонта, который нашел Володя в размытом обрыве под Вержболовом.
На столе, где мы обедали, кипел самовар. Сидела мама с вязаньем или вышиваньем в руках, а мы все забирались на большой диван, и тут начиналось самое интересное: кто-нибудь читал вслух романы Жюля Верна или Диккенса или рассказывали по очереди страшные истории. Особенно хорошо рассказывал Ваня. Помню, раз сидели мы так и — вдруг, на самом страшном месте рассказа за окном показалась голова цыгана… мы с Машей в ужасе закричали, даже мама испугалась, а Коля и Варя, вооружились ножкой от папиной астролябии и «шпагой майора» (история «шпаги майора» — туманна. Она принадлежала одному из предков Егора Ивановича — героя Отечественной войны 1812 года — прим. авт.), которая всегда стояла в охотничьем шкафу и отправились в обход. С тех пор они каждый вечер обходили вокруг дома. Раз во время обхода чуть было не случилась беда. Захотел подшутить над братьями племянник Кирилла, Прохор. Надел вывороченный тулуп и подкатился им на дорожке под ноги. Чуть было они его не убили, — подумали, что это медведь, хорошо, что с ними ружья не было, и он во время закричал…
На праздниках было очень весело: приехали Петровы (семья сестры Анны Николаевны — Варвары, вышедшей замуж за Александра Петрова. Их дети — двоюродные братья и сестры — были очень дружны с детьми Жуковских. Имение Петровых Васильки было в 17 верстах от Орехова, — прим. авт.) из Васильков, устроили живые картины. Машенька была Психеей, а меня нарядили амуром с крылышками, я была очень маленького роста. Братья сделали себе страшные маски. Ваня пугал меня, когда я ложилась спать. Высунется из-за ширмы и пищит: «И за что ты меня не любишь?» Раз они так напугали няню Аришу, что потом не знали, как ее успокоить. Уговорили Володю залезть в сундук, который стоял в коридоре и оттуда тоненьким голоском пропищать: «Арина Михайловна-а-а…». Няня так и обомлела, а Володя выскочил, и ну плакать, — тоже испугался, он очень любил Арину Михайловну. Я всегда боялась нашего коридора. Бежишь, даже дух замирает. Там в углу жила Володина сова. Кормили ее мышами из мышеловки. Она съест, а потом аккуратно плюнет комочек шкурки. Братья все хотели подсмотреть, как она это делает и меня подсылали, но сова при нас никогда не хотела плевать и ждала ночи. У Володи всегда водились разные звери и птицы. Папа называл его «мой профессор зоолого-ботаник». Коля и Варя тоже всегда возились с охотничьими собаками и с Володиными зверюшками. Ваня и Маша почти всегда были вместе: они играли на рояле, пели и сочиняли стихи…»
Долго не могла молодежь Жуковских забыть Рождественские дни и веселые святки 1869 года. Вера Егоровна помнила ту зиму всю жизнь и называла ее «счастливые сны детства». Есть и чудное письмо Николая Егоровича своему другу Щуке об тех зимних днях в Орехове, где он подробнее рассказывает об удачной охоте.
Однако ждет продолжения рассказ о Жуковских и Зубовых…
* * *
…Как-то, лет тридцать тому назад, с затаенной надеждой обнаружить что-то доселе мне на глаза не попадавшееся, разбирала я в очередной раз наш семейный архив. И действительно: вскоре в руках у меня оказались невесть где прятавшиеся до сих пор две небольших книжицы старинных синодиков-поминаний со многими именами живых и усопших родичей.
Один помянник, с изображением Распятия Христова с предстоящими Богородицею и святым Апостолом Иоанном Богословом на обложке, издания 1883 года, принадлежал моей прапрабабушке Анне Николаевне Жуковской (он был и надписан ее рукой). Ветхая книжечка рассыпалась в руках, но имена, занесенные в него какой-то удивительно насыщенной черно-коричневой тушью, старинным изысканным почерком и, по всей вероятности прапрабабушкиной рукой, читались прекрасно. Пред каждым именем алело надписание киноварью: «О здравии Болярина» или «Болярыни» имярек… Другой помянник — за 1897 год — принадлежал дочери Анны Николаевны, Вере Егоровне Микулиной, прабабушке.
Сколько драгоценных сведений хранили эти две старинные, ветхие книжицы… Имена людей знаемых и неизвестных, родных по крови и не только, — людей, о чьем близком присутствии в жизни твоих сородичей узнать есть всегда поистине нечаянная радость. Но одно дело — услышать о ком-то, кто был близок и дорог твоим присным, другое — увидеть его имя, во время оно начертанное родной тебе рукой ради молитвенного поминовения. И в том, и в другом поминании встретилось мне и имя графа Валериана…
Казалось бы, ну что же мог добавить помянник к тому, что и так было известно о близких связях Жуковских и Зубовых? Но одно дело сухие факты, другое — любовь и молитвенная память. В.Н. Зубов скончался в 1857 году. Книжечка помянника Анны Николаевны Жуковской была издана в 1883 году. Сама прапрабабушка прожила на свете 95 лет и до своей смерти в 1912 году — более полувека! — всегда поминала на домашней молитве и за службой в храме друга и благодетеля семьи графа Валериана. Поминал, конечно, своего крестного отца и Николай Егорович, и его братья и сестры, а потом и внуки Анны Николаевны, и пра, и праправнуки ее…
А вскоре, уже после обретения помянников, мне приоткрылось и еще одно удивительное совпадение, утверждающее не формальную, — по долгу христианскому, не отчужденную «благодарность благодетелю», а именно подлинную, душевную и Богом благословенную связь Зубовых и Жуковских. Тому подтверждение нашла я на старом кладбище Донского монастыря.
Коллаж: слева — направо — Анна Николаевна Жуковская (мать Николая Егоровича Жуковского), Вера Егоровна Микулина (урожденная Жуковская, младшая сестра Николая Егоровича) и няня Арина Михайловна, вырастившая всех детей и внучек Анны Николаевны, приехавшая с нею еще будучи крепостной девушкой из имения Стечкиных Плутнево Тульской губернии, где родилась Анна Николаевна.
(Коллаж Екатерины Кожуховой).
…Когда в 1921 году Николай Егорович скончался, решено было похоронить его в Донском монастыре, где уже ждала его могилка любимой дочери Леночки (20/1 июня 1892–1920), скончавшейся двадцати шести лет от скоротечной чахотки.
Отец и дочь упокоились за алтарем Большого собора Донского монастыря на красивейшем возвышенном месте — над фруктовым садом, цветущим по веснам и со множеством обитающих в нем птиц… Через четыре года рядом с отцом и сестрой был погребен и Сергей Николаевич Жуковский (1900–1924), тоже безвременно скончавшийся двадцатичетырехлетний сын Николая Егоровича.
Рядом, буквально в нескольких шагах от места упокоения Жуковских стоит небольшой храм-ротонда в честь преподобного Александра Свирского. Сколько раз, навещая могилу родных, я останавливалась и у этого, всегда закрытого на замок храма-часовни, машинально перечитывая памятное надписание, свидетельствующее о том, что передо мной родовая усыпальница графов Зубовых. Но как-то смысл этого сообщения до ума не доходил: да и никогда и никто в нашей семье не упоминал о том, что рядом с могилой Жуковских упокоились столь близкие им ореховские соседи и друзья графы Зубовы, хотя Жуковские — Анна Николаевна и Мария Егоровна — и присутствовали на отпевании и похоронах графа Валериана. Но однажды, в ту пору, когда только зародилась у меня мысль о написании этой книги, навещая на Радоницу своих присных, я вновь замедлила у храма преподобного Александра Свирского… Вот тогда-то, наконец, внезапно и осознала, что передо мной еще одно чудо Божественного промышления: как это не невероятно, но и вечный покой Жуковские и Зубовы обрели по соседству.
Надо было только еще кое-что уточнить…
Оказалось, этот храм-усыпальница был возведен в конце XVIII века графом Н.А. Зубовым над захоронением своего отца — графа Александра Зубова. Не берусь утверждать с точностью, но, кажется, и сам Николай Александрович был там похоронен. Во время наполеоновского нашествия храм-ротонду разграбили и разрушили, а восстанавливать его пришлось уже овдовевшей графине Наталье Александровне, Суворочке, матери графа Валериана Николаевича. И храм этот вдова Николая Зубова полностью восстановила, скорее всего, там он и был погребен. Сама же Суворочка была похоронена под Петербургом в Свято-Сергиевой Пустыни, — в еще одной — Петербургской — усыпальнице Зубовых.
Граф Валериан Николаевич был по духу истинно московским человеком, а потому, полагаю, завещал похоронить себя в фамильной усыпальнице именно в Москве. Мог ли он предположить, что когда-то — почти семьдесят лет спустя, рядом с ним обретет вечный покой и сын его заветного друга и его великий крестник Николай Жуковский?
Нет, это не было делом рук человеческих — во всяком случае, так верится. И вот еще некоторые соображения…
Когда скоропостижно скончалась Леночка Жуковская, а это был май 1920 года, пик голода и разрухи — сам Николай Егорович был уже очень тяжело болен. Он находился в санатории Усово и ему даже не в первый день решились сообщить трагическую весть о кончине дочери. Заботы о похоронах взяли на себя ученики и племянницы Николая Егоровича — двоюродные сестры Леночки. Конечно, выбор пал на Донской монастырь не случайно: это кладбище особенно любила старинная московская аристократия, дворянство, и вообще люди коренные, московские. В чем-то именно это Донское монастырское кладбище имело некое сходство с ореховскими местами, наверное, в присутствии там вот этой особой, сугубо московской атмосферы. Духа старомосковской простоты, теплоты и радушия, древнего благочестия и ненадменного благородства, всегда недалеко соседствующего и со святым юродством, — всего того единственного и неповторимого в своей самобытности, неподдающегося никаким жестким определениям и классификациям старинного, московского, православного облика и строя русскости. Этот особенный дух и строй, и всё это невыразимое, как облик храма Василия Блаженного, душевное и духовное наполнение, вобрала и впитала в себя Москва, когда собирала земли вокруг себя-центра.
Вот и на Донском кладбище вовсе не случайно подобрались замечательные не столько по родовитости, сколько по исконной русскости, «соседи» на кладбище: рядом с Жуковскими — великий московский бытописатель художник В. Перов, за ним Зубовы, совсем неподалеку В.О. Ключевский, а недавно возвратились в московскую землю и генерал Антон Деникин, и певец Замоскворечья Иван Шмелев, и православный философ Иван Ильин, а уж позднее всех по времени обрел здесь свою вечную храмину и Александр Исаевич Солженицын — причем совсем рядом — между Жуковскими и Зубовыми. И как потом оказалось, даже и это соседство открыло не случайный свой характер. И здесь обошлось не без Божественного промышления, о чем ниже тоже будет поведано.
Но вернемся к нашим путешественникам — не тем, кто в июле 1903 еще только собирались навестить Жерихово с непременным пикником по пути, а к тем, кто в то памятное лето возвращался в начале мая в Орехово после зимовки — кто из Киева, кто из Москвы, трясясь по размытым весенним дорогам в старом рыдване под названием «Ноев ковчег»…
На фото (коллаж Екатерины Кожуховой): Донской монастырь в Москве; могила Николая Егоровича Жуковского и его детей — Елены и Сергея; усыпальница Зубовых.
Страница из старинного семейного помянника.
«Гости съезжались на дачу…», — так у Пушкина начинался один из его неоконченных прозаических отрывков, напоминая издавна дорогое и близкое русскому сердцу, наимилейшее ему деревенское, усадебное житие. Дача — и слово, и понятие тоже стародавнее: царские небольшие подарки в виде лесных угодий за службу, за мужество, за кровь, за верность…Усадьба же все-таки понятие несколько иное, происходящее от слова «усаживать», садить, насадить. Усад — это двор крестьянский, но «безтягольным», тем, кто тягла государева не несет, — по Далю, — «усаду не дается, а живут они, либо на задворках, либо в келейном ряду». Не так уж и много было на Руси «безтягольных»: парни неженатые, калеки, бобыли, а так — с 18 лет до 60 — все тягло несли, а потому и свой усад на земле имели.
Так и садился русский человек — кто на стол княжеский, — на княжение, кто устраивался и обживался в усадьбах и усадах, словно дерево, пуская глубокие корни в землю, укореняясь, питаясь ее соками и дарами, ее красотой, и сердцем вбирая в себя ее боголепный лик, начиная и лицом своим походить на образ родины. И это вовсе не какая-то выморочная мистика: как любящие и большую жизнь прожившие супруги начинают неуловимо походить лицом друг на друга, так и брак с родной землей взаимно преображает и человека, и природу.
…Давно уже временных обитателей «Ноева ковчега» переполняло предвкушение радостной встречи с Ореховым. Шурка мечтал как можно скорее вместе с деревенскими мальчишками опробовать свой велосипед (история этого, можно сказать, «исторического» велосипеда непременно будет рассказана отдельно), Верочка воображала, какими дивными весенними букетами она примется сейчас оживлять пригорюнившийся после долгого зимнего одиночества дом, — да и кто бы сумел это сделать лучше нее? Помню ее изысканные, из колосьев и трав, из каких-то подзасохших совершенно невзрачных маленьких полевых цветов необыкновенно элегантные, вернее, элегические букеты, которые всегда были непременной чертой и украшением ореховского дома, благо тогда еще не все старинные вазы были уничтожены. У Веры Егоровны, как всегда, сильно болела голова, и она могла теперь думать только о чашке свежезаваренного чая с деревенскими сливками.
Мадам, пересчитавшая своими чувствительными боками все колдобины русских дорог, теперь, наконец, спала и видела во сне то ли Елисейские поля, то ли Булонский лес… И только Катина внутренняя пружина была готова к резкому скачку: скорее подхватить на руки Мушку, и — в поля, на зеленые нивы, где рожь уже пошла в коленца, на просторы укрывшихся луговыми травами ореховских холмов, на волю, ближе к лесу, к оврагу — поздороваться, похристосоваться с родимой землей, послушать сестрицу-кукушку.
* * *
Вскоре ближе к Орехову сосновые насаждения Гуда уже плавно перешли в природные, стародавние и очень глухие леса. Ехали и мимо страшной «Америки»… «Почему Америка? Почему Америка? — всегда допытывалась я, когда пришел мой черед возвращаться по веснам в Орехово. Но от меня отмахивались: «Ты туда и не мысли забрести, там болота и много волков, заблудишься и сгинешь — не найдем».