Глава VI

Глава VI

Рука Промысла, доселе невидимо покрывавшая бесприютного скитальца, коснулась сердца преосвященного Стефана, епископа Вологодского[65]. Архипастырь проник в духовное стремление Брянчанинова, расположился к нему и принял в нем живое участие.

Оправившись от недуга, Димитрий Александрович не пожелал возвратиться на жительство в дом родителей своих, но испросил позволения преосвященного Стефана поместиться в Семигородской пустыни[66] Вологодской губернии. Климат и местность, в которой расположена пустынь, воздух, вода благотворно влияли на восстановление потрясенного его здоровья. Здесь в уединении келейном прилежал он умному деланию и молитве, возрастал духовно в мужа совершенна, о чем свидетельствует написанное им в это время душеназидательное сочинение «Плач инока»[67], отчасти пополненное им в последние годы его жизни, в котором ясно просвечивает духовное преуспеяние семигороднего отшельника. Многолюдство этой пустыни понудило Брянчанинова перепроситься в более уединенную обитель — Глушицкий Дионисиев монастырь[68], куда и перемещен по благословению преосвященного Стефана 20 февраля 1831 года и зачислен послушником.

Водворившись в Глушицком монастыре, он, однако, не оставлял навещать по временам излюбленную им пустынь Семигородную. В одну из этих поездок Димитрий Александрович познакомился с богобоязненным и ревновавшем о спасении своем юношей, сыном вологодского купца, по имени Петр, впоследствии настоятелем Николо — Угрешского монастыря Московской губернии архимандритом Пименом[69]. Встреча и знакомство их достопримечательны по тому сильному духовному впечатлению, которое будущий епископ произвел на душу будущего архимандрита.

Во время литургии в Семигородней пустыни благоговейное предстояние в храме Божием Димитрия Александровича обратило на него особенное внимание Петра. Одетый в простой овчинный тулуп, крытый желтой нанкой, стоял он вдали от толпы, прямо и неподвижно, всецело погруженный в молитву: ни разу во всю литургию не обернул он головы, не пошевельнул ногами, точно замер в благоговейном созерцании совершавшегося богослужения. По окончании литургии ему поднесена была просфора. Выходя из церкви, подошел он к Петру, дал ему эту просфору и пригласил его к себе в келью.

Это весьма удивило Петра, потому что Брянчанинов совсем его не знал, не был с ним до того знаком, между тем как бы духом постиг внутреннее влечение его служить Богу и посвятить себя на подвиги иноческие, чем невольно возбудил в нем благоговейное уважение к себе. Уважение это еще более в нем увеличилось, когда приглашенный в келью Димитрия Александровича, провел он с ним весь тот день и целую ночь в беседах духовных, в которых высказалась высокой степени духовная мудрость и подвижническая опытность Брянчанинова, являвшего уже тогда в юном теле старца богопросвещенного[70].

Одушевленный любовью к Богу, Димитрий Александрович с особым участием и любовью обращался всегда с теми ближними своими, в которых примечал искру той же любви Божественной. Он старался укреплять, поддерживать, возгревать боголюбивые чувства подобных ближних своих советами любви братской о Христе, основанными всегда на Слове Божием и писаниях святоотеческих, которые особенно действенно звучали в его устах и производили благие действия в душах слушателей.

В настоящем сближении своем с юношей боголюбивым высказал он эту любовь не от мира сего к ближнему во всей полноте, так и впоследствии всегда высказывал он при сближениии с людьми боголюбивыми, которых умел отличать от миролюбивых, хотя и прикрытых личиной боголюбия. Нужно сказать, что вообще подвижник Божий при сближенииях своих с людьми, даже и боголюбивыми, не допускал движений крови и никогда не позволял себе особенно разгоряченного выражения своих чувств, любовь его выражалась иначе, чем у людей плотских — выражалась она постоянной готовностью с полным самоотвержением служить и делом и словом ближнему в его нуждах, особенно духовных, с кротостью, милостью, заботой о душе.

В последние годы жизни своей преосвященный Игнатий говаривал ближним своим ученикам: «Душу человека я всегда помню, очертание же лица не напечатлевается в памяти моей». Так осторожен был он в отношении себя и так старался всегда, чтобы плоть не брала у него перевеса над духом, поэтому — то и отношения его к ближним проникнуты были особой духовностью, особым влиянием, производившими чудное впечатление на души человеческие.

Между тем родитель Брянчанинова не переставал преследовать его беспощадным требованием своим, чтобы оставил он монастырскую жизнь и снова поступил на службу мирскую. Больно было молодому отшельнику видеть столь упорное и жестокое в отношении себя требование родителя. Одиноко стоял он в родной семье, не находил в ней поддержки и сочувствия к его духовным влечениям, ибо, хотя родительница и некоторые из братьев и сестер его были с ним ласковы, но, находясь под сильным влиянием родителя, относились к нему более с болезненным сожалением, чем с сочувствием духовным. Утомленный борьбой с упорством родителя, он видел ясно, что единственный исход из этого тягостного для него положения будет скорейшее произнесение им обетов иноческих, чем навсегда прекратятся посягательства родителя возвратить его на служение миру.

Это вынудило его просить преосвященного Стефана оказать ему милость и ввиду особых обстоятельств семейных поспешить пострижением его в иночество. Преосвященный, хорошо ознакомленный с образом мыслей и духовным направлением Брянчанинова, решился исполнить его просьбу о пострижении. Исходатайствовав на это разрешение Св. Синода, вызвал он Димитрия Александровича из Глушицкого монастыря к себе в Вологду и приказал ему готовиться к пострижению, но вместе и хранить это в тайне от родных своих и знакомых, так как во избежание каких — либо притязаний со стороны родных Брянчанинова решился постричь его неожиданно для них. Стеснительно было положение молодого послушника в столь важное для него время: вызванный из Глушицкого монастыря в Вологду, не имел он в городе места, где главу приклонить, и должен был остановиться на постоялом дворе и в этой среде молвы мирской готовиться к пострижению.

28 июня 1831 года преосвященный Стефан самолично постриг Димитрия Александровича в мантию в Вологодском Воскресенском кафедральном соборе, назвав его в пострижении Игнатием в честь священномученика Игнатия Богоносца, епископа Антиохийского[71], мужа апостольского, память которого совершается Св. Церковью 20 декабря и 29 января. В этот второй день памяти его праздновал впоследствии инок Игнатий день своего ангела. Восприемником его от Святого Евангелия был тогдашний ректор Вологодской семинарии архимандрит Евтихиан.

Родные Брянчанинова, прибывшие в собор к богослужению архиерейскому, глубоко были изумлены, когда совершенно неожиданно сделались свидетелями священного обряда, которым родственник их вступил невозвратно в духовное воинство Христово. После пострижения одиноко оставался инок Игнатий в соборе. Семигородский знакомец Петр пригласил новопостриженного инока к себе провести этот день, а затем Брянчанинов нашел себе приют в загородном доме своего дяди и крестного отца Димитрия Ивановича Самарина. Одна же из родственниц его, госпожа Воейкова, снабдила его небольшой суммой денег, потому что по тогдашним отношениям к родителям своим он оставался совершенно без всяких средств.

Весть о пострижении сына глубоко опечалила Брянчаниновых, особенно Александр Семенович никак не мог примириться с мыслью о том, что воля его в отношении его первенца не исполнилась, чего в душе своей долго он ему не мог простить. Софья Афанасьевна легче и снисходительнее отнеслась к этому событию, и благодаря ее влиянию отношения родителей к иноку Игнатию стали мало помалу улучшаться.

5 июля 1831 года инок Игнатий рукоположен преосвященным Стефаном в иеродиакона, а 20 июля того же года в иеромонаха, причем временно оставлен был при Вологодском архиерейском доме, который в Вологде находится при кафедральном соборе, в одной с ним ограде, образуемой стенами Кремля времен и постройки царя Иоанна Васильевича Грозного. Для обучения священнос лужению он был назначен в городской храм Спаса обыденного под руководство настоятеля этого храма священника Василия Нордова, впоследствии настоятеля Вологодского кафедрального собора. Познакомившись с ним в это время, будущий святитель очень полюбил благоговейного священника и с тех пор до конца дней своих находился с ним в близких духовных отношениях[72][73] [74].

Таким образом совершалась воля Божия над подвижником Божиим: слова петербургской юродивой Василисы, еще в мундире офицера назвавшей его «светлым священником», сбылись над ним во всей точности, он стал служителем алтаря Господня, совершителем Таинств Божественных и не мог не отнестись самым серьезным образом к новому своему высокому званию. Между тем внешняя его обстановка в Вологде при архиерейском доме совсем не соответствовала духовным влечениям его души: многие родные и знакомые стали часто посещать его, требовали себе взаимных посещений, что вовлекало его в рассеянность мирскую. Молодой годами, красивый наружностью иеромонах обратил на себя внимание всего высшего вологодского общества. Все говорили о нем, искали познакомиться с ним, тогда как ему совсем не желанны были эти мирские знакомства, отвлекавшие его от духовных занятий священноиноческого сана.

Соскучившись городской молвой, пустыннолюбивый инок просил покровителя своего преосвященного Стефана отпустить его в Глушицкий монастырь, но преосвященный, прозревая способность его быть добрым настоятелем, готовил ему иное назначение и не спешил отпустить его от себя. В это время, т. е. в конце 1831 года, скончался строитель Лопотова Пельшемского монастыря иеромонах Иосиф. По распоряжению преосвященного обряд погребения почившего строителя поручено было совершить иеромонаху Игнатию, а 6 января 1832 года архипастырь не усомнился назначить его строителем означенного монастыря, при чем возложил на него набедренник. Напутствованный благословением преосвященного Стефана, отправился строитель Игнатий в порученную ему обитель[75].