ЖЕНИНА ЛЮБОВЬ

ЖЕНИНА ЛЮБОВЬ

Ясная осенняя ночь. Подмораживает. С наступлением темноты теперь резко холодает — ноябрь в середине. Взлетел последний самолет, и бледно-голубые выхлопы, как звезды, мерцают среди истинных звезд над Азовским морем. Евдокия Давыдовна и Женя долго смотрят им вслед. В ее новом положении штурмана полка, Женя, недавно получившая звание старшего лейтенанта, летает не каждую ночь, но на аэродроме проводит все темное время — вместе с командиром полка отправляет и встречает экипажи. Взлетел последний — пусть им всем сопутствует удача!

— Пошли, погреемся, — говорит командир и направляется к своей «эмке». — Минут тридцать можем посидеть.

В легковой машине тепло, но замерзшие ноги отходят не сразу. Кроме Евдокии Давыдовны и Жени, в машине начальник штаба Ира Ракобольская. Сидят, растирают застывшие колени, обсуждают полковые дела. В машине совсем темно, темнее, чем снаружи, еле различимы профили. Шум моря слабо доносится через поднятые стекла..

— Забыли мы годовщину отметить, — говорит Ракобольская.

— Какую еще? Только и знаем, что годовщины справлять, — в голосе командира неодобрение.

— Вторую годовщину нашей службы в авиации.

— Верно, — спохватывается Женя. — Два года уже.

— Устали без отпуска? Я сама устала, и своих так хочется увидеть, иной раз до боли, — вздыхает Евдокия Давыдовна.

— Да, в отпуск — это здорово. Просто чуточку передохнуть. А уж отоспалась бы! — мечтательно говорит Женя.

— Ну и поедешь. На тебя уже путевка оформлена, в Кисловодск. Воды попьешь…

— Товарищ командир, вы это серьезно? Это же я так, в теории. Куда же я поеду, мне новую группу готовить. Нет, это невозможно…

— Замечательно поедешь. Без тебя тут справятся. Ты что, думаешь, отпуск тебе на месяц? Больше чем на две недели не выйдет.

— Розанова тебя заменит, — поддерживает командира Ракобольская.

— Нет, нет, что вы. После победы будем отдыхать. Нет, я не могу… Вы путевку кому-нибудь еще отдайте. Вы шутите, наверное, товарищ майор?

Но решение командира было твердым: Рудневу — в отпуск. И когда Женя смирилась и уж собралась идти к Оле Жуковской за путевкой, в голове молнией сверкнуло: «Для чего мне в Кисловодск, лучше к маме». Она даже испугалась, что могла бы до этого не додуматься. «Ясно же — в Москву!»

Наконец все улажено: Кисловодск отменяется, она едет в Москву.

В день отъезда напутствий было хоть отбавляй: советовали обойти все московские театры, надавали телефонов знакомых, с которыми раньше не переписывались, но тут выяснилось, как необходимо им передать привет, наконец, строго-настрого наказали встретить хорошего парня.

Нагрузившись подарками (только съестное), Женя двинулась в путь. День она ехала до Краснодара на попутных машинах, на разбитой дороге ее безжалостно трясло, подкидывало, консервные банки, не переставая, грохотали в рюкзаке. Из кузова последней попутной машины она выбралась, не доехав нескольких километров до аэродрома под Краснодаром.

— Довез бы, да тороплюсь, — извиняясь, сказал на прощанье майор, сидевший в кабине рядом с водителем.

— Ничего, спасибо, — с облегчением поблагодарила Женя.

Она даже обрадовалась, что избавилась от тряски, — уж лучше идти.

ТБ-3, на который у Жени была надежда, не полетел, а потом начался дождь, небо заволокло, стало сыро и грустно, захотелось назад в полк. Когда ее окликнули два малознакомых офицера из их дивизии — они запомнили Женю с дивизионной конференции штурманов, — она обрадовалась им искренне и даже излишне бурно, как совсем близким людям. Штурманы не удивились, потому что на войне, где на дружбу, как и на саму жизнь, постоянно посягает смерть, люди особенно ценят добрые отношения. Перед наступающей смертью человек ждет поддержки от другого человека, принимает его помощь, не копаясь брезгливо и дотошно в его душевных качествах, и ищет всего два свойства в его характере: чувство товарищества и храбрость. На войне достаточно принадлежать к одной дивизии, даже к одной армии, не говоря уж о принадлежности к одному полку или батальону, чтобы испытывать расположение к повстречавшемуся, принять его за своего человека. Причастность к определенной армейской общине дает надежду обнаружить общих друзей, знакомых, и одно упоминание их имен сблизит вас еще больше.

Встреча как нельзя была кстати. Наскоро сообщили друг другу дивизионные и полковые новости, штурманы рассказали несколько смешных случаев, сдержанно отозвались о командирах и, уговорившись вместе поужинать в аэродромной столовой, убежали по своим делам. На душе у Жени сделалось веселее.

На следующий день на другом тяжелом бомбардировщике удалось дотянуть до Батайска, и снова пришлось пережидать плохую погоду. Снова Женя испытала знакомое состояние: она уехала из полка, прошло два дня, но мыслями она оставалась в Пересыпи. Так же в 41-м, когда уезжала в Энгельс, мысли ее были о Москве, о доме…

Из-за тумана, из-за различных, связанных с войной задержек только на четвертые сутки утром Женя добралась до Харькова. Дальше самолет лететь не мог — в мотор попала стружка. Ехать в разбитый, разгромленный город не хотелось, и она осталась на аэродроме. Она села на лавку возле какого-то сарая за кромкой летного поля так, чтобы держать в поле зрения свой самолет, подняла воротник, нахохлилась. Сначала около самолета хлопотали техники, потом вытерли руки ветошью и ушли, но инструменты оставили, а с ними и надежду на свое возвращение и отлет. Женя стала думать о доме, представила встречу, об этом думать было интересно. Она решила, что сначала посмотрит на своих в окно, долго будет подсматривать, притаившись снаружи, а потом… Если бы у нее был ключ… Проникла бы в квартиру тихонько, незаметно и села бы за стол, а мама в это время вошла бы в комнату…

— Загораем, старший лейтенант?

Женя подняла голову на голос. Перед нею стоял высокий капитан в новой шинели, в новых ремнях, в фуражке с черным околышем и маленькими танками в петлицах.

— Не возражаешь, посижу здесь — приткнуться негде.

Она кивнула, чуть улыбнулась.

— Я вас за мужчину принял, — сказал капитан. Голос у него стал другим, мягче, деликатнее, в глазах проглянула заинтересованность. Он сел рядом и, чтобы заполнить паузу, полез в карман галифе за папиросами, достал пачку.

— Не курите?

Женя отрицательно мотнула головой.

— Этот ждете? — Покатал в пальцах папиросу. — Я тоже. Добирался сюда всеми видами наземного и подземного транспорта, — ну, про подземный это, конечно, сверх комплекта, — а потом надоело, думаю: вручу свою жизнь людям крылатой профессии, тем, «кто с моторным громом пулей вырывался из-за туч», а они вот стружку в движке поймать не могут. Да, нежные создания — авиамоторы, не то, что наши дизеля. Вы извините меня, может, задел…

— Меня не очень, а вот техники наши обиделись бы.

— А вы, значит, не из тех, кто витает в облаках? В переносном, конечно…

— Как раз из тех. Только в прямом…

— По штабной части?

— Я — штурман полка.

Капитан недоверчиво пробормотал:

— Оригинально. Ну, а я — командир бригады…

— Да нет же, я не обманываю, я вовсе не смеюсь над вами.

Женя покраснела, улыбка вышла виноватой. «Фу, глупо — будто бахвалюсь».

Танкист поверил, и невозможно было не поверить Жене, когда она так краснела и такие были у нее глаза — без тени лукавства.

— Тогда разрешите от всего сердца представиться: Вячеслав Скворцов. Остальное доскажут мои знаки различия.

Женя пожала танкисту руку, назвалась и в тон ему сказала:

— Мои знаки различия вы уже рассмотрели, добавлю: астроном в отставке, вернее, недоучившийся звездочет.

— А я отставной замнаркома автотранспорта. Не верите? Честное слово, не обманываю, не имею привычки. Вы подумали, наверное, что из союзного наркомата? Нет, совсем в маленькой автономной республике…

— Первый раз разговариваю с такой важной персоной. Вернусь в полк, буду перед нашими девочками хвастаться.

— Иронизируете? Какая я персона! Простой солдат.

Жене нравилось разговаривать с кареглазым капитаном, который с первых минут знакомства показался ей человеком добрым и простодушным. Выяснилось, что Женин полк помогал продвигаться вперед по Кубанской земле танковой части, в которой служил Слава, и это их обоих расположило друг к другу. А когда Женя сказала, что едет в отпуск к маме в Лосиноостровскую под Москвой, капитан совсем расцвел.

— Так, значит, мы с вами земляки, оба северяне — я из Горького. Тогда давайте еще раз вашу лапку пожму. Вот так сюрприз приятный приготовила судьба.

И потому, что Слава смотрел на нее заинтересованно и внимательно слушал, Женя говорила охотно, пространно, с удовольствием рассказывала о своих девочках, оставленных в Пересыпи. Когда же начинал говорить он, Женя вслушивалась в его голос, смотрела на него неотрывно, с охотой отвечала смехом на его шутки…

Тем временем к самолету вернулись механики, повозились недолго, но хлынул дождь, и они ушли, на этот раз собрав свои инструменты. Осталось неясным: испугались ли разошедшегося дождя, или осознали бесполезность попыток отремонтировать двигатель? Ни Женя, ни ее новый знакомый не заметили сразу их перемещений и начавшегося проливного дождя. Хватились только тогда, когда аэродром совсем обезлюдел.

— Эге, дело плохо, — тревожно, с пониманием обстановки, заключил капитан. — Пора наводить справки, что-то не нравится мне эта тишина.

Руководитель полетов, не глядя на них, буркнул:

— Сегодня машины не будет.

— Ох, уж эта авиация! — сокрушенно вздохнул Слава.

От Харькова до Москвы они добирались поездом четверо суток. Теперь все транспортные хлопоты за двоих взял на себя Слава. Он стоял в очередях, пробивался к замученным, охрипшим военным комендантам, ловил и сопоставлял разноречивые слухи о поездах, докладывал их Жене, которая сидела в стороне на двух рюкзаках и с интересом присматривалась к новому для нее тыловому быту.

Они ехали по разоренным местам Белгородской, Курской и Орловской областей, откуда всего несколько месяцев назад ушла война, разбросав по земле свои страшные отходы. На месте сел и деревень торчали почерневшие печные трубы, там и здесь стояли танки без башен, земля вдоль путей была перекопана. Поезда (они пересаживались с одного на другой) еле тащились, долго стояли…

Забравшись в очередной раз в темный пассажирский вагон, Женя и Слава радовались своей удаче.

— Объявляю вам благодарность, товарищ квартирмейстер, — говорила Женя. — А теперь к столу.

— Стараемся, товарищ голубоглазый штурман.

Весело поглядывая друг на друга, они ели из одной банки тушенку, запивали чаем, который где-то добыл Слава. На душе у Жени, несмотря на неудобство и тесноту в вагоне, было легко, и хотелось смеяться, шутки ее нового попутчика казались ей очень остроумными, ей было лестно и приятно его удивительное внимание. Она подумала: «Мои три ордена и гвардейский значок все же производят впечатление», но уже знала, что «впечатление» производят на Славу вовсе не ее регалии, а она сама.

В середине второго дня езды по железной дороге Женя забралась на освободившуюся верхнюю полку, пристроилась головой на вещевом мешке, накрылась шинелью и задремала. Сквозь дрему она почувствовала: кто-то осторожно окутывает теплым мехом ее плечо и спину. Она приоткрыла один глаз и увидела рядом лицо Славы. Ей показалось, что он смотрит на нее с нежностью.

— Безрукавку добавил. Так тебе будет теплее, — тихо проговорил он.

«Как хорошо, — подумалось Жене. — Сказал: «тебе».

…Целую ночь они просидели в маленьком зале ожидания на станции Ливны. Люди спали на полу, всхрапывали, тяжело вздыхали во сне. Дрожал язычок пламени в керосиновой лампе, освещал только один угол, В этих местах уже лежал снег, за окнами белело.

Женя и Слава тихо переговаривались, теперь им было совсем легко и просто, они обращались друг к другу на «ты». Почти шепотом Женя читала стихи. Прочла «Пять страниц» К. Симонова, стихи Суркова и Тихонова, милых сердцу, навсегда любимых Пушкина и Некрасова. Они сидели плечо к плечу, Слава держал ее за руку, нежно пожимал ее пальцы.

Женя почувствовала усталость, замолчала и незаметно для себя заснула. Голова ее склонилась к танкисту на плечо. Слава сидел недвижимо, боясь разбудить ее. Так они скоротали эту ночь.

В Москву поезд притащился поздно вечером 21-го ноября. Женя дала Славику (как она стала называть своего попутчика) адрес тети Евдокии Евдокимовны, и они расстались, договорившись встретиться вечером. Звякнул трамвай и дернулся; Женя, стоя на подножке, махала рукой — удалялась высокая темная фигура в длинной шинели…

«Завтра, вернее, сегодня я увижу его… увижу его… увижу его, — думала Женя, стоя на площадке дергающегося, качающегося вагона. — Что же это такое? Ведь я люблю его… люблю тебя. «Любовь нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь…» Нет, «ждешь», я ждала тебя, но, конечно, не так… Пожалуй, и вправду, «нечаянно», на аэродроме, из-за стружки в моторе… И совсем я его не ждала, сидела сиротой и мокла… Теперь у меня любовь? Я увижу его… увижу…»

В полутемном коридоре старого арбатского дома тетя спросонок ее не узнала и даже испугалась.

— Да это же я, Дусенька. Это я, — смеялась Женя, целуя тетю.

Она вбежала в комнату, бросила на пол свой рюкзак, огляделась:

— Вечность я не была в Москве! Тысячу лет не была! Все то же и мой любимый верблюд… Хорошо, что ты его сберегла.

— Боже мой, Женя, какая ты представительная стала!

— Правда, генерал?! Дусенька, у меня радость, я влюблена! Сейчас все-все расскажу…

Они проговорили до шести утра. На полчаса Женя залезла в ванну, а потом опять рассказывала про полк, про Славика, про войну и снова про Славика.

В Лосиноостровской они появились утром, на улице было еще темно. В маленьком домике спали. Позвонили — никакого ответа, позвонили еще раз — загремела цепочка. Женя, волнуясь и смеясь, быстро шепнула тете:

— Войди с рюкзаком, а я спрячусь и вбегу за тобой.

— Дуся, что так рано? — услышала Женя до слез знакомый голос. — Кто приехал? Племянник? Брат? — В голосе у мамы тревога, дольше интриговать было жестоко.

— Мамочка!!!

Она бросилась к матери на шею, в прихожую вышел отец, начались объятия, поцелуи…

— И ничего-ничего не написала, — сквозь слезы приговаривала мама.

— Так ведь не дошло бы все равно.

Пока Женя переодевалась в свое домашнее, Анна Михайловна суетилась в комнате и на кухне, задавала Жене вопросы, забывала, что собиралась сделать, останавливалась в дверях и, глядя на дочь, приговаривала:

— Какая же ты большая стала и совсем другая.

— Ну какая же, мамочка?

— Совсем другая, доченька, — вздыхала Анна Михайловна.

Максим Евдокимович надел очки и рассматривал Женины ордена:

— О третьем ты нам ничего не писала. «Отечественная война» II степени?

— Правильно. Ну что, написать, «пусть скажет отец, что гордится он дочкой, не только сынами гордиться должны!» Ведь так?

— Ты можешь поверить, Максим, что это твоя Женя? Мне не верится, — восхищенно сказала Дуся.

— Это я, самая, что ни есть, я!

А когда папа с тетей уехали на работу, Женя рассказала маме про Славика. Обняла ее сзади, положила по своему обыкновению подбородок маме на плечо (так она снялась с Диной Никулиной), сказала в ухо:

— Я, кажется, полюбила, мама, и, наверное, после войны мы поженимся. Ты не против?

Поспав всего три часа, Женя уехала в университет. Разделась внизу, привычно одернула гимнастерку и по широкой, по той же вечной лестнице поднялась в комнату комитета комсомола. На нее оглядывались совсем молоденькие мальчики и девочки, переставали говорить и смеяться, когда она проходила мимо, разглядывали ее ордена.

Знакомых в комитете она не нашла, но встретили ее тепло, ее знали, разговаривали с уважением и даже с почтением, и у нее появилось чувство, будто вся ее прежняя студенческая жизнь была давным-давно, не два, а двадцать лет назад, что она старше этих мальчиков и девочек не на три года, а на все тридцать.

«Как они со мною предупредительны! Как со старым человеком. А ведь мне с ними учиться после войны и может быть, на одном курсе», — думала Женя.

Кто-то из членов комитета побежал собирать студентов «устраивать зал». Женя огляделась — почти все так же, те же портреты, та же карта, только флажки теперь стоят намного дальше от Москвы, чем в 41-м. Она стала расспрашивать о знакомых и часто в ответ слышала: «Убит». Многие из сокурсников погибли под Москвой в ноябре — декабре первого военного года, когда она только еще начинала учиться в Энгельсе.

Чувство, что она человек из другого мира, намного старше и опытнее этих ребят и девчат, не покидало Женю и позже, когда она рассказывала им в большой аудитории о полке, о командире и комиссаре, о Расковой, о Дине, Симе, о погибших Жене Крутовой, Гале Докутович и Дусе Носаль, о живых и воюющих бывших студентках МГУ. Вопросов было много, девочки спрашивали, как поступить к ним в полк, и Женя вдруг поняла, что не может их обнадеживать, потому что попасть в полк теперь было намного сложнее, чем два года назад. Теперь бы, вероятно, и ее саму такую, какой она была в октябре 41-го, в полк бы не взяли.

После шести Женя заторопилась, вспомнив о Славике, но интерес ее слушателей к делам полка не иссякал, и вырваться ей удалось с трудом. Три девчушки, серьезные и дотошные, не отпустили ее и на улице, проводили до самого тетиного дома.

Голос Славы она услышала на лестнице:

— Скажите, что зайду завтра.

— Опоздавших не пускать, — крикнула Женя и побежала по ступенькам вверх.

— Интересно, кто из нас опоздавший? Я уже второй раз захожу, а тебя нет и нет. Вот они, билеты, — «Фронт» Корнейчука — пропадают, уже опоздали.

— Прости меня, Славик — я не нарочно.

— Тебя прощаю охотно. Даже к лучшему — погуляем.

До позднего вечера они бродили по городу. Слава держал Женю под руку, и они оба имели право не отдавать честь при встрече со старшими офицерами. Прошли весь Арбат из конца в конец, посидели у памятника Гоголю, по пустому бульвару прошли до станции метро «Кропоткинская», по Волхонке вышли к Кремлю, обошли его со стороны реки, послушали куранты, постояли у Мавзолея и двинулись вверх по улице Горького. Город был малолюдным, но выглядел мирно. Уж не было в небе аэростатов заграждения, убрали с витрин мешки с песком, исчезли озабоченные дружинницы 41-го с зелеными сумками противогазов через плечо. Из дверей кинотеатров выходили гурьбой спокойные люди, никто не смотрел на небо, не ждал воздушной тревоги.

— И вот мы с тобой гуляем по Москве, два мирных фронтовика, представляешь? — улыбнулась Женя. — Фантастика!

— Тебе кажется удивительным, что мы гуляем по Москве, что здесь не чувствуется войны, а для меня удивительно, что я гуляю с тобой, что случайно нашел тебя где-то на краю аэродрома и что теперь у меня есть знакомая такая замечательная девушка.

— Почему ты решил, что я замечательная?

— Я в этом убежден.

— Не рано ли? Мы ведь знакомы всего пять дней, Славик!

— Мне страшно подумать, что скоро расстанемся, а там на Тамани или в Крыму мы не будем принадлежать себе.

— Ну вот, только встретились, а говорим о расставании. Давай жить сегодняшним днем и радоваться, что мы в Москве, что мы знакомы, что мы живем. Тебя призываю, а сама так не умею. Надо радоваться просто тому, что живешь! Можно говорить, думать, бороться, дружить, читать! Что может быть лучше всего этого?

— Ты не сказала «любить».

— И любить, конечно. Наши девочки обожают говорить о любви, такие диспуты устраиваем! — И беззаботно, чтобы скрыть смущение, Женя спросила: — Ты кого-нибудь любил, Славик?

— Не знаю даже. Мы дружили с одной девушкой месяца четыре до войны. Вместе часто бывали, а вот если вспомнить, о чем говорили, что было особо впечатляющего, даже и не вспомню. В 41-м ушли на фронт, она теперь на Украине, капитан медслужбы. Пишем друг другу, но неинтересно, будто по обязанности. То есть можно так сказать: дружба едва теплится. Вот, понимаешь, как… С ней даже и разговаривать было как-то неинтересно, хоть и медик, будущий врач, а что ей ни скажешь, ее вроде это не касается, и суждения какие-то скучные…

— А ты не допускаешь, что сам виноват? Не смог узнать, что ее интересует, не разбудил ее любознательность…

— Я виноват? Она же была взрослый человек, ей было как тебе сейчас. А может, и виноват. В любви, наверное, я был Рахметовым. Раз ты спросила, я тебя тоже спрошу…

— О чем?

— О том же.

Первым побуждением Жени было ответить: «Я никого до сих пор не любила», но почему-то вопреки самой себе она так не сказала. Ей показалось стыдным, что она, взрослая девушка, а теперь еще и штурман полка, и старший лейтенант, опытный фронтовик, никогда не любила и не была любимой. Помешало сказать правду нечто неосознанно женское: зачем говорить мужчине, небезразличному тебе, о своем изъяне, тем более что у него уже кто-то был или есть. И через силу, под укоризненным взглядом своей совести, Женя сказала полуправду о Вите.

— Он тебе пишет?

В его голосе она услышала ревнивую настороженность и вместо того, чтобы сказать правду, нехотя произнесла (все-таки, пусть не воображает!..):

— Переписываемся, но не часто.

Женя почувствовала жар на щеках — хорошо, было темно. «Поздравляю, дожила: учусь врать. Язык, как чужой, сам говорит, что вздумается».

— Ну, конечно, у вас много общего, общие воспоминания, — суховато сказал Слава.

— Конечно, — опять самовольно заявил язык. «Ну и наглость», — возмутилась она.

— И все же я хотел бы стать твоим хорошим другом.

Язык на этот раз не шевельнулся. Женя робко прижала к себе руку Славика.

— Ты устала, штурман?

Женя подняла на него глаза.

— Я разучилась ходить. Либо в кабине сижу, либо стою, когда своих штурманят учу. Но я могу идти, ты не думай.

Они шли некоторое время не разговаривая и думали об одном и том же.

Совершенно новое, никогда ею не испытанное было у нее чувство. В нем соединились благодарность, радостное ощущение своей полноценности, неожиданно открывшейся женской силы и вместе с этим готовность подчиняться высокому человеку, который вел ее под руку.

Синие лампочки горели над подъездами, навстречу попадались милицейские патрули и редкие прохожие, — город готовился ко сну. Выпавший утром снег растаял, на асфальте держались лужи. На осеннем небе притушенными военными огоньками мерцали звезды.

— Как хочется, чтобы поскорее кончилась война! Вдруг так захотелось снова искать мои милые переменные. Ах, вам, земным, это не понять, — вздохнула Женя.

Следующие три дня были как праздник. Вечер в честь Жениного приезда удался на славу. Когда-то, до войны, так же собрались к ней однажды на день рождения гости — тети, дяди, друзья, звонили у дверей, и она бегала открывать, надеясь встретить самого важного для нее человека. Теперь такой человек тоже есть, это определенно, но Женя спокойна — он позвонить не может, потому что не знает адреса. Женя должна через полчаса встретить его на станции.

У дверей снова звонят.

— Папа, открой, — кричит Женя из кухни.

В прихожей заминка, доносится знакомый голос:

— Рудневы здесь живут?

Женя выскакивает к входной двери.

— Славик! Ты как сюда попал?

— Неплохо ты меня встречаешь.

— Я совсем не то хотела сказать, прости…

— Ты меня не пригласила, а я сам нашел.

— Папа, это Славик. Видишь, какой он умный — сам нашел.

С приходом Славы обстановка в доме стала торжественной. Гости посматривали на него с уважением, говорили негромко, беседовать с ним без робости решался на правах Жениного отца только Максим Евдокимович. Всем было известно, что этот капитан — почти жених Жени, и потому приглядывались к нему по возможности незаметно, но внимательно. А Женя, раскрасневшаяся, с сияющими глазами, бабочкой порхала из кухни в комнату и обратно, приносила тарелки, весело переговаривалась на ходу с родственниками и снова убегала.

Наконец сели за стол, Женя рядом со Славой.

— Женечка, вы там потеснее, а то наш папа без места останется, — попросила Анна Михайловна.

Слава еще ближе подвинул к Жене свой стул, и теперь во главе стола они совсем выглядели женихом и невестой.

После первого тоста за Женю, за ее счастье и удачу гости почувствовали себя непринужденнее.

— Напрасно ты, племянница, в штатское переоделась. С орденами тебе больше идет. Да и рядом с твоим… другом… героическая пара, можно сказать.

— Замолчи ты! Разговорился, — одернула тактичная тетя Валя своего мужа.

— Правильно, правильно, — поддержал дядю Слава. — Шел в гости к боевому штурману, а попал к тыловой барышне.

Женя счастливо улыбалась.

— А мне так приятно смотреть на Женечку в ее студенческом платьице, — вытирая слезы, сказала Анна Михайловна. — Смотрю и вроде забываю, что она снова уедет туда…

Мужчины заговорили о только что начавшейся в Каире конференции Рузвельта, Черчилля и Чан Кай Ши, а женщины подсели ближе к Жене, расспрашивали ее, качали головами и ахали. Завели патефон и с удовольствием слушали беззаботные довоенные песни…

На следующее утро и через день Женя просыпалась с радостной мыслью, что она дома у мамы и папы и что вечером увидит Славика. Папа уходил на работу, а Женя с мамой неторопливо завтракали, говорили и не могли наговориться. Около четырех Женя начинала одеваться, собиралась в театр или на концерт.

Они гуляли по Москве, снова и снова говорили о любви и дружбе, и Женя, не стесняясь, излагала Славе свои взгляды. Странное дело: с ним ей было разговаривать легче, чем с подругами — она не боялась, что он назовет ее наивной и ничего не смыслящей в жизни. Он слушал ее почтительно и охотно соглашался. Согласился даже с придуманным ею принципом: «Любя одного, можно полюбить другого, но при обязательном условии, что он лучше первого». Слава воспринял это на свой счет, как намек на то, что он не самый лучший, Женя же имела в виду прежде всего себя.

26 ноября Слава уезжал в Горький. На вокзал они приехали загодя и долго стояли у вагона, Слава держал Женю за руки, а ей было стыдно перед проводницей, которая разглядывала их в упор. Объявили отправление, и тогда Слава неожиданно притянул ее к себе и поцеловал в губы.

— Я люблю тебя, Женечка, — прошептал он.

— Дорогой мой, — также шепотом ответила Женя и на мгновение прижалась к нему…

В свой полк — «дом № 2» Женя приехала в начале декабря после почти месячного отсутствия. Она была весела и жизнерадостна, много смеялась, рассказывала о Москве, о маме, перескакивая с одной темы на другую, теребила Дину Никулину.

Однажды, когда они гуляли по берегу моря и разговаривали о своих девичьих делах, Женя восторженно поцеловала подругу несколько раз, нежно прижалась к ней и на минуту затихла.

— Послушай, а ведь ты влюблена, — сказала Дина, внимательно взглянув на Женю.

— Влюблена, Диночка. Какая ты умница.

— Так ведь это всякому видно. Скрытничать ты не умеешь.

Евдокии Яковлевне Рачкевич, «мамочке» всех девушек, Женя вечером призналась:

— Каюсь перед вами: в дороге влюбилась в одного капитана, которого знаю совсем мало. Видите, какие у вас «дочери». Не следовало отпускать одну.

Фотографию танкового капитана Славика внимательно рассмотрели ближайшие Женины подруги и отозвались одобрительно. Сразу Женя получила целую серию «деловых» советов насчет того, как проверить его чувство и как себя вести, чтобы он не зазнался. Она выслушивала советы серьезно.

В привычной жизни, к которой вернулась Женя, появилось новое: ожидание писем от Славы и ожидание его самого. Перед отъездом в Горький он обещал обязательно приехать к ним в Пересыпь из Темрюка, где стояла его часть. Он вполне мог сделать это, потому что в его распоряжении была легковая машина. И теперь, когда на улице рыбачьего поселка появлялась какая-нибудь посторонняя «эмка», у Жени замирало сердце.

В короткие свободные минуты Женя снова и снова вспоминала все, что с ней произошло в дороге, с чего началось их знакомство, кто из них и что сказал, и особенно последние слова Славы: «Я люблю тебя Женечка». То, что с ней случилось, было событием поразительным, таким же поразительным, как и ее превращение из обыкновенной студентки в боевого, трижды орденоносного штурмана. Каждый день, проведенный в Москве, она переживала заново и очень жалела о том, что на своей фотографии, подаренной Славе в поезде по дороге в Москву, написала как-то неумело: «Дарю чужому человеку» («Глупая, упрямая зазнайка. Как будто нечистый толкнул под руку. Приятно ему смотреть на такую надпись?»).

Наконец пришло первое, очень важное письмо:

«Милая моя Женечка.

…Все-все напоминает мне тебя. Со мной еще так не было! Тоскую по тебе. А сколько раз я вынимал из планшетки твою фотографию!»

Она дождалась свершения и этой своей мечты — любимый ею человек пишет: «Милая моя Женечка».

«…С некоторых пор ты, моя дорогая, для меня вторая жизнь. Ни о ком я не беспокоился до этого, а теперь все время буду думать о тебе, и, наверное, никакая работа и опасность не смогут отвлечь меня от этого. Жить буду только тобой и твоими интересами».

В другом письме:

«…Да, не знал я до тебя такой нежной, развитой, скромной, волевой и обаятельной девушки. И прости меня, если я как-нибудь отважусь еще поцеловать тебя».

«…Совершенно с тобой согласен относительно высказанного тобой взгляда на дружбу и взаимную любовь. Я же не эгоист, и если бы стоял на той точке зрения, что есть лучший человек, но ты должна, допустим, любить меня — худшего, этим бы я доказал как раз нелюбовь к тебе. Я буду желать только счастья тебе, если полюбишь лучшего паренька, но, как и ты, оскорблен буду, если ошибешься в выборе».

Письма стали поступать одно за другим.

«Снимал снаряжение и смотрю, у портупеи конец ремня заткнут хвостиком в обратную сторону, и я вспомнил, что однажды ты, немного склонившись ко мне (твои волосы были близко-близко), играла ремнем портупеи и ее конец заткнула так…»

«..Неужели, милая Женечка, ты так и не веришь в правдивость и постоянство моего чувства к тебе?»

(«Как права была моя бедная Галочка: если любишь человека, запоминаешь всякую мелочь, с ним связанную. Я верю ему».)

«…Милая девушка моя! Мне так хочется тебя чаще видеть, поцеловать, нежно обнять тебя и долго, долго смотреть в твои глубокие глаза, но… только тогда — когда они не темнеют».

«…Ты меня извини за некоторую резкость в стилистике письма, но, следуя хотя бы учению Спинозы из его «этики», — то он говорит, что «язык губ — более красноречив, чем язык звуков».

(«Мой ученый Славик. Вспомнил Спинозу. А вот Спинозу-то я и не читала. После войны придется читать и заниматься по 12, нет — по 16 часов в сутки».)

«…Ты пойдешь совершенствовать знания в Академию, а я вернусь к своему инженерному труду. Наш с тобой союз укрепится появлением обязательно с голубыми глазами и белыми волосенками Женечки или Славки (чтобы были толстенькими, краснощекими «бутузами»), и напоминать будет нам дочь или сын то тяжкое время, когда в урагане войны родилась и крепла наша дружба».

— А Рудневой нет. Поздно приехали, товарищ капитан. Ушла к замкомандира по летной.

— Это где же?

— Через три домика.

— Спасибо.

— Смотрите, чтоб ветром в море не сдуло.

Ветер свистит и воет, грохочет в сумерках море. Маленькие самолеты, притянутые тросами к земле, вздрагивают при каждом порыве ветра.

Сегодня, 24 декабря, все полеты отменены. В поселке безлюдно, окна тщательно закрыты ставнями, только кое-где светится тонкой ниткой щель.

Слава стучит в дверь и, не дожидаясь ответа, входит в маленький домик, пригнув голову под низкой притолокой. В сенях темно, за дверью голоса, смех. Он приоткрывает дверь в комнату, на скрип поворачивают головы три девушки: два капитана и один старший лейтенант.

— Славик! Славик приехал, — Женя выскакивает из-за стола ему навстречу (обрадовалась, растерялась, покраснела).

— Прежде всего, здравия желаю и поздравляю гвардии старшего лейтенанта с днем рождения. Прошу принять дары скромного танкиста.

Слава вынимает из вещевого мешка две бутылки шампанского, ставит на стол.

— Танкистам ура! — говорит Сима Амосова. — Видать, и правда — «порядок в танковых частях».

— Восемь часов ехал, трясло жутко, боялся пробки вылетят.

— Симочка, Дина, познакомьтесь… Это Славик, я о нем рассказывала.

— Знаем такого, много наслышаны.

— Но это еще не все. Вот, пожалуйста, примерь.

Слава достает из кармана шинели четыре золотых погона с тремя маленькими звездочками на каждом.

— Славик, ты — золото, потому что даришь то, о чем я мечтала. Ты — золото, потому что даришь золото.

— Сажай золотого Славика за стол, пусть поест человек с дороги. А погоны сейчас примерим.

Пробка хлопнула, шампанское вспенилось, зашипело в стаканах, фосфорически светясь при несильной керосиновой лампе.

— За нашу Женюру, за милого звездочета, за нашего требовательного штурмана, и чтобы пить нам за ее здоровье много десятков раз!

— И чтобы скорее кончилась эта война.

— Ну, это будет отдельный тост.

— Вот как сделаю 700 вылетов, так война и кончится. Я уже загадала, — говорит Женя.

Она чокается со Славой, быстро взглядывает на него, улыбается.

С удовольствием все четверо едят тушенку, жареную рыбу, крупно нарезанный черный, пахучий, недавно выпеченный хлеб…

— Сейчас бы конфет каких-нибудь хороших, — мечтательно говорит Женя.

— У тебя же шоколад есть.

— Леденцов бы.

— Знал бы, мог в Темрюке поискать.

— Вот, видишь, какой ты недогадливый, — чуточку кокетничает Женя.

— Очень даже догадливый, — строго возражает Дина, — не порть человеку настроение.

— Ну, а теперь, Женечка, тост за тобой.

— Я хочу выпить, чтобы не повторялось то, что было два дня назад.

Два дня назад осколок зенитного снаряда пробил борт Жениной кабины, проскочил в нескольких миллиметрах над ее коленями и вылетел через другой борт. Сима и Дина знают, о чем идет речь, пьют молча. Слава вежливо не расспрашивает, понимая, что произошло нечто неприятное.

— Представляете, мне уже двадцать три!

— Ну и что? Еще маленькая. Что уж нам с Диной тогда говорить?

— Толстой писал: «Мне уже 24, а я ничего не сделал».

— Но ты-то ведь кое-что уже сделала. Последний раз как мы с тобой грохнули по зенитке! И баржу в проливе тоже не забыли. Любо-дорого глядеть. Так что не прибедняйся, — спокойно говорит Сима.

— «Брось тоску, брось печаль…» Давайте, девочки, лучше споем, — Дина обнимает Женю за плечи. — Сима, сначала ты. Приготовиться представителю наземных войск.

Сима не мигая смотрит на маленькое пляшущее пламя за стеклом. Не отрывая от него взгляда, начинает тихо:

У зари, у зореньки много ясных звезд.

А у темной ноченьки им и счету нет.

Горят звезды на небе, пламенно горят,

Они сердцу бедному что-то говорят.

Говорят о радостях, о прошедших днях,

Говорят о горестях, всех постигших нас.

Звезды, мои звездочки, полно вам сиять,

Полно вам прошедшее время вспоминать…

Незаметно проходит три часа. Слава собирается уезжать, предлагает подвезти Женю. Выходят в непроглядную темень. Море с шелестом и стуком тянет с берега гальку, собирается с силами и гулко бьет в обрыв. Других звуков не слышно. Ветер где-то притаился. Но как только они выходят, ветер выскакивает из засады.

Дина отводит Славу в сторону, что-то тихо и быстро ему говорит. Женя и Сима ждут у машины. Шофер спит, свернувшись на сиденье.

Наконец Дина отпускает Славу, он будит своего Степана и вместе с Женей садится в «эмку»:

— Ты знаешь, меня отсюда переводят. Еду в Иран, буду принимать американскую технику. Это самое неприятное, не хотел раньше говорить. Ты ведь будешь писать, правда?

— Грустно, Славик.

Машина останавливается возле Жениного дома. Судя по всему, в домике спят. Они отходят к берегу — за шумом прибоя их никто не услышит.

— Женечка, я очень сильно привязался к тебе. Ты не можешь представить, как ты мне дорога. Скажи мне: а ты?..

— Да, Славик, да!..

Он целует ее, прижимает к груди. Теперь Женя сама отвечает на его поцелуй.

— Я буду в тылу, в безопасности и буду мучиться от мысли, что ты подвергаешь себя…

— Ничего, только помни меня, пожалуйста.

«…Ехал от тебя и знал, что скоро уже тебя не увижу. Чтобы заглушить это тяжелое чувство, сел сам за руль и погнал машину. Степан несколько раз говорил мне: «Тише, тише!»

«…Тебя я сегодня поцеловал, ты ответила желанным поцелуем, и теперь я твой полный раб».

«…Огромное тебе спасибо за то, что сама сказала о своем дорогом чувстве ко мне… Еще и сейчас ясно чувствую теплоту и, поверь мне, сладость твоих губ. Ты была так близка ко мне и твое тепло тела слилось с моим… Думаю, что не обижу тебя, если скажу, что тебя считаю моей невестой, моя милая Женечка».

«Самое лучезарное воспоминание у меня — это то, когда я вспоминаю тебя, какой ты была в день своего рождения; веселая, разрумянившаяся, легкий след загара на нежной шее, золотистые волнистые волосы и чудесные глаза».

«…Неужели ты все так же сильно влюблена в Диночку?»

Из дневника Жени:

«2 февраля 1944 г. «Если, расставаясь, встречи ищешь вновь — значит, ты пришла, моя любовь!»

Ты пришла!.. Готова ли я тебя встретить? Мне 23 года, уже много. А с каждым годом оказывается, что в жизни еще много неизведанных сторон.

…До ужина прочла вслух всего «Демона» — на душе было грустно и тепло… «И будешь ты царицей мира…» Зачем мне целый мир, о дьявол? Мне нужен целый человек, но чтобы он был самый мой. Тогда и мир будет наш. И нашего сына.

…Позавчера получила от него сразу три письма, и везде одно: не пиши, пришлю новый адрес. А мне так иногда хочется поговорить с ним, так его недостает…

У меня 591 боевых вылетов (или 591 боевой вылет?). Этак вообще скоро можно разучиться писать и стать дикаркой».

Письмо Славы:

«…А в отношении того, что ты обыкновенная девушка, уж тут ты меня не убедишь. Обыкновенные девушки работают на заводах, учатся в институтах в глубоком тылу. Дорогую цену жизни они не знают, дыханье смерти они не ощущали, а главное, не уничтожали немцев, самую страшную угрозу для нашей Родины».

«8 февраля 1944 г. 22.00. Итак, два года! (двухлетие полка. — М. Ч.). Ужин прошел хорошо. Сейчас все еще танцуют.

А мне грустно… Хочется работать больше, чтобы скорее кончилась война. Славик боится, что огромное расстояние нарушит нашу дружбу. Однажды Оля Митропольская привела мне чье-то изречение: «Разлука ослабляет слабое чувство и усиливает сильное». Я расстояний не боюсь».

Письмо Славы:

«…Мне пришло 18 писем, из них пять от тебя! Я счастливейший человек… Ты пишешь, что хотела бы твое 24-летие встретить в Москве. Изволь, твое желание для меня — приказ. Лишь бы ты и я остались живы… Ты интересуешься, что сказала мне на прощанье Динулька?! Она мне сказала только то, что может сказать хорошая подруга о своей лучшей подруге.

…Как ты образно выражаешься: «Не раздумывая, вниз головой кинулась в пропасть, решила мои слова не подвергать сомнению». И ты не ошиблась. Ты не ошиблась!!! Расцеловал бы тебя нежно и крепко! Ты называешь меня «мой маленький славный Славик». Сколько нежности в этих словах».

Из дневника Жени:

«5 марта 1944 г. В который раз перечитала «Как закалялась сталь». Раньше я не думала о конце этих слов.

«И надо спешить жить. Ведь нелепая болезнь или какая-нибудь трагическая случайность могут прервать ее. Надо спешить жить. Жить в самом высоком, в самом святом смысле этого слова».