ПУТЬ К СВОИМ

ПУТЬ К СВОИМ

День 22 июня, начавшийся для Жени вполне удачно, закончился огорчением. Экипаж Крутовой — Рудневой снова разделили, Жене предстояло некоторое время летать на задания с Диной Никулиной.

Это назначение Женю испугало. Дина — одна из самых опытных летчиц полка, перед ней нетрудно было и опозориться.

Евдокия Никулина (мы почему-то звали ее Диной) была на четыре года старше Жени. Она родилась на следующий день после Великой Октябрьской революции в многодетной крестьянской семье в деревне под Смоленском. Детство у Дины было трудное, бедное, так как родители ее рано умерли. После школы ФЗО Дина стала лаборанткой на Подольском цементном заводе. В это же время она поступила в Подольский аэроклуб, а уже через несколько месяцев, в 1934 году, вместе с другими работницами подала заявление в комсомольскую организацию завода о направлении ее в летную школу. Сначала все шло удачно. Дина получила направление, приехала в Балашовскую авиационную школу, и тут ей чуть было не пришлось возвращаться назад — не прошла по возрасту, шестнадцатилетних не брали. В конце концов все уладилось, Никулину зачислили на техническое отделение, а через два года она перешла на летное. Потом училась в Батайской летной школе под Ростовом-на-Дону и в 1938 году закончила курс летчиком четвертого разряда.

И вновь Дина оказалась в родных смоленских краях. Выполняла самую различную работу: с воздуха опрыскивала поля ядохимикатами, доставляла срочную почту, перевозила больных.

В день начала войны она с утра летала над полями, занималась подкормкой льна, а когда вернулась к аэродрому и зашла на посадку, ее с земли обстреляли. Правда, очень скоро огонь прекратился. Первое, что она услышала от подбежавшего техника, было слово «война». С этого момента ее задания стали иными. Никулину посылали в ночную разведку — установить и нанести на карту линию боевого соприкосновения с противником, поручали эвакуацию ценностей, важных бумаг. В октябре 1941 года Дина получила направление в Энгельс.

Среди неопытных летчиц и штурманов, а то вообще непричастных к авиации вчерашних студенток, такие авиаторы, как Никулина, Амосова, Ольховская, выделялись несомненным летным умением. Они были для нас «взрослыми», вызывали уважение, мы их даже немного побаивались. Дину полюбили в полку за радушие, веселость и твердость характера. Она никогда не позволяла себе «раскисать», хотя поводов было предостаточно. В 1941—1942 годах один за другим погибли на фронте три ее брата, письма от сестер, как правило, приходили грустные. Ей очень не хватало родственной поддержки из дома, это чутко заметила ее подруга комэск Сима Амосова и назвала Дину своей сестрой. Мать Симы, Евгения Емельяновна Амосова, стала писать ей письма как своей дочери.

Женю назначили в экипаж к Никулиной временно, однако летать вместе им пришлось долго. Конечно, опытной летчице ее новый штурман вовсе не казался безупречным знатоком аэронавигации.

— Какой же из меня штурман эскадрильи? — недоумевала Женя, когда они с Диной Никулиной вышли с командного пункта, разместившегося в конторе совхоза.

— Во-первых, начальству виднее, а, во-вторых, это значит, что теперь ты должна быть раз в десять внимательнее и собраннее, — ответила Дина и двинулась вперед широкими шагами.

«Опозорюсь, вот тогда будете знать. Даже неудобно как-то. Разве я лучше других?» — думала Женя, с трудом поспевая за своим командиром…

Каждую ночь экипажи 588-го полка вылетали бомбить врага. Делали по два-три вылета. Менялись цели, некоторые были хорошо защищены зенитным огнем, и постепенно девушки стали на опыте узнавать, что такое массированный артиллерийский обстрел с земли. Экипаж Никулиной — Рудневой не однажды попадал в очень сложные ситуации, но каждый раз мастерское маневрирование летчицы спасало им жизнь. Особенно яростным был обстрел 28 июня 1942 года, когда бомбили станцию Покровскую близ Таганрога. В ту ночь прожектора держали самолет целых три минуты и все три минуты не замолкали зенитки. Три минуты стоял непрекращающийся грохот, снаряды рвались вокруг машины с интервалом в незначительные доли секунды, в нескольких местах уже были пробиты крылья, и следующий снаряд или осколок мог врезаться в кого-нибудь из них — шансов остаться в живых было немного. Но они вернулись на аэродром — молчаливые, смертельно уставшие. Заснуть долго не могли.

В боевом донесении об этом, вылете сказано скупо и строго:

«…В ночь на 28 июня 1942 года экипаж Никулиной — Рудневой производил бомбометание по мотомехчастям и живой силе противника в п. Покровское, в результате чего экипаж был обстрелян зенитной артиллерией и схвачен шестью прожекторами. Умелым маневром пилотирования вышли из лучей прожекторов и зенитного обстрела, прямым попаданием поразили цель, вызвав три очага пожара».

И летчицу, и штурмана этот вылет сделал намного опытнее.

А однажды случился диковинный курьез. Дина с Женей вылетели на бомбежку немецкой переправы. Под нижними плоскостями подвешены две стокилограммовые бомбы. Прорвавшись сквозь зенитный огонь, вышли к переправе. Женя тщательно прицелилась и дернула «шарики» бомбосбрасывателя. Внизу блеснула вспышка… Одна. Другая бомба не упала. Сделали второй заход. Женя дернула «шарики» — бомба на месте. Попробовали третий раз — бомба точно когтями вцепилась в плоскость. Стало ясно — отказал бомбосбрасыватель. Не помогли ни крутые пике, ни виражи… Домой возвращались с чувством обреченности. При посадке, когда самолет колесами касается земли, получается толчок… В этот момент бомба может сорваться, тогда — взрыв и неминуемая гибель. Обидно умирать ни за грош, от своей же бомбы, на своем аэродроме. Женя достала тетрадку и описала, что с ними случилось, — может быть, взрывной волной отбросит тетрадь, ее найдут и прочтут. Неподалеку от аэродрома они встретились с «мессершмиттом». Дина резко спикировала, очереди «мессера» прошли мимо, немец потерял их из виду. Зашли на посадку. Летчица, мобилизовав все свое мастерство, посадила самолет так, что Женя почти не ощутила толчка. Пробег был закончен. Мотор замолк, только продолжает мелькать бесшумно вращающийся винт. Некоторое время Дина и ее штурман сидели неподвижно, еще не веря в спасение. Затем Женя выбралась из кабины, осторожно встала на плоскость, плавно, чтобы не раскачать машину, спрыгнула на землю. Заглянула под крыло — бомбы не было. Решили, что сорвалась, когда шли на посадку.

С рассветом техники, вооруженцы, бойцы БАО (батальона аэродромного обслуживания), а так же Дина с Женей принялись за поиски неразорвавшейся бомбы. Прочесали всю прилегающую к аэродрому местность — бомбы нет, как не бывало. «Куда же она могла провалиться? — спрашивала себя Женя. — Куда?»

И вдруг она увидела колодец.

— Девочки, а если она в колодец… провалилась?

— Да ты что?..

Все же в колодец в бадье опускается с шестом парнишка, солдат из БАО. Техники медленно раскручивают цепь, весело стращают парня:

— Не удержим, искупаешься.

— Плавать-то умеешь? Слышь, Степа?

— Я вам дам! — глухо и тревожно звучит из колодца.

— Сейчас раскрутим и завтракать пойдем. Поднимать не будем.

— Ну зачем так, девочки? — укоризненно говорит Женя.

Техники хохочут. Руки у них в ссадинах и царапинах, но крепкие, удержат, конечно, и вытащат. Им смешно, что Степа боится.

— Без бомбы тащить не будем. Ну как там?

И вдруг снизу доносится:

— Есть! Тут она!

Техники ошеломленно смотрят на Женю:

— Нашел.

— Ты что, целилась?

А Степа тем временем дергает цепь:

— Тащите.

Весь день полк веселится по поводу «удачного» попадания в колодец. Жене не дают прохода, требуют написать заметку в боевой листок, поделиться опытом.

— Значит, ты и Гитлеру в темя попасть сможешь? Хлопни ты его, чтобы не встал.

Женя смеется вместе со всеми, что-то отвечает, обещает прочитать лекцию: «Как попасть бомбой в колодец».

Слух о поразительном случае разносится по дивизии.

Погода нелетная. Трехслойные облака, напитанные влагой, грузно оседают, того и гляди, лягут на землю. Время от времени принимается моросить дождь, негромко шуршит по крыльям, как по крыше.

Мы дремлем под плоскостями, ждем погоды. Облака поднимутся в конце концов, но случится это ближе к рассвету. Ночь — время нашей работы — проходит зря.

Мы томимся от безделья и скуки. Я спрашиваю лежащую неподалеку Женю Рудневу:

— Штурман, когда ты полюбила звезды?

— Не знаю… Наверное, когда увидела впервые…

— Значит, еще в пеленках? — усмехнулся кто-то.

И снова слышен в темноте чуточку певучий голос Жени:

— Смешно, конечно. И вовсе не так… Меня занимало: как вообще человек осознал необъятность звездной Вселенной? Представляется: человек встал на ноги и взял в руки палку, чтобы попробовать дотянуться до звезд. Правда ведь, кажется, они рядом… Астрономия, пожалуй, древнейшая из древнейших наук. Индусы, китайцы, халдеи, египтяне, арабы… Главное из их научного наследия — математика и астрономия. В названиях созвездий — история и мифы. Жила такая царевна в древности. Звали ее Береника. Ее очень любил фараон. Но вот она неожиданно умерла. Возлюбленный ее был неутешен. Тогда жрец-астроном открыл новое созвездие и назвал его — «Волосы Береники». Легенда. А какая красивая! И сколько их!

Хотелось сказать: «Рассказывай, рассказывай, милая, добрая душа, Женечка! Рассказывай, нам от этого легче».

Может быть, и правда, так чуточку поспокойнее.

— Откуда она все это знает? — спрашивает меня недавно пришедшая в полк молодая летчица.

— Наша Женечка много чего знает, это наш звездочет, наш «ученый муж».

Вдали мелькает луч фонаря — к нам кто-то идет. Над головой раздается голос Иры Ракобольской, начальника штаба:

— Полетов не будет, можно идти спать. Командиры эскадрилий к командиру полка.

Началась горькая пора отступления. Фашисты собрались с силами и попытались окружить всю группировку советских войск, находившуюся в районе Среднего Дона. Войска Южного фронта, глубоко охваченные противником с северо-востока и востока, оказались в тяжелом положении. Ставка приняла решение оставить Донбасс и организовать оборону на левом берегу Дона. Красная Армия отступала с боями. В течение месяца противник выдвинулся в большую излучину Дона, непосредственная угроза нависла над Сталинградом и Северным Кавказом.

Вместе с наземными войсками отступала авиация. Напряжение возрастало. Перед «ночниками» командование поставило задачу: интенсивными бомбовыми ударами по переднему краю противника задерживать его продвижение. Но фронт неумолимо сдвигался к югу, и поэтому чуть ли не каждый день после нескольких боевых вылетов 588-му авиаполку приходилось снова, часто в светлое время, подниматься в небо и, рискуя попасть под удар немецких истребителей, перелетать на новое место базирования. Спать удавалось урывками, два-три часа в сутки, болела голова, от недосыпа у девушек вокруг глаз появились черные круги, молниеносные сновидения посещали чуть ли не на ходу. Хуже стало с питанием. Батальон аэродромного обслуживания едва успевал развернуться, как снова приходил приказ сворачиваться, и уходить дальше. Основным блюдом в рационе стала кукуруза. Кукуруза на завтрак, кукуруза на обед, она же на ужин. Когда-то, в мирные дни, эти золотые початки казались такими привлекательными! Идет по пляжу толстая тетка и кричит: «Пшенка, пшенка, горячая пшенка!» Почему-то в Одессе кукурузу называют пшенкой. Лежишь на камнях, разомлев под южным солнцем, и ждешь, когда тетка дойдет до тебя, и чувствуешь неожиданный голод, и представляешь, как возьмешь два, нет, три теплых початка, вотрешь в них соли побольше и будешь вгрызаться в мягкие зерна, а кочерыжку, прежде чем выбросить, хорошенько обсосешь. Теперь же один вид этого деликатеса наводил тоску. Замученные опостылевшей кукурузой, некоторые из нас стали поговаривать о неприкосновенном запасе или бортовом пайке, который выдается каждому экипажу на случай вынужденной посадки. Те, кто желал посягнуть на НЗ, выдвигали, на их взгляд, весьма солидные резоны:

— Вынужденных у нас не бывает, а если и сядем у фрицев и не пробьемся к своим, то все равно живыми не сдадимся. Так что пропадет НЗ. А пока он очень мог бы пригодиться — глядишь, лучше бы фрицев били.

В те летние дни нашего отступления реальной стала опасность вынужденно приземлиться на территории, занятой врагом. На этот случай мы договорились: если отремонтировать мотор невозможно, стреляем в самолет из ракетницы — от ракеты он вспыхивает как бумажный — и пробиваемся через линию фронта к своим. Если придется отстреливаться, то расстрелять все патроны, кроме последнего — последний в себя. Мы знали, что ждет нас в немецком плену, именно нас — девушек, летчиц, коммунисток и комсомолок. Теперь стали историей страшные гитлеровские лагеря для военнопленных, гестаповские кровавые застенки. А тогда, в 1942 году, это было реальностью. Поэтому смерть мы предпочитали плену.

В мае, когда полк прилетел на фронт и нас разместили по хатам, удивленно, даже возмущенно говорили друг другу: «На перинах спим — фронт называется». Но в июле довелось нам, что называется, через край хлебнуть фронтового быта. Где придется спать днем после вылетов, даже предположить не могли. Часто засыпали на краю аэродрома, в высокой траве, расстегнув только ремень и сняв сапоги. Бывало, что спали под плоскостью самолета. Крылья ПО-2 прикрывали нас от дождя и от солнца. Правда, передвигаться за солнцем они не умели, поэтому, время от времени, разбуженные раскаленным зноем, мы переползали в тень и тотчас опять засыпали. В два часа нас будили, кормили ненавистной кукурузой. А потом, случалось, засветло поднимались в воздух либо для того, чтобы установить очертания линии фронта, либо перебросить за несколько десятков километров офицеров связи.

Квартировали и в коровниках, и в овинах, подложив под себя солому. Такие места мы не любили — по ногам шныряли крысы и мыши, девушки вскакивали в ужасе, выбегали наружу и назад уже не возвращались.

Иногда дня на три, на четыре мы задерживались в станицах, снова спали на кроватях, с восторгом рассказывали подругам замечательные сны, которые приснились в мягкой постели. Но приходил срочный приказ перебазироваться, мы поднимались по тревоге, кулаком протирали глаза, привычно укладывались. В такие минуты мы испытывали нестерпимый стыд, на пригорюнившихся станичных женщин старались не смотреть. Особенно больно было слышать вопросы детей:

— Мам, а, мам, они насовсем уезжают? А нас они возьмут с собой?

Мы бросали их, бросали тех, кто принял нас, как родных людей, оставляли их врагу, прославившемуся своей жестокостью. Настроение было отвратительное, злились на себя и оттого часто раздражались. Мы уходили со своей земли, покидали беззащитных детей и теперь могли донять наших товарищей, которые отступали в 41-м. У отступающих солдат появляется чувство обреченности и бессилия. В такой момент очень важно, чтобы это чувство не победило, важно, чтобы верх взяла ненависть к врагу, чтобы сила этой ненависти удесятерилась. Только это может спасти.

Замысел противника нам был ясен: выйти к Волге, перерезать путь, по которому шла нефть с Кавказа, а потом захватить и сами источники кавказской нефти. Если бы это случилось, наша страна лишилась бы большей части потребляемого топлива, а немцы, постоянно испытывавшие нехватку жидкого горючего, стали бы во много раз сильнее и мобильнее. Об этом нам говорили наш комиссар, парторг, политработники дивизии.

Однажды днем нас выстроили на аэродроме. Вперед вышел начальник штаба дивизии и начал читать приказ Верховного Главнокомандующего, обращенный к войскам Южного фронта. Это был жесткий, требовательный приказ. Главнокомандующий приказывал: «Ни шагу назад!» Мы должны были осознать, что отступать не имеем права.

— Итак, все предельно ясно, — заключил от себя начальник штаба. — Стоять насмерть! Могут, правда, сказать: «Мы, мол, авиация, мы отступаем потому, что отступают наземные части». Это не так. Мы еще плохо помогаем нашим полевым войскам, наши удары часто неточны, враг остается невредим и теснит наши армии. Значит, виноваты и мы, авиация. Значит, приказ касается непосредственно и нас.

После этого приказа мы почувствовали особенно остро, что несем персональную ответственность за судьбу всей Родины. Мы поняли, что воевать вполсилы — значит намеренно пасовать перед врагом, совершать предательство. Впрочем, это не совсем правильно. Новое сознание появилось не автоматически сразу же после того, как мы услышали приказ Сталина, оно рождалось постепенно на партийных и комсомольских собраниях, в беседах с нашим комиссаром. В эти дни озабоченностью и тревогой звучали статьи в газетах.

«Железная воинская дисциплина — основа воинской организации. Без дисциплины не бывает боеспособной армии, — писала «Правда». — Советские воины! Ни шагу назад! — таков зов Родины… Советская страна велика и обильна. Но нет ничего более вредного, как думать, что раз территория СССР обширна, то можно отходить все дальше и дальше, что можно и без предельного напряжения сил уступать заклятому врагу хотя бы клочок советской земли, что можно оставить тот или иной город, не защищая его до последней капли крови…»

У многих из нас за линией фронта, «под немцем», остались пожилые родители, младшие братья и сестры. Значит, говорили мы себе, если мы позволим фашистам победить себя, отбросить за Урал, мы навсегда разлучимся с близкими, мы оставим их в страшной беде, а сами изведемся тоской и позором.

Мы определенно повзрослели за месяцы отступления. В конце мая, когда к нам в полк во второй или третий раз прилетел командир дивизии полковник Попов, его неприятно поразила нефронтовая обстановка на нашем аэродроме. Около самолетов он не увидел охранения, на траве, уткнувшись носом в землю, беззаботно загорали летчицы и штурманы. Теперь, постоянно находясь в напряжении, мы смеялись над нашей недавней штатской беспечностью. Заметно опытнее стали командиры, научились не терять присутствия духа в сложных ситуациях.

Самой собранной, выдержанной и неутомимой была Евдокия Давыдовна Бершанская. И мы, глядя на нее, слушая ее негромкие, лаконичные распоряжения, успокаивались, меньше суетились и в результате работали намного слаженнее. Именно в эти месяцы, когда фашисты продвигались вперед, ломая нашу оборону (часто случалось, что мы взлетали из-под носа противника), мы научились работать без паники, в считанные минуты собирать полковое имущество, научились маскировать и рассредоточивать самолеты, быстро разбивать старт. В эти месяцы мы по-настоящему учились воевать, успевали тщательно разбирать полеты, анализировать свои ошибки. Отступая к предгорьям Кавказа, полк становился закаленной частью. То, чему мы научились летом 1942 года, помогло нам выдержать все три последующих военных года; приобретенный в это время опыт многим спас позже жизнь.

А враг нас боялся, В августе мы узнали, что фашистское командование пообещало награждать «железным крестом» своих зенитчиков и летчиков за каждый сбитый ночной бомбардировщик ПО-2.

Мы пользовались у врага особой «популярностью». Рядом на таких же машинах, воевал братский мужской полк майора Бочарова, но все, что удавалось сделать «братцам», немцы приписывали нам. Слабосильные тихоходы, умеющие повиснуть над целью, превратились для врага в кошмар. «Ночные ведьмы» — так называли нас фашисты — лишали их сна каждую ночь и своими бомбами, и ожиданием бомбежек. Все это повышало наше самоуважение.

Немецкая пропаганда осыпала нас оскорблениями, но оскорбления врага нас не оскорбляли, а над глупыми сказками мы смеялись. Точно так же относились к измышлениям фашистских пропагандистов и в других частях. После войны мне довелось услышать рассказ бывалого фронтового шофера о том, как немцы пытались издеваться в своих листовках над нашей техникой.

«Листок был разделен на две части, — рассказывал он. — Справа изображался лихой немецкий солдат за рулем красивого грузовика. Внизу вторая картинка. Тот же солдат открыл капот — ищет неисправность. Третья картинка: возле неисправного грузовика остановилась аварийная машина, мастера копаются в моторе, ставят новые скаты, а водитель покуривает рядом. На четвертой картинке тот же лихой шофер продолжает путь, радостно улыбается. Слева тоже было четыре рисунка. На первом изображен советский боец в кабине старой полуторки, у которой того гляди отвалятся колеса. На втором он сидит в унынии перед развалившимся грузовиком. Третий рисунок: солдат догадался — кабину, кузов, колеса связал веревками, примотал проволокой. И на последнем — снова наш солдат за баранкой, едет дальше.

Хотели показать свое техническое превосходство, а получилось наоборот: польстили нам. Выходит, что русский солдат смекалистый и технику знает — ведь, в конце концов, он все равно едет на своей полуторке. Хорошо, конечно, когда аварийная выручает, а если по дороге к тебе она попала под бомбу? Что ж, так и сидеть, когда в кузове у тебя снаряды для передовой? Фрицы, видать, сидели и ждали, пока аварийка прикатит. Вот и еще одна причина, почему войну проиграли».

2 августа 1942 года с наступлением темноты маленькие бомбардировщики один за другим с интервалом в пять минут вылетали из хутора Воровского бомбить передний край противника, его укрепления, артиллерийские позиции. Самолеты пробивались сквозь зенитный огонь, бомбили цели и снова шли за грузом бомб.

Второй и третий вылеты оказались намного сложнее первого. Зенитки били так остервенело и так отчаянно мельтешили по небу лучи прожекторов, что начинала кружиться голова. В третий вылет штурман 1-й эскадрильи Женя Руднева сбросила сначала только одну бомбу, прицелиться еще раз не дали зенитки. Тогда мгновенно летчица и штурман приняли решение: уйти в темноту, на территорию противника, зайти с запада, откуда их никак не ждали, и ударить по цели всеми оставшимися бомбами. Так и сделали — маневр блестяще удался. Немецкие зенитчики спохватились, когда на земле взметнулись бело-багровые взрывы.

С момента сброса бомб прошло минут десять. Обстрел хотя и стал менее интенсивным, но не прекращался. По расчетам получалось, что они уже перевалили за линию фронта и летели над своими.

— Пехота сегодня совсем обалдела, — крикнула в переговорную трубку Дина Никулина.

— Не признают. Постараюсь ракетами выяснить отношения! — откликнулась Женя.

Но и несколько белых ракет, прочертивших в черноте ночи крутые дуги, не вразумили наземников.

И тут у Жени мелькнула догадка…

— Дина, это не наши, — сказала она.

— Уже поняла, — мрачно ответила летчица.

«Наши отступили», — подумала Женя и почувствовала, как неприятно ослабели руки.

Вполне могло быть, что их аэродром занят врагом и теперь немцы поджидают там последние машины полка, чтобы захватить их вместе с экипажами. Кто там сейчас хозяин, без рации не узнаешь, а ведь готовились, сколько сил ушло на радиодело.

— Что предлагаешь? — подала голос Дина.

— Не знаю.

— Ладно, проведем разведку.

— Как?

— Увидишь.

Посадочные огни показались Жене тусклыми, еле заметными, как будто в тумане.

— Будешь садиться? — с тревогой спросила Женя.

Дина не ответила. В тот же миг летчица выключила мотор и машина плавно и бесшумно пошла на снижение. Замерли в различных положениях поршни, и только еще жил пропеллер. Винт пожужжал недолго и тоже застыл. На аэродроме было тихо, и это успокаивало. Сели, как показалось Жене, совсем незаметно, притаились. На всякий случай Женя расстегнула кобуру, потрогала пистолет — ощущение оружия придает уверенность.

Сидели и молчали. В любой момент Дина была готова запустить мотор. Долго ждать не пришлось. Послышались шаги, из темноты знакомый голос спросил:

— Никулина, ты?

— Мы, товарищ командир.

— Все перебазировались на другую точку. Видели, что делается? Ждала только вас. Собирайтесь, даю пять минут, берите техника и за мной.

Столь поспешно менять аэродром приходилось впервые, но к этому были готовы. Заранее уложенное в вещмешке личное имущество, по-солдатски немногочисленное, и самолетные чехлы за пять минут погрузили в фюзеляж, привязали к нижним плоскостям. Взлетели втроем — третьей в кабину к Жене села старший техник эскадрильи Зина Радина.

— Ты тут одна вольготно жила, а теперь мы тебя уплотним, — сказала Зина, забираясь на крыло.

— Новый жилец, да еще с вещами! Без ордера на вселение не пущу, — в тон ей ответила Женя.

— Ордера нет.

— А билет есть?

— И билета нет.

— Ладно, заяц, забирайся, но сиди тихо, а то летчик выбросит тебя на ходу.

Аэродром возле хутора Воровского опустел. Вскоре рассвело. На взлетной площадке остался только один самолет, он стоял у самой дороги, без винта. В эту ночь «десятке» здорово досталось, осколками снарядов побило крылья и фюзеляж, срезало свечу на одном из цилиндров, раскололо лопасть винта. Старший инженер полка Соня Озеркова и техник Глаша Каширина уже заканчивали чинить мотор, и теперь оставалось поставить новый винт — его ждали, привезти обещали винт и летчика, который отогнал бы самолет в тыл для капитального ремонта.

Ждали около часа и напрасно. Мимо по дороге прошли отступавшие части — угрюмые почерневшие лица, на гимнастерках окопная земля, легкораненые хромают, зло сплевывают. Беженцы шли нервно, торопливо и так целеустремленно, будто твердо знали, куда идут.

Соня Озеркова подошла к обочине, собираясь спросить, далеко ли немцы, но ее самою окликнул какой-то командир:

— Эй, девушки, вы что тут загораете? Немец рядом. Уходите сейчас же!

Ничего не оставалось, как сжечь самолет, который они почти вернули к жизни за последние несколько часов.

— Глаша, открывай бензокран, — приказала Озеркова.

— Товарищ инженер, давайте подождем, ну хоть немножечко!

— Вот как раз еще «немножечко», и фрицы будут здесь. Слышала?

Хлопнул выстрел — ракета впечаталась в залитый бензином борт, пламя ухнуло, рванулось вверх. Лучше было отвернуться и не смотреть.

Долго ехали на полуторке, принадлежавшей ПАМу (передвижные авиамастерские) несколько раз попадали в «пробки». Тогда водители, заражаясь один от другого, начинали гудеть, вылезали на подножку и с надеждой смотрели вперед, некоторые забирались на кабины и комментировали происходившие на дороге события. Нервничали, то и дело поглядывали на небо, каждую секунду ждали крика: «Воздух!»

Во время одного из таких стояний Соню и Глашу нашел писарь инженера дивизии и передал его приказ сжечь самолет без винта.

— Не очень же ты торопился. В Воровском, поди, уж немцы, — выговорила писарю, Озеркова.

— Оставили?!

— Сами догадались.

В конце концов, пришлось съехать на боковой проселок; машин там было меньше, но и двигаться по нему оказалось совсем нелегко — грузовичок подбрасывало на колдобинах, Глаша и механик из ПАМа с усилием удерживались в кузове, ухватившись за борт. Авария, которую все четверо ждали, случилась к вечеру. Повозившись с полчаса, водитель установил, что лопнул промежуточный валик. Съели по куску хлеба и задремали в кузове.

Найти валик в ближайшем совхозе не удалось; оставалось сжечь и эту автомашину.

— Вот что значит отступление, — горько вздохнула Соня. — Сами губим технику.

— Не от богатства губим, а от нужды, — заметил, как бы оправдываясь, шофер, молодой белобрысый паренек.

— Это-то и страшно, — сказала Озеркова.

Двинулись налегке, невыспавшиеся, голодные.

На шоссе, куда они снова вышли, было совсем тихо и совсем пустынно. Пробки рассосались еще ночью, на асфальте остались следы гусениц, раздавленный навоз, в кювете валялась разбитая фура — видать, задел ее танк или тягач.

— Все прошли, товарищ инженер, — сказала Глаша, оглядываясь.

— Выходит, мы замыкающие, — невесело усмехнулся памовец.

И они пошли по шоссе, не зная точно, где фронт, где свои, где враг. Гул моторов услышали издалека, гремели гусеницы. Они перемахнули через кювет, затаились в кустах. Грохот нарастал, наполняя душу тревогой и тоской. Они лежат совсем на виду, в советской военной форме, со всеми документами, и стоит кому-нибудь из немцев (дай бог, чтобы были не немцы!) заскочить в эти самые кусты…

«Я среди них одна член партии. В плен невозможно. Застрелюсь. Оленька будет сиротой? Если и отец тоже…» Соня закрыла глаза, опустила голову на руки.

Шофер тихонько толкнул ее в бок:

— Гляди, товарищ лейтенант, немцы, так и есть. Задери их…

— Первый раз вижу их живьем, — сказал памовец.

— Лучше бы вовсе не видеть, — проговорила Соня.

Танки шли полным ходом, проплывали огромные страшные кресты, выхлопной чад солярки относило ветром в их сторону. Прогрохотали тягачи с гаубицами, прошли грузовики, полные солдат, — их не заметили. Сидеть в придорожных кустах бессмысленно и небезопасно. У Глаши оказалась карта, по ней решено было двигаться на восток, пробиваться к своим. Первым встал высокий памовец и тут же пригнулся, сел на корточки.

— Ты чего? — спросил шофер.

— Немцы! — прошептал памовец.

Невдалеке, у съезда на проселочную дорогу, стояли два немецких регулировщика с автоматами.

— Заметили? — встревожилась Глаша.

— А шут их знает. Не должны вроде.

— Как же быть? А, товарищ инженер? — спросила Глаша.

— Подожди.

Прошла еще одна колонна машин и танков, наступило затишье. Регулировщики сели на мотоциклы и укатили. Только тогда по одному они перебежали дорогу и зашагали к ближайшей станице. В станице немцев пока еще не было. На улицах мирно бродили куры, женщины неторопливо несли на коромыслах полные ведра, победно кричал петух. Здесь их в одном доме накормили и устроили спать.

Укладывались на полу в сумерки. Мужчины и Глаша заснули в один миг. Соня не спала. В любой момент в станицу могли войти немцы. Найдут спящими, схватят — не успеешь проснуться. До рассвета она боролась со сном, и все же сон победил. К счастью, ночь прошла благополучно.

И день, и два, и три шли по проселкам, сверяясь с картой, расспрашивая встречных о своих и немцах. Самыми осведомленными оказались подростки. Они хорошо знали, где засели враги, где можно было безопасно переночевать, охотно провожали к себе в дом, настойчиво уговаривали мать, деда или бабушку, чтобы пустили, если те боялись и отговаривались теснотой. Питались чем придется и когда удастся. Кто даст кусок хлеба, кто сухарей, иная хозяйка вынесет один-два огурца, другая подсолнух. Рвали фрукты в колхозных садах, несколько раз добывали на бахчах еще не созревшие арбузы. «Голодали, конечно, но терпимо», — рассказывала потом Соня Озеркова.

На третий день пути, в сумерках, все четверо вошли в большую станицу. Попробовали устроиться на ночлег в одной, в другой хате — неудачно. Станичники легли спать, свет погасили, выглядывали из окон испуганные спросонья и пустить чужих людей отказывались.

— Ходить по домам бесполезно, — сказала Озеркова. — Да и не стоит, чтоб вся станица о нас знала.

— Точно. Вон наша крыша, — показал рукой на небо шофер.

— Мы ведь фронтовики, — согласилась Соня.

Устроились в огороде за домом, последним из тех, где им отказали. Заодно и поужинали огурцами, луком, морковью.

— Эх, а все-таки голодно, — вздохнул мастер из ПАМ. — Каши с мясом съел бы сейчас котелка два, нет, три, пожалуй. И маслом каким угодно заправляй, хоть тавотом — все одно съем.

— Выходит, нутро у тебя, как у танка, а вот скорость развиваешь мизерную, на малых тянешь, — съязвил шофер.

Памовец обиделся:

— Я человек, меня кормить нужно.

— Верно, Коля, требуй каши и про добавку не забудь. А то совсем разбаловались на кухне, и куда только начальство смотрит, — невинным тоном сказала Глаша, укладываясь спать на соломе, возле небольшого сарайчика.

Утром Озеркова проснулась первой оттого, что на нее кто-то смотрел. Над нею стояла пожилая женщина, глядела грустно.

— Да ты, милая, не бойся, свои мы. Это, значит, вы ночью стучались? А я смотрю — отряд стоит, и сробела. Уж теперь-то вижу: двое девчат да хлопцы. В хату заходите, поди, не емши шагаете.

Насколько неприветливой показалась им хозяйка вечером, в темноте, настолько радушно она повела себя при свете дня. Сварила им картошки, дала хлеба, молока и, самое главное, — предложила переодеться в штатское.

— Не дойдете, нипочем не дойдете, стал быть, так вам нельзя, — приговаривала хозяйка, доставая из сундука брюки, серые косоворотки, юбки. Вещи были ношеные, не раз стиранные, аккуратно залатанные.

Соня и Глаша переоделись (военную форму хозяйка куда-то спешно унесла) и превратились в загорелых станичных девушек. Новая одежда одной Озерковой оказалась совсем впору. Высокому парню-памовцу и брюки, и рубаха были малы. Глядя на него, Глаша прыснула, вспомнила, какими появились девушки в Энгельсе.

— Ты, Николай, уж лучше дальше один иди, — сказал шофер, — а то сам попадешься, и мы через тебя пропадем.

— Да мало ли по станицам таких долговязых недотеп! Придурись маленько — за блаженного сойдешь, — рассудительно сказала хозяйка.

Все расхохотались.

— Ему и придуриваться не надо, — пробормотала под нос Глаша.

— Ну, а как же?! Военная хитрость, — оправдываясь, сказала хозяйка. — Ну идите с богом. А если кто из фрицев спросит: «Кто такие?», — говорите: «С окопов идем». Тут у нас много люда проходило, что окопы рыли. Вот и вы вроде из тех. Ничего, мол, не знаем, идем с окопов.

Теперь идти было спокойнее. Переоделись они вовремя. В тот же день, часа через три, им на дороге повстречались немцы на мотоциклах, посмотрели подозрительно, но задерживать не стали.

— Прямо сердце остановилось, — призналась Глаша. — Забыла совсем, что не в форме. Здорово все-таки я к ней привыкла..

— Рыжий оглянулся даже, — сказал памовец, нервно хихикнув.

— Спасибо, что женщины, — проворчал шофер. — А то в сапогах мы все в одинаковых, армейских, на мысли наводит. Как бы не вернулись, а, товарищ лейтенант? От греха, может, сойдем с большака?

Они свернули в пшеничное поле и долго шли по тропе, часто поглядывая в сторону дороги.

Миновало еще несколько дней. Раз им пришлось ночевать в селе, занятом фашистами. Получилось так потому, что расспросить по дороге никого не удалось, никто не встретился.

В хате, куда они попросились переночевать, старик сказал, что в станице немцы: небольшой отряд на машинах въехал незадолго до их прихода и расположился в центре станицы.

— Надо уходить, — поднялся первым шофер.

— Подожди, сядь, — приказала Озеркова. — Куда мы пойдем?

— Товарищ лейтенант, лучше уж подальше от них, — попросила Глаша.

Услышав Глашино обращение, старик внимательно посмотрел на Озеркову, видимо, сообразил, в чем дело, но расспрашивать не стал.

— А была — не была! — легкомысленно махнул ручищей памовец.

— Да не в этом дело, — сказала Соня. — Выйдем и в темноте напоремся на их посты. Тогда уж наверняка возьмут. Лучше с рассветом двинемся дальше. Властей немецких у вас тут еще нет, дедушка?

— Откуда им быть? Я ж говорю: до вас часа за два прикатили. По станице прошли, в овчарни, в хаты заглянули, взяли, что надо, и успокоились, — теперь в школе сидят. Пьют-гуляют аль дрыхнут — уж не знаю.

— Может быть, завтра уедут, — предположила Соня.

Хоть и очень устали, но Глаша и Соня спали плохо — ворочались, просыпались, было душно, мешал храп шофера. Среди ночи Озеркова вышла на крыльцо.

Над станицей висела полная луна, звенели неутомимые цикады, изредка вскрикивала какая-то ночная птица. В той стороне, где остановились фашисты, было тихо.

«Прилетели бы сейчас девочки да стукнули по их машинам так, чтобы все здесь остались! — подумала Соня. — Хоть бы десяток уничтожили, все нашим было б легче. Гонят нас немцы, просто гонят и гонят. Когда только мы остановимся?»

Утром, как и предполагала Озеркова, гитлеровцы снялись с места и уехали. Путники простились с дедом, он вышел за ограду их проводить.

— От обувки от вашей бензином попахивает, — сказал он напоследок. — Ну, да, бог даст, вороги не учуют. Это у меня нос больше к скотине приспособлен, а они сами на машинах да на танках. Авось обойдется. Ступайте с миром.

Снова шли по жаре, в пыли. Плохо было с водой — мучила жажда. У шофера настроение вконец испортилось, он ворчал, бранил немцев, бранил и наших за то, что быстро отступают — не догонишь.

«И то верно, — думала Соня Озеркова, — больше сотни километров отмахали, идем уже десятый день, а наших нет и нет. Видно, отходят без боя. В этой степи и закрепиться негде, а немцы наступают на пятки, наседают на плечи. Неужели до самого Кавказа придется идти?»

Долго шагали молча, через каждые 45 минут — через час присаживались передохнуть. Особенно трудно давалась дорога Глаше: в больших сапогах портянки сбивались и натирали ноги. Когда после короткой передышки Озеркова командовала: «Подъем!» — Глаша вставала последней и на лице у нее появлялось ожидание муки. Она стала отставать, шла, облизывая сухие губы, на привалах сразу ложилась в сухую траву, закрывала глаза. Заметив, что Глаша отстала, Соня тоже останавливалась, просила подождать мужчин. Долговязый, обросший бородой памовец садился на корточки и смотрел в землю, будто занятый сложными мыслями. Глядя в сторону приближающейся Глаши, шофер говорил, ни к кому в отдельности не обращаясь:

— Совсем плохая стала девка. Не дойдет, помрет, должно быть. А, Николай?

Николай не отвечал, упорно рассматривал траву и дорожную пыль.

Ни разу не упало ни одной дождевой капли. Солнце пылало ровно, раскаляясь, казалось, с каждым днем все больше: в степи укрыться от него было негде. Изредка попадалось «одиноко стоящее дерево» (так обычно пишут в легенде к топографической карте), и тогда они спешили в его тень, большей частью жидкую, похожую на кружево с крупными светлыми ячеями. В пустом небе слабо посвистывали стрижи, часто с ревом проскакивали на бреющем, будто взявшись за руки, тройки истребителей. Глаша грустно говорила:

— Не наши.

В тот день чуть было не случилась беда. Они сидели на обочине, рассматривали карту и не услышали подъезжавшей повозки — колеса, видать, густо смазали, а подковы в пыли не цокают. Спохватились, когда совсем рядом услышали голоса. Соня Озеркова быстро пригнулась и сунула карту за пазуху, хорошо еще, карта была развернута не целиком. И шофер тоже вовремя сориентировался: не оглядываясь, разломил круг подсолнуха, из которого до этого вылущивал семечки, и роздал по куску остальным. Все четверо принялись усердно выковыривать из гнезд еще белые, недозревшие семена, делая вид, что только тем и были заняты.

В повозке на мешках, свесив ноги через борта, сидели четыре немца, все, кроме возницы, клевали носом.

Завидев на обочине русских, возница сказал о них своим приятелям, те повернули головы, стали смотреть. В тот момент, когда повозка поравнялась с путниками, один солдат неожиданно соскочил на землю, подошел. Глаша нагнула голову, чтобы не смотреть на него, не выдать волнения и ненависти. Шофер тихо выругался.

— Кажись, влипли, — прошептал памовец.

Немец рассматривал их в упор, громко сообщил свои наблюдения остальным солдатам, удалявшимся на повозке. Что-то им крикнул, с повозки ответили сразу двое, он рассмеялся и тяжело побежал за лошадью.

— Шут гороховый, — облегченно сказала Соня.

— Чего это он вылупился на нас? — спросил Николай.

— Вид у нас дикий — все в пыли, ребята обросшие, — сказала Соня. — А как незаметно подкрались! Хорошо еще, громко болтали.

— Выбросить бы эту карту, — неожиданно заявил памовец Николай.

На одиннадцатый день путники остановились на ночлег порознь: Соня и Глаша в одной хате, мужчины — в другой. Хозяева охотнее пускали ночевать двоих, чем четверых. Договорились утром встретиться под деревом у околицы и идти дальше, но мужчины в условленное место не пришли.

Соня и Глаша ждали долго, наконец поднялись с камня и двинулись в путь. Искать своих спутников по хатам они не решились, чтобы не привлечь внимания.

— Товарищ инженер, как вы думаете: это они нарочно или что-нибудь случилось?

— Думаю, сознательно. Хозяйка, может, подходящая попалась, самогоном угостила, вот и решили пожить. Свои, мол, все равно далеко.

— А вдруг насовсем остались? Ведь это дезертирство, правда?

— Конечно. А возможно, просто захотели от нас отделаться. Думают, двоим легче. Ничего, Глашенька, мы и без них выйдем к своим.

— Это из-за меня. Плохой я ходок.

С каждым днем Глаша слабела. Она заболела, и Соня подозревала дизентерию. Техник Глаша Каширина превратилась в маленькую исхудавшую девчушку с больными запавшими глазами. Да и была она еще девочкой — двадцати не исполнилось. Озерковой удалось раздобыть для Глаши кое-какие лекарства, немного ваты и бинтов. Смазывала мазью волдыри и раны у нее на ногах, перебинтовывала ступни, в домах, где они останавливались, варила для нее отвары. Глаша еле-еле брела, на привалах ложилась на траву, впадала в полузабытье. Соня стала бояться за ее жизнь и даже подумывала: не лучше ли оставить Глашу на попеченье какой-нибудь сердобольной станичной женщины. Она сказала о своих мыслях Глаше, но та отрицательно замотала головой:

— Нет, одна я полк потом не найду.

В некоторых домах они слушали радио и знали, что наши войска продолжают отступать и что идти им еще долго. Бывали мгновения, когда Соню охватывало отчаяние, ей казалось, что они участвуют в какой-то нескончаемой погоне за призраками. Иногда в селах им сообщали страшные слухи, будто наша армия на Южном фронте окончательно разбита и фашисты беспрепятственно занимают Кавказ. Такие сообщения действовали угнетающе, но Соня упрямо повторяла про себя: «Чепуха, вранье. Мы догоним своих, другого выхода просто нет».

— Еще недолго, и фронт стабилизируется, — говорила она Глаше и станичникам. — В предгорьях Кавказа их остановят. Нефть они не получат, это невозможно.

На шестнадцатый день случилось удивительное событие.

Среди дня Соня и Глаша подошли к овечьему загону и овчарне; овец там не было, их угнали при отступлении.

— Глашенька, живем! Смотри, какой сарай замечательный! Передохнем часок, а там и жара спадет.

Сначала в большой овчарне показалось очень темно. Они постояли несколько секунд, глаза привыкли. Сена внизу было немного, но для них достаточно. Сели, стали устраиваться удобнее и тут же вскочили: в дальнем углу шевельнулось что-то большое. Приглядевшись, увидели лошадь темной масти. Тут же стояла фура.

— Вот так соседство! Значит, и хозяин появится, — сказала Глаша.

— Ничего, полежим немного. Вряд ли это немцы.

Они легли, уставшие ноги и тело сладко заныли. Вдруг с потолка что-то гулко рухнуло. Обе вскочили одновременно. Глаша вскрикнула: со сна ей показалось, что рухнула крыша.

Перед ними стоял человек, счищал с себя сухие травинки и сенную труху.

— Спокойно, девушки, без паники, — сказал человек.

На нем была советская военная форма, пистолет в кобуре, в петлице по шпале. Капитан отряхнулся, поправил гимнастерку, установил на голове пилотку по-уставному, подошел ближе.

— Так. Давайте знакомиться: капитан Муратов. Кто будете, далеко ли путь держите?

— Это ваша лошадь? — спросила Глаша.

— Наша. Кто ж, значит, такие? Как оказались в расположении нашего подразделения? — капитан улыбнулся. В солнечном свете, проникавшем в проем ворот, было различимо его лицо: очень светлые голубые глаза, выступающие скулы, большие усы.

Соня медлила с ответом.

— Бдительность на войне необходима, — сказал капитан серьезно, поняв их состояние. Из нагрудного кармана достал свое удостоверение.

Документы Сони и Глаши он рассматривал долго и придирчиво.

— Ясно, лейтенант Озеркова. Наступаете на своих, а они отступают. Как и мы, значит?

— Вы не один, товарищ капитан? — спросила Соня.

— Мои вооруженные силы сны разглядывают, думают голод обмануть. Ну что ж, лейтенант, вливайтесь со своим отрядом в состав нашей части. Живем мы, сами понимаете, как птицы небесные: жир подкожный, корм подножный.

Для Глаши эта встреча была удачей. Теперь она передвигалась на повозке. Днем отсиживались где-нибудь в хате или в сарае, а ночью ехали. Всего их было шесть человек: Глаша, Соня, капитан и три его бойца.

За четыре дня, вернее, ночи, удалось добраться до Моздока. В городе пока были наши, но его уже готовили к сдаче. День и ночь над Моздоком висели немецкие бомбардировщики. Переждав очередной налет, осыпанные красной кирпичной пылью, они явились в комендатуру.

В пути Соня и Глаша находились двадцать два дня, прошли пешком и проехали в повозке более четырехсот километров.

В конце августа полк остановился в станице Ассиновской, недалеко от Грозного, в заросшей кустарником долине Терека. Маленькие ПО-2 прекрасно поместились под фруктовыми деревьями, и сверху различить их было невозможно. Спелые груши, яблоки и сливы падали прямо в кабины летчика и штурмана. Днем на аэродроме паслись коровы. С наступлением темноты на их место выруливали самолеты.

Из Ассиновской полк летал бомбить сильно укрепленную оборонительную линию немцев Моздок — Ищерская — Прохладная — Дигора — Ардон — Эльхотово. Наткнувшись на возросшее сопротивление Красной Армии, фашисты перешли к обороне. В предгорьях Кавказа развернулась ожесточенная битва, в которой активно участвовала наша ночная авиация. Задача состояла в том, чтобы непрерывными налетами и бомбовыми ударами уничтожить переправы противника, склады с горючим и боеприпасами, изматывать вражеские части.

24 августа после напряженной боевой ночи девушки спали в прохладных комнатах, закрыв от света и мух ставни.

Они проснулись незадолго до обеда от криков и топота на улице.

— Наши вернулись!

— Ура! Вернулись!

Быстро одевшись, как по тревоге, летчицы, штурманы и техники выскочили на улицу. Встречали Соню Озеркову, она приехала в полк одна — Глашу оставили в госпитале. Исхудавшая, в стареньком черном платье, она стояла среди восторженных подруг, которые, толкаясь, целовали ее, наперебой расспрашивали, обнимали и плакали от радости — все сразу, одновременно. С того момента, когда началась война, это был самый счастливый для Сони день. Ей выдали новую форму, оружие, снова она стала старшим инженером своего полка, снова осматривала самолеты, выясняла у техников, как ведут себя моторы.