ФРОНТОВЫЕ БУДНИ И ПРАЗДНИКИ

ФРОНТОВЫЕ БУДНИ И ПРАЗДНИКИ

Дела в полку шли благополучно, потерь не было, машины с заданий приходили потрепанные, но после ремонта снова поднимались в небо. Люди хорошо сработались, не стало суеты на старте, в паузах между полетами штурманы перестали бегать за вооруженцами, перестали кричать: «Вооруженцы, бомбы!» — да и вооруженцы поняли, что к вылетам у них все должно быть наготове, короче, каждый солдат уяснил свой маневр. И вдруг объявление в столовой:

«Комсомольское собрание. Повестка дня: разбор персонального дела»…

Возле объявления разговор:

— Кто же это отличился?

— Главное, чем?

— Машину, наверное, грохнули.

— Если б грохнули, было бы известно.

— Машины все целы, а те, что в ремонте, не по нашей вине.

— Может, самоволка?

— А кто, кто?

— Вот именно: «кто, кто?» То же самое у тебя могу спросить.

— Ты же все знаешь, ты ведь наше «справочное бюро».

— Будет вам, девчонки.

За обедом все выяснилось. Две девчушки, два новых вооруженца, распотрошили светящуюся авиабомбу, чтобы добыть маленький парашют и сделать из него подшлемники. По правде сказать, подшлемники им ни к чему, потому что кожаные шлемы технический состав не носит, вооруженцам полагаются только пилотки и береты, но им хотелось хоть в этом походить на летчиц и штурманов, — в полку почти все вооруженцы и техники мечтали получить летные специальности. Подшлемник к тому же не только отличал пилота, как планшет и большие очки, он был украшением. Белые подшлемники красили в разные цвета акрихином, красным стрептоцидом и даже чернилами, всем, что красило и было под рукой, причем нужно было так подобрать красители, чтобы цвет подходил к глазам. Занимались этим всерьез, хорошо знали разнообразные рецепты и добивались самых различных оттенков. И на войне, в конце концов, девушки оставались сами собою и даже в строгой военной форме хотели выглядеть как можно изящнее.

Собрались в столовой после обеда. Вернее, остались сидеть, как сидели, только вперед, ближе к двери вынесли стол для президиума. Все уже знали, что покусившихся на САБ будут судить строго. Интуитивно чувствуя, как худо у них на душе, девушки не шутили и говорили негромко.

Потрошительницы САБов — маленькие, светловолосые, одинаково стриженные под мальчишек, сидели в дальнем углу. Бросались в глаза их огромные сапоги. Эти сапоги выглядели волшебными, и казалось, девчушки залезли в них, чтобы стать невидимками, но то ли сапоги не сработали, то ли они ошиблись — взяли не те. Обе испуганно и напряженно следили за тем, как ставили и накрывали красной скатертью стол президиума, как грузная официантка в странной бесформенной меховой шапке, тяжело грохая каблуками (отчего слабо позвякивали стекла в окнах), пронесла через весь зал на подносе большой графин с водой и пять стаканов, как комсорг полка Саша Хорошилова, деловито хмурясь, раскладывала перед собою бумаги, как к ней подошла комиссар и что-то шепнула на ухо… Все это имело для них определенный угрожающий смысл, поскольку делалось из-за них. Такого ни с одной за все их девятнадцать лет, прожитых на свете, ни разу не приключилось.

Наконец, Саша Хорошилова поднялась, постучала карандашом по графину. Когда объявили повестку и избрали президиум, обратили наконец внимание и на тех, ради кого собрались.

— Садитесь поближе, не стесняйтесь, — не обещающим ничего доброго тоном пригласила их Хорошилова.

Они встали ни на кого не глядя, обреченно направились к красному столу. Лицо той, что казалась младше, покрылось розовыми пятнами.

«Бедные девчонки, — подумала Женя, — как два кота в сапогах, вернее котята. Глупые котята!»

Наступил момент держать ответ. Говорить о том, что им, вооруженцам, захотелось сшить подшлемники, оказалось самым стыдным — поэтому не говорили, а бормотали, потупясь.

— Вы отдавали отчет, что уничтожили бомбу, которую можно сбросить на врага? Отдавали? — нажимала Хорошилова.

«Глупые котята» молчали, каждая ожидала и надеялась, что ответит другая. Наконец, более смелая неуверенно прошептала:

— Она же плохая.

— Сами определили, спецы? — прозвучало от столов.

— Да они же академики! Прямо из академии — и к нам!

Хорошилова постучала карандашом. После ее слов (она говорила первой), после того, как она сказала, что «они совершили тяжкий проступок», настроение собрания изменилось не в пользу маленьких вооруженцев. А Жене их было жалко острой жалостью, и ее подмывало встать на защиту: «Посмотрите на них, они же просто глупые девчонки, совсем глупые и маленькие, их учить надо, они — не преступницы». Нет, не имела права она это говорить.

Не поднимая глаз, «потрошительницы» сидели перед своими обвинителями. Одна упорно рассматривала рассохшийся пол, другая вертела звездочку на берете, обломала ее и с ужасом смотрела на свежий излом — явную улику своего нового преступления.

Предложение было только одно: исключить из комсомола и передать дело в суд чести. Голосовали в тишине все разом. Женя тоже подняла руку, рука казалась чугунной.

— Против нет, воздержавшихся тоже, единогласно.

В тишине раздались всхлипывания. Одинаково согнувшись, уткнув лица в колени, вооруженцы рыдали, лопатки у них подрагивали, а на склоненных головах от стола президиума видны были еле просвечивающие сквозь волосы две розовые макушки. Собрание растерянно молчало. Ира Каширина выбежала из-за стола и, сама чуть не плача, присела перед ними на корточки.

— Вы же осознали, правда?

Она говорила и, казалось, надеялась, что решение еще можно изменить, что все еще можно поправить.

— Осознали, да?

— Осо-зна-ли, — по-детски растягивая слова и продолжая всхлипывать, проговорила одна. Вторая, не поднимая лица, мелко закивала головой, будто билась лбом о колени.

«Что же мы делаем? Ведь САБ вправду негодный, — ясно и страшно увидела свою мысль Женя. — Мы же их губим». И жестко сама себе ответила: «Мы на фронте. Враг у Сталинграда».

Через неделю в полк приехал Вершинин. Ему рассказали о проступке двух вооруженцев, о решении комсомольского собрания, о намерении суда чести отправить их в штрафной батальон. Вершинин запротестовал: «Ну, уж это вы хватили! Девчонок в штрафбат?!» Он был намного старше и мудрее своих подчиненных. Генерал смотрел на девушек и с грустью думал, что война заставила их одеться по-солдатски, и это не маскарад, что их юность, их самые прекрасные годы проходят под неусыпным надзором смерти, посягающей на них ежесекундно. Он понимал, как им хотелось быть привлекательными, любить и быть любимыми. «Танцевать бы им сейчас, кружиться, хохотать да целоваться», — думал он.

Вечером перед полетами командующий ВВС фронта выступил на партсобрании:

— Вы — самые красивые девушки в мире, потому что истинная красота заключается сейчас не в накрашенных ресницах и губах, не в модной прическе, а в том благородном душевном порыве, который подвигнул вас на борьбу за счастье и независимость нашей Родины! И в этом никто с вами не может сравниться…

Странное дело, к глазам у многих подступили счастливые слезы. Перед отъездом генерал сказал Бершанской, как бы продолжая мысль, высказанную на партсобрании:

— И тем не менее, товарищ майор, твои «ночные красавицы» одеты плохо. Они же, черт возьми, молоденькие барышни, а носят немыслимые галифе и сапоги. Женщина и на войне должна быть красивой. Это и твое и наше упущение. Постараемся исправить.

Вскоре Евдокия Давыдовна получила из штаба фронта письмо:

«Тбилиси.

т. Бершанская!

И все твои бесстрашные орлицы, славные дочери нашей Родины, храбрые летчицы, механики, вооруженцы, политработники!

Приветствую и крепко жму руку.

1. Посылаю некоторое количество, хотя и не предусмотренных «по табелю», но практически необходимых принадлежностей туалета.

Кое-что имеется в готовом виде, а часть в виде материала, то есть необходима индивидуальная пошивка. Я думаю, с последним справитесь.

Распределение сделайте своим распоряжением.

Получение прошу подтвердить.

2. Материал на присвоение полку звания Гвардейского — на подписи. Заслуги полка у всех вызывают единодушное одобрение. Заботу о всех вас проявляет лично генерал армии т. Тюленев.

3. Приказы по индивидуальным правительственным наградам подписаны в отношении вашего полка — без изменений.

Искренне поздравляю награжденных и желаю всем вам боевых успехов.

4. В отношении двух девушек, допустивших ошибку — не нарушайте товарищеской обстановки. Дайте им возможность спокойно работать, а через некоторое, время возбудите ходатайство о снятии с них судимости. Я уверен, что в конце концов они, так же как и все остальные, будут достойны правительственной награды.

5. При возможности прошу сообщить, какие у вас есть нужды и просьбы.

Будьте здоровы!

Желаю успеха в боевых делах!

Командующий ВВС фронта

К. А. Вершинин».

К празднику 7 ноября в полк привезли новенькую, сшитую по меркам военную форму — шерстяные гимнастерки и юбки, и самое главное — прекрасные хромовые сапоги. На них девушки не могли наглядеться и нарадоваться.

— Девчонки, а ведь мы теперь ничего! А?

— И даже очень ничего. Кое-кто весьма удивится и даже может получить головокружение.

— Ну генералы, форменные генералы, только без лампасов.

— «Братцы» решат, что попали в полк, где только одни генералы.

— Их удивишь, как же!

— Ой, девчонки, как здорово!

Женя переоделась, взглянула в зеркало и осталась собой довольна. Миловидная девушка, вполне армейский вид, орден на новой гимнастерке — загляденье!

— Ну а с этими что будешь делать? — спросила Женю Дуся Пасько, кивнув на ее старые неуклюжие сапоги.

— Мои милые уродцы, я с ними не расстанусь, хоть и намучилась в них. Помнишь, какими чучелами мы приехали в Энгельс? Все торчит, все топорщится. Хорошо, мы с Соней тогда сфотографировались, после войны уж насмеемся вволю…

За три дня до праздника спешно стали готовить самодеятельный концерт. Нужно было не только выучить стихи, песни, роли, но и сшить костюмы. Совершили налет на запасы полкового врача Оли Жуковской и убедили ее выдать часть бинтов и марли на нужды искусства. Но того, что получили, оказалось мало, и снова побежали к ней гонцы с требованием дать еще, а потом еще. Оля как могла сопротивлялась, пугала: «Ну, представь: тебя ранят, а я без марли!» Но этот довод почему-то не пугал, и упрямый посланец продолжал молить: «Оленька, ну, пожалуйста, ведь сам комдив будет! Пожалуйста!» В конце концов Оля пошла к «художественному руководителю», штурману полка Соне Бурзаевой, и стала умолять сама:

— Девочки, ради бога, не шейте таких пышных сарафанов. У нас все-таки не Большой театр и время военное — надо экономить.

— Театр у нас небольшой, но почти Малый, а там знаешь как с этим строго — все чтоб соответствовало эпохе. И потом, Оля, как ты не понимаешь: «Ars longa, vita brevis»[1]. Так неужели тебе жалко бинтов?

Гости стали съезжаться задолго до начала концерта. Почти всем полком прибыли «братцы»-бочаровцы, отутюженные, в орденах, в начищенных до зеркального блеска сапогах, все «в одеколонном духе», с бритыми затылками, — словом, только что от парикмахера. Они радостно смущались, пожимали девушкам руки, невнятно произносили свои имена. Девушкам передавались их замешательство и радость, они без причины прыскали и убегали якобы по делам, а на самом деле для того, чтобы вдоволь насмеяться и обсудить с подругой важное явление: «Он так посмотрел и говорит…» В новой форме, в юбках и хромовых сапогах — фронтовой мечте многих — девушки показались летчикам-соседям истинными феями.

— Это уже не женский полк, а женский пол. Тут есть над чем подумать, — говорил признанный остроумец «братского» полка штурман Абуашвили, глядя на пробегающих мимо «сестричек».

— Вот на что способен начтыла и его военторг, — подхватывал кто-то из последователей Абуашвили.

— Творец живой и неживой материи.

— Как хотите, ребята, иду сейчас к Бершанской, повалюсь в ноги, буду проситься в зятья.

— Откажет, Коля, — матчасть плохо знаешь, да и прицельность у тебя не та…

— Просись к ним на кухню, глядишь, блинчиками да компотом завоюешь сердца. Точно говорю — самый верный путь. Полюбят, заласкают.

— Красивое чувство получится! Верное дело, Николай.

И наконец, за десять минут до концерта к штабу полка, короткими гудками попугивая возбужденных общей суетой ребятишек, оседая в рытвинах, подкатила «эмка» командира дивизии, теперь уже генерал-майора Д. Д. Попова.

В маленьком клубе разместились тесно, сидели в проходе на ящиках, стояли у стен. Быстро не стало воздуха, открыли окно, и сразу на подоконник, обиженно переругиваясь, полезли мальчишки, а из-за их голов, встав на цыпочки, потянулись станичные женщины.

За белым занавесом из простыней ощущалось движение, слышался шепот, приглушенный смех, потом что-то упало и из-под занавеса побежал прозрачный ручеек.

— Действие первое: «Наводнение», — громко и невозмутимо сказал кто-то из угла. Рассмеялись, а самые нетерпеливые застучали в ладоши. На сцене забегали, и стало ясно — сейчас начнут. В самом деле, обе части занавеса конвульсивно дернулись и, железно взвизгнув, расползлись рывками.

Ведущую Валю Ступину, одну из самых красивых девушек полка, голубоглазую, с пушистыми волосами, встречают счастливым гулом. Валя встает по стойке «смирно», значительно улыбается, в зале многие машинально улыбаются в ответ.

— Начинаем наш концерт. Первым номером… — замешкалась, — выступит… я.

Смех. Валя не смущается.

— «Давай закурим!» Южного фронта.

Бочаровцы бьют в ладони, будто стреляют из гаубиц.

После первой песни Валю не отпускают, хлопают требовательно, настойчиво. Она кланяется, снова улыбается чарующе — на щеках две ямочки, — поет «Землянку».

Потом долго аплодируют Рае Ароновой, которая исполняет русские народные песни, громко возмущаются ее аккомпаниатором-баянистом, не сумевшим вытянуть высокие ноты. «Тройку, тройку!» — звонко выкрикивают подружки после третьей песни. Попов, улыбаясь, смотрит на раскрасневшихся, взволнованных слушательниц и тоже с первого ряда весело кричит: «Тройку!»

Пляшет Дина Никулина, Женя влюбленно смотрит на нее из-за кулис. Следующая очередь ее. Занавес прыжками смыкается и расползается вновь.

Женя стоит у края сцены, медлит — надо справиться с дыханием. В зале тихо, крепко попахивает сапожной ваксой, в открытое окно издалека доносится визгливый женский голос: мать бранит сына. Прячет руки за спину, крепко сцепляет, начинает негромко, без обычного эстрадного пафоса, как будто вспоминает:

Есть женщины в русских селеньях…

Все слова, которые она произносит, знакомы ей с детства, но теперь они наполнены для нее иным смыслом, теперь она говорит о конкретных, известных ей женщинах, о погибших Ольховской и Тарасовой, о только что плясавшей Дине, о далекой Расковой, о своей милой Жене Крутовой, о Симе Амосовой, Соне Озерковой, Дусе Носаль, о тех, кто сидит сейчас на длинных деревянных скамьях в сельском клубе. В зале это чувствуют и аплодируют благодарно.

Женя спешит за кулисы, лицо горит, попадает к кому-то в объятья — это Дина.

— Молодец, Женюра, здорово. «Братцы» пускай мотают на ус, им полезно, для общего развития.

Женя садится на шаткий стульчик, просит воды. Ей дают стакан молока:

— Пей, — только для чтецов-декламаторов.

Проясняется, наконец, тайна медицинской марли — на сцену выбегает хохотушка Липочка («Свои люди, сочтемся») — Оля Голубева, на ней пышное, воздушное платье.

— Вон оно, твое имущество,, — шепчет на ухо Ольге Жуковской сидящая рядом командир эскадрильи Таня Макарова. — Не печалься, после концерта конфискуем.

И наконец, гвоздь программы.

— «Фрески о наших буднях», — объявляет Валя Ступина. — Исполняют сами авторы.

Выходят высокая Рая Аронова и маленькая Поля Гельман. В зале мало кто знает, что предстоит настоящий сюрприз, что эти «фрески» станут в полку любимыми, что их не раз еще будут читать и петь со сцены. Рая садится с гитарой на стул, начинает Поля:

Пройдут года. И ужасы войны

Изгладит время в памяти моей,

Но в дружеском кругу, за праздничным столом

Мы вспомним боевые

Будни наших дней.

Дальше куплеты под гитару поет Рая:

С моря ветер веет.

Развезло дороги,

И на Южном фронте

Все сложней летать.

Про бои в Моздоке

И у Малгобека

Где-нибудь, когда-нибудь

Мы будем вспоминать.

Опять Поля:

И вспомним мы, как лунной светлой ночью

Летали мы над Тереком седым…

Большие делаем дела. Но… между прочим

Послушайте, о чем в докладах говорим:

Ночь светла. При луне

Терек виден вполне.

В эту ночь над рекой

САБы виснут толпой.

Темный лес, а в лесу

(видим мы с высоты)

Фрицы, гансы бегут,

Испугавшись, в кусты,

А есть и такие доклады,

Которым поверить бы рады,

Да слишком сомненье берет,

И думаешь: «Как она врет!»

И опять вступает Рая:

Смелых родила наша планета,

В этом ей выпала честь:

Есть бомбардиры, есть бомбардиры,

Есть бомбардиры, есть!

Если прожектор вдруг схватит друга,

Выход из этого есть!

Сверху кричит ему громко подруга:

— Кто на рожон велел лезть?

Братик мой милый, тебе очень трудно,

Знаю, на помощь спешу

И с высоты в две тысячи метров

САБом тебе посвечу.

Если ж подруге приходится туго,

Братики выручат тут.

И с высоты в три тысячи метров

Очередь Шкассом дадут.

«Братики» довольны, им лестно, что их не забыли.

Командир дивизии наклоняется к сидящему недалеко майору Бочарову:

— Понял? Учитывай критику.

Прошел год с того дня, как Женя покинула дом и университет. Тогда, уезжая в армию, она испытывала новое чувство облегчения и отстраненности от прошлого, она решительно меняла курс своей жизни, порывала с привычным бытом, со всем, что было налажено, ждала встречи с неизвестным. Но вот и фронтовое ее бытие стало привычкой, стали обычными ночные вылеты, разборы полетов, дивизионные теоретические конференции по штурманскому делу. Поразительная история: она, Женя Руднева, ни разу за свои 20 лет близко не видавшая самолет, выступает теперь на этих конференциях с докладами, и ее слушают специалисты, штурманы-мужчины. И это тоже стало буднями. Она привыкла к своему армейскому состоянию, к тому, что она младший лейтенант авиации, орденоносец. Она привыкла к новым фронтовым условиям.

Теперь все чаще стали приходить на память эпизоды из ее беззаботной довоенной жизни. Самыми крупными ее переживаниями тогда были экзамены. Что и говорить: хорошо жилось до войны! В сущности теперь она рискует собою ради того, чтобы вернулось все мирное, чтобы самой возвратиться в университет, к любимой астрономии. Все, от чего она, разорвав, казалось, старые связи, уезжала год назад, теперь возвращалось к ней в мыслях, напоминало о себе самым неожиданным образом.

Как-то в газете она прочитала статью, где сообщалось о разгроме фашистами Пулковской обсерватории. В тишине общежития (все спали) взволнованная до крайности Женя села писать своему старому университетскому преподавателю, профессору С. Н. Блажко.

«19 октября 1942 года. Уважаемый Сергей Николаевич!

Простите, пожалуйста, что я к Вам обращаюсь, но сегодняшнее утро меня очень взволновало. Я держала в руках газетный сверток, и в глаза мне бросилось название статьи: «На Пулковских высотах».

На войне люди черствеют, и я уже давно не плакала, Сергей Николаевич, но у меня невольно выступили слезы, когда прочла о разрушенных павильонах и установках, о погибшей библиотеке, о башне 30-дюймового рефрактора. А новая солнечная установка? А стеклянная библиотека? А все труды обсерватории? Я не знаю, что удалось оттуда вывезти, но вряд ли многое, кроме объективов. Я вспомнила о нашем ГАИШе (Государственный астрономический институт имени Штернберга. — М. Ч.). Ведь я ничего не знаю. Цело ли хотя бы здание?

Летаю штурманом на самолете, сбрасываю на врага бомбы разного калибра, и чем крупнее, тем больше удовлетворения получаю, особенно если хороший взрыв или пожар получится в результате. Свою первую бомбу я обещала им за университет, — ведь бомба попала в здание мехмата прошлой зимой. Как они смели! Но первый мой боевой вылет ничем особенным не отличался. Может быть, бомбы и удачно попали, но в темноте не было видно. Зато после я им не один крупный пожар зажгла, взрывала склады боеприпасов и горючего, уничтожала машины на дорогах, полностью разрушила одну и повредила несколько переправ через реки. Меня наградили орденом Красной Звезды. С сегодняшнего дня я буду бить и за Пулково — за поруганную науку. (Простите, Сергей Николаевич, послание вышло слишком длинным, но я должна была обратиться именно к Вам, Вы поймете мое чувство ненависти к захватчикам, мое желание скорее покончить с ними, чтобы вернуться к науке).

Пользоваться астроориентировкой мне не приходится: на большие расстояния мы не летаем.

Изредка, когда выдается свободная минутка (это бывает в хорошую погоду при возвращении от цели), я показываю летчику Бетельгейзе или Сириус и рассказываю о них или еще о чем-нибудь, таком родном мне и таком далеком теперь. Из трудов ГАИШа мы пользуемся таблицами восхода и захода луны…

Я очень скучаю по астрономии, но не жалею, что пошла в армию: вот разобьем захватчиков, тогда возьмемся за восстановление астрономии. Без свободной Родины не может быть свободной науки!

Глубоко уважающая Вас

Руднева Е.».

В начале декабря из Свердловска пришел ответ. Адрес на конверте был написан старомодным почерком, каким писали в середине прошлого века. Женя с удовольствием два раза перечитала письмо про себя, а потом прочитала его вслух девушкам своей эскадрильи. На другой день письмо ученого на общем построении полка читала Евдокия Яковлевна Рачкевич.

«Дорогая Евгения Максимовна!

Благодарю Вас за Ваше письмо от 19.X. Оно было для меня неожиданно и тем более приятно и дорого, а содержание его в особенности. Я Вас помню, заприметил с 1-го курса. И вот Вы уже полгода на фронте, и число боевых вылетов подходит к 300, а число ударов по врагу уж я не знаю сколько сотен. Браво, Женя Руднева! Браво! Я прямо был растроган до слез, читая Ваше горячее письмо. Поздравляю Вас с орденом Красной Звезды! Бейте извергов, бейте мерзавцев, и да сохранит Вас судьба для мирной работы после войны.

Хочу сообщить Вам об астрономии. Пулково разрушено, но большинство инструментов и большая часть библиотеки заблаговременно были вывезены и спрятаны под землей. Будем надеяться, что они сохранятся в целости. Часть работников выехала в Среднюю Азию для наблюдения солнечного затмения в сентябре 1941 года, несколько могли уехать позже, но некоторые умерли в Ленинграде. Московская обсерватория цела и неприкосновенна. Только в первые ночи войны упало около 50 зажигательных бомб, но они тотчас были потушены. 6.X мы уехали из Москвы, забрав с собою все главные инструменты, кроме б. рефрактора и 7-мидюймовика (оптику взяли) и 10.X благополучно приехали в Свердловск. За октябрь была налажена служба времени, и 7.XI были пущены первые сигналы. Были построены павильоны баз двух пасс. инструментов и для экваториальной камеры, и с весны начались наблюдения. Тотчас по приезде были организованы работы для нужд Красной Армии (отчасти Вы знаете, какая работа)…

Прошлую зиму было достаточно тепло, нынче хуже. Но ведь это пустяки, если сравнить с тем, что на фронте. Поэтому жаловаться нельзя. Лишь бы скорее были разбиты и изгнаны изверги! В общем, я здоров и могу работать, как следует. Мне уже немного осталось жить, а как хочется дожить до конца войны и прожить хоть несколько лет мирного строительства!

Ваше письмо мы опубликуем в нашей стенной газете «Владилены». Всего, всего, всего Вам лучшего. Правильно: «Без свободной Родины не может быть свободной науки!»

Глубоко уважающий Вас

С. Блажко».