Иначе не стоит жить… Марк Розовский

Иначе не стоит жить…

Марк Розовский

Часть 1-я

Опоздав к началу, я стоял в нешироком проходе, остававшемся между стеной и плотно уставленными в ровные ряды стульями, уходящими от меня куда-то в глубину театральной полутьмы зала.

На сцене, мягко перебирая струны гитары, негромко пела девушка. Изредка поднимая от инструмента глаза, она напевала что-то знакомое… или кажущееся знакомым — так схоже звучали исполняемые песенки с теми, которыми когда-то заполняли мы московские вечера, повторяя записи бардов, подслушанные с круглых бобин только что вошедших в нашу жизнь громоздких отечественных магнитофонов.

Кажется, именно об этом думал я, когда чья-то рука тронула меня за плечо.

— Привет!.. — я обернулся на шепот. Чуть сзади меня, прислонившись к стене, встал Кончаловский. — Привет… Давно приехал? — изредка обмениваясь короткими фразами, мы простояли до перерыва. В зале зажегся свет. — Пройдем к Марику за кулисы? — предложил Андрон. Я замялся. Много лет назад взяв себе за правило избегать подобных визитов — даже если там, за кулисами, близкие друзья — я и в этот раз не видел причины следовать за Андроном; тем более, что с Розовским, привезшим на гастроли сборную группу актеров, главным образом из своего театра, я был едва знаком — о чем и сказал Кончаловскому.

— Как? — удивился Андрон. В это «как» было вложено очень много: действительно, в московских театральном и писательском мирках звезда Марка Розовского взошла — и твердо закрепилась как раз в те годы, когда страна стряхивала с себя дурман первого послереволюционного полустолетия, заполнившего вакуум культуры картонными суррогатами, порожденными луначарщиной…

Позже, уже после спектакля, мы все же где-то ужинали вместе, вспоминали дома, где бывали почти одновременно, общих друзей…

Актер из труппы Розовского Володя Долинский по старой московской дружбе, остановился на эти дни у Баскина, Розовский — у меня. Почти сразу мы условились, что выберем день, в который поговорим обо всем, что может показаться интересным читателям нашей газеты из жизни театральной Москвы. Такой день, наконец, выдался — но он оказался для Розовского последним в Лос-Анджелесе: около десяти ночи самолет должен был унести наших гостей в Нью-Йорк. А еще предстояло успеть все, что обычно откладывается на последнюю минуту — которой всегда не хватает..

И все же, где-то к исходу дня мы сумели, наконец, добраться до дома.

— Как сегодня экономика определяет возможности театра? И, если не возражаешь, начнем персонально с тебя.

— А чего, можно и с меня… — Марик дожевывал наспех собранный мною бутерброд и, размешивая ложечкой сахар в объемистой чайной кружке, весело посматривал на меня из своего угла. — Я — режиссер, драматург, член Союза писателей. Хотел сказать «советских писателей», но призадумался: потому что в настоящий момент именно Союз советских писателей переживает раскол и, наверное, разделится, по крайней мере, на две группы. Одна из них — традиционно советская, вобравшая в себя силы консервативные, националистические и не всегда самые талантливые. Другая — «Апрель» — противостоит им.

Я примыкаю к «Апрелю», но об этом — не сегодня. Руковожу театром-студией «У Никитских ворот», которому вот уже восемь лет. Последние четыре года он имеет статус профессионального. Собственно, он был одним из первых четырех театров, которые стали работать совершенно по-новому: на полном хозрасчете, на полных самофинансировании и самоокупаемости.

Мы не получаем никаких дотаций от государства — таким было наше предложение, поданное пять лет назад. Оно долго и тщательно изучалось всеми инстанциями и всеми властями. И наше нынешнее положение нам было утверждено. Не скажу — подарено, потому что его пришлось буквально выбивать. Да и сейчас многое приходится корректировать — прежде всего, подсказанное самой жизнью. Но тогда, для начала, это было просто революционно!

Сейчас дело движется к разгосударствлению всех форм общественной жизни, к приватизации. Так вот мы как раз и были провозвестниками этих новых форм — в театральной жизни. Результат? Сегодня восемьдесят процентов нашей прибыли мы имеем право тратить на собственные нужды…

* * *

Розовский, Марик Розовский — умница, эстет, сама сублимация творческого духа в человеке — говорил… о прибыли. Невероятно! Хотя, почему же? Если сценарист и режиссер становится еще и антрепренером — себе, своей труппе — почему нет?

То есть, как — почему? Да потому, хотя бы, что хозяйственная деятельность непременно отнимет время и силы, дарованные художнику для совсем других целей. Но уж раз сама жизнь привела моего собеседника к такой раздвоенности… может, в этом есть свой смысл и резон?..

Неожиданно мне в голову пришла занятная мысль, и я немедленно поделился ею с Розовским, надеясь внести и свой вклад в становление российского искусства:

— А может, — предположил я, — стоит при театре завести некое коммерческое подсобное хозяйство, вроде кооператива, — чтобы самим субсидировать свои постановки?

— Но оно у нас есть — мы ездим на гастроли. Но ездить сегодня стало крайне опасно. Если мы, допустим, заключаем договор с государственной филармонией, как это было раньше, то наверняка прогораем. Так уже было не раз. Прекрасно прошли гастроли в Челябинске в театре оперы и балета, с полными залами — а денег мы от них до сих пор не получили. Филармония — должник государства, ей просто нечем нам платить. Выходит, мы не можем сегодня в качестве партнеров иметь банкротов от государства. И мы вынуждены договариваться с кооперативами, а они наживаются на нас.

— Ну как же так, — не согласился я с его формулой, — почему — «наживаются»? Они предоставляют вам организационные услуги и тем зарабатывют свою долю в общей выручке от гастролей! Разве это не так? Ну, а не хочешь с ними делиться — заведи собственную антрепризу при театре и сам организуй свои поездки! Вполне может быть, это окажется выгоднее…Словом, имей в составе театра человека, плати ему соответственно и — не корми кооперативы.

— Но тогда нужно иметь своих людей не только в театре, а по всей стране — которые распространяли бы билеты, снимали залы и все тому подобное… Сегодня мы просто не можем себе позволить такой роскоши. Приедешь в Свердловск — а там своя мафия. Да нам просто зала там не дадут!

— Ведь я почему тебя спрашиваю это, — остановил его я, — мне все же хотелось понять, явится ли эфемерная, но действительная коммерциализация искусства помехой в постановке, скажем так, некоммерческих спектаклей? Вот чтобы ты работал над ними и не думал — принесут ли они успех у широкой аудитории и, соответственно, доход, хотя бы окупающий их постановку?

На этот раз молчание Розовского длилось дольше обычного. Видя, что ответ не дается ему просто, я успел забрать из почтового ящика сегодняшнюю корреспонденцию, бегло просмотреть стопку конвертов, избавившись от ежедневно доставляемого рекламного мусора — того, что принято называть «джанк мейл», — и, вернувшись в гостиную к Марику, застал его в той же позе: он сидел, охватив двумя руками согнутую ногу и опершись подбородком на колено… Подняв на меня глаза, он заговорил:

— Мы уже об этом думаем — как быть?.. Не имея дотаций, мы должны получить что-то взамен. И мы пытаемся сами себе создать эту «дотацию»: прирабатываем каким-то способом, который рядом с театром. Идея состоит в том, чтобы это не было театром, но все же соотносилось с ним: потому что, как только мы начнем делать что-то чужеродное, далекое от театра как такового, мы в тот же миг вступим на путь этой самой пресловутой коммерциализации. Так, по крайней мере, мне кажется сегодня. Во всяком случае, я бы не хотел раздваиваться.

Настал мой черед не понять его:

— В каком случае ты бы назвал бизнес честным: когда мог бы выбирать площадку и диктовать свои условия? А почему тебе не кажется справедливым положение, — вернулся я к поднятой полчаса назад теме, — когда некие предприниматели имеют доступ к этой площадке и они за определенную арендную плату сдают ее. Или не сдают…

Кажется, Марик начинал злиться — надо думать, не на меня, но на условия, в которых, видимо, не раз оказывался его театр:

— Вот тебе пример. Мы приезжаем в Мариуполь — тогда он назывался Жданов. У нас — договор с филармонией. Я выхожу на сцену, а мне из зала выкрикивают: «Почему билеты стоят так дорого?» Отвечаю: «А почему вы спрашиваете меня, ведь не я продаю билеты в вашем городе?» Естественно, нормальному обывателю, желающему пойти на московский театр, приходит в голову задать мне этот вопрос. А ведь я даже не знал о том, что местная филармония перепродала нас неким ребятам, которые занялись продажей билетов, тем самым поставив нас в крайне неловкое положение.

* * *

Дальнейшая часть нашей беседы происходила в процессе перетаскивания чемоданов и баулов, привезенных Марком. Выехав на аллею, ведущую к въезду на скоростное шоссе, мы попали в настоящую пробку: в послерабочие часы в сторону Санта-Моники, куда шел наш путь, ехали все живущие к югу от Лос-Анджелеса, и еще те, кто стремился в аэропорт… Времени, однако, у нас в запасе было достаточно, и я не особо тревожился. Больше того — задержка даже казалась мне на руку, поскольку позволяла продолжить нашу беседу тет-а-тет.

А Марик тем временем говорил:

— Советский театр — репертуарный. За все годы работы моего театра — 4 года любительства и еще 4 профессионального существования — накопился огромный репертуар, более 25 спектаклей. И я понял, что для поддержания хорошей коммерческой формы театру в год нужно выпускать пять-шесть премьер. Разумеется, и для того, чтобы актеры сохраняли хорошую форму. А это — примерно вдвое больше, чем в обычных наших государственных театрах.

Ну, ты, наверное, знаешь, что из двадцати с лишним спектаклей восемнадцать поставлены по моим оригинальным пьесам или по моим сценическим адаптациям, т. е. я в них не только режиссер. Таким образом, без лишней скромности замечу: наш театр — авторский. Это мой театр. Я не знаю других таких театров у нас в стране, и я не знаю, существуют ли они где-нибудь еще. Это, действительно, редкое явление — когда драматург является и режиссером.

Хотя, мне лично кажется, что эти профессии должны чаще смыкаться. Иными словами, я иду путем Шекспира… извини меня за эту аналогию. Ты же понимаешь, что я не сравниваю себя с Шекспиром… Я просто хочу сказать, что драматург должен быть театральным человеком. И спектакль должен рождаться внутри театра, а не за письменным столом — там будущий спектакль только планируется…

Я старался слушать внимательно — несмотря на то, что приходилось следить за дорогой, лавировать, перестраиваясь из ряда в ряд, чтобы, выгадывая лишний десяток метров, обойти кого-то, вызвав тем самым справедливо возмущенный вопль клаксонов: хотелось все же успеть отобедать не на ходу. А до отлета оставалось чуть больше двух часов…

То, что Марк рассказывал мне, сомнений не вызывало. Наверное, все это действительно так… И при этом меня не оставляла мысль, что говорить так может только человека оттуда…

Не то, чтобы совсем уж непривычно звучали для меня все эти «острые вопросы» и «разоблачения» — дня не проходит, чтобы не пришлось пролистать что-нибудь из тамошней периодики. Но я наблюдал реакцию зрителей на постановки ведущих московских трупп, привезенные ими сюда, в США, — из числа злободневных, идущих в Союзе с аншлагом: равнодушие зала убивало актеров. Хотя, ведь и там, в России, — разве он, зритель, всегда одинаков?

— Зато отсюда к вам едут на гастроли сплошным косяком! Я говорю прежде всего о бывших гражданах СССР, ныне американских артистах: договариваются с антрепренером, получают от ваших въездную визу — и всех-то дел! — подошел я к теме с другого конца… — Кстати, об этих гастролерах: чем бы ты объяснил успех этих заурядных, а чаще — откровенно слабых исполнителей? Едут целыми группами — со скверным, за редким исключением, репертуаром, убогим вкусом. А у вас они стадионы собирают…

Мне показалось, что перемена темы Розовскому была кстати.

— Понимаешь, — быстро откликнулся он, — в нашей стране поклонение вот этому «желтому дьяволу» чрезвычайно развито. Причем, считается, что истинное, подлинное произведение искусства не соберет публику. Значит — пошлость правит бал. Вот в чем ужас! То, что называется тенденцией к коммерциализации, — опять повернул Марк к не оставляющей его равнодушным теме. — Сама по себе способность торговать искусством — прекрасная способность. Но чем торгуют, что выкладывают на прилавок, за что заставляют обывателя платить — вот в чем вопрос!

Наступила гласность, и выяснилось, что у многих так называемых художников за душой-то ничего нет. Раньше они были ущербными, гонимыми и угнетаемыми, а сегодня, когда кому-то из них говорят — ну, покажи на что ты способен? — выясняется, что он — пустое место. Поэтому возникает заполнение одной пустоты другой пустотой. И появляется шарлатанство нового типа, когда не высшее мастерство, не виртуозность, не классность исполнительства являются критерием и оцениваются дорого, а любой ширпотреб. Тем самым, конечно, портятся вкусы.

Это просто свидетельство духовных болезней, духовного обнищания общества, той безнравственности, которая воцарилась и культивировалась многие, многие годы. Тем же телевидением… да и всем нашим социумом! Наш зритель сегодня реально не знает, что есть хорошо, а что — плохо.

— Говоря в целом о стране: ожидаешь ли ты, что процесы, называемые «перестройка» и «гласность», в конечном счете завершатся чем-то позитивным?

Отвечал мне Розовский уже в машине. Долинский с Баскиным пристроились на ставших тесными задних сиденьях, рядом с неуместившимися в багажный отсек чемоданами.

Микрофончик Марк держал в руках, поднеся его почти вплотную к губам, чтобы избежать в записи доносившийся через открытые окна шум от множества машин, катившихся рядом с нами в сторону аэропорта по бульвару Линкольна.

— Все процессы, которые происходят в стране, я в миниатюре пережил в своей студии. Мы, действительно, все пережили: у нас был разброд, были столкновения, и мне приходилось на какой-то момент становиться диктатором, — здесь Розовский многозначительно помолчал, как бы давая мне время подумать над сказанным и провести соответствующие аналогии.

— Но я верю, — продолжил он, — что, в конечном итоге, все будет хорошо. Иначе я бы должен был просто застрелиться… во всяком случае, не браться за все это. Но у меня есть дело, и оно успешно. И в будущее я все еще смотрю оптимистично. Мы приговорены к выгрышу — в той же мере, как и вообще мы приговорены к этой жизни. И я хотел бы, чтобы мы выиграли — а иначе и жить не стоит…

Апрель 1991 г.

Часть 2-я

«МЫ ВСЕ СЕЙЧАС НАПРЯЖЕНЫ» — так называлась первая, газетная, публикация нижеследующего текста.

«А помнишь…» — эти слова записались на магнитофонную ленту первыми. В нынешний приезд Розовского с его театром в Штаты мы — Марк, Татьяна, его жена и соруководитель труппы, и я — за день до спектакля ужинали в небольшом, отличающемся отменной кухней и гостеприимством ресторане «Санкт-Петербург», что в районе бульвара Санта-Моника. Марк отвечал на мои вопросы, что-то припоминал сам — и с его согласия я включил магнитофон, о чем, хочу теперь надеяться, не пожалеет читатель, как не жалею об этом сегодня я.

С Розовским мы видимся то в Нью-Йорке, во время его гастролей, то здесь, в Лос-Анджелесе — только не в Москве. Там… Там я по-прежнему не бываю — с той самой поры, когда на излете перестройки, сразу после путча, я провел дней 10 в советской еще столице.

…А помнишь?

Брать — или не брать…

Шел 91-й год. Как и сейчас, мы с Розовским ужинали в ресторане, только тогда это был ресторан Центрального Дома литераторов в Москве. В перерыве между блюдами, приносимыми неторопливой официанткой, я расспрашивал Марка о его театре и о театре вообще, о том, как складывается жизнь в Москве и в российской провинции. Вскоре содержание нашей беседы увидело свет в «Панораме», а некоторое время спустя — в первом сборнике антологии, названной соответственно «В панораме века».

И вот, спустя ровно 7 лет — день в день, я напомнил ему, как горячо ратовал он тогда за абсолютную самостоятельность театров, в том числе экономическую, за отсутствие государственной опеки над ними, — чтобы появилась, наконец, у актерских коллективов возможность ни у кого ничего не просить и, следовательно, ни от кого не зависеть…

Да, прошло семь лет… Самое время поинтересоваться, а что бы он сказал сейчас?

— Главное достижение перестройки — отсутствие цензуры. Это достижение, слава Богу, пока сохраняется. Пока…

Марк сидел напротив меня, рядом с Таней, их руки лежали на столе, ладонями вниз — одна поверх другой.

— Ты слово «пока» употребил дважды. Это намеренно? — осторожно полюбопытствовал я.

— Да. Я намеренно говорю «пока», потому что, если задуматься всерьез над тем, что же происходит, то, конечно, сегодня, когда коммунистический реванш уже принципиально можно считать совершившимся, опасность возвращения к государственному контролю возросла гигантским образом. Думаю, просто у них до театра руки пока не доходят. Вот, скажем, телевидение уже испытывает это давление.

…За каждым телеканалом, за каждой программой в России кто-то стоит — банковская или промышленная группа, а то и само правительство — это общеизвестно, это мы и здесь знаем: так называемые спонсоры, а по существу — владельцы. Но Марк, кажется, имел в виду другое.

— Я думаю, что для коммунистов «взять почту и телеграф» — всегда было самым важным в их притязаниях на власть. Тем не менее, они озабочены: средства массовой информации не все в их руках, и для того, чтобы осуществить политику коммунистического реванша в идеологической сфере, каждый большевистски настроенный «зюгановец» мечтает о том, чтобы цензура возвратилась. Просто театр стоит в этом ряду за другими средствами информации и учреждениями культуры — за телевидением, газетами, может быть, за кинематографом… Театр — после них. Поэтому опасность существует колоссальная.

Я ее не то что на себе ощущаю — в конце концов, пока ничего не произошло… Но возвращение к распределительной системе идет в соответствии со своими законами. Поэтому сейчас мы не являемся абсолютно независимыми: мы оказались в полной зависимости от тех денег, которые нам выделяются.

Театр у Никитских ворот — государственный театр. И вести дело по-иному в России ныне абсолютно невозможно. В те времена, когда самым главным было освободиться от идеологии социалистического реализма, тогда, действительно, стоял вопрос о том, чтобы обойтись без государственной помощи. Ибо государственная помощь чревата тем, что нас рассматривали как товар — и нами можно было манипулировать в соответствии с этими идеологемами. Вот за это в советском государстве художникам платили, и они, к сожалению, вынуждены были продаваться или приспосабливаться. Сегодня ситуация достаточно противоречивая: деньги нам дают, но ничего не требуют взамен. И опять, повторяю, — пока…

— Тебя это настораживает?

— Естественно: это делает нас, людей, которые знали ту систему кардинально, как бы более бдительными. Мы все сейчас напряжены. И если всё будет идти в экономике, как, похоже, сейчас замышляется, и до нас дойдет очередь — тогда будет очень серьезная схватка. Участвовать в ней будут те силы, которые почувствовали свою внутреннюю свободу и не хотят расставаться с ней.

— В 1991-м году, в том нашем разговоре, я понимал тебя так: не нужно никаких денег ни от кого: как театр сработает — так и будет. Выходит, ты изменил свою точку зрения?

Я действительно не мог понять — что же плохого в том, что театр получает средства, не обусловленные никакими требованиями: такая, или примерно такая схема в области культуры — государственные гранты — многие годы действует в западных странах. И у нас, в Штатах, в частности…

— В принципе — нисколько не изменил. Но это можно делать, если бы существовала другая налоговая система. Вся беда нашего общества заключается в этой самой половинчатости реформ. Театральная же реформа так ведь и не произошла — все театры в России, как были государственными, так и остались!

— Говорят, много новых театров открылось?..

И не только говорят: достаточно взглянуть на анонсы, публикуемые в московских газетах: голова закружится от роскоши подобного «меню» — у нас-то здесь репертуарного театра просто нет…

— Да, много открылось — но ведь открылись они, добившись именно государственного статуса. Есть антрепризный театр, есть несколько так называемых частных театров — но не они определяют сегодня картину театральной жизни в России. Даже самые блистательные антрепризы, в общем-то, носили или чисто коммерческий характер или, с моей точки зрения, были достаточно беспомощны. Поэтому русский театр и сегодня остается репертуарным, тем и отличаясь от западной формулы. И в условиях социума, конечно же, было бы чистым авантюризмом освобождаться от государственной опеки.

Словом, сегодня я не то чтобы поменял свою позицию — просто вокруг меня ничего не поменялось. Если бы всё менялось вокруг, то такого рода формула, может быть, была бы… ну справедливой, что ли. То, что мы зарабатывали, когда цены были другие и был рынок другой, казалось достаточным. Но в конце концов ничего не поменялось, и налоговая система осталась чудовищной: она не поощряет никаких вложений в культуру, она противоестественна, она антирыночна, и в этой ситуации и на этом этапе надо делать всё, чтобы, как зеницу ока охранять старую систему финансовой поддержки государственного театра. Добавлю — при отсутствии цензуры.

— В этой формуле всё же нечто поменялось, — не согласился я. — Поменялась такая её составная часть, как зритель: я имею в виду его материальные возможности. Жить зрителю стало намного трудней, чем раньше.

— Ну, я так уверенно не сказал бы, как ты сейчас это произнес, — Розовский задумчиво складывал и потом, развернув, разглаживал на столе бумажную салфетку.

— Марик, но я говорю это предположительно… Тебе, наверное, виднее.

Когда спасаются в храме…

— Самое поразительное вот что: находясь в Америке, мы каждый день звоним в Москву и выясняем — что там? Как у нас со зрителем? И мне отвечают: у нас проданы билеты на два месяца вперед! Феномен, который я для себя тоже считаю несколько загадочным. Это может быть только в России: в условиях дикого кризиса, при повышении цен на всё, что человеку необходимо, люди продолжают ходить в театр. Во всяком случае, в Театр у Никитских ворот. Мы, правда, не подняли цен. Да и глупо нам сейчас поднимать цены: мы же не имеем рыночной зависимости. Но люди-то не знают этого, они в это не вникают.

Люди приходят к нам, потому что им хочется пойти в этот театр. И они покупают билеты, и они заполняют наши зрительные залы. А происходит это, между прочим, когда основная актерская группа нашего театра, в количестве 22 человек, гастролирует вот уже 40 дней по американским городам. Там идут тоже, может быть, не слабые спектакли — «Дядя Ваня», «Майн-камп-фарс», идут спектакли на двух актеров — «Игра в джин» или «Чаадаев». Кстати, блестящий спектакль — с удовольствием отметил Марк. — Я думаю, это чисто российский феномен, — повторил он.

— Ну, хорошо — это у тебя, у Никитских. А что в других театрах? — вернулся я к своему вопросу.

Ответ Розовского прозвучал для меня несколько парадоксально.

— Я полагаю, что этот кризис — он как раз способствует выживанию театра… Когда возникает опасность, люди бегут в храмы — они спасаются в храме. Так и здесь: такое ощущение, что люди идут не вообще в театр, а в хороший театр и на хорошие спектакли — они ищут духовную опору. Объяснение у меня только это: может, оно немножко романтичное, но я так думаю… Хотя мы и раньше не могли жаловаться. Но сейчас…

Наш театр в августе был в Эдинбурге на фестивале. Когда всё это случилось, когда в стране произошел финансовый обвал, я был просто в ужасе. Мы позвонили в Москву — и немного успокоились. И до сих пор не было ни одного дня, чтобы мы в театре ощутили спад. Это потрясающе! Это удивительно! А что будет дальше — никто не может сказать, в том числе и сами зрители.

— То есть ты перестал опасаться…

— Ты имеешь в виду — будет ли ходить зритель в театр? — не дал мне закончить фразу Марк.

— Сейчас такая ситуация, когда может прийти голод, — вмешалась в разговор Таня, до того молча слушавшая нас и лишь изредка кивавшая головой, как бы соглашаясь с тем, что говорил Марк. — Наш музыкант звонил в Москву друзьям, которые держат бизнес, и они сказали: ты вот сейчас вернешься и поразишься тому, что у нас творится. Люди запасают хлеб — потому что цены просто сумасшедшие.

— Сегодня, когда они напечатали «фантики», то внешне как бы стабилизировали ситуацию, спасли страну от крушения. Но каждый грамотный экономист говорит, что это ведет к гиперинфляции. И эта гиперинфляция — а она, наверное, наступит или зимой, или весной, ну, может быть, чуть позже — должна затрясти страну, — Марк как-то зло скомкал салфетку и метко забросил бумажный комок в пустой стакан, стоящий у самого края столика…

— Деньги обесцениваются, но как при этом выживают актеры — их ставки меняются? — нарушил я молчание.

— Пока — нет. Думаю, что они всё-таки будут изменены. У нас для чего печатают деньги? Для того, чтобы сунуть их как-то в зубы массам — ну, а насколько хватит запасов, на сколько хватит средств, которые с Запада пришли? Сколько людям удастся вытянуть из чулка? Над этим они сейчас, видимо, серьёзно работают. Они это тоже понимают прекрасно…

Они. Это слово приходится слышать всё чаще и чаще.

Они — и мы. Как раньше. «Они»— это кто? Что это — камарилья околоправительственная? Банкиры? Кто «они»?

— Они, как говорил Андрей Платонов, — «неведомые люди». На самом же деле — ведомые. Может быть, я опять сужу с каких-то крайних позиций? Вот, я даже у тебя в «Панораме» прочитал, что коммунисты, вроде бы, не те, они уже тоже ближе к социал-демократам…

— Действительно, есть такая точка зрения — её иногда высказывают и наши авторы.

— Эта точка зрения, к сожалению, очень распространена. Вот, говорят, и Зюганов уже не тот, и другие фигуры. Мне кажется это глубочайшим заблуждением, причем, наиболее опасным: либералы Запада испытывали его еще и в те, советские годы. И всё из-за чистого непонимания, что есть вообще коммунист как таковой. Разговор о том, что они, коммунисты, мол уже не те, годится лишь пока коммунисты не пришли к власти. До этого они будут гибкими или железными — какими угодно. Они будут перекрашиваться в социал-демократов или будут называться иначе, но это сути их не меняет. Потому что для них цель всегда оправдывает средства.

— На пути к власти?

— Да, на пути к власти. Но как только они приходят к власти, выясняется, что они как раз те… Те самые, которых мы знаем.

— Сейчас-то они не у власти. Меня же интересует кто, по твоему мнению, «они»— те, кто тасует всю эту колоду? — настаивал я. Мне показалось, что меня Марк просто не услышал.

— Хотя этот этап, собственно, для матушки-России, может быть, стратегически необходим: с 70-ю годами, которые страна прошла с коммунистами, нельзя расстаться в один прекрасный день. Это какое-то благодушие так думать. Потому что ничего не получилось у демократов — все их реформы были половинчатые. Основополагающие вопросы ведь так и не были решены. Почему Чубайс не смог удержать ситуацию? Да потому что, скажем, земельный рынок так и не сложился. Стала земля собственностью людей? Нет!

И дело не в Чубайсе или Гайдаре, на которых сыпятся со всех сторон и продолжают сыпаться обвинения в том, что случилось… А я говорил и говорю: всё, что в России произошло лучшее, произошло при Егоре Тимуровиче Гайдаре — благодаря его личному пониманию и благодаря его команде. А больше ничего реального не произошло. Вся эпоха Черномырдина была, по сути дела, эпоха влияния на Черномырдина, была поисками того, как обучить этого «красного директора». Что-то по этой части получилось позитивное, что-то не удалось.

Но самое страшное — не произошло единения всех демократических сил перед лицом красной опасности. Вот в этом смысле я и «Яблоко» виню, и другие силы, которые не посчитали для себя возможным объединиться — и потому сегодня очевидно такое «покраснение» «Яблока». Это абсолютно объективный процесс: не участвуя в реалиях последних лет, исключая себя из них, мы получили то, что имеем — половинчатость реформ.

— Саша тебя спросил, кто сейчас тасует колоду, в чьих она руках? — Таня, внимательно слушавшая монолог Марка, не забыла мой вопрос.

— Кто — «они»? — повторил его я.

— Пока еще не коммунисты, — быстро и вполне уверенно ответил Розовский.

— Кто всё же стоит за Ельциным? — настаивал я.

— А почему — за Ельциным? Я ведь не о Ельцине говорю… — Марк переводил взгляд с меня на Таню и снова на меня.

— Ну, хорошо, мы говорим о правительстве Примакова, — согласился я.

— Так кто привел к этой ситуации? — повторила Таня.

— Ты же знаешь всё! — вспылил Марк. — То же «Яблоко» выдвинуло Примакова. Кто приходит? — Маслюков, Геращенко. Вот кто будет ворочать страной на этом этапе!

— Ну, не Явлинский же привел Примакова, — возразила Таня.

— Он и привел! — продолжал настаивать Марк. — Он его выдвинул. Другое дело, что он сам ушел в сторону, его не допустили к пирогу.

— Так он же не из команды Ельцина! — Таня испытующе, как экзаменатор, смотрела на мужа, ожидая его ответа.

— Я не понимаю, о чем ты сейчас говоришь! — снова вскипел Марк. — Кто — «они»? Они — это выкормыши КПРФ. Другое дело, что они боятся сейчас схватить эту власть. Ведь за нее придется отвечать. Они прекрасно понимают, что им ничего не удастся в конце концов. После гиперинфляции есть единственный выход для России — это диктатура. Спасением от гиперинфляции будет только диктатор.

— И у тебя уже есть кандидатура? — спросил я полушутя.

— У меня? Я думаю, не у меня, а у них! Они могут на это претендовать. Если это будет прокоммунистический диктатор, то, конечно, появится и цензура, и тогда появится сразу всё остальное. И будет объявлено чрезвычайное положение — а тогда возможность гражданской войны возрастет в тысячу раз, потому что для России другого пути не будет, как сделать исторический выбор. Вот вы сегодня получили коммунистов, которые берутся исправить положение. Вот вы сегодня напечатали деньги, а этих денег не хватило…

Другое дело, что Запад может опять оплатить расходы их Политбюро. Если Запад и на этот раз, просто испугавшись бряцания ядерными ракетами, скажет: давайте дадим, чтобы они там свели концы с концами, не дай Бог, в голодном угаре не совершили бы каких-то поступков в своём духе… — Марк оборвал сам себя, закашлявшись.

Кому давать?

— Запад, может, и дал бы, он теперь не знает, кому давать, — возразил я, воспользовавшись паузой. — Ты же знаешь: всё, что давалось, шло мимо и никогда не достигало цели. А теперь Запад перестал «давать». Я не думаю, что сейчас так легко получить у него деньги.

— Запад и не должен давать, — согласился Марк. — Сейчас-то кому он будет давать? Политбюро, скрытому Политбюро. Кто будет распределять эти деньги? — они же.

— Ты всё же видишь вероятность гражданской войны?

Этот вопрос мне приходится слышать чаще и чаще — но я не знаю на него ответа. И я не знаю, кому этот вопрос можно было бы переадресовать… А что ответит Марк?

— Я говорю следующее: если гиперинфляции суждено быть, то выход из нее — диктатура. А диктатура очень легко может привести к кровавой ситуации. Диктатура бескровной не бывает, — повторил Розовский.

— У нас здесь популярна такая точка зрения — да и не только здесь, пришла она как раз из России: народ там настолько от всего устал, настолько проникся апатией, что поднять его на гражданскую войну вряд ли возможно, — говоря это, я имел в виду корреспонденцию наших московских авторов — их заметки пришли совсем недавно и были ещё у меня на столе.

— Дело вовсе не в апатии. Просто нет идеи, которая способна охватить весь народ. Что же касается националистической идеи, которая сегодня претендует на место коммунистической, то коммунистические идеологи работают над тем, чтобы срастить националистическую идею с самыми вонючими догмами коммунизма. Эта опасность — может быть, самая страшная, потому что это есть тот самый национал-социализм фашистского типа, который спасителен для умирающего коммунизма.

— Марик, — спросил я, выждав минуту, в течение которой мой собеседник, задумавшись, молчал, — кроме коммунистов там возникло множество совсем мелких партий. Но ведь опыт показывает, что и поначалу крохотные группы могут выдвигать лидеров, становящихся диктаторами. Ну, к примеру, к национал-большевикам Лимонова люди серьезно относятся?

— Лимонов — одаренный писатель художественного типа. Он в моих глазах — типичный такой «достоевский мальчик»-разрушитель, но вся его игра в политику не более, чем жалкий авантюризм. Конечно же, есть всегда «духовный люмпен», который, не разбираясь ни в чем…

— Идет за ним?

— Ну, кто там за ним идет? Это вождизм смехотворный. Для меня он клоун в не меньшей степени, чем Жириновский. Жириновского сделало КГБ и сделало сознательно — для того, чтобы забрать электорат у коммунистов, опять же в борьбе за власть. А электорат Лимонова — жалкая кучка… Как писателя я готов воспринимать его — хотя у меня есть к нему и как к писателю «гамбургский счет», на который он не тянет. Более того, когда он был московским поэтом из андерграунда или даже нищим эмигрантом в Нью-Йорке, он был гораздо интереснее.

А человек, который хватается за оружие, едет для рекламы на войну — такой человек вызывает у меня просто хохот. Он для меня — Хлестаков. Репетилов пополам с самим Лимоновым. Поэтому я смотрю на него как на некий художественный тип. Это такой сумасшедший всплеск, сдвиг по фазе, который, наверное, тоже имеет социальные причины. Это явление можно как-то объяснить. Но, с точки зрения большой политики, он абсолютно пустое место.

Очень много «Почему»

— Вернёмся к проблемам культуры, — предложил я. — Репертуарный театр, как мы уже говорили, — чисто российский феномен, и, видимо, потому он существует, что его традиционно поддерживает государство. В такой же степени, как и российские толстые журналы — того же порядка феномен, и тоже существовали они при поддержке государства. С ними, правда, ситуация сейчас не очень…

— И это тоже большая беда наша. Более того, — там еще проявилась просто беспомощность менеджмента. Например, я, как читатель, с удовольствием покупал бы отдельные номера журналов, но они просто отсутствуют в розничной продаже. Может, этому причина финансовая, но на пути к читателю не преодолено нечто очень важное — расстояние. Прошлым летом, на отдыхе, я пошел в библиотеку и взял все толстые журналы за 2–3 года. Я стал взахлеб их читать и был потрясен, насколько они интересны — огромное количество и новых имен, и новой прозы, и изумительная публицистика!

Мощнейший интеллектуальный потенциал России в этих толстых журналах продолжает существовать, но если раньше каждый толстый журнал доходил до каждой интеллигентной семьи, и все, например, знали позицию «Нового мира» и знали, чем она отличается от позиции «Октября», то сегодня, по экономическим ли причинам, или по каким-то другим — этого нет. Если бы где-то в наших городах, хотя бы центральных, существовал единый способ распространения, это бы помогло толстым журналам прийти к массовому читателю. А так журналы не поступают в розницу вообще. Для того, чтобы купить журнал, я должен ехать в редакцию. Но у меня просто нет времени туда ездить!

— Раз у государства находятся какие-то средства для поддержки театра, почему не сделать то же с журналами?…

— Как Гоголь говорил: «Очень много эдаких почему». Я тебе скажу про театр — я выскажу свою идею, которую никому не высказывал: почему, бы, например не создать Общероссийский театральный банк? Банк, который будет называться «Театр». Ведь Газпром имеет свой банк. Я хотел бы понять: деньги, которые выделяются на театр государством, — как они доходят до театра? Ведь этого же не происходит — чтобы в один ход.

Вот, смотри: государство выделяет из бюджета ноль целых… словом какой-то процент на культуру. Дальше эти деньги идут частично в Министерство культуры, частично — в муниципалитеты, и каждая группа чиновников с этого процента живет. Но если бы существовал Театральный банк — может быть, мы оставались бы государственным театром, но знали бы, что сумма, которая нам выделена, она вот такая-то. И она есть на счете в Театральном банке. И мы, люди театра, можем этот счет контролировать, потому что этот банк — наш.

— Вот тут и возникает вопрос: артиста или тебя, режиссера, не поставишь руководить банком — там окажутся как раз те самые люди, что работали в закрывшихся сегодня банках. Со всеми вытекающими последствиями. И вытекающими из банка деньгами…

— Но делает же это Газпром! — заспорил Марк.

— Что такое театральное искусство — и что такое Газпром? — опять поддержала меня Татьяна.

— А всё же, интересно задаться этим вопросом, — настаивал Марк. — Вот сегодня я узнал, что одна театральная актриса, которая выступает здесь, в Лос-Анджелесе, взяла за своё выступление некую определенную сумму, весьма немалую. А надо было бы ей эту сумму через Театральный банк перевести, существуй он, — и это было бы справедливо в отношении всех и, возможно, выгоднее самой актрисе. Кстати, ошибочно думать, что русская культура убыточна. Где-то она убыточна, а где-то совершенно не продана, и где-то будет приносить доходы, и немалые…

— Мировой опыт свидетельствует как раз об обратном: культура всегда убыточна, она не может существовать без помощи государства.

— Нет, нет! — заспорил Марк, — это совсем не так!

— Если говорить о театре — всё же так, — настаивал я. — Другое дело — шоу-бизнес.

— И театр далеко не всегда убыточен. В моей практике создавались спектакли, которые вообще ничего не стоили, может быть, ни рубля — и имели и продолжают иметь бешеный успех и приносят доход. Поэтому подход должен быть индивидуальный, ведь искусство — явление единичное. Да, может быть, существует некая система координат, в которой нужно дать возможность развиваться самым разным проявлениям — и тот, кто будет проигрывать, пусть он, извините, и умирает. А зачем держать государству 700 театров одновременно, как это сейчас у нас происходит? Этот вопрос стоит на повестке дня.

В стране кризис, а на загривке у государства 700 государственных театров. И среди них театры-монстры, которые начинали не как мой театр, с нуля, с пустого места: он с пустыни поднялся и заслужил, выстрадал свой успех — а есть театры, которые находятся в полуразвалившемся состоянии: они просто пахнут мертвечиной, в них нет ничего кроме скуки и маразма. Но зато есть очень много званий, и очень много мраморных лестниц — они продолжают и будут продолжать требовать у государства невероятного. Значит, может быть, надо пойти по пути объединения некоторых театральных коллективов — и тогда театральной реформы не избежать.

— Но ведь может произойти при этом опять такое, что не того и не с тем сольют, не того разгонят? — заметила Татьяна.

— Это и есть самый сложный и болезненый вопрос перехода: но это не значит, что мы должны от него отмахиваться, — уверенно произнес Марк.

— А кто-то ставит этот вопрос? — поинтересовался я.

— Союз театральных деятелей имеет экономический отдел, состоящий из блестящих экономистов — вот они сидят, думают, разрабатывают и дают предложения. В Москве Лужков решает эти вопросы не так, как это решается в городе Омске и в Свердловске — а иногда, кстати, в провинции эти вопросы решаются гораздо успешнее, чем в центре.

Цирк — структура особая

— Как обстоит дело с театром в Свердловске — не знаю, а вот с цирком… Я недавно разговаривал с гостившим здесь Анатолием Марчевским. Известнейший клоун, сейчас он заведует цирком в Свердловске. Он рассказал, что там происходит. У них система Госцирка остается. «Мы, — рассказывал он, — сообщаем начальству, что нечем кормить зверей, а нам отвечают: ешьте их — зверей, то есть, мы вам ничем помочь не можем…»

— Цирк — это тоже особая структура. Я недавно слышал одну смешную историю про российский цирк. Оказывается, слону полагается в месяц ведро водки для успокоения его нервной системы. Ну, там она дается определенными дозами: водку разбавляют в определенной пропорции и в нужное время дают животному. Слон живет в неволе, и, когда надо, он находится в под шофэ, в полусонном состоянии. Короче говоря, тормозящий эффект какой-то возникает. Это знают дрессировщики.

Так вот, в одном городе замечательные труженики советского цирка не дали дозу слону, употребив его водку с большей, по их мнению, целесообразностью. В результате слон разбушевался, и его пришлось убить. Так что причина наших бед еще и в этом. «Воруют-с» на родине как раньше, так и нынче. Цирк же вообще очень специфическая область… Вот я сейчас в Эдинбурге был, там выступал российский цирк — такие фантастические номера показывал!

— Сейчас в международных цирковых программах очень много русских, — заметил я.

— Да, да. В «Цирке дю Солей», я слышал, выступает Юра Медведев из студии «Наш дом», мой актер, потом он был на Таганке, потом жил в Нью-Йорке и долгое время был безработным. Блистательно работают «Лицедеи»… Слава Полунин многие годы работал в «Цирке дю Солей»… Так что, есть номера мирового уровня. В Эдинбурге мы видели коллектив «Дерево» — живущая в Германии труппа из Петербурга. Там мимы, которые откололись в своё время от «Лицедеев»: они работают на европейском уровне и получают хорошие деньги. Так-то…

Розовский как президент России

Время приблизилось к 11 вечера. В ресторане остался только хозяин, терпеливо и с уважением поглядывающий на нас из-за дальнего столика. Пора было его отпускать.

— Марик, назови мне три генеральные идеи, которые ты попытался бы реализовать, если бы стал вдруг президентом России, — предложил я Розовскому.

— Ты шутишь?! Три генеральные идеи? — Марк расхохотался.

— Ну, если тебе трех не хватит — я соглашусь услышать и четвертую.

— Значит, так: первое — я объявляю чрезвычайное положение. И запрещаю КПРФ — на 70 лет.

— Это уже вторая?

— Нет, это все первая — в рамках чрезвычайного положения. Я хитрый! Запрещаю КПРФ как духовную правопреемницу КПСС и учиняю одновременно суд над коммунистической идеей, устанавливая по образцу Гавела запрет на профессию. То есть я говорю: члены КПРФ не могут занимать в государственном аппарате никаких должностей в ближайшие 70 лет.

— Все репрессивные меры ты хочешь провести в пункте первом своей программы?

— В связи с этим, — не слушая меня, продолжал, распаляясь, Марк, — я, конечно, разгоняю Государственную думу — но конституционным путем. Распускаю ее в связи с чрезвычайным положением до новых выборов, потому что она мешает мне проводить политику реформ. Дальше я начинаю осуществлять эти реформы. Я же их уже назвал сегодня. Главная реформа, которая не проведена, — это земельная. Я делаю землю объектом купли-продажи, а вместе с землей этому должна подлежать практически и вся недвижимость. Я устанавливаю статус домовладельцев. У нас же нет сегодня в России домовладения, как нет и самого капитализма.

— Многие опасаются, что в любой момент может начаться деприватизация… Ведь никаким актом не узаконена покупка той или иной недвижимости, жилья, например.

— Знаешь, как у нас: когда это не касается меня лично, тогда я читаю в газете про это. А когда ко мне приходят и отбирают мое, тогда я могу вспыхнуть и накуролесить черт-те чего. Так что, с собственностью — это очень важно! И третий момент — я очень резко провожу реформу военно-промышленного комплекса, который держит нашу страну, сидя на загривке.

Я подчиняю строгому контролю армию и все военные ведомства — их следует привести к определенному закону. Я распускаю всю военную промышленность, обезоруживаю нашу страну перед лицом врага, потенциального противника мнимого или выдуманного, и, тем самым, я освобождаю колоссальную возможность для создания рабочих мест. А вот дальше с группой экономистов я придумываю, как эти рабочие места создать и как действительно провести конверсию — но не мнимую, а настоящую.

В России много инженерных умов, которые смогут придумать, как на военном заводе сделать замечательную детскую коляску — не хуже, чем английскую какую-нибудь. В конце концов, можно украсть, как всегда, или попросить — и Запад нам предоставит эти технологии, для изготовления кастрюль и прочей ерунды. Ну, естественно, будет уточнение финансовой системы, взаимоотношение доллара и рубля. В порядке шутки: недавно я услышал анекдот. Армянское радио спросили, какая разница между рублем и долларом? Ответ звучал: ровно доллар!

— И ты ввел бы какие-то ограничения на валюту — или доллар свободно бы «плавал», отражая свою истинную стоимость?

— Ты же понимаешь, я не специалист, но поверь, у нас есть немало честных и грамотных людей, просто сейчас они не у дел… Они бы знали, как поступить с долларом, со всей нашей банковской системой. У меня всюду и всё бы решали специалисты. Вот тебе моя программа, которая сегодня кажется нам комичной. Но эту программу я написал бы на листочке бумаги в первые пять минут своего дилетантского пребывания на посту президента.

И поначалу привлек бы для исполнения её только одного профессионала по имени Егор Тимурович Гайдар. Я бы ему этот листочек показал и сказал: ты можешь это сделать? А он сказал бы: это я могу завтра, это я могу послезавтра, это я смогу в течение 500 дней, а это я могу в течение десяти лет.

Я бы ему поверил, потому что, повторяю, он профессионал высшего класса, и я бы дал ему всю полноту власти. Это первое. Ему — как человеку, уже однажды спасшему Россию в самый тяжелый её момент.

— А уже на втором этапе — по лозунгу Бахчаняна: «Всю власть — сонетам!» — подсказал я.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.