Все обстояло несколько иначе

Все обстояло несколько иначе

Сам Чубайс о разговоре с президентом рассказывает несколько иначе.

Спрашиваю его, трудно ли было пробиться к президенту. Хотя можно было бы, наверное, и не спрашивать.

— Разумеется, очень трудно. Это был очень драматический момент. В течение нескольких часов он вообще не воспринимал всерьез проблему ареста Евстафьева и Лисовского, говорил, что это какая-то частность, нечего ее обсуждать, ничего страшного тут нет. Я не знаю, что это было — непонимание ситуации или что-то другое.

— Он ведь говорил, что все сделано правильно, — предотвращена кража денег из Белого дома.

— Да, совершенно верно.

— Но у вас была прямая телефонная связь с ним.

— Я специально и поехал из приемной ЛогоВАЗа к себе в кабинет в здании мэрии, чтобы позвонить ему оттуда. Только ради этого.

— Он не брал трубку?

— Не брал. Но потом взял. Я ему сказал, что нужна срочная встреча.

— Он не хотел вас принимать?

— Не очень хотел. Но все-таки согласился принять.

— Когда вы шли на эту встречу, у вас была уверенность, что Ельцин вас поддержит?

— Нет, скорее наоборот.

— Наоборот? Было ощущение безнадежности?

— Не то что безнадежности. Было ясное ощущение, что это ситуация черно-белая: либо я его убеждаю, либо это будет просто катастрофа с тяжелыми последствиями для страны. Думаю, скорее всего, было бы поражение во втором туре.

— Как происходил ваш разговор? Вот вы входите в кабинет Ельцина…

— Разговор, естественно, был продуман мной до деталей. Но не только мой разговор. С каждым, кто мог еще до меня хоть что-то сказать президенту по интересующей нас теме и как-то воздействовать на ситуацию, провели соответствующую беседу. Ключевой фигурой тут был Виктор Степанович Черномырдин. Он переговорил с Ельциным непосредственно передо мной. Хотя и коротко. Я как раз его застал на выходе из президентского кабинета. Он был сильно возбужден. Не знаю, какие слова от него услышал Ельцин, мне он лишь бросил: «Ну, я ему все сказал…» И тут же исчез.

Деталей своего разговора с президентом я не помню, но он был такой черно-белый. Я бы не сказал, что дело обстояло так: вот я пришел к Ельцину и переубедил его. Я думаю, что, располагая той информацией, которую он уже получил к этому времени, он всю картину достаточно хорошо понимал. Вернее, может быть, не понимал, а чувствовал своим исключительным чутьем. И я со своими словами мог оказаться тут всего лишь последней каплей… Гораздо более тяжелым был мой разговор с Ельциным 18 марта, когда я уговаривал его не распускать Думу и не запрещать КПРФ (Дума тогда «отменила» Беловежские соглашения. — О.М.). Там я попал в иную ситуацию. Было очевидно, что он просто не хочет меня видеть, не хочет со мной говорить, не хочет обсуждать эту тему, не хочет слушать моих аргументов… У него все уже сложилось в голове. А когда у него сложится в голове, изменить здесь что-то — это, я вам скажу, задача такая, практически невыполнимая. В общем, тогда мне приходилось давать всему делу некий стартовый импульс. Здесь же, повторяю, все было немножко по-другому. Мне казалось, что в результате какого-то внутреннего процесса он уже был подведен к необходимому решению. Мне оставалось лишь доубедить его. Ну, а результат известен.

— Анатолий Куликов в своих мемуарах пишет, будто вы «поставили жесткое условие президенту»: «Решайте: либо вы избираетесь на второй срок, либо не избираетесь и остаетесь с ними!» Могло быть такое?

— Извините, это полная чушь. Хотел бы я посмотреть на человека, который ставит Ельцину ультиматумы. Во-первых, я не считал, что альтернатива именно такова. Во-вторых, у меня не было ни морального, ни политического права так говорить с президентом. Я ему просто рассказал, что на самом деле произошло. Только и всего.