От Терека до Днепра

От Терека до Днепра

Дорога в горах

Мы едем знаменитой дорогой. Уже осталась позади Кайшаурская долина с багряно-желтыми виноградниками, уже исчезали в туманной дали воды Белой и Черной Арагвы. Уже миновали мы Гударский подъем и поклонились старому памятнику на вершине Крестового перевала.

Военно-Грузинская дорога. Тут воздвигал крепости Давид Строитель, тут, среди зеленых гор, жила царица Тамара. Почтовый дилижанс возил здесь великого Пушкина. Все вокруг полно величественного очарования: прячутся в облачной дымке лесистые вершины скал, молочной кипенью сверкает внизу дикий Терек, высоко, как орлиные гнезда, чернеют в горах амбразуры дотов.

Автомобиль мчится вниз. Слева и справа мелькают полосатые будки регулировщиков. Вокруг будок зелено-серебристые ели, белая вязь лозунгов, любовно выложенных из камней.

Дорога в горах. Девять раз пересекал я эту дорогу в дни кавказских боев. И мне кажется, что придет время, когда о Военно-Грузинской дороге, о ее героях будут писать большие книги. Тут тоже проходила линия фронта — с борьбой, с кровью, с победой.

Было время — кружились над дорогой косые тени немецких бомбардировщиков и горное эхо тысячекратно повторяло грохот бомбовых взрывов. С горных вершин ползли на дорогу страшные лавины снегов, грозя засыпать колонны фронтовых машин. Скалы низвергали вниз тяжелые каменные обломки.

Дорогу спасали люди. Люди-бойцы. Люди-герои. Темные от ветра, запорошенные снегом, молчаливые, с черными очками на лицах, в широких красных и синих штанах, с лопатами, кирками, топорами, они денно и нощно работали на своем посту: очищали дорогу от камней и снега, чинили мосты, прокладывали путь фронтовым колоннам. И машины — с людьми, боеприпасами, горючим, фуражом, провиантом — безостановочно шли на фронт…

Воет ветер в темном Дарьяльском ущелье. Недвижно высятся над ущельем розово-серые скалы. Неумолчно шумит бурливый Терек. В скалах, над самой пропастью, — каменный домик. Над низкой дверью высеченная на камне дата «1869». Из железной трубы вьется дым.

В домике живут девушки-регулировщицы. Нас встречает одна. Двое других на посту. В очаге пылает огонь. Девушка готовит завтрак. Потом садится читать. Уже убрано все, вокруг чистота. К ночи девушка пойдет на дежурство. Так изо дня в день.

О них тоже скажут в свое время, об этих девушках, труженицах войны. Здоровые, крепкие, они стойко переносят жизнь в горной глухомани. Днем и ночью стоят на посту и, вытянув желтый флажок, приветливо козыряя затянутой в перчатку рукой, пропускают машины…

Прямая, как стрела, отшлифованная тысячами колес вырывается из ущелья асфальтовая дорога. Проносятся назад домики, деревья, верстовые столбы. И вдруг сразу между двумя громадами снежных гор встает перед нами знаменитый Владикавказ.

Долиной больших боев

Гизель, Ардон, Алагир, Старый Лескен, Эльхотово, Урух… Я помню эти места. Помню рыжую россыпь взорванных кирпичей, глубокие воронки от снарядов и бомб, поваленные телеграфные столбы, трупы в кюветах разбитых дорог. Я помню холодные зимние ветры и страду большого сражения — тяжкий орудийный грохот, злой скрежет танков.

Святые места терского рубежа! Уже заросли бурьяном воронки. Уже белеют на солнце новые телеграфные столбы. Уже говорливые женщины мирно везут на тачках огненно-красные горы сочных помидоров — последний дар осени.

В селениях хлопочут люди. Степенные старики в лохматых папахах подносят на носилках к эльхотовской школе известь и цемент. Смуглые девушки чинят шоссе и поют протяжные песни. Окруженная детворой седовласая старуха, усевшись на крыльце, вяжет чулок. Молчаливый пастух в войлочной шляпе, опершись на палку, стережет стадо овец за мостом. Серые ишаки, встряхивая пестрые ковровые мешки, лениво бредут к лесканской мельнице. У мельницы вкусно пахнет свежей кукурузной мукой. Жизнь идет своим чередом.

Люди залечивают раны. Днем хлопочут на работе, отстраивая разрушенные дома, собирая урожай с полей и огородов, а по вечерам вспоминают погибших сородичей, читают письма фронтовиков, говорят о завтрашнем дне.

Над дорогой, в кустах дубняка и акации, темнеют остовы немецких машин. Стрекочут над ними сине-белые сороки, вьется мошка. И стоят эти ржавеющие машины как напоминание о черном нашествии фашистских злодеев, как памятник недавних боев.

Дорога вьется в широкой долине, а слева, в призрачной голубизне, как волшебная декорация, белеет острая гряда гор. Серебряным облаком сияет исполинский Эльбрус.

Я вспоминаю о том, как в прошлом году немцы отправили на Эльбрус отряд альпинистов дивизии «Эдельвейс». Отряд шел с кинооператорами, фотографами, корреспондентами. Командир отряда капитан Грот величественно позировал перед кинооператорами, тирольские стрелки проделывали перед ними головокружительные трюки. Немцы печатали фотографии этого «горного похода» во всех журналах. А потом советские лыжники взошли на Эльбрус и водрузили на его вершине красное знамя…

Вот и Нальчик. Вырублены его парки, испоганены ровные улицы. Но город приводят в порядок: убирают кирпичи, ремонтируют дома, подвозят в машинах молодые деревца для парков.

Мы проезжаем ипподром. Тут немцы расстреливали жителей Нальчика, тут пытали стариков и женщин. Это тихое место, окруженное каменным забором и тонкими деревьями, было местом, где царствовала смерть.

Но дальше, дальше! Солнце опускается к снежной цепи гор, и долина залита волшебным озарением заката. Автомобиль несется на северо-запад, туда, к долинам прославленной Малки, к селениям Пятигорья…

Вечер. Старый кабардинец с красной бородой зовет нас на отдых. Тишина. В доме пахнет сушеными яблоками, молоком и овечьей шерстью. У порога лежат лохматые собаки. Мы долго плещемся, умываясь у колодца. Черноглазая девочка, кланяясь, подает нам чистое полотенце.

Старый Срух выносит из дома шуршащую циновку, расстилает ее на земле, становится на колени и молится, протянув сухие ладони туда, где сияет золотая вечерняя звезда.

Пятигорье

Вот и Пятигорск. Девять месяцев прошло с того дня, как наши войска освободили город, а до сих пор в памяти еще живы картины холодного январского дня: черная копоть на стенах сожженных домов, сотни трупов на кирпичном заводе, хрустящие под ногами стекла разбитых вывесок и витрин, истерзанные деревья вокруг лермонтовского обелиска на Машуке.

Немцы бесновались в курортных городах Пятигорья: днем офицеры веселились в кабаках «Палас», «Варьете», «Фемина», ночью расстреливали жителей на Машуке, на кирпичном заводе, у Кольца-горы. Заправила немецких грабителей кригсфервальтунграт Клайкнехт, собрав вокруг себя спекулянтов, наживался на продаже спирта. Длинноносый зондерфюрер пастор Бертрамс публично благословлял массовые расстрелы евреев, а всякие гауптманы, обер-лейтенанты, фельдфебели рыскали по домам, секли людей розгами, стреляли из автоматов в санаторные зеркала, топтали клумбы в цветниках.

В дни своего бегства немцы изуродовали Пятигорск. Их руками были сожжены и взорваны гостиница «Бристоль», холодильник, вокзал, водопровод, почта, электростанция, санатории, лучшие школы, мосты.

Да, мы все помним январский день: тогда мела метель, и люди, запорошенные снегом, встречали наших бойцов со слезами радости и падали, рыдая над трупами убитых гитлеровцами близких, и с ужасом смотрели на испоганенный, исковерканный город…

Прошло девять месяцев. И вот мы снова в Пятигорске. Светит теплое осеннее солнце. Деревья на Советском проспекте роняют желтые листья. По улицам, как всегда, идут оживленные толпы людей. Свежей краской блестят новые киоски. Еще много, очень много развалин и пепелищ — восстановить город не так легко, — но уже в самом разгаре горячий период возрождения: квартиры освещены электричеством, санатории на Машуке приняли больных и раненых, в пригородных хозяйствах, на фабриках, железной дороге работают тысячи энтузиастов.

Пятигорские школы образцово встретили учебный год. Мне представилась возможность осмотреть почти все школьные здания города, и всюду, куда бы я ни заходил, я видел ослепительно чистые стены, окрашенные парты, застекленные окна, любовно приготовленные учебники, тетради, ручки.

Об одной из школ мне хочется сказать особо — это спецшкола связи для девочек, типа суворовского училища. При мне стали прибывать туда девочки-сироты, родители которых погибли во время войны. Робкие, застенчивые, не по летам задумчивые, пережившие потерю близких, они, появившись в школе, не поднимали глаз, жались друг к другу, односложно и неохотно отвечали на вопросы учителей.

Но надо было видеть, как в течение нескольких дней перерождались эти дети! Зеркально-чистые полы в интернате, постели, покрытые теплыми одеялами, вкусная пища, интересные книги, красивая новая форма, участливое, родительское отношение учителей, сила молодого коллектива — все это чудесно перерождало забитых, молчаливых детей. Девочки вновь обретали свое детство: глазенки их сверкали, они оживленно говорили друг с другом, обнявшись, ходили по коридорам, звонкими голосами пели песни.

И я, глядя на их белокурые, русые, черные косички, на их аккуратные платьица, слушая их веселые песни, думал: «Родина! Это ты, великая, призрела сирот; это ты открыла для них большую дорогу, обогрела их материнской заботой и лаской».

Когда видишь все это, незыблемой становится в тебе глубокая вера в могучий народ, в непобедимую силу Коммунистической партии, и ты знаешь — твои боевые товарищи не напрасно пролили кровь на полях великих боев, не напрасно сражались за светлое будущее своих детей, за свободу своей земли…

Над Кубанью и Доном

Невинномысская, Армавир, Кропоткин, Тихорецкая, Кущевская, Батайск. Места знаменитых боев, о которых уже сложены песни! Память наша сохранит для потомства обидные дни летнего отступления и жаркую радость наступательных январских боев. Мы не забудем фашистских зверств на Кубани и Дону, не простим злодейских разрушений!

Сегодня я вспомнил одну из своих встреч в феврале 1943 года. Это было на Кубани. Наши войска только что освободили пылающий Армавир. Над армавирским вокзалом висела черная туча едкого дыма. Бойцы еще тушили горящие дома. Был мороз. Зимнее солнце освещало страшную картину разрушения. Под ногами скрипел темный, посыпанный пеплом снег.

Проходя по окраине города, я зашел в маленькую хатенку погреться. Там я увидел древнюю старуху-казачку. Седая, морщинистая, сутулая, она сидела у плитки, сунув в духовку ноги в шерстяных чулках. На плитке лежал тощий серый кот. Увидев меня, старуха пожевала губами и молча пододвинула табурет. Я сел рядом с ней. Старуха долго молчала, потом кивнула на свернувшегося в клубок кота.

— Кот, хвала богу, мороз чует…

Я удивился:

— А зачем вам, бабушка, мороз?

— Ну как же это зачем? — строго сказала старуха. — Нашим хлопцам холод нипочем, а немец морозу не уважает. Немец квелый насчет морозу. Вот нехай теперь поскачет в степу. Я б их, паскудных, всех разнагишала и гнала бы голяком по морозу, нехай бы попробовали, будь они трижды прокляты…

И была в словах древней казачки такая ненависть к врагу, что я подумал: сколько же зла нужно было причинить людям, сколько принести горя, чтобы вызвать такие проклятия немощной старой женщины!

Фашисты, как черный смерч, прошли по кубанским городам и станицам: жгли хаты и колхозные конюшни, кинотеатры и больницы, взрывали железные дороги и мосты, угоняли людей и скот…

Наш автомобиль летит по широкому грейдеру. Мы любуемся картинами золотой кубанской осени: над дорогой высятся горы янтарных кукурузных початков, в ярочках белеют стада колхозных гусей — за лето люди успели вырастить птицу; на исполинских оранжево-розовых тыквах серебрится утренняя роса; в станицах пахнет свежими стружками, слышен стук топоров — всюду идет стройка, всюду залечивают нанесенные врагом раны: в Гулькевичах уже работает МТС, в Павловской отстроены школы, в Тихорецкой закончил осенний сев зерносовхоз, в Уманской отремонтированы молочные фермы, в Батайске уже принимает паровозы многострадальное депо, которое немцы бомбили, взрывали, жгли, разрушали с остервенением варваров.

По знакомой асфальтированной дамбе едем мы из Батайска в Ростов. На шоссе белые пятна свежих заплат, справа и слева аккуратно сложенные камни. И вот как-то сразу, неожиданно скоро заголубел широкий Дон, выплывая навстречу из низины.

Ростов. На реке неуклюжие баржи, лодки, катера. Многого не узнать. Исчез рыбацкий поселок на правом берегу. Нет светлого, похожего на большой пароход, здания речного вокзала.

В городе есть мертвые участки. Два часа бродил я среди развалин между вокзалом и Буденновским, на придонском склоне. Дмитревская, Книжная, Морская, Старопочтовая — в этом районе опустошены пожаром. Под сводами кирпичных руин чернеют груды обломков, скрученные огнем железные балки, изуродованные перекрытия. В пустых глазницах вышибленных окон синеет чистое осеннее небо.

Но ростовчане живут новой, напряженной, как на фронте, жизнью. Мало-помалу очищается город от хлама и мусора. На центральных улицах окна и двери сожженных домов забиты фанерой, на которой пестреют красочные плакаты. По утрам, как в мирное время, дворники поливают тротуары и тщательно подметают мостовые. На людных перекрестках девочки-цветочницы продают пышные хризантемы.

Недавно пошел в Ростове трамвай. Это было трогательное зрелище; ростовчане приветствовали вагоны взмахами рук, а вездесущие мальчишки почетным эскортом провожали трамвай через весь город.

В Ростове работают пекарни, магазины, кинотеатры, школы. Ежедневно выходит любимая горожанами газета «Молот», страницы которой заполнены призывами к восстановлению города и многочисленными сводками о том, что уже сделано. В Ростов возвращаются драматический театр имени Горького, различные учреждения, возвращаются тысячи людей, которые, засучив рукава, берутся за восстановление заводов и фабрик…

В вечерних сумерках Садовая улица освещена алой зарей заката. По улице идут пешеходы, проносятся автомобили. Вот девушка-милиционер регулирует на перекрестке движение. Вот группа солдат подвигает на запад гигантский аэростат воздушного заграждения. Серебристый аэростат плывет между домами, как странное допотопное чудовище, и исчезает за поворотом…

Город позади. Офицер контрольно-пропускного пункта при свете карманного фонаря проверяет наши документы. Автомобиль круто разворачивается влево и, миновав развалины авиагородка, мчится по широкому шоссе Ростов — Таганрог.

На Самбекских высотах

Мы подъезжаем к Самбеку. На протяжении многих месяцев название этого дотоле неизвестного села мелькало на страницах мировой печати. Это был крайний правый фланг немецких войск на советско-германском фронте. Тут, на Самбекских высотах, немцы держали оборону подступов к Таганрогу, тут начиналась разрекламированная фашистской пропагандой линия Миус-фронта. Тут, у Самбека, долго шли упорные, жестокие бои. Тут бойцы прославленного впоследствии генерала Бориса Аршинцева месяцами рыли ходы сообщения и подбирались к укреплениям врага.

Если бы вдохновенный художник вздумал писать большое полотно о войне, ему обязательно нужно было бы посетить Самбек. Тут нет ни одной пяди, ни одного клочка уцелевшей земли — все изрыто снарядами, бомбами, минами, покрыто сизым пеплом, изуродовано обломками орудий, машин, телег.

По узкому шаткому мостику переезжаем мы речку Самбек. И сейчас еще берега этой неглубокой, поросшей камышом речушки, огорожены колючей проволокой — на дне Самбека множество невыловленных мин. На западном берегу реки, на высотах, стоит нечто, когда-то называвшееся селом Самбек.

Это страшное зрелище, какая-то мертвая пустыня. Ни одного целого деревца — все срезано, посечено, искрошено минами и пулями. Ни одной, буквально ни одной хаты — все повалено, сожжено, искромсано. Почти под каждым фундаментом хаты — немецкие доты и дзоты.

И надо сказать, гитлеровские генералы действительно выбрали здесь чрезвычайно удобную позицию: оплетенная проволочными заграждениями речка, минированные поля перед ней, многоярусная система огневых точек на высотах, с которых отлично просматриваются все окрестности. По убеждению немецких генералов, это была неприступная крепость, о которую должны были разбиться любые атаки советских солдат.

События довольно долго подтверждали это их убеждение. Несмотря на беспрерывные атаки, Самбек держался. Его брали штурмом в лоб, пытались взять охватом, думали прорвать немецкую оборону на отдельных участках — и все безрезультатно. И однако Самбек пал. Прорвав середину Миус-фронта довольно далеко от Самбека, наши танки и конница вышли в тыл самбекской группировки немцев. Пехота ринулась на штурм, и 30 августа «самбекская твердыня» была взята. Вслед за Самбеком наши войска освободили Таганрог.

И вот, объехав зарастающие бурьяном самбекские укрепления, миновав капризную изломанную линию окопов и гигантских ходов сообщения (по этим ходам сообщения немцы на грузовиках подвозили боеприпасы), мы медленно поднимаемся в гору и, добравшись до широкого грейдера, мчимся к Таганрогу. По обе стороны дороги валяется много немецких грузовиков, тягачей, пушек, телег. Все это брошено фашистами во время бегства из Самбека.

Вечереет. Мы въезжаем в Таганрог. Город пострадал меньше, чем можно было думать. Поспешное отступление из Таганрога лишило немцев возможности со свойственной им педантичностью и тевтонским хладнокровием уничтожить дома. Во всяком случае, Таганрог выглядит несравненно лучше, чем Пятигорск, Армавир или Ростов. Правда, и здесь взорваны большие дома, и здесь сожжено много школ и разрушены заводы, но все-таки город в основном уцелел.

Темнота. По Ленинской улице шагает ночной патруль. В старом парке шумят деревья. Ветер несет крепкий, соленый запах близкого моря.

У моря

Дорога из Таганрога в Мариуполь вьется вдоль моря, и оно, темно-свинцовое от осенних туч на горизонте, горит под крутым берегом, отражая золотые лучи холодного солнца. В море уже вышли рыбачьи баркасы, и, хотя здесь еще много рассыпанных врагом мин, рыбаки, опустив с баркасов якоря, днем ловят рыбу.

Все побережье опутано проволочными заграждениями — фашисты боялись морских десантов, — взрыто окопами и круглыми пулеметными гнездами. Особенно много окопов в тех местах, где высокий берег полого спускается к морю.

Это все исторические места. Тут, в Поляковке, в 1918 году немецкий генерал от кавалерии фон Кнерцер расстреливал участников ейского десанта; тут грабил рыбаков и крестьян генерал фон Арним, один из сподручных палачей фельдмаршала Эйхгорна. Прошло четверть века. Уже сгнили в земле останки фон Кнерцера, и фон Арним, недавно плененный англичанами в Африке, бесславно закончил свой путь. И снова бежали немцы с берегов Азовского моря, а старые русские станицы, опаленные пожарами, разбитые, по-прежнему стоят на высоком морском берегу, неколебимые, как Россия.

В станицах хлопочут люди. Колхозники уже посеяли озимые хлеба, и огромные поля зеленеют, как бархатный ковер. Рыбаки носят в плетеных корзинах трепещущую, отливающую серебром сельдь. Седобородые станичные плотники чинят хаты, скотные дворы, овчарни. Женщины поправляют силосные ямы, босоногие девушки в пестрых платках ровняют дорогу.

Дорога петляет по буграм, по оврагам, по новым мостам через тенистые речки, а когда взбегает на высокий холм, перед нами в синеватой дымке открывается заводской Мариуполь. Но, увы! Трубы мариупольских заводов стоят, как черные стволы сожженного леса, и только из нескольких труб вьется беловатый дым.

Гитлеровцы организованно, планомерно, с дьявольским хладнокровием превосходно натренированных бандитов разрушали индустриальный город. Тысячи факельщиков, распределив город по участкам, в течение нескольких дней жгли несчастный Мариуполь. Некоторые из этих мерзавцев-факельщиков не успели уйти и, судимые грозным и правым судом, были повешены в том самом городе, который они хотели стереть с лица земли.

Далеко за Мариуполем, в мангушских степях, мы увидели рыжие камышовые курени. У входа в крайний курень сидел старик с деревянной ногой. Он колотил молотком по зубилу, насекая глубокие линии на железном диске от грузовика.

Здесь, в этих куренях, жили убежавшие от немцев мариупольские портовые грузчики. Они посеяли в глухой степи кукурузу, посадили баштаны и жили как Робинзоны, прячась от немецких жандармов.

Старик с деревянной ногой рассказал нам о том, как с приходом врага замерла жизнь в порту, как дюжие немецкие моряки с канонерских лодок избивали детей, бросали в море женщин.

— Потом мы ушли, — хмуро закончил старик, — разбрелись по степи. Так и жили, вроде зверей.

— А что это вы делаете с диском? — спросил я.

— Думаю ручную мельничку соорудить, — ответил старик, — намелю на дорогу кукурузы да буду возвращаться в город. Небось эти ироды уже далеко…

Хмурясь, зло сплевывая, хромой старик рассказывает, как гитлеровцы, отступая, гнали людей на запад. Люди шли тысячами, голодные, подгоняемые ударами плетей и палок, и, дождавшись ночи, разбегались в разные стороны, хоронились в кукурузе, в оврагах, в развалинах сожженных деревень.

— А потом, как пришли наши, народ стал сходиться. Иной нашел свою хату, а иной уже и хаты не нашел…

Старик поднялся, походил по баштану, выбрал десяток последышей — мелких арбузов и дынь, — нарвал помидоров и принес все это к нашей машине.

— Угощайтесь, хлопцы, — сказал он, — да передавайте там, чтоб кончали немца быстрее…

Простившись со стариком, мы поехали дальше, и каждый километр приближал нас к фронту. Уже в воздухе стали показываться немецкие самолеты-разведчики. Они трусливо летали за облаками и, противно завывая, просматривали прифронтовые дороги. Уже в садиках и рощицах замелькали санитарные телеги и на дороге чаще стали попадаться машины.

Мы въехали в зону действий 4-го Украинского фронта.

Фронтовые дороги

Тут все охвачено стремительной силой движения: окутанные облаками пыли, бесконечным потоком несутся на запад тяжело нагруженные «зисы», «студебеккеры», «доджи»; их обгоняют покрытые маскировочными сетками легковые автомашины, за стеклами которых мелькают офицерские погоны; смуглые, обветренные, в кожаных шлемах, в черных очках, мчатся связные-мотоциклисты; шпоря вспотевших коней, скачут ординарцы; на рысях проносятся обозы; оглушительно рыча, ползут неуклюжие тягачи; на пыльных проселках сверкают гусеницы танков.

И вся эта многотысячная масса людей, лошадей, машин, телег, достигнув перекрестков, точно повинуясь мановению волшебного жезла, растекается влево, вправо, движется по шоссе, по грейдерам, по степным дорогам. Радость охватывает тебя, когда ты смотришь на все это и знаешь, что исполинская сила миллионов обрушится на голову врага!

Тут, на фронтовых дорогах, все кричит об Украине, о Днепре. Здесь мы видели изумительный по красоте и размаху опыт наглядной агитации. Слева и справа от дорог высятся высокие прямые шесты с двусторонними плакатами. Армейские живописцы изобразили здесь то, что каждую секунду вопиет о мщении: закованные в кандалы украинские женщины; охваченные пламенем вишневые сады Приднепровья; девушки с бело-синими ярлыками немецких рабынь; осиротевшие дети и старики; расстрелы украинских колхозников, мрачные виселицы на майданах, опозоренные святыни — все это встает перед идущими на фронт бойцами как яростный призыв к беспощадному истреблению фашистских разбойников.

На каждом верстовом и телеграфном столбе пестреют агитлистовки.

На белых стенах украинских хат — гигантские красные, синие, зеленые, желтые, голубые слова: «На Днепр!», «На Киев!», «На Криворожье!» Тут гневные лозунги, тут яростные призывы, тут бессмертные стихи завещания украинского кобзаря:

…Вставайте!

Кайдани порвите

И вражою злою кровью

Волю окропите!

На больших разветвлениях дорог, там, где расположены контрольно-пропускные пункты, каждый проезжающий офицер, каждый боец может подойти к витрине и прочитать оперативную сводку Информбюро; тут десятки широких белых стрел с указателями дорог; тут высокие, любовно сделанные из фанеры открытые семафоры с коротким, как выстрел, словом: «Днепр!»

Тут сразу чувствуешь жаркое дыхание боев: впереди громыхает орудийная канонада, ночью тут вспыхивают зарева ракет, а над дорогами еще курятся пепелища сожженных немцами деревень.

Тысячи бойцов идут на фронт. Веселые, молчаливые, угрюмые, высокие, низкие; русские, калмыки, азербайджанцы — они идут неторопливым шагом, заткнув за пояс полы шинели, крепкие солдаты Красной Армии, и каждый из них знает: впереди нелегко, впереди много труда, борьбы и крови, но там, впереди, — победа, то, во имя чего страдает и борется исполинский советский народ.

Ночной бой

Вечером мы прибыли к казакам, а в 21.00 казачий гвардейский полк получил приказ выйти в направлении на северо-запад, выбить немцев из днепровских плавней и выйти к берегам Днепра. Казаки собираются недолго. Полк выступил точно в назначенное время.

Погода пасмурная. Холодно. Моросит мелкий осенний дождь. Под ногами коней хлюпает жидкая грязь. Бурки пахнут конским потом. Ночь такая темная, что всадники не видят соседей. Головной эскадрон ушел вперед, и командир полка чутко вслушивается: не завяжется ли там перепалка.

Пока все тихо. Только слева громыхают пушки да изредка татакает одинокий пулемет. Но вот впереди мелькнули ракеты — одна, вторая, третья. И сразу захлопали выстрелы. Головной эскадрон завязал бой. Командир развертывает полк. Казаки на рысях подвигаются к плавням.

Командный пункт — в стогах сена на займище. Невидимые связисты уже тянут оттуда телефонный провод. В ночной темноте сверкают огоньки выстрелов, слышатся крики и взрывы гранат.

Накрывшись плащ-палатками, командир полка становится на колени, включает карманный фонарик и раскладывает испещренную разноцветными пометками карту. С командирской каракулевой шапки на карту текут струйки воды. Беспрерывно стрекочет зуммер. Командир сиплым басом гудит в трубку:

— Давай, сынки, давай! Вы его там мордой в воду! Нехай покуштует, какая на вкус днепровская вода!

Потом командир оставляет трубку и озабоченно вслушивается в хаос звуков: сквозь выстрелы и взрывы гранат, в тяжком хлюпанье воды, в треске сухих камышей, в конском топоте и лязге железа он на расстоянии видит, как идет бой, и время от времени отрывисто бросает:

— Кундрюченко пошел. Там у немцев плоты. Обойти б их надо. А он полез прямо. Чего-то у Сапунова тихо. Нет. Пошел Сапунов. Ого! Молодчага!

Один за другим к стогам подлетают связные и, резко осадив храпящих коней, передают командиру донесения из эскадронов. Командир доволен.

— Молодчаги, — говорит он, — добре работают. Только пора кончать. Впереди — трудная дорога.