В ТУРЦИЮ ЧЕРЕЗ БЕРЛИН

В ТУРЦИЮ ЧЕРЕЗ БЕРЛИН

Мы попали в Берлин как раз в середине «недели победы», которую немцы называли «Ziegwoche». Я умышленно не говорю «прибыли». Мы приехали сюда из оккупированной немцами территории и, несмотря на то что ехали в вагоне первого класса, с дипломатическими паспортами и даже со своим поваром и служанкой, испытали все лишения, которым подвержены беженцы: кочевой образ жизни, отсутствие предметов первой необходимости. К счастью, наш посол в Берлине, мой старый друг Хусрев Гереде, с момента нашего прибытия нашел возможность облегчить нашу участь. Он вместе со всем составом посольства прибыл на вокзал, и мы очутились в горячих объятиях наших соотечественников. Гереде постарался, чтобы мы забыли все наши невзгоды. По его совету, мы разместились в удобном и даже, можно сказать, роскошном номере самого аристократического отеля Берлина – здесь, в Кайзерхофе, находился штаб нацистских главарей.

Хусрев Гереде вечером того же дня, желая нас развлечь, пригласил меня с супругой в ресторан. В этом ресторане можно было поужинать, а заодно и посмотреть «всякого рода зрелища». Вы хотите посмотреть, как танцуют самые красивые немецкие девушки? Вы хотите увидеть игру самых знаменитых немецких комиков? Здесь было все! Но, по воле всевышнего, мы никак не могли еще прийти в себя, никак не могли развеселиться. Еда застревала у нас в горле. Ладно уж отсутствие аппетита – его можно было объяснить. Мы привыкли в Голландии к чистому сливочному маслу, соли без примеси, свежему мясу и рыбе. У нас вызывали брезгливость всевозможные заменители – эрзац-масло, эрзац-соль, консервированное мясо и несвежая рыба, которыми питались в Германии. Но ведь музыка, танцовщицы и артисты-комики были здесь подлинными. Почему же мы ни от чего не испытывали удовольствия? Почему сердце сжималось от тоски? Неужели несчастья, свалившиеся на наши головы, страдания, перенесенные нами, и, наконец, то, что мы видели – гибель мирной и процветающей страны, вызвали у нас своего рода отвращение ко всем земным наслаждениям? Неужели отныне мы никогда не сможем смеяться и веселиться?

– Еще рюмку вина…

Нет, и вино здесь не имело вкуса. И что удивительно, здесь, казалось, никто не чувствовал себя счастливым. На лицах у посетителей этого варьете была написана боязнь и внутренняя тревога.

Этого мы не замечали даже у голландцев. Все выглядели так, будто их приволокли сюда насильно - Когда стали демонстрировать кинохронику, то люди по пять, по десять человек начали подниматься и покидать зал. Между тем на экране проходили этапы их великих побед: немецкие пушки уничтожали города и села Франции, немецкие бронетанковые части продвигались по французской земле. То и дело мелькали кадры, показывавшие, как во время отдыха в расположении германской армии появлялся фюрер; солдаты с воодушевлением орали «хайль! хайль!» Они угощали фюрера, а он, улыбаясь, протягивал свою миску. Ему наливали из кипящего котла похлебку, и он потягивал ее с таким удовольствием, словно пил медовый напиток. Все эти картины, похожие на легенды Нибелунгов, не только не волновали посетителей ресторана, но даже не интересовали их. Десять дней в Берлине я почти повсеместно наблюдал полное безразличие немецких граждан к победам Германии. Только ли безразличие? Как на улицах, так и в общественных местах – казино, ресторанах и холлах отелей люди, казалось, не находили себе покоя и не знали, куда бежать от репродукторов, беспрерывно передававших военные сводки. В честь «недели победы» Гитлер приказал вывесить на всех официальных и частных зданиях флаги, а церквам почти каждый час звонить в колокола. Не только мне, но и всем немцам тогда отравляли настроение полки гитлерюгенда, бродившие по улицам и распевавшие новый марш «Bomben, Bomben nach England!»[73]. Когда громкоговорители передавали военные сводки или эти молодчики выкрикивали песню с призывом наступать на Англию, я видел вокруг себя одни хмурые лица.

Желая узнать причину этого, я в полушутливой форме спросил моего друга Эйзенлора, бывшего посла Германии в Праге, – он вместе с супругой как-то нанес нам визит:

– Мой дорогой, кто проиграл войну – вы или французы?

Эйзенлор, как я уже рассказывал в одной из предыдущих глав, был не слепым фанатиком Гитлера, а приспособившимся дипломатом гитлеровского режима. Он очень удивился этому неожиданному вопросу.

– Что вы хотите сказать?

– Я хочу сказать, что с первого дня моего приезда в Берлин я не встретил никаких признаков радости, ни одной улыбки на лицах людей. Даже в раздавленной и угнетенной Голландии больше оживления и жизнерадостности, чем здесь. Посмотрите на этих молчаливых грустных людей со свастикой в холлах гостиницы!

Эйзенлор улыбнулся:

– Мы всегда такие. Немецкий народ не любит бурно изливать свои чувства. К тому же он так пресыщен военными победами, что…

Тут я перебил его:

– В этом нет сомнений! Ваша история за последний век полна военными победами. В 1871 году, почти так же как и сегодня, вы покорили Францию. В войне 1914-1918 годов победа также была на вашей стороне. Да, одна треть территории Франции находилась под вашей оккупацией. К тому же благодаря союзу с нами вы уже давно перебрались через Ближний Восток и прочно укрепились, с одной стороны, в Египте, а с другой – у перевалов Индии. В последний год войны и Россия не представляла для вас опасности. Но что это дало? Весь этот эпический сказ закончился Версальским диктатом. Из всего этого родилась бедная жалкая Веймарская Германия. Боюсь, чтобы и на этот раз так не получилось – ведь вы идете по тому же пути: отбросив в сторону политику, дипломатию, вы стремитесь достичь своих государственных целей только насилием. Этот путь не приведет вас к миру, которого вы будто бы желаете. Я вижу, как по улицам разгуливают молодчики, распевая песню «Bomben, Bomben nach England!». На улицах вы расклеили пропагандистские плакаты со стрелами, направленными на Британские острова. Возможно, в скором времени вы и сможете достигнуть этого. Возможно, в один прекрасный день вам удастся захватить Англию. Однако английское правительство во главе с королем со всеми своими банками и сокровищами переедет в Канаду и оставит вам несколько сот тысяч квадратных километров и сорок пять миллионов голодных, раздетых людей. Тогда эта война превратится в длительную, межконтинентальную войну и, вероятно, в нее вступят и Соединенные Штаты Америки.

Мне кажется, что немцы предчувствуют свою участь и поэтому настроены так мрачно; им нужна не победа, а мир.

Эйзенлор дружески похлопал меня по колену.

– Я вижу, вы пессимист, – сказал он. – Можете быть уверены, что в ближайшее время мы добьемся не только победы, но и мира. Как только первые тяжелые бомбы люфтваффе обрушатся на Лондон – головы наших английских «кузенов», несомненно, просветлеют. Известно, что они больше всего любят покой. Особенно старые лорды, банкиры Сити, купцы… словом, господствующий класс.

– Но Англия состоит не только из них! Не нужно забывать, сколько упорных, стойких и бесстрашных государственных деятелей и военачальников вышло из рядов этого флегматичного народа, сумевшего пятнадцать лет подряд – и нередко без союзников – сражаться с Наполеоном и в конце концов победить его!

– Да, но этот народ в то же время в высшей степени практичен. Нет худа без добра. В любом случае он не забывает о своих интересах. Как только он поймет, что ему не справиться, он сам обязательно начнет искать пути к миру. К тому же он знает, что мы совсем не заримся на Великобританию. Мы это постоянно повторяем при каждом удобном случае. Гитлер в своей книге «Моя борьба» ясно говорит о дружбе с Англией. По нашему мнению, если сегодня Британская империя даже рухнет, ее вновь нужно будет создать во имя мирового порядка и равновесия сил.

– Но чтобы поверить в это, англичанам нужно быть очень наивными, – возразил я. – Между тем наивность – качество, не свойственное английскому характеру. Во всяком случае, они однажды проявили беспечность, поверив вам во время судетского торга. А после того как вы, несмотря на данное слово, оккупировали всю Чехословакию, разорили Польшу, в Англии, включая даже Чемберлена, ни осталось ни одного человека, верящего вам. Особенно, когда вы подали руку красной России…

Тут мой друг Эйзенлор прервал меня и, улыбаясь, шепнул на ухо:

– Эмпирический ум англичанина прекрасно понимает, каким преходящим является наш союз с красной Россией.

Затем он обратился к моей супруге:

– Мы с вашим мужем никак не можем договориться. Он убежден, что война будет затяжной. Я же уверен, что к пятнадцатому августа мы добьемся мира. Не рассматривайте мои слова как пророческие, но в тот день обязательно вспомните меня!

Из этих последних слов германского дипломата, несомненно, почерпнутых на Вильгельмштрассе[74], я сделал следующий вывод: германский народ глубоко разочаровался; считалось, что Англия, сразу же после прорыва французского фронта, запросит перемирия, а она все же продолжала войну даже после падения Франции. Это было главной причиной всеобщего уныния, отмеченного мной с первого же дня прибытия в Берлин. Сейчас нужно было разогнать его какими-то другими пропагандистскими лозунгами. 15 августа ожидался сильный воздушный налет на Англию. Большие города и промышленные центры страны, включая Лондон, должны были – подобно Роттердаму – превратиться в груды камней и пепла, а война – закончиться сама собой.

– Вы действительно так поступите? – спросил я Эйзенлора.

– Нет, друг мой, – ответил он. – Я не думаю, что дело дойдет до этого. Я ведь ранее говорил, что реалистичные англичане, привыкшие к покою, как только на их голову начнут сыпаться первые бомбы…

Я не дослушал конца его фразы, потому что уже понял, что цель Германии – прежде всего внушить англичанам ужас, а все слухи о захвате островов не что иное, как блеф.

– Вы, как и прежде, на этот раз опять находитесь накануне совершения тяжелой ошибки, – сказал я своему другу Эйзенлору. – Чем сильнее будет эта операция «устрашения», запланированная вами, тем значительнее возрастет сила сопротивления англичан. Но у вас нет сахара, кофе, мыла…

До каких же пор вы будете так бедствовать – неизвестно…

Впоследствии, в 1952 году, когда нам снова пришлось увидеться с Эйзенлором, посетившим меня в Швейцарии, мне стало неловко из-за того, что я высказал эту суровую правду ему прямо в лицо. Правда, мне показалось, что к этому времени он уже забыл о том давнишнем разговоре. Кто знает, что он за эти долгие годы пережил, видел, слышал и какие опасности преодолел? Кстати, его и без того чахлая фигура превратилась в щепку. К тому же, когда он рубил дрова в Шварцвальде, он потерял пальцы на одной руке.

– Как вы сейчас поживаете? Чем занимаетесь? – спросил я.

– Мы живем в Баден-Вейлере. Я теперь мэр города, – ответил он[75].

* * *

Возможно, из-за непривычных берлинских продуктов я отправился в дорогу с острой болью в желудке. Виды из окна вагона совсем меня доконали. Колонны пленных, бесконечные колонны пленных… Они идут по дорогам или толпятся, как жертвенные овцы, на вокзалах и станциях. Все ли это французы? Я не мог разобрать. Смотрели они все боязливо, шли, спотыкаясь заплетающимися ногами…

Я наблюдал безысходное человеческое горе, несчастье и страдания… Нельзя было смотреть на их лица и одежду. Казалось, что они совсем голые. Все эти люди, словно дух из Дантова ада, были темными и бесформенными. Наступил момент, когда я почувствовал, что иду вместе с ними. За одну руку Достоевский, а за другую Толстой волокли меня в толпу этих несчастных. Сейчас мы все вместе направлялись в Сибирь «Братьев Карамазовых», «Преступления и наказания» и «Воскресения»… Однако я не пойму, как это случилось, но, когда мы пересекли границу Германии и прибыли в Чехословакию, я оказался в еще более страшном мире, чем Сибирь, описанная в этих романах. Вдоль всей железной дороги множество людей, голых до пояса, дробили камни, рыли землю и что-то перетаскивали под палящими лучами июльского солнца. Они так загорели, что некоторые из них превратились не то в африканских негров, не то в американских краснокожих. С них градом стекал пот.

«Куда мы попали? В каком веке мы находимся? Может быть, мы в Египте четыре тысячи лет назад? Может быть, это несчастные парии, таскающие камни на пирамиды своих фараонов?» Мне казалось, что это именно так. Картины из эпохи фараонов, воспроизведенные моим воображением, не отличались от того, что я наблюдал в Чехословакии 1940 года, смотря на крестьян Богемии и Моравии двадцатого века. Право, они напоминали толпы черных невольников древних веков!

Вот девушка чешка, четыре года прислуживавшая нам. Сейчас она ехала в соседнем вагоне. Это воспитанная, миловидная, грамотная девушка-крестьянка из Европы… С большим трудом мы вырвали ее из рук немцев в Берлине. «Мы не можем дать визу. Она останется в протекторате. Вся немецкая молодежь на фронте. Нам нужны рабочие руки», – говорили они. Только благодаря вмешательству нашего посольства с трудом удалось освободить девушку от «повинности». Иначе она, подобно своим согражданам, бредущим вдоль дороги, была бы осуждена на каторжные работы и, конечно, погибла бы…

В то время человек только в Будапеште мог почувствовать себя свободным. Этот город посреди выродившегося, одичавшего европейского континента был единственным центром цивилизации и, казалось, местом, на тысячи километров отдаленным от полей сражения. Главные улицы его, набережные по обе стороны Дуная днем и ночью поражали оживлением и весельем. Жгучие девушки с коралловыми губами кокетничали больше, чем в обычное время, глаза их кавалеров были более томными, чем обычно. В воздухе переливались бесконечные рапсодии, песни и мелодии. Никаких радиопередач, никаких военных сводок…

По правде говоря, мы в первые дни не могли вкусить удовольствия от всего этого, никак не могли поверить, что все это наяву. Нам казалось, что мы видим сладкий сон, сейчас проснемся и снова очутимся в мире реальных ужасов. Да, жизнь Будапешта казалась нам очень обманчивой, искусственной, такой же, как и драгоценности на витринах магазинов «Жоли», как улыбки и кокетство будапештских девиц… Разве жизнь – сцена из оперетты? Разве вся она состоит из лжи, обмана, разве вся она – игра в «любовь и счастье»? Нет, дорогой, этого не может быть. Все пережитое подсказывало, что на жизнь так смотреть нельзя, тем более что мы привыкли воспринимать только ее трагическую сторону.

* * *

Но что за странное дело? Когда мы прибыли в Стамбул, друзья и знакомые нашли нас даже более оптимистичными, чем следует. На родине почти каждый считал, что настал день светопреставления, и потерял надежду на спасение. «Что мы наделали, связав свою судьбу с судьбой англичан и французов», – говорили некоторые штатские чиновники генерального штаба и дипломаты-дилетанты. Собираясь группами на перекрестках, они пропагандировали пораженчество…

В этой обстановке повторять традиционную формулу: «Англия, потерпев ряд поражений, выиграет войну», – или же рассуждать о том, что, возможно, Америка рано или поздно в эту войну вступит, было довольно трудно. Но я не мог сдержаться и, с кем бы из друзей и знакомых ни говорил, высказывал свои суждения. Многие смотрели на меня косо, считая, вероятно, что во время катастрофы Голландии я просто рехнулся и болтаю чепуху. Только два государственных деятеля принимали меня всерьез – Исмет Иненю и тогдашний премьер-министр доктор Рефик Сайдам. На второй день после приезда в Стамбул я встретил последнего в «Парк отеле» и подробно рассказал ему обо всем пережитом. Рефик Сайдам, выслушав мои слова с глубоким вниманием, воскликнул: «Ради бога! Не позднее чем сегодня вечером немедленно ступайте к президенту республики и доложите ему то, о чем вы мне рассказали».

Президент находился во Флории[76] на своей чудесной вилле, щедро залитой днем солнечным, а по ночам электрическим светом. Рядом с ним был председатель стамбульской организации народно-республиканской партии, депутат от Конии Тевфик Фикрет Сылай.

– Ты рассказал премьер-министру очень интересные вещи. Расскажи-ка и нам, – попросил Иненю.

Весь вечер я рассказывал, а он слушал. Больше всего интересовала его наша беседа в Берлине с бывшим послом Германии в Турции Эйзенлором. Несколько раз он заставлял меня повторять ответы германского дипломата, и особенно его слова: «У нас к Англии нет никаких претензий. Если даже Британская империя развалится, то для порядка в мире ее следует вновь создать». Он глубоко задумывался над этими фразами: «Значит, последнее слово опять будет за Англией! Значит…» И ждал, чтобы я ответил на это: «Да».

Исмет Иненю иногда не сдерживался и задавал вопросы, которые его глубоко волновали. Например, он говорил: «Ты думаешь, что договор между Германией и Россией будет соблюдаться?» Когда я был в Берлине, я встречал некоторых моих немецких знакомых, которые подтрунивали над этим договором. «Наш белый хлеб присылают нам наши дорогие русские друзья», – посмеивались они втихомолку.

Один мой приятель, германский офицер запаса, заявлял: «Финская война показала, что представляют собой русские. Оказывается, Красная Армия – это блеф. Мы зря на себя взяли такую обузу! А эти чудаки никак не могут насытиться! Мы поставили на карту все, и они пожинают плоды».

Когда я рассказал об этом, глаза Иненю засияли. Однако в официальных и политических кругах Анкары никто не радовался, никто в это не верил и не обращал внимания. Может быть, лишь несколько депутатов в Великом национальном собрании и несколько журналистов видели признаки ослабления германской мощи и надеялись, что наш союзник Англия выстоит. Я имею в виду статьи Хусейна Джахида в газете «Танин» и еженедельные выступления по анкарскому радио Бурхана Бельге. Эти статьи и выступления совсем не одобрялись нашим министерством иностранных дел, иногда даже вызывали его критику и возражения. В те времена наша внешняя политика несколько склонялась к нейтралитету.

Для этого были известные причины. Один из наших союзников отпал и начал проводить политику сотрудничества с Германией. Другой так погряз в своих заботах, что был не в состоянии оказать нам ни малейшей помощи. Кроме того, наш сосед и прежний друг Россия все еще находилась в противоположном лагере. Что касается нас, то мы в начале войны выполнили все свои обязательства как перед Югославией, так и перед Грецией, чтобы превратить Балканскую антанту в оборонительную систему, но не сумели разъяснить наши цели этим дружественным государствам. И мы остались совершенно одинокими, окруженными огненным кольцом со всех сторон. При такой ситуации, пока мы сами не подверглись нападению, нам нужно было со всеми поддерживать хорошие отношения.

Однако это уже другой вопрос. Некоторые рассматривали развитие мировых событий под углом зрения германской победы, а иные считали, что она уже одержана. По-моему, этот взгляд был неправильным и мог толкнуть нас на очень опасный путь. Например, «политика невмешательства» могла постепенно привести нас к содружеству со странами «оси». Фон Папен прибегал ко всякого рода лести и изо всех сил стремился толкнуть Турцию в эту пропасть – давал гарантию за гарантией, вручал дружественные послания Гитлера президенту республики, передавал его высказывания, будто он восхищается Ататюрком. Можно сказать, что он даже сотрудничал с нашим правительством, стараясь пресечь деятельность немецкой пятой колонны. Он удалил советника германского посольства, которого мы считали руководителем пятой колонны, и вызвал на его место доктора Янке, долгие годы прожившего в Турции и известного своим дружеским отношением к нашей стране. Свой образ жизни фон Папен также приспособил к нашим нравам и обычаям. Он казался далеким от снобизма, свойственного иностранным дипломатам, отбрасывал в большинстве случаев правила протокола и умел обращаться с людьми любого ранга как равный. На его приемах царила атмосфера искренности и непринужденной беседы. Таким образом, германское посольство превратилось в место, где анкарские дипломаты с удовольствием проводили время. В одном из залов танцевали, в другом играли в бридж или покер, в третьем пили вино и беседовали. Все это продолжалось до рассвета, и, когда наступал час возвращения домой, никто не хотел расходиться.

Настали времена, когда весь свет в Анкаре заговорил только о приемах фон Папена. На людей, не удостоенных приглашения, смотрели подозрительно. Тех, кто вместо германского посольства ходил в английское, считали достойными сожаления, потому что там все приемы проводились только в строгих рамках протокола, длились несколько часов и каждый, подобно школьнику из интерната, послушно возвращался домой до наступления полуночи.

Фон Папен развлекал своих гостей не только танцами, игрой в карты и спиртными напитками. Иногда, собирая за столом турецких и немецких ветеранов первой мировой войны, он умел создать трогательную атмосферу дружбы со слезами и высокими чувствами. Сам он при каждом удобном случае с умилением рассказывал, что сражался с ними бок о бок, и покорял тем самым их сердца. Я в жизни не видел такого обольстителя. За время пребывания в Анкаре он не только расположил к себе турок, но завоевал симпатии всего дипломатического корпуса, и даже английского посла. Этот посол подчас не скрывал своего расположения к нему и издали приветствовал его улыбкой. Дети же английского посла при случайных встречах с детьми фон Папена задерживались и охотно с ними болтали.

Хотя меня почти не приглашали в германское посольство, я имел несколько случаев близко познакомиться и разговаривать с фон Папеном и особенно с мадам фон Папен на наших приемах. Несмотря на то что посол Германии вел себя со мной несколько сдержанно, супруга его относилась ко мне по-дружески. Я вспоминаю, что как-то раз на вечере, устроенном генеральным секретарем министерства иностранных дел, я с ней откровенно беседовал один на один в течение целого часа. Возможно, причиной задушевности и искренности- мадам фон Папен послужило то, что я справился о здоровье ее сына, раненного после первого боя под Сталинградом, и растрогал ее материнское сердце.

– Ах, не спрашивайте, – сказала в тот вечер мадам фон Папен. – Сын мой спасен, сейчас выздоравливает здесь у нас, но сталинградская трагедия все еще продолжается. Сердца стольких немецких матерей разрываются от горя. Уверяю вас, что в нашей стране не осталось ни одной семьи без траура.

А на один мой вопрос она ответила так:

– Нет, нет, это не потому, что враг сильнее нас. Но, по рассказам моего сына, там снег, грязь и холод, уму и воображению непостижимые. Что может против этого сделать армия? Бензин замерзает, моторы останавливаются. Нет возможности ни продвинуться на шаг вперед, ни отойти назад. Посмотрим, какие результаты даст наше наступление предстоящим летом! Я в военном деле не разбираюсь, но те, кто разбирается, полны надежд. А затем вы знаете – Москва вот-вот падет. Это будет иметь большое моральное воздействие на русских.

Мадам фон Папен, почувствовав по моему молчанию и взглядам, что я не верю в эту возможность, спросила:

– А вы не так думаете?

– Нет, – ответил я. – Это не первый случай, когда русские временно могут оставить Москву. Я тоже не разбираюсь в военном деле, но я знаю, что за страна Россия и что за народ русские.

Выслушав меня, мадам фон Папен через некоторое время спросила:

– А вы не допускаете вероятности разложения изнутри? Например, мятежа против коммунистического режима?

– А кто поднимет этот мятеж? Крупная и мелкая буржуазия вырвана с корнем. Оставалось в последнее время всего лишь среднее крестьянство. И оно за последние пятнадцать лет растворилось и исчезло. Сотни тысяч людей старого времени умерли. В настоящее время там люди в возрасте от двадцати до сорока лет, то есть те, кто мог бы участвовать в восстании, это люди, выросшие в советский период, без старых традиций… Никто из них не помнит старые времена… В эпоху царизма они или еще не родились, или же были детьми…

И я добавил к своим словам следующее соображение:

– Есть только один способ развалить Россию изнутри: освободительная война. И вы его упустили.

– Как, как? Освободительная война? – спросила мадам фон Папен.

– Да, – ответил я. – Вы ведь знаете, что Россия – многонациональное государство, конгломерат из многих народов, у которых разные языки, разное происхождение, разная история, разная религия. Ведь поэтому сами русские называют свое государство Союзом Советских Социалистических Республик. На их официальном гербе видно семь стран[77], обладающих административной автономией. Лишь одна из республик является Россией. Численность ее населения не превосходит семидесяти миллионов[78]. Остальные же народы представляют абсолютное большинство. На протяжении сотен лет централизованная система управления их так давила, что они не имели никакой возможности пробудиться и поднять голову.

И вот германские армии, заняв Украину и продвигаясь к Крыму, могли бы дать им эту возможность. Они могли заявить: «Мы идем не для того, чтобы вас покорять, а для того, чтобы освободить из-под гнета Москвы». Но вместо этого вы подвергли местное население всевозможным мукам и пыткам. Вы не щадили никого, будь это даже наши соплеменники, вы рубили их мечом.

Мадам фон Папен пришла в полное замешательство:

– Вы сказали «ваши соплеменники»?

– Да, мадам. Не только соплеменники, но и единоверцы… По официальной русской статистике, их 25-30 миллионов. Мы скажем – сорок пять. Но я боюсь, как бы и они, подобно украинцам, белорусам, грузинам, черкесам и остальным, увидев вашу тотальную войну, не были бы вынуждены броситься в объятия их отчима Сталина. Таким образом, германская армия своими руками поддерживает могучий Союз Советов.

После моих слов, в которых приблизительно так была выражена жестокая правда, мадам фон Папен охватило глубокое раздумье. Я полагаю, что она не очень обиделась на меня, так как я знал, что она была большим противником нацизма, чем ее супруг. Если бы она обиделась, разве она не покинула бы меня тут же? Между тем мадам фон Папен, вопреки традициям всякого рода дипломатических раутов, даже продолжила наш разговор. Видно было, что многие мои высказывания она находила справедливыми. Возможно, мадам фон Папен поступила так из вежливости – она была дамой в высшей степени воспитанной и благородной. Происходя из аристократической семьи гугенотов, она, казалось, вобрала в себя все тонкости французского воспитания, что в настоящее время встречается очень редко. Когда она отошла от меня, я задал себе вопрос: «Как случилось, что эта женщина, обладавшая такими высокими душевными качествами, могла годами близко наблюдать и терпеть всю запутанную игру такого политического шарлатана, как фон Папен?»

Размышляя об этом, я вдруг увидел сквозь толпу мадам фон Папен, которая сидела в кресле в углу, а супруг ее склонился к ней, и они о чем-то шептались. Не вызывает сомнений, что темой «приятной беседы» между супругами были мои слова. Наконец, вскоре фон Папен отошел от жены, прошелся по залу и, улучив момент, подошел ко мне.

Сказав несколько слов о том, о сем, он перевел разговор на мой роман «Чужак». Этот роман был в те времена переведен на немецкий язык, выпущен одним издательством в Германии и, не знаю почему, привлек внимание и вызвал интерес литературных критиков этой страны. Может быть, по этой причине, а может, и нет, то же издательство просило разрешения на издание другого моего романа – «Содом и Гоморра», переведенного без моего ведома. Я не соглашался на перевод, ибо книга «Содом и Гоморра» была резким и суровым изображением жизни Стамбула во время английской и французской оккупации. Я разнес в нем в пух и прах наших тогдашних врагов – англичан. Между тем мы сейчас нашли общий язык с бывшими врагами и даже стали закадычными друзьями. Наконец, по мнению моему и мне подобных, Англия в настоящее время была последней крепостью цивилизации, и мое сердце не могло согласиться с изданием книги, особенно на немецком языке, где смешивались с грязью отцы и старшие братья ее нынешних героических защитников.

Я полагаю, что фон Папен, начав разговор с «Чужака», хотел затронуть и вопрос об издании второй книги, но, что-то почувствовав в моем настроении, снова перевел разговор на отвлеченные темы. Кстати, этот хитрый дипломат никогда не ставил прямо вопросы, которые непосредственно его интересовали. Своей цели он добивался окольными путями. После вторжения немецкой армии в Грецию он пришел к нам с посланием Гитлера в руках, а ушел, добившись согласия на заключение пакта о ненападении между Турцией и Германией. Этим я не хочу сказать, что фон Папен заманил нас в ловушку. Пусть история рассудит этот наш шаг. Моя цель подчеркнуть, что автором этого документа является непосредственно фон Папен. Не сомневаюсь, что идею направить дружественное послание главе турецкого государства Гитлер заимствовал у него.

В те времена все нацистские главари метали против нас громы и молнии. Общественное мнение Германии было против нас, и это не могло позволить фюреру самому прийти к мысли, что надо обласкать турок. Хотя мы знали, что в душе он нас уважает и особенно восхищается Ататюрком, но после заключения нами пакта о взаимопомощи с англичанами и французами эти его чувства должны были напоминать «разочарование от любви».

Об этом свидетельствовали бурная деятельность Вильгельмштрассе и организация пятой колонны в Турции.

Да, фон Папен знал, как пресечь эти действия, а затем и расположить к нам самого Гитлера. Проводить в накаленной атмосфере того периода политику смягчения было для обыкновенного дипломата не под силу. Однако фон Папен был обстрелянным солдатом и на протяжении всей своей жизни участвовал в целом ряде нечистоплотных и темных дел. Сейчас он играл роль незапятнанного, белоснежного голубя мира между Германией и Турцией. Когда дружеские отношения между красной Россией и нацистской Германией вдруг переросли в смертельную схватку, было организовано покушение на жизнь этого «голубя». Но у фон Папена была счастливая судьба! Покушение закончилось гибелью террориста, бросившего бомбу, и дало возможность начать громкий уголовный процесс, который мог бы испортить наши отношения с Россией. Все помнят, каким полем битвы между самыми яростными марксистскими диалектиками и юридической логикой турецких судей служил анкарский уголовный суд[79]. А фон Папен отделался легким испугом и вышел из этой истории героем дня. Как в официальных и дипломатических кругах, так и в народе его имя стало вызывать огромный интерес, авторитет его неизмеримо вырос, и личность стала даже легендарной. Многие стали воображать, будто победы вермахта на русском фронте одерживались под его командованием.

Мы можем твердить, что фон Папен старый волк, лиса или же «голубь мира», но в глазах всех он стал самым умным человеком, смелым героем и невинной жертвой. Он знал все тайны, и, что бы он ни говорил, все подтверждалось. Поэтому, когда в день нашествия немцев на Россию он заявил, что оно закончится полной победой через шесть недель, все поверили его словам как пророческим. И, хотя вместо шести недель прошло шесть месяцев, а затем и год, предвидения германского посла, то есть фон Папена, о «полной победе» все еще не ставились под сомнение.

К счастью, глава турецкого государства вместе с несколькими своими соратниками, взявшими на себя ответственность за наши действия, рассматривал события на восточном фронте совершенно под другим углом зрения. Он не придавал значения этим очковтирательским комментариям. Иначе вой сирен – сохрани господь! – подхватил бы наш корабль, и кто знает, о какую скалу он бы разбился.