ГОЛЛАНДИЯ Гаага (1939-1940 гг.)

ГОЛЛАНДИЯ Гаага (1939-1940 гг.)

Когда в юности при мне упоминалось о Голландии, перед моими глазами возникали три воспоминания: фотографии молодой королевы Вильгельмины в иллюстрированных газетах, кольцо с бриллиантом, которое моя мать называла «фламандским камнем», и голландский сыр, напоминавший красный мяч. Когда же мне перевалило далеко за сорок пять лет и я прибыл в Голландию, из этих трех видений детства мне вспомнилось только одно – бриллиант в кольце матери. В полутьме алмазных цехов, похожих на наши мастерские, где изготовляют веретена, мне довелось увидеть множество значительно более крупных камней, сверкающих как звезды.

Но где моя королева, красавица с ласковыми глазами и пышными локонами? К сожалению, сейчас вместо нее передо мной была старушка лет шестидесяти. От молодости у нее остался только нежный голос; да, это был мягкий, приятный по тембру голос молодой девушки, но и он никак не мог вытеснить из моего сердца тоску по старым фотографиям.

Голландский сыр тоже потерял свою свежесть. Даже и по форме он перестал походить на мяч. Позднее я узнал: оказывается, знакомый нам голландский сыр, когда вывозится за границу, покрывается оболочкой из воска, чтобы не зачерствел, и только тогда ему придается круглая форма.

Когда я направлялся в Гаагу, мои представления о Голландии уже не ограничивались этими впечатлениями детства. Я вспоминал, что большинство книг французских и немецких философов шестнадцатого и семнадцатого веков, которых я начал читать с большим рвением в свои двадцать лет, были напечатаны в Амстердаме, в Харлеме или же в Лейдене. Спиноза, начавший войну против схоластических наук, родился и жил в Гааге, а Эразм – в Роттердаме. Мне было известно, что Декарт и Вольтер часто находили здесь убежище от гонений церкви. Значит, этот крохотный клочок Европы некогда был просвещенным и оживленным центром свободы совести и передовой мысли.

Кроме того, с точки зрения изобразительных искусств второй родиной эпохи Ренессанса могла быть только Голландия. Сколько творческих гениев, от Ван-Дейка, Рембрандта до Вермеера, выросли здесь, стали знаменитыми и прославили эту страну!

Если сейчас великое искусство и общественная мысль здесь находятся на менее высоком уровне, то все же я надеялся найти в Голландии их свежее дыхание. Однако эта надежда не оправдалась. Казалось, что голландцы двадцатого века забыли свое светлое и славное прошлое. Великие корифеи свободы совести и мысли перекочевали отсюда, даже не оставив и следа. Все схоластические и теологические учения средних веков нашли здесь благодатную почву: католическая, протестантская, лютеранская или англиканская партии постоянно грызлись в парламенте Голландии,

«Спиноза? Ах, Спиноза! Этот еврей из Гааги.., А Рембрандт? Его место в музее!.. Недавно муниципалитет Амстердама реставрировал его дом.

Вы спрашиваете о первых рукописях Вольтера? Полагаем, что они в одной из национальных библиотек. Удивительно, значит, Вольтер и в Голландии издавал свои книги».

Да,- да, безусловно, только из-за разногласий между своими приверженцами он, оказывается, пришел в такую ярость, что собрал свои пожитки и, покидая Голландию навсегда, не сдержался от брани в адрес голландцев: «Adieu, canaux, canards et canailles»[67].

Мне, вероятно, поддавшись чувству разочарования, следовало бы сказать: «Здравствуйте, мельницы, верфи и коровы…» Однако я не сказал этих слов, хотя они были бы вполне уместны. Ладно уж верфи и мельницы, но голландские коровы на самом деле прекрасные животные, достойные всяческой похвалы. На них украшения, как у жен деревенских богачей, у них такая походка на зеленом бархате лугов, они так степенно и гордо поворачивают головы, что прохожему хочется поклониться и сделать им глубокий реверанс.

Другой особенностью, сразу же бросившейся мне в глаза в Гааге, было обилие велосипедов на улице. На этой двухколесной машине мы привыкли видеть у себя только детей, а в Европе, кроме того, рабочих. В Голландии она является главным средством передвижения людей всех возрастов и всех слоев населения. Здесь от шестидесятилетием королевы до шестилетней принцессы, от бородатых пожилых высших государственных и правительственных деятелей до судей, чиновников, директоров банков, священников – каждый, да каждый, в любую погоду восседает на этих двух колесах.

В Голландии, да, я говорю в Голландии, потому что в других местах мне не пришлось этого увидеть, имеются даже трех- и пятиместные велосипеды. К велосипеду прицепляются большие или маленькие коляски. Можно видеть, как супруги, а иногда и целые семьи с маленькими детьми выезжают в этих колясках на прогулку за город. Случается, что мимо вас проезжает бородач в котелке и черном рединготе, раскрыв под моросящим дождем зонтик и нажимая на педали, со скоростью, которая далеко не приличествует его внешнему виду. Вы с трудом удерживаетесь, чтобы не рассмеяться. А иногда вы видите, как задумчиво работает ногами священник в рясе и с молитвенником в руках. Вы цепенеете от удивления и, наконец, в один прекрасный день приходите к выводу: велосипед – руки и ноги Голландии.

Однако, сделав этот вывод, я не хочу подвести черту под первыми моими впечатлениями о Голландии и голландцах. Кроме коров, мельниц, ткацких станков, верфей и велосипедов за фасадами двух- и трехэтажных кирпичных домов с тщательно промытыми окнами укрылся другой мир, куда попасть простому иностранцу не посчастливится! Эти дома безмолвны, как могилы, и неприступны, как крепости. По ночам из окон не просачивается свет и не видно, чтобы в эти дома кто-нибудь входил или выходил. Обитаемы они или нет, можно узнать, только расспрашивая местных жителей. Оказывается, дома эти принадлежат древней аристократической семье, корни родословного дерева которой уходят в глубокое прошлое. Простое перечисление титула, родового звания занимает по меньшей мере полстраницы. Здесь часы давно уже остановились, а счет времени не ведется. Дедушки и бабушки в белых париках, с воротниками и рукавами, отделанными кружевами, все время наблюдают из позолоченных рам за внуками и правнуками, осужденными до самой смерти жить и мыслить по образу и подобию своих предков. Глава семьи перед бракосочетанием детей советуется со стариками; жена в трудные минуты ищет у них заступничества, изливает им свое горе и, как талисман, носит на пальце антикварное кольцо причудливой формы, не считаясь с тем, что это смешно. Кстати, тюфяки, на которых спят внуки, постелены на кроватях, где предки испустили последний вздох. Посуда, вплоть до мисок и горшков, принадлежала предкам, а дети пьют утренний кофе из тех же чашек, которыми пользовались их предки пять-шесть поколений назад.

Все члены семьи поддерживают традиции времен лучины и ужинают, самое позднее, в половине седьмого, а в девять часов ложатся спать. Вот почему для этих бедняг встречаться с иностранцами, особенно посещать вечерние дипломатические приемы, настоящее мучение! Подумайте только, какая большая проблема в их жизни – принять приглашение на прием, хотя бы и несколько раз в году! Сесть в восемь, полдевятого вечера за стол и лечь в постель самое раннее в полночь!..

И вот протокольный отдел министерства иностранных дел Голландии, чтобы предостеречь от такого несчастья старинные родовые семьи, живущие в Гааге и ее окрестностях, предусмотрительно издал специальную книгу протокола. Составители этой книги, пометив в ней фамилии и фотографии нескольких барышень и десятка молодых людей, тем самым подсказывали: «Этих вы можете приглашать, а остальных оставьте, пожалуйста, в покое». Остальные? Да, но они-то и составляли большинство аристократии, а выделенные для приглашений, я полагаю, либо полностью стали космополитами, либо были лицами менее знатного происхождения.

Как я вскоре узнал, причины, заставлявшие родовых голландских аристократов жить за китайской стеной, нельзя объяснить только обычаями и традициями предков. Если бы это было так, они проявили бы любезность и открыли бы двери своих домов для иностранных дипломатов хотя бы в часы, удобные для своего «распорядка дня». Между тем голландские аристократы просто уклонялись от дружеских связей. Для них все нетитулованные иностранцы вообще были чужаками. Однако на членов дипломатического корпуса аристократического происхождения, даже невысокого ранга – третьих секретарей или атташе, – этот карантин совсем не распространялся – они были вхожи в высшее общество. Сорок лет назад посол Османской империи в Гааге, сын паши, женатый на дочери принцессы, пользовался таким вниманием и уважением, что, когда я приехал сюда, его имя было у всех на устах. Всех последующих послов никто и не помнил. И еще один наш дипломат в ранге первого секретаря из очень старинной аристократической семьи достиг большого успеха и был любимцем многих баронов, князей и княгинь.

В Гааге есть аристократический клуб, которому двести или триста лет. Сюда вы можете вступить, если имеете дипломатический ранг посла или посланника, только путем избрания. Как бы там ни было, я прошел «баллотировку» и удостоился чести стать членом этого клуба. Всякий раз, когда я там бывал и когда разговор заходил о турках, он велся вокруг этих двух наших соотечественников. Об одном говорили: «Как хорошо играл он в бридж!», а о другом: «Как хорошо, говорил он на всех языках!», и из уст многих рыцарей, баронов и других «ванов» я слышал об этих двоих. «Какие это были благородные люди!» Имена двух наших соотечественников были занесены в «Золотую книгу» клуба.

Как странно, что в этом «аристократическом» обществе дворец династии Оранж-Нассау и его обитатели выглядят просто, не давая никакого повода для снобизма. Вполне можно, войдя в ворота с двумя часовыми, пройдя через маленький двор и обыкновенный холл с каменным полом, подняться на несколько ступенек по деревянной лестнице и в одной из боковых комнатушек встретиться с ее величеством самой королевой Вильгельминой.

Однако я был доставлен во дворец в тряской королевской коляске, запряженной четырьмя лошадьми. Когда мы подъехали ко дворцу, меня встретил привратник высокого роста с бородой Моисея, в разукрашенном головном уборе и с длинным жезлом в руке. Но я не помню, чтобы я смутился или растерялся. Я только спросил у сопровождавшего меня статс-секретаря: «Я в первый раз удостаиваюсь аудиенции у королевы. Как мне достойно приветствовать ее?» «Не беспокойтесь, – ответил статс-секретарь. – Дворцовый протокол у нас очень простой. Я хочу только обратить ваше внимание на один момент: королева не подает руки мужчинам ни для пожатия, ни для поцелуя. А в остальном также, как и повсюду».

Чести дотронуться до руки Вильгельмины удостоилась через пять-десять дней после меня госпожа Караосманоглу. Дело не ограничилось только этим. Через несколько месяцев моя супруга даже подружилась с фрейлиной Вильгельмины. Благодаря этому знакомству легко преодолевались трудности соблюдения протокола, возникавшие во время устройства приемов. Например, за день до приема какая-нибудь дама или барышня просила извинения и разрешения, чтобы вместо нее пришла другая барышня из дворца. Хотя многие из этих барышень жили не в Гааге и были перегружены работой в различных благотворительных и культурных учреждениях, одна из них обязательно выручала нас.

В Голландии кроме дворцовой аристократии есть еще высший и средний класс буржуазии совершенно иного характера. Хотя большинство представителей этого класса – крупные промышленники и дельцы, внешне они напоминают знать наших захолустных городков… Этот старинный тип людей редко встречается в других странах. Они кажутся чрезвычайно набожными. Воскресные дни проводят дома, за молитвой и чтением библии. Но к вечеру стараются потихоньку улизнуть в увеселительные заведения Брюсселя или Парижа, где кутят до утра. Говорят, что иной раз эти господа так напиваются, что оказываются не в состоянии добраться до гостиницы и до утра валяются на мостовых.

Я не мог не поверить этой молве, потому что задолго до войны в Москве мне случилось встретить такого пьяницу-голландца. В Москве? Да, в Москве! Это было в те времена, когда нас с русскими нельзя было и водой разлить. Я и Фалих Рыфкы отправились туда на съезд писателей. Фалих, по причинам, которые долго объяснять, оставил съезд и вернулся на родину. Каждый вечер перед сном я уединялся в уголке бара гостиницы и наблюдал, как посетитель, сидящий за столиком напротив, крупный человек с бритой головой, опрокидывал рюмку за рюмкой. Сначала я подумал, что это агент ГПУ наблюдает за мной под видом пьяницы. Однако затем я узнал, что это был директор одной голландской нефтяной компании. Я сказал, что узнал это позднее. Между тем директор голландской нефтяной компании как-то вечером подошел ко мне, протянул мне свою визитную карточку, представился. «Я вижу, вы очень скучаете. Я сюда приезжаю уже третий раз, чтобы обсудить с русскими проблему нефти. Каждый раз задерживаюсь в Москве на два-три месяца. Несмотря на это, я не имел возможности, помимо служебной необходимости, переброситься с кем-нибудь двумя-тремя словами. (А голландцы очень любят поболтать!) Особенно к вечеру мне кажется, что я лопну со скуки. Но такие благонадежные люди, как вы, могут проводить время в этом городе очень приятно. Я голландец, а, как известно, у нас с русскими нет дипломатических отношений. Но, вы… Вы можете делать здесь все, что хотите».

На следующий вечер я вместе с двумя участниками съезда – греками пригласил этого директора голландской нефтяной компании в ресторан, где он развлекался под треньканье балалаек, наигрывавших «Очи черные». Я с удивлением наблюдал, как он безудержно глотал всевозможные напитки и напился буквально «в стельку».

* * *

Я начал рассказ о Голландии неуместным образом и к тому же сделал несколько отступлений. Теперь я постараюсь изложить все, как подобает дипломату.

Я был назначен в Гаагу через десять дней после начала войны. С Польшей дело шло к концу. Мы вместе с супругой отправились в дорогу. Я все еще с тоской вспоминаю экспресс «Симплон», который стал для меня символом мира, потому что больше мне не довелось путешествовать на нем из Турции в Европу или в обратном направлении. Ах, как удобно и приятно было совершать поездки на нем даже в середине сентября 1939 года. Проезжая Болгарию, Югославию, вплоть до прибытия во Францию, и в особенности в Париж, мы не встречали каких-либо признаков бедствия. Только неурядицы, вызванные мобилизационными и военными перевозками по итальянским железным дорогам, давали нам понять о приближении войны. Париж произвел на нас впечатление города застывшего, умолкшего перед осадой вражеской армии. Улицы безлюдны, магазины пусты, люди запуганы или безразличны. Ни в одном из встречных мы не заметили свойственного французам веселья и остроумия. Все выглядело мрачным. Даже очаровательные мидинетки Rue de la Paix[68] забыли свои подкупающие улыбки, свою манящую походку, как бы говорящую «следуй за мной». Сами они потускнели. Вместо разукрашенных сумочек с приятно пахнущими носовыми платками и туалетными наборами они носили через плечо сумки с противогазами. А вскоре после захода солнца на Париж, который мы знали как лучезарный город, опускалась такая кромешная тьма, что захватывало дыхание и хотелось кричать.

Парижане как будто на кого-то или на что-то были обижены. На кого? Они об этом не говорили. Но по брюзжанию некоторых чувствовалось, что главная причина их гнева – вынужденная война ради спасения поляков, еще вчера целовавших руки Гитлеру… Поляков, которые давно уже забыли о дружбе с Францией, получили часть чехословацкой территории и нанесли своим кровным братьям удар в спину. Это те поляки, чей министр иностранных дел полковник Бек был пятнадцать лет назад выдворен из Франции по обвинению в шпионаже в пользу Германии.

И вот после четырех-пятидневного пребывания в тревожной атмосфере Парижа мы приехали в Гаагу. Здесь, в столице богатого королевства, не тронутого войной, мы застали спокойствие и порядок. Народ жил так, как свойственно жить людям, занятым своим делом и набившим карманы, и, казалось, был далек от забот о будущем. Гаагу можно было назвать выставкой драгоценностей, золота, серебра и антикварных вещей. На каждом шагу магазины ювелирных изделий, фарфора, хрусталя и старинной мебели…. Туда, казалось, и не заглядывают пресыщенные жители. Еще бы! Дом каждого из них битком набит изделиями из серебра, антикварными вещами и драгоценностями, как витрины этих магазинов. Нигде нет и следа беспокойства и спешки. О чем беспокоиться? Куда спешить? С тех времен, как были захвачены Ява, Суматра, Мадура, а пряности, погруженные на первые голландские корабли, превращены в груды золота, в этом краю никто уже не хватал друг друга за глотку. Шестьдесят пять миллионов людей, незнающих, что такое одежда, потели в малярийных болотах или на рудниках ради привольной жизни этих пяти миллионов. Мало того, в годовщину коронации королевы Вильгельмины бесчисленные делегации прибывали с островов Индонезии, чтобы вручить ей драгоценные подарки…

Вместе с тем… да, вместе с тем эта величественная империя рядилась в «демократическое» одеяние маленького голландского королевства, к которому приспособился и жизненный уклад народа. Богатство не вскружило головы голландцам – эти люди совсем не любят внешнего блеска. Их миллионеры живут в двух-трехэтажных кирпичных домах и пользуются самыми дешевыми автомобилями. Даже когда я туда приехал, большинство этих автомобилей стояло в гаражах и поэтому увеличилось количество велосипедов. В воскресные дни, чтобы не допустить излишнего расходования бензина, было запрещено пользование автомашинами. Этот запрет соблюдала даже королева Вильгельмина, и, когда ей хотелось совершить прогулку, она садилась на велосипед.

Как? Какая необходимость экономить бензин в стране, чья нефтяная компания «Royal Dutch Petrol» обеспечивала весь мир керосином? Не будем этому удивляться! Эта компания прежде всего заботилась об обеспечении потребностей воюющих стран в горючем, и несколько миллионов флоринов от внутреннего потребления было для нее ничто по сравнению с внушительными прибылями, обеспечиваемыми внешней торговлей. Да и что могла делать страна, оказавшаяся между двух огней, как не заниматься экономической помощью воюющим странам? Прыгнуть выше себя? Дать повод для агрессии? Кстати, разве политика нейтралитета не требует от нее уживаться как с Германией, так и с союзниками? А что, кроме сохранения экономических связей мирного времени, может быть первым условием такого сосуществования? Ведь во время первой мировой войны Голландия действовала по этому принципу и не только спасла себя, но еще и разбогатела. И на этот раз она тоже так поступит. Она предоставит свое сырье – от каучука до стали и хлопка – в распоряжение воюющих стран.

Из первых своих встреч с государственными деятелями Голландии я сделал не только эти выводы. Королевское правительство заявило, что оно намерено до конца проводить политику нейтралитета и приняло все необходимые военные меры против армий, поставивших ружья в козлы у самых ее границ. Чтобы предупредить нашествие со стороны Германии, оно построило линию обороны по системе, которую еще в XVII веке применяли против французов: открыла каналы и залила все водой; охваченная же беспокойством, что английские корабли высадят десант, она построила укрепления вдоль морского побережья и разместила там крупнокалиберную артиллерию. В беседах с нами министр иностранных дел каждый раз подчеркивал: «Вы видите нашу решимость обороняться до последней капли крови, с какой бы стороны мы ни подверглись агрессии».

В действительности голландцы не питали чувств большой вражды к немцам или большой дружбы к англичанам. Стопятидесятилетняя политика «изоляции», можно сказать, въелась им в душу. Я могу отметить, что голландцы, будучи людьми демократичными и либеральными (в то время у власти находились социалисты), даже не стремились установить у себя такой диктаторский режим, как фашизм. Однажды я, не сдержав себя, сказал министру иностранных дел: «Я вижу, что нейтралитет у вас не политика, а неотъемлемая доктрина». И я почувствовал, что государственный деятель Голландии очень обиделся на эти слова. Если не в официальных кругах, то в отдельных слоях общества можно было встретить как сторонников Германии, так и противников Англии. Первые в большинстве состояли из аристократической молодежи. По их мнению, Гитлер, начав беспощадную борьбу против евреев и коммунистов, старался предупредить две великие опасности, угрожавшие европейской цивилизации. Каждый здравомыслящий европеец должен был стремиться помочь ему в этом. Однако как Франция, так и Англия своей ошибочной политикой, с одной стороны, попустительствовали уничтожению евреев, с другой стороны, толкали Германию в объятия коммунистической России.

Что касается вражды непосредственно к Англии, то ее характер и причины совершенно другие: будет вернее, если мы ее назовем не враждой, а ревностью. Ведь известно, что первым промышленным центром в Европе была Голландия. Еще до того как Англия прошла стадию пастушества, здесь давно уже начали работать прялки и ткацкие станки. Шерсть английских овец прялась на этих прялках, ткалась на этих станках и отсюда ее вывозили на европейские рынки.

И только ли на европейские рынки? Чьи корабли впервые проложили торговые пути из Атлантического океана в Индийский? Под флагом какой нации они шли? Когда английские рыбаки еще дрейфовали у берегов Ирландии или напротив норвежских фиордов, большие парусные суда Голландии уже отправлялись в другой конец света и плавали вокруг желтых островов экватора, откуда доносился аромат пряностей: перец, корица и имбирь придавали европейской пище вкус, достойный желудка римлян. Английские моряки много лет спустя смогли пойти по их следам, и то на кораблях, построенных на верфях Амстердама и Роттердама. Голландцы-пионеры, превратившие вчерашнее маленькое Английское королевство в сегодняшнюю империю, и были виновниками колониализма, приведшего к развитию всей Европы. Бесстрашные голландские моряки раньше всех обнаружили все сокровища и богатства мира и перевезли их в Европу.

Кроме того, голландцы обучили другие народы, жившие, подобно первобытным племенам, до тринадцатого века меновой торговлей, банковским операциям. Первый банк также был создан голландцами.

С этой точки зрения можно сказать, что лондонское Сити является детищем амстердамской биржи.

И вот некоторые голландцы, основываясь на этих исторических фактах, до сих пор рассматривают Англию как второстепенную державу и при случае говорят с ехидной улыбкой: «У нас тоже есть линейные корабли, но мы не считаем нужным называть их дредноутами». Пренебрежение голландцев к английскому флоту (а в те времена все придавали ему такое же значение, какое сегодня придается атомной бомбе) во время войны из-за контроля, осуществлявшегося английскими миноносцами над судами торгового флота, переросло в гнев и возмущение. Это затрагивало интересы Голландии, и поэтому из Гааги в Лондон то и дело летели протесты и ультиматумы. В глазах европейца понятие чести, достоинства, справедливости и гуманности сосредоточивается в выгоде; по-моему, больше всего это бросается в глаза на примере Голландии, ибо она является ядром Европы, ее корнями.

«Пусть народы хватают друг друга за горло, сколько хотят. Пусть мир сгорает в огне и заливается кровью. Я буду заниматься своим делом, собственными интересами». Так полуторавековая политика невмешательства или же национальные традиции, порождающие эту политику, низвели Голландию, подобно другим большим и малым странам Европы, до уровня узкого эгоизма в период мировой войны, вплотную подошедшей к ее границам.

* * *

Мировая война? Однако что это была за мировая война! Армии двух союзных государств и германская армия вот уже несколько месяцев занимали боевые позиции друг против друга и выжидали. Иногда происходили небольшая перестрелка и разведывательные вылазки. Потом наступало долгое затишье, бездействие. Казалось, что французские солдаты нашли исключительно комфортабельными окопы линии Мажино и погрузились в глубокий сон, а вермахт свернулся, как удав, и лег, чтобы переварить Польшу, проглоченную незадолго до того. А где были и чем в то время занимались англичане? Это мало кому было известно…

Французские газеты метко окрестили эту военную обстановку «Drole de guerre» – странной войной.

Да, это была действительно необычная война. И поэтому официальные круги Гааги не обращали никакого внимания на слухи о возможной «агрессии». Они не допускали мысли, что нейтральная Голландия может подвергнуться нападению. «С какой стати? – говорили в этих кругах. – Что здесь делать немцам? Самый близкий путь вторжения во Францию, как это было и в прошлой войне, лежит через Льеж и Намюр. И к тому же захочет ли Германия рубить сук, на котором она сидит? Как бы там ни было, большую часть военных материалов поставляем им мы», и т. д. и т. п.

Неоднократные предупреждения западных соседей, основанные на данных разведки, голландское правительство и его генеральный штаб расценивали как подстрекательство. Они считали, что это измышления союзников, желающих втянуть Голландию в войну на своей стороне. Однажды молодой король Бельгии, такой же нейтральной страны, получив из своих военных источников «сигнал тревоги», прибыл в Гаагу, чтобы встретиться с королевой Вильгельминой и предложить ей на всякий случай выработать совместные предупредительные меры. Однако он был почти изгнан оттуда. Много усилий в течение нескольких дней потратили и двор, и правительство, чтобы рассеять впечатление от этого визита. Я никогда не забуду слов министра иностранных дел, сказанных в связи с этим: «Королева не выносит даже разговора о войне и военных делах».

Даже самые закоренелые пессимисты, убедившись, что и через месяц после беспокойного визита короля Бельгии к Вильгельмине германская армия не тронулась с места, не предполагали каких-либо серьезных операций на западном фронте. Меньше всего они могли предвидеть, что Голландия будет раздавлена и оккупирована Германией. Дипломаты выдвигали все новые и новые версии: вермахт, поняв, что ему не в силах прорвать линию Мажино, займет оборонительные позиции вдоль Рейна и Мозеля и бросит основные силы на Восток или на Балканы…

Примерно то же самое сказал мне на ухо военный атташе французского посольства, сидевший рядом со мной на приеме. И не только из его уст я слышал такие суждения о планах германского генерального штаба. С самого начала войны каждый дипломат, солдат или даже «человек с улицы», да и весь Запад, думал, надеялся и желал, чтобы война велась подальше от его страны. А разве мало усилий приложили Франция и Англия в разгар захвата Польши, чтобы заставить нас напасть на Россию? Сколько раз его превосходительство господин Эррио втолковывал каждому встречному турку о необходимости «подготовиться ко второму крымскому походу». Всякий раз, когда я виделся с послом Франции в Гааге, он мне настойчиво твердил: «У вас есть армия в двадцать пять, тридцать дивизий… Численность наших вооруженных сил на Ближнем Востоке тоже составляет пятьсот тысяч человек. Добавьте сюда еще ударную силу флота союзников. Нам ничего не стоит за пять – десять дней разрушить нефтяной район России и привести моторизованную Красную Армию в состояние неподвижности».

Между тем, как выяснилось впоследствии, на Ближнем Востоке, о котором говорил посол, от французских войск тогда уже не было и следа. Что касается английского и французского флотов, то они под угрозой германских подводных лодок потеряли свободу передвижения и были парализованы. Единственной целью, на которую опиралась эта призрачная стратегия, было намерение перенести центр тяжести войны на нашу страну.

Поэтому слова французского военного атташе затронули мое самолюбие, и я вставил: «Нет, мой генерал. По-моему, похоже, что германская армия скоро начнет операции на севере».

Говоря это, я не пытался, поддавшись гневу, похвастаться даром предвидения. За четыре-пять дней до нашего разговора англичане заминировали норвежские территориальные воды, и по этому поводу начался обмен нотами между правительствами Осло и Лондона. Чтобы понять, как это обстоятельство обеспокоило Германию, достаточно было прослушать передачи берлинского радио, которое метало гром и молнии. Как ни старались англичане в своих ответах норвежцам юридически доказать, что минирование их вод правомерно, норвежцы этого не признавали, а немцы не успокаивались. По мнению последних, было очевидно, что англичане попытаются закрыть пролив Скагеррак. В таком случае возникала необходимость немедленно оккупировать обе Скандинавские страны, расположенные по обоим берегам пролива.

И вот, если не ошибаюсь, на следующий день после нашего разговора с французским военным атташе немецкие части, смяв Данию, высадились в Норвегии.

После этого события я несравненно вырос в глазах этого французского офицера. Всякий раз, когда мы встречались, он спрашивал: «Откуда вы получили эти сведения? Как вы узнали об этом?» Я же в ответ повторял одну из наших пословиц: «Чтобы попасть в деревню, которая видна, не нужен проводник». Однако что поделаешь, в мире дипломатии и для того, чтобы попасть в деревни, которые видны, обязательно нужно искать проводников!

* * *

По правде говоря, после оккупации немцами Дании и Норвегии голландцы вздохнули легче. Они в один голос говорили: «Слава богу, опасность нас миновала. Огонь пронесся, не охватив наших крыш». По мнению некоторых горе-шутников, даже Франция избежала опасности. Чем заниматься долгим и трудным прорывом линии Мажино, вермахту выгоднее всеми своими воздушными и морскими силами обрушиться с берегов Норвегии на Англию. К тому же правление Англией, ее политика и оборона все еще находились в дрожащих руках беспомощного старца Чемберлена. Как только на лондонское Сити посыпались первые фугасные бомбы, он вновь избрал в качестве средства защиты свой зонтик и в течение пяти – десяти дней посылал Гитлеру послания, содержание которых сводилось к одному: нельзя ли полегче? Могла ли в таких условиях Франция одна продолжать войну?

В надежде избежать оккупации Голландия спокойно жила зимние месяцы 1940 года. За это время было получено еще несколько сигналов тревоги, но никто на них не реагировал. В дипломатическом корпусе чаепития и обеды, коктейли и приемы следовали один за другим. Двери нашего посольства на проспекте вдоль большого канала были открыты для гостей.

Первый обед мы дали в честь министра двора королевы баронессы Тэйль. Среди именитых гостей были благородная фрейлина королевы со своим супругом, генеральным секретарем министерства иностранных дел господином Снооком. Обед наш хотя и был, если судить по этим именам, строго официальным, но прошел в искренней и непринужденной обстановке. Позабыв о традиции голландцев рано ложиться спать, мы засиделись за приятной беседой далеко за полночь.

Господин Сноок сказал, что с точки зрения архитектуры здание нашего посольства является жемчужиной города Гааги. Сноок родился и вырос в отцовском особняке, находившемся рядом с нашим посольством и сейчас отведенном под Красный Крест. Он знал и любил наше посольское здание, как свой дом. По его рассказам, оно было построено еще в семнадцатом веке, стены расписаны знаменитыми художниками того времени, особенно красив был банкетный зал, весь в пейзажах Венеции – в полном смысле слова шедевр. Сноок то и дело, рассматривая с восторгом потолок и стены, восклицал: «Знайте цену этому дому и сохраняйте его».

Хорошо, что наш уважаемый гость не пожелал подняться наверх. Он увидел бы повсюду признаки ветхости, начиная с нашей спальни. Из-за того что протекала крыша, на потолках и стенах образовались пятна. Обои в комнатах истрепались и в некоторых местах свисали кусками. Циновки, прикрывавшие батареи центрального отопления, износились. Но объяснить господину Снооку, почему все это так запущено и не ремонтируется, нам было бы довольно тяжело. Если бы мы признались, что наше правительство не отпускает денег на ремонт, то допустили бы непростительную ошибку.

Правда, просить в те времена у правительства денег на ремонт у меня не поворачивался язык, потому что одним из тех немногих, чьи сердца были полны тревогой в этой приятной мирной обстановке, был и я. Пятая колонна Гитлера, так же как и в Чехословакии, здесь уже давно действовала. То и дело производились аресты среди населения приграничной полосы, участились вооруженные стычки между лазутчиками обеих сторон, шнырявшими туда и сюда. Непрерывно разбухал аппарат германского посольства. Долгое время во главе этого посольства стоял воспитанный, всеми уважаемый человек по фамилии фон Цекк, представитель старой немецкой аристократии и зять Бетманн-Гольвега. Очевидно, берлинское правительство, решив, что этот мягкий по натуре человек не сможет с необходимой решительностью выполнить задуманные против Голландии планы, прислало ему в помощь еще одного посла. Этот дипломат был заведующим разведывательным отделом германского министерства иностранных дел. Ходили слухи, что он прибыл в Гаагу только с разведывательной миссией. По приезде он сразу же поместился в здании бывшего чешского посольства, создал свой аппарат и учредил свои отделы. Когда я пришел к нему с ответным визитом, я почувствовал, что попал в более важное учреждение, чем основное посольство Германии. Атмосфера здесь была таинственной и накаленной от лихорадочной деятельности.

Я знал этого нового, или второго, посла Германии очень хорошо. Это был не кто иной, как господин Ашманн, долгое время являвшийся советником немецкого посольства второго рейха в Анкаре за десять лет до начала войны. После прихода Гитлера к власти Ашманн вернулся в Берлин на более важную работу, а между нами продолжались я не могу сказать дружественные, но приятельские отношения. Даже два года назад я встречался с ним в Карловых Варах. Однако какая большая разница была между тогдашним Ашманном и теперешним! Он, казалось, стал двойником Риббентропа. Не говоря уже о том, что из него нельзя было вытянуть ни слова, взгляд и черты его лица стали непроницаемыми.

Кстати, что мне у него нужно было узнать? Когда германская армия перейдет в наступление? Этого, кроме Гитлера, никто не мог знать. Гитлер же, вопреки себе, молчал, а германское радио, наоборот, заполняло эфир голосами дикторов-иностранцев. Из Берлина какой-то лорд Хау-хау на английском языке беспрерывно советовал англичанам, а из Штутгарта некто Феронэ или Фредоннэ на французском языке – французам: «Сдавайтесь, иначе ваше дело труба». По рассказам голландцев, какая-то другая радиостанция надоедала им, повторяя каждый вечер, что они одной расы с немцами. Голландцы не принимали всего этого всерьез. Напечатанная в Германии и ходившая здесь по рукам карта «великого рейха», где Голландия вместе с другими северными странами была изображена маленькой германской провинцией, вызывала у них только смех.

Даже французы, назвав диктора Феронэ или Фредоннэ «предателем из Штутгарта», проявили этим самым своего рода патриотизм. Неоспорим тот факт, что пропаганда пораженчества, которой он занимался на штутгартской радиостанции, была делом отвратительным и нанесла его стране значительный ущерб. Как выяснилось позднее, эта пропаганда сильно воздействовала на французскую армию и французский народ. И какой же резкий и гадкий голос был у этого предателя из Штутгарта, особенно когда он иронизировал над политикой французского правительства и его затруднениями в парламенте! Мне казалось, что я слышу хохот Мефистофеля!

Мне сдается, что англичанин, обращавшийся к жителям Великобритании под отвратительным псевдонимом лорда Хау-хау, очень соответствовавшим его фальшивой личности, превосходил своего французского коллегу в предательстве и наглости; однако он значительно меньшего достигал, обращаясь к английскому народу, потому что лондонские радиостанции всеми имеющимися в их распоряжении средствами глушили этот голос на всех волнах.

И вот, если не принимать во внимание отдаленные отзвуки битв между английскими и германскими военными кораблями, можно сказать, что за несколько недель до большого наступления грохот войны в районе, столь близком к западному фронту, доходил до нас лишь в виде треска по радио на волнах Герца.

Однако, насколько мне известно, уши голландцев, наивно мечтавших о нейтралитете, были защищены и от этого незначительного беспокойства. Теплый воздух ранней весны ласкал наши нервы и настолько притупил чувство действительности, что даже символические оборонительные мероприятия, проводимые в разных местах, стали казаться излишними. В убежищах, вырытых под большими зданиями и площадями, детишки теперь играли в прятки, на орудия у мостов садились чайки, а между укреплениями вдоль пляжа Швенинген загорала под солнцем молодежь. Зенитным орудиям на зеленом лугу, чуть поодаль Большого канала и почти совсем напротив нашего посольства вплоть до леса Нассау, казалось, надоело сторожить голландское небо. Это небо было таким голубым и чистым, что на нем нельзя было обнаружить не только летящий самолет, но даже и клочок облака.

Под этим куполом спокойствия и мира мы давно перестали думать о грядущем бедствии… Как школьники, удравшие с урока, отправлялись мы то на берег моря смотреть прилив и отлив, то на выставки цветов или просто на поля, где только что расцвели тюльпаны. Ах, как прекрасны были эти поля тюльпанов!.. Они не оставляли в душе и следа грусти и печали. Неспроста наш поэт Недим писал:

«Мы мира весну выпиваем до дна,

Настоя тюльпанного чаша полна».

Недаром визирь Ибрагим-паша с удовольствием слушал эти стихи, забывая все государственные заботы. Чем мы в тот момент отличались от этого поэта и этого визиря? Разве мы не с той же беспечностью шли к страшному концу. Страшный конец? Полноте, дружок! Как может прийти на ум что-нибудь плохое в этом райском уголке? Здесь все дышало жизнью и страстно повелевало жить, жить, только жить, и упиваться радостями и наслаждениями.

У меня все еще не стерлись из памяти приятные воспоминания о совместной прогулке с послом Норвегии. Мы отправились через маленькие городки, похожие на дворы старых охотничьих замков, к германской границе. Особенно прекрасны были часы, проведенные в имении одной нашей общей знакомой, голландской баронессы Харринксманн. Ее супруг долгое время был временным поверенным в делах Голландии у нас. Теперь он представлял свою страну в Брюсселе, но его до сих пор тянуло в Стамбул и в Анкару. Баронесса провела у нас такие хорошие дни и приобрела таких искренних друзей, что никак не могла забыть их. Посол Норвегии господин Бенсон и его супруга были не меньше баронессы влюблены в Турцию, где провели около десяти лет. Поэтому немудрено, что у Харринксманнов мы находили общие темы для бесед.

Вместе с тем в имении Харринксманнов ничего не напоминало о Турции. Все, начиная от деревьев в парке, террасы, каменных лестниц, бассейна, потолка и сервизов в столовой, могло передать лишь атмосферу приятного полумрака старой Голландии, изображенной на полутемных полотнах Лейдена и Харлема пятнадцатого и шестнадцатого веков.

Когда мы вместе с нашим северным коллегой отправились в село Тиерен, мы попали в полном смысле слова в рембрандтовские места. В этом старом голландском селе, на холме близ реки Мозель, находился антикварный магазин одного еврея по фамилии Катц. Он превратил свой трехэтажный дом в выставку и аукцион антикварных ценностей, в собрание бессмертных старых мастеров. Когда мадам Харринксманн привела нас в эту сокровищницу, мы растерялись и не знали, на что смотреть. Но когда владелец этой сокровищницы, смуглый, горбоносый Катц, появился перед нами, мое чувство восхищения искусством уступило место размышлениям дипломата. Я подумал: «Если даже этот еврей, находясь совсем рядом с Германией, не беспокоится о спасении своих несметных богатств и своей жизни, значит судьба Голландии в безопасности»[69].

Последним событием, вселившим в меня спокойствие, было следующее.

Одна бродячая труппа превратила зоологический сад, находящийся на противоположном от нас углу улицы, в луна-парк. Все было в этом парке: и русские горы, и карусели, и автомотогонки, и аттракционы, и фокусники, и акробаты. Эта многочисленная труппа приплыла на моторном судне по реке Мозель из Германии и поставила его на якорь у набережной канала, как раз напротив нашего посольства.

* * *

За две недели до того, как расцвели тюльпаны, в Гаагу из Анкары прибыла делегация из двух человек для заключения торгового соглашения с голландским правительством. Один из членов делегации – Исмет Аккоюнлу был моим старым приятелем, а второй – Джемиль Джонк являлся представителем министерства торговли. Когда сюда из Амстердама для оказания помощи нашей торговой делегации прибыл наш торговый атташе Мелих Гюнель с супругой, круг наших соотечественников и друзей в посольстве сразу же расширился. Нам стало веселее.

Переговоры с министерством экономики Голландии, с одной стороны, и задушевные беседы с нашими друзьями – с другой, заставили меня забыть сложную обстановку в мире.

Но увы, вскоре, в ночь на десятое мая, рев моторов люфтваффе пробудил меня от безмятежного сна. Этот рев первой услышала моя супруга, вскочившая с постели с криком: «Вставай, немцы наступают!»

Немцы? С какой стати? Разве министр иностранных дел Голландии не заявил мне в самой категорической форме, что «существенных изменений в положении не произошло», а пушки и пулеметы у мостов и перекрестков поставлены в чисто предупредительных целях? Разве еще восемь часов назад министр двора королевы мадам ван Тэйль не играла в нашем посольстве спокойно и беззаботно в бридж с госпожой Караосманоглу и с супругами послов Греции и Италии? И разве не она через двадцать минут после ухода прислала моей супруге открытку и букет цветов как выражение благодарности за эту непринужденную партию в бридж? Ее букет, совсем еще свежий, стоял у нас в вазе.

Еще сонный, я долго и растерянно смотрел на цветы. Подсознательный голос говорил мне: «Как это может быть? Ну, допустим, слова министра иностранных дел искажали истину и представляли собой дипломатическую увертку. Но этот букет цветов, эта благодарственная открытка? Спокойную и безмятежную игру мадам ван Тэйль в карты восемь часов назад нельзя было объяснить ни ложью, ни притворством. Мадам ван Тэйль, как и все голландки, была, правда, степенной и хладнокровной, но вряд ли она могла быть до такой степени рассеянной, чтобы перед большим национальным бедствием разыгрывать комедию, развлекая жен трех послов».

Я не знаю, сколько времени я размышлял… Во всяком случае, как только жена мне крикнула, я полагаю, что мы оба очутились у окна. Из этого окна виднелись проспект, канал, улицы на противоположной стороне канала и неподалеку луг, где стояли зенитные пушки. Но мы сначала подняли головы и посмотрели на небо: самолеты, размером с пчелу, летели группами и жужжали, как пчелы. Некоторые самолеты из этих групп неожиданно снижались, описывали дугу и, разбросав над городом листовки, снова взлетали и исчезали в безоблачной синеве неба.

Что мы увидели, когда посмотрели вниз? Женщины, мужчины, детвора, все соседи в ночном белье высыпали на улицу и тоже уставились на небо. Некоторые дети в возрасте десяти – пятнадцати лет даже полезли на крыши и рассматривали самолеты в бинокли. Ни у кого из них не было признаков беспокойства или страха. В расположении зенитных батарей царило полное бездействие.

Я повернулся к жене: «Разве наступление бывает таким? Это или маневры или же немецкие самолеты перелетают во Францию. Правда, Голландия это может расценить как нарушение нейтралитета и встать на защиту своего воздушного пространства. Видимо, поэтому немцы непрерывно сбрасывают на землю листовки, разъясняющие их действия. Ты видишь, до сих пор не упала ни одна бомба, не произвела выстрела ни одна зенитная батарея».

Однако не успел я закончить свою фразу, как на противоположной стороне вдруг заработали зенитные орудия и в небо начали быстро взлетать огненные струи, напоминающие ракеты. С батареи на лугу сначала сверкала молния, поднимавшаяся ввысь, а когда она приближалась к цели, то превращалась в безвредный клубок ваты или же в круглое облачко.

Вдруг… да, вдруг мы увидели, как один из самолетов, рассыпая в воздухе пламя, огромным горящим факелом упал в лесок недалеко от нас.

Жена моя была права. Наступление Германии началось. Но почему народ на улицах, дети на крышах все еще равнодушны? Почему корабль с цыганами из луна-парка все еще не двигается с места? И это сейчас, когда люфтваффе, приведшие мир в ужас бомбардировками Польши, уже начали в разных районах города сбрасывать свои первые бомбы!

Мы снова посмотрели на улицу: никого! Люди в пижамах и кимоно разбежались. Исчезли с крыш и дети с биноклями. Видимо, все вернулись домой. Малыши собирались в школу, а взрослые на работу. Время полвосьмого. Они даже запаздывают. Под нашим окном быстро проносятся велосипеды. Вот один за другим появляются маленькие нарядные фургончики булочников, молочников. Они заезжают в каждый дом и останавливаются перед нашими воротами. Вот-вот покажется и холодильный фургон мясника. Да, вот он уже едет…

Мы с женой растерянно переглядываемся: что за хладнокровие! Что за мужество! Да это просто героизм! Каждый из самолетов, казавшихся нам пчелами, падая, разрастался до размеров дракона. Вот он опускается совсем низко, воет, как разъяренный хищник, и, оцарапав крыши домов, удаляется.