Глава 10 Приказы Варшава, октябрь 1939 – январь 1940
Глава 10
Приказы
Варшава, октябрь 1939 – январь 1940
Приказ от 4 октября 1939 года
Для всех жителей с заката до рассвета устанавливается комендантский час. Нарушители будут расстреливаться на месте.
С момента капитуляции Польши прошла неделя, но в городе все еще не было ни электричества, ни радио, ни газет.
Происходящие в мире события Ирене приходилось реконструировать по слухам и пропагандистским плакатам, которыми были облеплены стены домов и уличные тумбы. Она искала имя Митека в списках погибших и раненых. Конечно, списки были неполными, и одним они приносили горе, другим давали надежду, но всех без исключения заставляли молиться.
Несмотря на сложности отношений, Ирена с теплотой относилась к Митеку, парню, с которым вместе выросла и каталась на коньках в Пиотрковском парке. Они вместе поступили в Варшавский университет, где он добился больших успехов на ниве классической филологии. Тогда он начал за ней ухаживать, и в 1931 году они поженились. Вскоре после свадьбы Ирену отчислили из Университета за инцидент с «жидовской скамейкой». Ей осталось тогда лишь защитить диплом, но пришлось отказаться от учебы и искать работу. В сентябре 1932-го ее приняли на службу во входящий в состав Варшавского Гражданского Комитета социальной защиты Департамент вспомоществования матери и ребенку. Постепенно она научилась слегка нарушать установленные правила, чтобы помочь своим подопечным.
Как ни парадоксально, но крах их брака начался с большой удачи для Митека. Ему предложили место преподавателя в Познани. Отказаться Митек никак не мог. Он посчитал, что Ирена поедет с ним и или доучится в Познани, или удовлетворится ролью домохозяйки. Но Ирена хотела остаться в Варшаве. Она дала себе слово, что восстановится в университете и получит диплом, а еще решила, что посвятит себя социальной работе, потому что чувствовала, что эта деятельность привлекает ее как никакая другая.
В конце концов Митек уехал в Познань. Ему была нужна жена – Ирене было нужно менять мир к лучшему. Имени Митека не было и в сегодняшних плакатах со сводками потерь.
Несколькими днями ранее в городе начала функционировать почта, и, вернувшись домой, Ирена нашла в ящике надписанный знакомой рукой конверт. Она долго держала в руках нераспечатанное письмо, и из глаз ее лились слезы облегчения и благодарности.
Письмо, скорее лаконичная записка, в которой было больше информации, чем эмоций, было адресовано и Ирене, и родителям Митека. Он был жив, но попал в плен и находился сейчас в лагере Oflag IIC Woldenberg[49]. Митек просил Ирену переслать его письмо родителям, и она послушно отправила его в Пиотрков.
Приказ от 12 октября 1939 года
Эмиграция евреев с территории Генерал-губернаторства строжайше запрещена.
Приказ от 12 октября 1939 года
Принадлежащие евреям вклады и банковские счета заморожены. Работникам еврейского происхождения запрещено платить более 500 злотых. Банкам запрещено выдавать евреям со счетов больше 250 злотых. Еврейским семьям запрещено иметь на руках больше 2000 злотых наличными.
Приказ от 18 октября 1939 года
Льготы и услуги системы социального обеспечения не могут распространяться на лиц еврейской национальности.
Приказ
С 26 октября 1939 года все евреи, проживающие на территории Генерал-губернаторства, обязаны нести трудовую повинность. С этой целью евреи будут принудительно объединяться в рабочие бригады.
Мусор никто не убирал, и вонь в городе становилась с каждым днем все сильнее. Посетив одну из своих подопечных семей на Простой улице в еврейском районе города, Ирена прошла два квартала до Сенной, где в квартире на третьем этаже жила со своими родителями и братом Адамом Ева Рехтман. У Ирены для подруги был подарок.
До войны Ирена немного завидовала красоте Евы, легкости ее характера и теплым, полным любовью взаимоотношения в семье. Но, несмотря на красоту, у Евы была, как говорили мастера по подделке документов, «неудачная внешность»… слишком семитские черты, явно восточный разрез глаз и слишком крупный нос. Было понятно, что за польку ей не сойти…
Ирена постучала. Дверь открыл Адам – худощавый молодой человек с пронзительными карими глазами, совершенно непохожий на сестру.
Он крепко пожал Ирене руку:
– Я Адам.
Ирене его улыбка показалась слишком уж кокетливой:
– А я Ирена Сенд…
– О да. Я о вас так много слышал. Но вы росточком поменьше будете, чем я ожидал. Если послушать Еву, так вы просто какой-то великан.
– Адам! – Ева вошла в комнату и оттолкнула от Ирены брата.
Он ретировался в кухню, перекинулся там парой резких фраз с матерью, а потом с треском захлопнул за собой дверь.
– Адам очень расстраивает маму, – сказала Ева. – Я говорю ей, что он просто еще слишком молод, слишком горяч, да еще и мужчина. У него в голове сплошная путаница.
– Как у вас всех дела? – спросила Ирена.
– С нами все будет хорошо. Слава богу. Самое худшее уже позади. Я не думаю, что немцы продержатся здесь больше месяца. Англия и Франция уже вступили в войну, может, и Америка тоже. Нам, Ирена, просто необходимо верить, что все кончится хорошо.
Ирене хотелось схватить и хорошенько потрясти ее, чтобы она пришла в себя, но вместо этого она сказала:
– Надеяться надо на лучшее, но готовиться к худшему.
– Аминь! – сказала Ева.
Она помолчала и, словно говоря о каких-нибудь пустяках, добавила:
– Несколько дней назад Адама схватили немцы.
Улыбка исчезла с ее лица.
– Это была просто облава, они брали всех подряд и отправляли на принудительные работы. Он целых десять часов разбирал кирпичи на развалинах. Я чуть с ума не сошла от беспокойства. Наконец, прямо перед началом комендантского часа, он пришел домой, вымотанный, весь в кирпичной пыли. Он рассказал, что немцы заставили его плясать посреди улицы. Машины остановились, собралась толпа, и над ним потешались люди. Мне кажется, что больнее всего ему именно от унижения. Он и так всегда был очень вспыльчив. Я боюсь, что он наделает каких-нибудь глупостей. Он сказал, что будет их убивать. И я по глазам вижу, что это не пустые слова.
– Надо бы ему быть поосторожнее, – сказала Ирена.
– Ничего, он к немцам постепенно привыкнет. Мы все к ним привыкнем.
Неужели это было все, на что можно было надеяться? Дело близилось к комендантскому часу. Ирена отдала Еве свой «подарок» – несколько тысяч злотых в почтовом конверте.
– Это для твоего начальника Адольфа Бермана…[50] из нашего варшавского бюджета соцобеспечения. Я уверена, что он им найдет хорошее применение.
В октябре вокруг главных улиц еврейского квартала появились первые изгороди из колючей проволоки. Весь еврейский квартал был объявлен «карантинной зоной». Буквально за ночь появились таблички:
Внимание!
Зона эпидемии – вход воспрещен
Немцы панически боялись всякой заразы и болезней, особенно тифа, но в еврейской части города они создали… идеальные условия для эпидемий. Ирена называла их Варшавскими всадниками Апокалипсиса: перенаселенность, антисанитария, крысы и голод. Замерзших и голодных беженцев[51] из Германии, часто с плачущими или оцепеневшими от страха и лишений, выплакавшими все слезы детьми, загоняли в и без того перенаселенную часть города, где не было ни жилья, ни тепла, ни еды.
Ирена сопровождала Яна Добрачинского, когда тот отправился на специально устроенную встречу с главой немецкой эпидемслужбы доктором Куртом Шремпфом, коротеньким лысеющим человечком, настолько толстым, что на нем чуть не лопалась по швам форма. На столе у него стоял нацистский флажок, а за спиной почти всю стену занимало огромное красное знамя со свастикой. Шремпф говорил с ними через переводчика и первым делом заявил, что он не солдат, а прежде всего ученый.
– Говоря об инфекционных заболеваниях, мы должны уяснить для себя несколько истин, – вещал он. – Нищие, невежественные, грязные, завшивевшие людишки, отвергнутые обществом бесполезные паразиты все еще пытаются цепляться за свои жалкие жизни. Именно евреи являются главными носителями и распространителями тифа. Они ставят под угрозу жизнь всей Варшавы, и было бы просто негуманно их не изолировать в карантинной зоне.
Он, прищурившись, посмотрел на Добрачинского, словно пытаясь заглянуть ему прямо в душу.
– Так? Или вы не согласны?
Добрачинский казался совершенно спокойным, но глаз от своих записок не поднимал. Ирене хотелось верить, что эта сдержанность – своеобразный акт неповиновения, и тоже уткнулась в свой блокнот, чтобы не выдать своего возмущения. За идиотизм Шремпфа придется расплачиваться человеческими жизнями… но, может, именно для этого все и было задумано. Но тут ей в голову пришла одна идея, и она даже немного воспрянула духом: а ведь она может обернуть фобии немцев и их страх перед тифом и туберкулезом на пользу своим подопечным. Но пока за здравоохранение в Варшаве будет отвечать этот имбецил[52]. Она посмотрела в его поросячьи глазки и сказала про себя: «Тебе нас никогда не победить». В руке у нее хрустнул карандаш.
* * *
Электричество так и не появилось, и свечи стали дефицитом. Самым распространенным источником света стали карбидные лампы – запаянные консервные банки, заполненные твердым карбидом. Через трубочку в банку заливалась вода, и вырабатывающийся в результате химической реакции ацетилен горел потом шумным синим огоньком, не колеблющимся от сквозняков и распространяющим характерный резкий запах.
Напора воды почти не было, и для многих варшавян единственным источником воды стали уличные колонки. В большинстве домов еврейского района не было туалетов со смывом. На улицах росли кучи мусора.
Вскоре фашисты начали распространять пропагандистскую газетенку «Новый курьер варшавский» («Nowy Kurier Warszawski» – польск.), в которой публиковали приказы оккупационных властей.
Приказ от 20 октября 1939 года
Все радиоприемники следует немедленно сдать властям. Обладание радиоприемником будет караться тюремным заключением. Обладание радиопередатчиком карается смертью.
Когда Ирена в тот вечер пришла домой, она увидела, что Янина уже упаковывает в сумку их радио.
– Не надо, мама! – сказала Ирена. – Я спрячу его на чердаке и набросаю на него старых одеял. Если его найдут, мы всегда сможем сказать, что не знаем, откуда он там взялся. Только никому об этом не говори.
– Бога ради, Ирена! В нашем доме все знают, что у нас есть приемник. Они же все время ходили к нам его слушать. Тогда уж лучше пригласи сама немцев и объясни им, что тебе, конечно, жутко неудобно, но приемник ты им отдать не можешь. Они наверняка войдут в наше положение.
– Мама! Сарказм тут не к месту. Я почти уверена, что радио в один прекрасный день очень нам пригодится. А если кто-нибудь из соседей будет спрашивать, скажи, что мы его сдали.
Янина уступила, и Ирена посреди ночи вскарабкалась на чердачок, где нельзя было даже встать во весь рост, и забросала приемник тряпьем.
Приказ от 23 октября 1939 года
Евреям строго воспрещается торговля текстильными (мануфактурными) товарами и товарами из выделанной кожи, а также вести любую производственную деятельность с использованием этих материалов.
«Новый курьер варшавский» каждый день публиковал статьи о греховной и уголовной натуре евреев, об их нечистоплотности и склонности разносить болезни, о том, что они постоянно нарушают общепринятые нормы поведения. 23 октября 1939 года газета вышла с заголовком
«ПОЛНАЯ ПЕРЕПИСЬ ЕВРЕЕВ»
В следующую субботу всех евреев намечалось переписать и занести в списки вместе с адресами проживания и датами рождения. Вскоре последовало и официальное распоряжение:
Приказ от 25 октября 1939 года
В субботу 28 октября будет проведена обязательная перепись всех жителей Варшавы еврейской национальности. Ответственность за выполнение сего приказа возлагается на Юденрат и его руководителя, инженера Чернякова.
Теперь, когда закончились активные боевые действия, по дорогам снова стало можно ездить, не опасаясь за свою жизнь, и дети Варшавы впервые за месяц с лишним получили молоко. В городе начала возрождаться торговля, и в очередях зациркулировали слухи о партизанах. Стефан стал ходить на собрания подпольной группы Польской социалистической партии (ПСП), членом которой была и Ирена. Он почти каждый день приходил вечером к конторе Ирены, чтобы проводить ее до дома.
– Присутствие кавалера даже в нынешние времена хоть что-то да значит, – объяснял он.
Снова открылись кафе, рестораны и ночные клубы, но настроение в них нельзя было назвать праздничным. В один из последних теплых дней ноября Ирена со Стефаном сидели за столиком на тротуаре. По Окоповой улице с ревом проехал немецкий грузовик. В кузове сидели эсэсовцы, и закатные лучи блестели на двойных молниях их лацканов.
До войны Стефан с Иреной часто спорили о том, что лучше: его цинизм или ее принципиальный оптимизм. Стефан и теперь высмеивал организации за их любовь к бесконечным совещаниям и прениям.
– Одна болтовня, – говорил он. – И евреи, и социалисты только этим и занимаются.
– Полагаю, – сказала Ирена, – что над социалистами, будучи одним из них, ты издеваться можешь, но смеяться над евреями нельзя.
Стефан достал только что полученную кенкарту[53], продукт недавно прошедшей переписи, и развернул ее перед глазами Ирены. Внутри стоял штамп «JUDE» («еврей» – пер. с нем.). Он откинулся на спинку стула и улыбнулся, с удовольствием наблюдая за сконфуженной Иреной.
– Вот видишь, я так понимаю, у меня все-таки есть право смеяться над евреями.
Ирена не знала, что и сказать. Конечно, говорила она себе, для нее это не имеет никакого значения, но ведь она даже не подозревала об этом!.. Она огляделась, чтобы убедиться, что их не подслушают.
– Стефан… ты держал это в тайне?
– Я когда-то был евреем. Отец с матерью перешли в протестантство, когда я был мальчишкой. Я мало что обо всем этом помню. Да только немцы, судя по всему, знают все это в подробностях и считают меня евреем. Я просто хамелеон: сначала стал протестантом, теперь иудеем. Я думаю, что надо так и продолжать. Может, в следующий раз я обернусь католиком.
– Стефан! Будь серьезнее. Как ты можешь шутить!
Он наклонился к Ирене, почти касаясь ее лица губами.
– Я познакомился с одним художником, – сказал он. – Он работает на ППС. Он может сделать любой документ – Kennkarte, разрешение на работу, справку с места жительства, свидетельство о крещении или о свадьбе – так, что его не отличишь от настоящего. Все, что захочешь. Он мастер своего дела. И сочувствует евреям. И цены у него весьма умеренные.
Она допила свой кофе и посмотрела Стефану в глаза.
– Это может быть интересно, – сказала она. – И как же зовут этого художника?
Стефан написал на бумажке имя с номером телефона и передвинул ее через стол в направлении Ирены.
– С деньгами сейчас трудно, Стефан. Мы сами делаем документы. Может, они выходят не так идеально, как у твоего художника из ППС, но пока годятся и такие.
– Будь осторожна, – с искренней заботой сказал он, – ведь любого, кто тебя сдаст, щедро наградят злотыми да свиным беконом. Очень соблазнительно.
– Не глупи, Стефан. Я для немцев слишком мелкая сошка.
– Все так говорят, пока их не поймали… или пока не начали пухнуть с голоду… или пока их не начали пытать.
– А почему ты тогда доверяешь своим социалистам, с которыми сегодня встречался? – спросила Ирена. – Может, кому-нибудь из них тоже захочется гестаповского бекона. Как знать?
– Евреи ничего такого ради бекона не сделают. Ну, по крайней мере, пока еще. Ты знаешь Рингельблюма?[54] Еврей. Называет себя социальным историком. Личность занимательная. Он сотрудничает с «Джойнтом»… с Объединенным распределительным комитетом. Кажется, он никогда не спит. Я был на встрече представителей всех еврейских политических партий, которую он организовал. Ну и компот получился, я тебе скажу!
Теперь на этих подпольных бюрократов разозлилась Ирена:
– Болтовня ничего не стоит, Стефан. И все эти собрания тоже. А на реальную помощь людям… на продукты, документы, жилье, лекарства… на все это нужно очень много денег.
– Как сказал Рингельблюм, «Джойнт» даст нам денег.
– Нам? Стефан, ты только что сказал «нам»?
– Немцы считают меня евреем. И, наверно, они правы. Я не могу отбросить тысячи лет истории… моего народа.
Из приказов от 23 ноября 1939 года
С 1 декабря 1939 года всем евреям и еврейкам старше 10 лет, проживающим на территории Генерал-губернаторства[55], предписывается носить на правом рукаве повседневного платья и верхней одежды белую повязку шириной 10 сантиметров с изображенной на ней синей звездой Давида. Изготовление повязок, а также маркировка их соответствующим символом является обязанностью самих евреев и евреек.
– Нарушение данного правила карается тюремным заключением.
– Решения о наказании будут приниматься специальными судебными комиссиями.
Приказ от 30 ноября 1939 года
Все принадлежащие евреям магазины должны быть помечены большой звездой Давида, расположенной у входной двери в заведение.
После выхода указа про повязки варшавские евреи перестали считаться людьми, словно превратившись в какой-то другой биологический вид. Ирена не раз видела, как евреев выгоняли из магазинов и на полном ходу вышвыривали из трамваев. Однажды какой-то юнец, проходя мимо еврейской семьи с белыми повязками на рукавах, с размаху ударил кулаком в лицо отца семейства, и тот просто упал на колени, истекая кровью под плач своих детей.
Пока Стефан не раздобыл себе фальшивые документы, доказывающие его арийское происхождение, ему тоже приходилось носить повязку со звездой Давида[56], и Ирена в его компании чувствовала себя в опасности, ей казалось, что все смотрят только на нее. Поляки-«арийцы» быстро прозвали эти повязки «клеймом позора».
Мать Стефана, жившая у родственников в пригороде Варшавы – Праге, просто отказалась надевать повязку, сказав, что в ее возрасте это уже не имеет значения. Она была уверена, что не значится ни в каких немецких документах, потому что никогда в жизни не работала, не имела трудовой книжки и даже не регистрировалась во время переписи.
– Пусть они меня даже расстреляют, – презрительно фыркнула она, – плевать!
Вскоре после выхода указа о повязках в «Nowy Kurier Warszawski» напечатали интервью с доктором Людвигом Фишером, губернатором Варшавы и области.
– Эти повязки предназначены, например, для того, – разглагольствовал Фишер, – чтобы любому немцу с первого взгляда было понятно, что с ним пытается флиртовать еврейка… так что он сможет защититься от тлетворного влияния похотливых еврейских женщин и избежать греховного и преступного кровосмешения, нарушающего чистоту арийской расы.
* * *
В первую декабрьскую неделю 1939 года распоряжения следовали одно за другим:
Из приказов декабря 1939 г.
Приказ
Смертной казнью будут караться попытки любых граждан польского или еврейского происхождения торговать хлебом по ценам, превышающим довоенный уровень.
Приказ
Евреям запрещается посещать главный почтамт на Варецкой улице.
Приказ
Во всех принадлежащих евреям ломбардах и ссудных конторах должны быть назначены арийские управляющие.
Приказ
Еврейские школы объявляются закрытыми.
Приказ
Ответственность за медицинское и больничное обслуживание еврейского населения возлагается на Юденрат и его председателя Чернякова. Арийским частным лицам и арийским учреждениям здравоохранения оказывать медицинские услуги евреям запрещается.
Приказ от 19 декабря 1939 года
Юристам еврейского происхождения запрещается вести профессиональную деятельность.
Приказ от 22 декабря 1939 года
Запрещается проводить службы и моления в синагогах.
Приказ от 27 декабря 1939 года
Смертной казнью будут караться все, кто не сдал или утаил от оккупационных властей радиоприемники.
В том же самом декабре была введена карточная система. Ирена с матерью получили бумажные листы, разделенные на маленькие разноцветные квадратики, на каждом из которых были указаны тип и количество продукта. Как польки, они должны были зарегистрироваться в ближайшем к дому польском магазине, получившем разрешение на торговлю продуктами питания. Евреям выдавали карточки другого цвета, со штампом в виде звезды Давида, и отоваривать их можно было исключительно в еврейских магазинах.
Немцам полагалось 2613 калорий в день, евреи получали 184[57]. Выжить евреи могли только при помощи черного рынка или покупая ворованные продукты по ценам, раз в десять превышающим довоенные.
Но никакими распоряжениями нельзя было усмирить буйное воображение.
В народе ходили слухи, один фантастичнее другого. Немецкая армия деморализована, Германия на грани поражения! Немецкие офицеры дезертируют из своих подразделений и бегут к русским! Гитлера убили!
На дворе стоял декабрь, и слухи эти были как подарки, что каждое 5 декабря оставляет под подушками или рядом с кроватями послушных детей Swiety Mikolaj[58].
На 5 декабря пришлось и начало еврейской Хануки[59]. Каждый вечер Ева с домашними (за исключением Адама, с печалью признавалась она) зажигали по свече в память в великом чуде Хануки.
– Я все-таки жду чуда, – говорила она, – ведь самые великие чудеса всегда случаются в самый неожиданный момент.
Ирена просто не решилась ей возразить.
– Ханукальные свечи разгонят любой мрак, – сказала Ева, – как во время чуда у Маккавеев.
Ирена не знала истории про Маккавеев и очень жалела Еву за то, что ей довелось жить в эти времена, когда никаких чудес не происходит.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.