ЧЕХОСЛОВАКИЯ Прага (1935 – 1939 гг.)

ЧЕХОСЛОВАКИЯ

Прага (1935 – 1939 гг.)

В дни, когда я ехал в Прагу, в оборонительной системе Центральной Европы – Малой Антанте начали проявляться первые признаки кризиса. В противовес этому нацистская Германия, вступившая в третий год своего существования, постепенно крепла и набирала силы. Главная опора Малой Антанты – Югославия, под управлением князя Павла и премьера Стоядиновича, как бы выжидала благоприятный случай, чтобы пофлиртовать с этой новой силой. Во время просмотра в Тиране пропагандистского фильма о парадах войск СС супруга первого секретаря посольства Югославии, то и дело наклоняясь ко мне, говорила: «Смотрите, смотрите! С какой глубокой и неподдельной нежностью Гитлер пожимает руки молодежи! В его глазах светится гуманность и любовь».

Прошло немного времени, и я стал свидетелем восхищения и «симпатий» по этому же поводу самого посла Югославии в Праге. При случае он не раз говорил мне: «Твердят о какой-то германской опасности, о гитлеровском нашествии. Этот субъект за два-три года обогатил страну, столько времени прозябавшую в нищете и анархии, оздоровил обстановку и обеспечил порядок и процветание нации. Мало того, он открыл двери для широкой торговли с такими аграрными странами, как наша, которые заинтересованы в сбыте сырья. По сравнению с довоенным временем невиданно активизировался наш экспорт. Опираясь на бесподобный технический прогресс, обладая исключительной работоспособностью, Гитлер содействует подъему экономики не только своей страны, но и всей Европы, а целая свора политиков типа Бенеша толкует об опасности и несчастье! Они того и гляди закричат: «Пожар, огонь охватил крышу!» Только мы одни знаем, какие экономические трудности мы испытывали до сих пор. Ни наш «большой» друг Франция, ни обеспеченный и богатый союзник Чехословакия не поинтересовались нашим состоянием! Никто из них не проявил любезности купить у нас хотя бы две тонны пшеницы или тонну ячменя и продать за это нужный нам товар. Между тем Германия в настоящее время почти с закрытыми глазами скупает всю нашу продукцию. Она не торгуется о цене и поставляет в срок все, в чем мы нуждаемся для нашего промышленного оснащения».

Не подумайте, что эти слова говорил кто-нибудь из пятой колонны. В те времена так говорили очень многие во всех странах мира, даже и у нас. Но я хочу сказать не об этом.

Итак, когда я прибыл в Прагу, мне бросилось в глаза, что в оборонительной системе Малой Антанты обнаружились признаки распада. Напрасно господин Бенеш, недавно ставший главой государства, старался их скрыть. Часто выступая с речами, он каждый раз стремился доказать, что связи между тремя союзниками все крепнут и крепнут. Отправляясь в поездки в Белград и Бухарест, он не упускал возможности подчеркнуть значение «военного потенциала» Чехословакии.

Мне с первого дня казалось, что этот динамичный государственный деятель живет в постоянном беспокойстве. Я вспоминаю, как во время одной из наших встреч он мне сказал:

«С одной стороны, Франция, а с другой – Россия обязались защищать нашу безопасность и неприкосновенность территории от агрессии. Кроме того, вы знаете, что Румыния и Югославия связаны с нами пактом Малой Антанты. Эти два государства в свою очередь связаны Балканской Антантой с вами; значит, между вами и нами существует союзнический договор. Вы видите, Чехословакия совсем не одинока и в случае необходимости сможет добиться формирования армии союзников численностью в сто дивизий и обладает возможностью оснастить их с помощью своей военной промышленности».

Слушая господина Бенеша, я думал: «Хорошо, но почему президент республики считает необходимым заверять меня в этом?» Ведь я пришел к нему не советоваться по каким-либо политическим вопросам. Я просто должен был передать ему благодарственное письмо нашего министра иностранных дел за фотографии, полученные от главы чехословацкого государства. Кроме того, в конце 1935 года не было никаких признаков того, что Чехословакии угрожает какая-либо опасность. Правда, судетские немцы немного зашевелились. Их молодой председатель спортивной организации Генлейн организовал в Судетской области ряд митингов, ничего общего не имеющих со спортом. Он выступал в приграничных городках с речами, которые иногда вызывали инциденты, требующие вмешательства полиции. Однако все это не должно было так беспокоить государственного деятеля масштаба господина Бенеша и вызывать серьезные осложнения в межгосударственных отношениях.

Я сказал «масштаба господина Бенеша». Оговорюсь, я, как и многие другие, считал эту личность чемпионом в мировой политике. Он участвовал в перекрое карты Европы после первой мировой войны, и его слово пользовалось особым авторитетом в Лиге наций. Разве не поэтому в своей речи при вручении ему верительных грамот я почувствовал необходимость остановиться на «высоких качествах его личности и ума»? Теперь же этот человек казался мне совершенно другим. Куда девался величавый и рассудительный ученый-юрист? Передо мной был неопытный адвокат, боявшийся проиграть процесс.

К тому же оказалось, что новый обитатель дворца королей Богемии совершенно не свыкся со своим жильем. Его просторный кабинете высокими потолками был слишком просторным для него. В его маленькой юркой фигурке сквозило беспокойство, словно он надел одежду не по размеру. Казалось, что он не знает, как сесть за огромный стол в стиле барокко, куда облокотиться, как двигать руками. Его голос звучал невыразительно.

Однако многие, включая посла Германии в Праге, еще верили в ум, дальновидность и авторитет господина Бенеша. Но меня глава чехословацкого государства во время нашей встречи глубоко разочаровал. Может быть, он заранее предчувствовал назревающие несчастья, которые мы не чувствовали тогда? Интересно, не по этой ли причине он, потеряв душевное равновесие, так беспокоился? А почему бы и нет? Я прекрасно помню, что в начале 1936 года Гитлер уже развязал пограничную войну против Чехословакии. Правда, тогда он открыто не говорил о судетской проблеме, но вовсю поносил Версальский договор. А разве Судетская область, населенная немцами, не была одной из спорных областей, созданных этим договором на европейском континенте? Так же как он разрешил проблему Рейнской области, Гитлер мог прекрасно взяться и за судетский вопрос. Ни фюрер, ни нацисты не обращали никакого внимания на протесты, ультиматумы Франции при разрешении рейнской проблемы. При этом интересно то, что Гитлер воспользовался даже помощью Англии. Что же могло его остановить перед мыслью о захвате завтра Австрии, а послезавтра населенной немцами Судетской области? – другое в то время даже на ум не приходило!

То, что тревожило не только Бенеша, но и всех чехов, через несколько месяцев после моего приезда прорвалось в печать и охватило страхом сердца всего народа, словно над головой каждого навис огромный дамоклов меч. Достаточно было услышать по радио одну из «пламенных» речей Гитлера или грохот военного парада в Берлине, чтобы началась паника. Я вспоминаю, что в первых своих донесениях я называл это «военным психозом». Однако я не знаю, почему сытая и богатая Чехословакия, казалось, не замечала ничего этого. Прага, этот сказочный город, «Злата Прага», с ее замками, дворцами, соборами, памятниками, фонтанами и парками, казалось, жила великолепной жизнью королей Богемии. Когда с берега реки Влтавы мы смотрели на Малу Страну, нам представлялось, что мы вернулись на несколько столетий назад. Пройдя мост Карла IV, и свернув на улицу Золотых фонтанов, мы совершенно теряли понятие о времени. Мы уходили в глубь веков… Как далеко позади осталась не только новая Прага и двадцатый век, но и девятнадцатое столетие! Словно мы с самого рождения всегда ходили по этим узеньким улицам, заходили в готические храмы, проходили перед дворцами ренессанса и бродили вокруг памятников в стиле барокко. Словно мы никогда не видели в этом современном городе дома, возведенные искусными мастерами, проспекты и площади, построенные по последнему слову инженерной мысли! И мы не знали, что есть такая столица – Берлин, и не слышали, что в нем господствует ефрейтор.

Может быть, мы, дипломаты, увлеченные этим величием Праги, не верили, что Германия может напасть на Чехословакию. Мы даже считали невозможным аншлюсе Австрии. Мы говорили: «К чему Гитлеру бросаться в такое опасное дело! Кстати, разве «пакт о гражданстве», недавно заключенный с Шушнигом, не является замаскированным аншлюссом? Что касается судетского вопроса, то разве переговоры депутатов немецкого меньшинства в парламенте с чехословацким правительством не есть поиски «законного» решения?»

Да, чехословацкое правительство решило еще немного расширить культурные привилегии немецкого меньшинства. Кстати, эти привилегии были очень широки, до этого не могли додуматься даже старые османы. В Судетской области чех, будучи по своему официальному положению полицейским, жандармом или административным чиновником, не имел права объясняться на своем родном языке, а немец же мог поселиться в любой части Чехословакии, начиная с самых крупных городов и кончая самой маленькой деревней, и мог пользоваться немецким языком. В Праге была и чешская и немецкая опера. Два университета, расположенных друг против друга, на двух разных языках и традициях воспитывали молодежь. В одном из них профессоров назначало пражское правительство, а в другом – берлинское. Больницы также существовали отдельно для чехословаков и немцев. Главный врач немецкой больницы профессор Ноненбург, у которого я лечился, прибыл сюда из Мюнхенского медицинского института и был отъявленным нацистом. Хотя он проработал в Праге много лет, он не чувствовал необходимости выучить хотя бы одно чешское слово. Этот еще ладно, но я знал в Карлсбаде, или, как его называют чехи, в Карловых Варах, врача из Судет, который, по его словам, был чешским подданным. Однако он даже не знал или не хотел знать, что Карлсбад переименован в Карловы Вары. Кстати, когда пересекаешь воображаемые границы Богемии и Моравии и приезжаешь в Судетскую область, то вдруг меняется не только разговорный язык, но и одежда народа, его походка, манера садиться и вставать, выражение лиц, архитектура домов, отелей, порядки и обстановка в кафе, даже вкус еды и напитков – все буквально.

Кроме того, в Судетской области были целые полки молодых бойскаутов и спортсменов, организованных и обученных по образцу гитлерюгенд. Они точь-в-точь, как их сверстники в Германии, носили черные рубашки и белые гольфы. Собираясь вокруг своих руководителей, именовавшихся фюрерами, они, так же как и в Германии, кричали: «Sieg heil!»[56]. Сколько раз мне приходилось видеть эти сборища и слышать на них нравоучительные речи! Судетские фюреры или ораторы, стремясь перещеголять Гитлера, Геббельса, Геринга, расточали в своих речах ругательства, угрозы, словом, поднимали пыль столбом.

Иногда я видел, как чех-полицейский, так же как и я, оставался сторонним наблюдателем во время митингов, которые выглядели как начало восстания и переворота.

В таком случае, чего еще хотели судетские немцы? Очевидно, чтобы и этот полицейский был из их среды, чтобы правительство предоставило им право заполнять штаты только местными кадрами. Такими были требования судетских немцев в 1936-1937 годах. Со временем их голос постепенно становился громче в соответствии с нарастающей силой оркестра, звучавшего из-за Судетских гор.

Мы же, как люди конца каждой новой эпохи, предоставили себя легкой, веселой и радостной жизни в стране, которую мы считали такой благоустроенной. Днем мы ходили с одной экскурсии на другую, а вечером проводили время на приемах то в одном замке, то в другом, с концерта ходили на оперу, с оперы – на бал. Куда бы мы ни повернули голову, мы видели камни, заговорившие в руках гениальных мастеров, или же землю, нарядную, как невеста. Симфонии Дворжака были нашей водой, мелодии Сметаны – хлебом. Чехословакия не только славилась богатством природы, а Прага – красотой архитектуры, но они являлись также неиссякаемым кладезем музыки, одним из самых счастливых мест Центральной Европы.

Как бы там ни было, оставим пока в стороне наши чувства и вернемся к разговору о Бенеше, то есть к политике.

Яхья Кемаль, будучи послом в Варшаве, как-то проезжал через Прагу и захотел там остановиться на несколько дней. Очевидно, погода была в то время дождливой, ему стало скучно и уже через сутки он продолжил свой путь, бормоча следующее двустишие:

«Этот город был все время без солнца.

Я не видел ни одного квартала без Бенеша!»

Первая строка поэта правдива только в некоторой степени, зато вторая – сущая правда! В те времена в Праге, куда бы вы ни повернули голову, куда бы ни зашли, вы обязательно встретились бы с разнообразными фотографиями Бенеша. В наименованиях многих улиц и проспектов вы обязательно увидели бы приставку «Бенеш». Наконец, квартал, где находилось наше посольство, назывался «Бубенеш»[57], а напротив стоял особняк, в котором раньше жил сам Бенеш.

Да, подобно тому как в Праге не было ни одного квартала без Бенеша, во всей Чехословакии без его участия ничего не делалось. Члены правительства действовали по его приказу, деловые люди и промышленники – по его планам. Социальная и интеллектуальная жизнь также не обходилась без его наставлений. С этой точки зрения господина Бенеша, во всяком случае, можно называть президентом республики, равным по значению президенту Соединенных Штатов Америки. Правда, конституция Чехословакии ему таких полномочий не давала, но он сам взял их, будучи одним из двух основателей государства. Поэтому некоторые иностранные дипломаты в Праге не обвиняли нацистов в раздувании страстей вокруг вопроса о судетских немцах, а возлагали, по крайней мере, половину вины за это на личную и авторитарную систему правления Бенеша. По их мнению, если бы Масарик оставался во главе государства, этот вопрос если бы и возник, то не стал бы таким яблоком раздора. Как великий человек Масарик был живым образцом достоинства, справедливости и терпимости. Своими высокими человеческими качествами он сумел заставить даже своих противников полюбить и уважать себя. Не увлеченный, подобно Бенешу, узким национализмом, он никогда не снисходил до мелкого политиканства и демагогической пропаганды. Благодаря глубокому знанию философии он проникал в сущность явлений.

Сын извозчика или конюха, он умел держаться с таким достоинством, проявлять столько внимания и такта, что восхищал даже аристократов бывшей австро-венгерской монархии. Одна пожилая княгиня сказала мне: «Когда я в первый раз зашла к Масарику, меня охватило чувство глубокого уважения, словно я предстала перед Францем-Иосифом. Я чуть не сделала ему реверанс по дворцовому этикету». Другая княгиня как-то заявила Масарику: «Нам стало очень трудно мириться с чешским гражданством. Чехи ликвидировали все привилегии, запретили нам носить наши древние титулы. Но больше всего нас расстроила обязанность учить чешский язык». Масарик засмеялся: «Почему вы вынуждены учить чешский язык? Кто в нашей стране не понимает немецкого? И не забывайте, что это родной язык моей матери».

«После таких приятных слов я полюбила его, как отца, и сейчас так же люблю!» – рассказывала мне эта княгиня.

Как мог бедняга Бенеш, со своей невнушительной внешностью, со своим нахмуренным, как у школьного инспектора, лицом, со смешными манерами, занять место этого достойного человека? Он был противоположностью Масарику не только по росту, но и по нраву, уму и темпераменту. Грубый тембр его голоса резал слух, даже когда он «дружелюбно» беседовал на дипломатических приемах. Он не стеснялся бросать гостей-иностранцев, уединяясь с влиятельными лицами своей страны.

На комплименты наши он лишь кривил рот, во время беседы никого не слушал, а говорил только сам. Эти обстоятельства многие из нас расценивали не только как незнание «правил приличия», а просто считали наглостью. К счастью, добрый нрав мадам Бенеш, ее приятные улыбки и присущая ей, несмотря на то что она была дочерью железнодорожного стрелочника, благовоспитанность немного согревали холодную атмосферу в зале, которую создавал ее необходительный супруг. Иначе часы, проведенные в этом зале, были бы для иностранных представителей часами недовольства и обид.

Но только ли для иностранных представителей? Нет, я знал многих чехов, исключая членов правительства и участников «партизанского движения», недовольных таким обращением с ними Бенеша. Не любили его, как вы можете себе представить, и политики из числа судетских немцев и получехи – бывшие дворяне австро-венгерской монархии.

Да, большинство чехов не любили Бенеша. Причины этого скрывались не только в перечисленных мной личных недостатках. Этот недостойный преемник тактичного Масарика, умевшего всегда подняться над партиями, объединить разрозненные силы, устранить разногласия, являлся прежде всего членом одной партии, представителем одной группировки. Именно поэтому он расшатал национальное единство и положил начало политическим недоразумениям в стране. Например, участники подпольного освободительного движения во время первой мировой войны стали занимать привилегированное положение и, во всяком случае, пользовались всеми благами нового государства. Лица, не принимавшие по тем или иным причинам участия в этом движении, были, можно сказать, на положении пасынков. Если они были государственными чиновниками, то не помент Чехословакии недостаточно широким полем для своей деятельности. Бенешу и в голову не приходило, что существуют внутренние вопросы, которые он не смог бы разрешить при помощи речей или каких-либо «формулировок».

Между тем причины нависшего над Чехословакией несчастья находились прежде всего внутри, а не вне ее. В один прекрасный день она должна была рухнуть сама по себе, как здание со слабым фундаментом, – не от чьего-либо прикосновения, не от чьего-либо толчка, без единого выстрела ее прекрасной армии! Как случилось, что Бенеш, этот славный «орел» европейской дипломатии, с глазами, видевшими самые отдаленные политические горизонты, не смог разглядеть это надвигающееся в ближайшем будущем несчастье? Даже на пороге злосчастного 1938 года не мог он увидеть образовавшуюся у себя под носом пропасть? Неужели ему помешали мирные договоры (Версальский, Сен-Жерменский, Трианонский) и горы бесчисленных договоров, соглашений и протоколов, – словом, бумажные пирамиды?

Я, несомненно, отвечу на это положительно. Бенеш, несмотря на свой динамичный характер и изворотливость, был воспитан на «правовых» воззрениях девятнадцатого века, являлся человеком, тяготевшим к прошлому. Такого рода люди полагают, что судьбы народов можно решать в соответствии с их мнением.

Бенеш, особенно прослывший пактоманом[58], верил, что сила договоров, подобно силе законов природы, вечна и будет длиться до светопреставления. Поэтому, мне кажется, Гитлер в его глазах был безумцем, стремящимся повернуть земной шар вспять.

Да, Гитлер даже по критериям того времени был безумцем. Однако, как бы там ни было, он очень хорошо знал действительное положение в Чехословакии, видел глубже и лучше, чем многие из тех, кто считался дальновидным деятелем. Он понимал, что вся военная машина этой страны окажется бесполезной, когда пробьет роковой час. А почему бы ему было не видеть этого и не понимать? Пятая колонна давно уже пустила корни во всех уголках страны. Сколько в Праге было немецких купцов и дельцов, прятавших на дне своих чемоданов между папок с акциями, деньгами и счетами военную форму! Они в большинстве своем были людьми приветливыми, душевными, бесшабашными кутилами. Никому и в голову не приходило их в чем-нибудь подозревать. Они всюду имели доступ, заводили дружбу с кем хотели. Для некоторых даже были открыты двери заводов «Шкода». Если кто-нибудь иногда и попадался, из-за того что в Праге в это время было много евреев, бежавших из Германии, за которыми «наблюдали» осведомители тайной полиции Чехословакии, – его только высылали из страны. На место высланных вскоре прибывали другие…

А если и не прибывали, то от этого пятая колонна ничего не теряла. Как я выше уже рассказывал, из четырех миллионов судетских немцев можно было в одно мгновение мобилизовать для этих дел тысячи людей. Мало того, в Праге встречались сторонники Гитлера – представители иных национальностей, которые считались даже друзьями чехов. Они оправдывали притязания Гитлера – особенно по судетскому вопросу, – признавали их справедливыми и считали, что порядок и благополучие в Европе требуют изменения Версальского и Сен-Жерменского договоров. Эти «друзья» полагали, что только такими мерами можно предотвратить опасность второй мировой войны. Могла ли Германия, рассуждали они, с ее восьмидесятипятимиллионным молодым, сильным народом, окруженная со всех сторон цепью искусственно созданных государств, превратиться в область политического карантина? Это случилось, но не могло продолжаться вечно. Надо было ждать, что рано или поздно немцы, энергия и сила которых известны во всем мире, прорвут это кольцо и вырвутся из него. Самое лучшее – не допустить взрыва, мирным путем, путем переговоров успокоить националистические устремления немцев, находящие свое бурное выражение в речах Гитлера. Так думали многие.

Кроме того, иностранные поклонники Гитлера думали еще и о том, чтобы разделить Чехословакию на маленькие куски и уменьшить ее военный потенциал. Это, на их взгляд, соответствовало интересам цивилизации Западной Европы, потому что, если эту нацию оставить с ее теперешней мощью, она сможет стать источником раздоров в центре континента. Почему, спросите вы? Потому что чехи – славяне и коммунизм легче всего найдет возможность проникнуть в Европу через чехословацкий коридор. Кстати, разве начальник чешского генерального штаба, будучи австрийским военнослужащим, не был одним из сотен чехов и словаков, добровольно сдавшихся русским? Разве вместе со многими своими коллегами и согражданами – некоторые из них были в России офицерами высшего ранга – он не прошел обучения? Правда, в Праге была постоянная французская военная «миссия советников». Ее генералы и полковники показывались на каждом торжестве, на каждом официальном приеме и на каждом банкете. Однако никто не знал, чем занималась эта «миссия», и, как мне кажется, ее деятельность не выходила за рамки дипломатических контактов. Когда настал день катастрофы, эти генералы, эти полковники возложили на могилу Масарика венок и уехали.

Гитлеровцы убедились, что чехи не только по родству, но и в военной области ближе к русским, чем к французам. Уже в те времена иностранные послы большое значение придавали мнению СССР, а чехи в особенности. И вот «друзья» чехов и представители нейтральных стран расценивали симпатии чехов к СССР как аргументы, доказывающие, по выражению Гитлера, что Чехословакия – кинжал, приставленный к груди Центральной Европы, а рукоятка его находится в руках Москвы.

Во главе иностранных сторонников гитлеровцев, разделявших это мнение, был один французский писатель. Этот человек говорил, что уже довольно давно обосновался в Праге, чтобы собрать ряд биографических документов о детстве и отрочестве Ренэ Рильке, и целиком отдает себя литературе. Он, казалось, совсем не разбирался в вопросах повседневной жизни и особенно в политических сплетнях. Сын крупного банкира, он имел возможность в высших «космополитических» кругах Европы заводить дружеские и приятельские отношения с целым рядом светских лиц, и с мужчинами, и с женщинами. В Праге, где было полно принцев и баронов, он был вхож куда угодно, но, казалось, не очень использовал эти возможности… От многих приглашений он просто отказывался, а на приемах разговаривал с очень немногими или же стоял в стороне, наблюдая развлекающихся. Одежда, манеры, поведение этого человека – все было очень странным. Когда этот хилый человечек проходил мимо вас, вы пугались, будто видели привидение. Иногда он проскальзывал, не глядя на вас, иногда, прорываясь через многочисленную толпу, подходил к вам. Пожмет руку с выработанной вежливостью и начинает задавать кучу вопросов. Однако не думайте, что эти вопросы касались какой-нибудь серьезной проблемы. Никогда. Он был настоящим «салонным» деятелем и знал, как неразумна и утомительна серьезная беседа на приемах. Голосом мальчика, только что достигшего совершеннолетия, он шептал вам на ухо, к примеру, следующие слова: «Вы не находите форму такого-то посла со всеми его орденами и позолотой слишком тяжелой?» «Эта женщина, что идет сюда, не мадам***?» «Говорят, что она расходится с мужем, вы не слыхали?» «Недавно я встретил мадемуазель***. Она очень красива, я не знаю, вы знакомы с ней?» «Вот уважаемая принцесса. О, я привык и все еще называю ее принцессой! По закону, отменяющему дворянские звания, мне следовало бы назвать ее просто „мадам“».

Затем он вдруг переводил разговор на другое и спрашивал: «Вам выпадал случай видеть замок Лопковичей?»

Казалось, это тип из «Снобов» Пруста ожил и разговаривал со мной. Хотелось назвать его простачком и пустым человеком, болваном, забыв написанные им «серьезные исследования», критические статьи и особенно его книгу «Москва или Гитлер», вызвавшую сильную полемику во Франции. По моему мнению, именно это светское легкомыслие французского писателя открыло ему все двери в Праге, начиная от артистических кафе, университетских кругов, лекционных залов и кончая дворцом, где жил Бенеш.

В этом историческом дворце во время пышного приема в честь короля Румынии Кароля и познакомил меня с ним советник французского посольства. Я начал с ним общаться, потому что, несмотря на его недостатки и странности, находил в нем одно крупное достоинство: его труд о Марселе Прусте.

Кроме того, я увлекался литературными и биографическими викторинами во время чаепитий в его роскошной квартире. В один прекрасный день я застыл от изумления, услышав, что чешская полиция выслала из страны этого «высококультурного француза» как «рядового иностранного агента»…

* * *

В 1936-1937 годах внутренняя обстановка в Чехословакии была так запутана, что Прага почти ничем не отличалась от вавилонской башни. Как бы Бенеш ни старался активизировать свою внешнюю политику, сколько бы он ни организовывал взаимных визитов между дружественными и соседними государствами, как бы он во весь голос ни превозносил возможности Чехословакии, ему никак не удавалось скрыть эту картину. Такие ревнивые соседи, как Польша и Венгрия, считая, что беспокойство Бенеша вызвано внутренними неурядицами, смеялись. А друзья и союзники думали, что он беспокоится преждевременно и неуместно, и полагали, что ему следует рекомендовать успокоиться. Ряд же нейтральных стран – ах, эти нейтралы! – считал, что Бенеш своими дипломатическими акциями только подстрекает Гитлера.

Например, один из трех столпов Малой Антанты – Югославия также придерживалась этого мнения. Оставался король Румынии Кароль Второй, казалось, одобрявший все действия Бенеша. Я прекрасно помню, как в один из первых месяцев моего пребывания в Праге Бенеш отправлялся с визитом к этому своему единственному верному другу. Подумав о необходимости поддержания близкого родства между Малой и Балканской Антантами, я вместе с послом Греции поехал на вокзал его проводить. И что же? Среди провожавших не было ни одного посла, даже представителей Франции, матери Малой Антанты, и Югославии, ее главного члена. Вместе с тем большая часть чешской прессы не замедлила придать этому визиту важное значение. Газеты указывали, что визит Бенеша укрепит тройственный договор благодаря новым тайным статьям соглашения, упрочит связи между его членами и приведет к созданию военного и политического блока в полном смысле этого слова.

Правда, мы не знали, какие переговоры велись в Бухаресте между двумя государствами и правительствами и что за решения были приняты. Только спустя пять-шесть месяцев, во время ответного визита в Прагу легкомысленного короля Румынии, мы поняли, насколько вздорными были эти комментарии с намеками в чешской прессе. Кароль Второй пожаловал сюда со всеми чинами двора, сыном, содержанками и охотничьей командой.

Ах, что это были за дни!.. В честь высокого гостя вся Прага была украшена флагами. С неделю длились круглосуточные празднества, чередовались военные парады, балы, званые обеды, охота, гулянья и другие развлечения. Было сделано все, чтобы польстить его величеству. А мы, дипломаты, – «фигуранты», выстраиваясь в ряд, часами стояли на ногах в качестве статистов, низко кланялись, уставали, а за столом испытывали муки, выслушивая одну речь длиннее другой…

Но если бы все это пошло на пользу! Где там! Мы не могли набрать материалов для донесения об «историческом» визите короля Кароля в Прагу даже на две-три страницы! Из пятидесятиминутной речи Бенеша и сорокаминутной речи его величества на первом большом банкете в памяти не осталось ни одного предложения, заслуживающего внимания. Во время приветственной речи Кароля, которую по протоколу надо было выслушивать стоя, супруга одного из послов упала от утомления в обморок. Когда говорил Бенеш, пожилой дипломат, сидевший с краю за столом, заснул. К счастью, из-за этих двух инцидентов остальные присутствующие открыли свои слипающиеся веки, иначе большую часть гостей постигла бы участь или пожилого дипломата, или бедной дамы. Речи монарха Румынии и президента Чехословакии были не только чрезмерно длинными, но и от их содержания клонило ко сну. Оба «оратора», не касаясь жгучих вопросов дня, рассказывали нам и друг другу о дружбе, существовавшей сотни лет между воеводами Молдавии и князьями Богемии.

Такая тема могла заинтересовать, пожалуй, только одного человека из всех присутствующих – крупного чешского историка, министра иностранных дел доктора Крофту. Однако я полагаю, что он не нашел времени ее как следует выслушать, ибо приводил в чувство супругу посла, с которой случился обморок.

Итак, король Румынии Кароль ослепительно блеснул на мутном небосклоне Чехословакии 1937 года, подобно комете, не оставившей за собой следа. Несмотря на то что его величество показывался нам в золотых галунах, султанах и орденах, то в форме маршала, то в форме адмирала, то в форме командира гвардейского полка, он не произвел на нас впечатления. Выражение его лица было таким грубым, манеры и жесты такими банальными, что вызывали даже у доброжелателя чувство отвращения. Когда я был депутатом от Манисы и ездил в Бухарест в связи с конференцией Балканского союза, мне пришлось видеть его один раз во дворце Синая. В Праге, когда я захотел ему напомнить об этом, он, почти надув губы, сказал: «Ах да, на этой балканской конференции…» В этих словах, произнесенных крайне пренебрежительно, нельзя было не почувствовать его отношения к Балканскому союзу. Несомненно, этот надменный наследник династии Гогенцоллернов не хотел в центре Европы, в тысячелетнем дворце богемских королей, вспоминать, что он является монархом одной из Балканских стран. Оказывается, снобизм был заразителен.

* * *

После провала этой дипломатической демонстрации и даже после траура по великому Масарику и аншлюссу Австрии Бенеш продолжал бесперспективные демонстрации дружбы между союзниками. Именно с этой целью был приглашен в Прагу министр иностранных дел Франции Ивон Дельбос в тот самый момент, когда бушевало пламя судетского кризиса. Ни одного дня не проходило без инцидента. Всюду стоял вой и визг. Судетские немцы буйствовали. Их депутаты в парламенте, журналисты в газетах, ораторы на многочисленных митингах во всю глотку требовали «административной независимости».

За всем этим чувствовалась не только «дирижерская палочка» Гитлера, но был ясно слышен его голос под аккомпанемент оркестра. Этот голос, напоминавший шум, возникающий при разрывании батистовых простыней на куски, нарушал покой «нейтралов» и безгрешников, постепенно повышаясь на верхних нотках. Стоило только щелкнуть рукояткой радиоприемника, и на вас выливался ушат брани, от которой перехватывало дыхание. В ушах звенели часто повторяющиеся слова: Дойчланд, национал-социалисмус и абер.

Теперь Гитлер к этим «лейтмотивам» добавил новый. К началу или концу каждого предложения теперь прибавлялось «герр Бенеш» или «дер Бенеш». Ясно было, что глава германского государства начал нападки непосредственно на личность президента Чехословакии. Это напоминало вызовы Ахиллеса Гектору во время Троянской войны или дуэли между князьями в средние века. Однако Бенеш делал вид, что не слышит вызова Гитлера. Он словно проглотил язык и уже помалкивал о военной мощи Чехословакии, о прочности созданной им системы безопасности; президент, мрачно задумавшись, уединялся с министром иностранных дел, чтобы найти «юридическую» форму решения злосчастной судетской проблемы, или вел неофициальные переговоры с депутатами немецкого меньшинства. Эти последние стали вести себя как представители иностранного государства, а Бенеш был склонен удовлетворить некоторые их требования. Однако эти требования каждый раз возрастали и уже выходили за рамки Судетской области, простираясь на исконные чешские земли. Обнаглев, судетские немцы пошли еще дальше. «И Прага наша, – говорили они, – потому что все дворцы, замки, памятники и мосты в этом городе построили наши предки». Наложить немецкий ярлык на Прагу, на прекрасную Прагу, которую чехи называют «Злата Прага!» Нет, это уж слишком, это последняя степень наглости! Не говоря уже о Бенеше, с этим не смог бы примириться даже самый уступчивый человек.

В это тревожное время в Прагу прибыл министр иностранных дел дружественной Франции. Какое впечатление могла произвести на него такая обстановка? Было неясно, даст ли ему двух-трехдневный визит возможность понять всю глубину опасности, надвигающейся на Чехословакию? О чем он беседовал с чешскими коллегами? Кроме трафаретных речей, мы ничего не слышали. По проницательный наблюдатель не мог не заметить в лице господина Ивона Дельбоса, в его настроении и поведении вялость и рассеянность. Трудно было не заметить, что он обеспокоен и даже осунулся от этих переговоров. Я беседовал с ним в течение пяти-десяти минут в холле Чернинского дворца и могу выразить его состояние только одним словом – «растерянность».

В просторном и многолюдном холле господин Дельбос, можно сказать, совсем потерял самообладание. От картезианской ясности ума, свойственной французам, не осталось и следа. Он не мигая смотрел пустыми глазами и, казалось, затруднялся выразить то, о чем думал. Со мной он без какого-либо надлежащего вступления говорил о «традиционной дружбе» между Турцией и Францией, но до конца не договорил. Я полагаю, что ему на ум пришла недружелюбная позиция Франции по вопросу о Хатае[59] и он хотел сгладить ее, но быстро свернул этот разговор, начатый следующим странным образом: «Вы, конечно, понимаете, что наше положение очень деликатное. Франция, будучи сторонницей возрождения исламской империи, вынуждена защищать чаяния арабского мира». Возможно, в это время мысли этого человека работали совершенно в другом направлении.

Чехословацкое правительство допустило большую ошибку, пригласив на этот вечер нескольких ведущих депутатов от Судетской области во главе с одним из лидеров немецкого меньшинства – доктором Франком, и министр иностранных дел Франции должен был дать аудиенцию этой делегации. Мне сейчас кажется, что это «событие» явилось первым шагом к мюнхенскому сговору.

И на самом деле, в те времена каждое событие, каждое слово, каждое действие, оказывается, имело символическое значение, но ни чехи, ни мы не понимали этого. Например, символическими были похороны Масарика. Каждая улица, каждый проспект, каждая площадь города Праги, где мы прошли, следуя за гробом, была охвачена горем, оно не могло не передаться нам. Слезы народа, его рыдания и стоны вызывали не только скорбь, но отчаяние и безнадежность. Можно было подумать, что наступил конец света. Такое неудержимое горе, охватившее одновременно сердца десятков тысяч людей, нельзя было объяснить только потерей главы государства или отца нации, каким являлся Масарик. Кроме того, этот глава государства давно уже отошел от дел. И смертный час его наступил, не как у нашего Ататюрка, в возрасте, когда родина ждала от него еще многих славных дел. Это был девяностолетний старец, отживший свой век. Все знали, что он уже несколько месяцев умирал естественной смертью; в сообщении о его кончине не могло быть никакой «скоропостижности».

Это была такая картина национального траура, что постороннему человеку могло показаться, будто он очутился в пустынях Палестины, среди павших жертвой, оплакиваемых сынов Израиля…

Назначенный нашим правительством «чрезвычайным представителем» на похоронах, я шел в первых рядах. С одной стороны от меня шел бывший посол Советской России в Турции Суриц, а с другой – премьер-министр Югославии Стоядинович. Суриц, мой давний знакомый, то и дело толкал меня под локоть и просил представить его Стоядиновичу. Но я знал, что Югославское королевство враждует с коммунистическим правительством России, и не осмеливался исполнить просьбу товарища Сурица. Кроме того, со Стоядиновичем я познакомился только час назад. Суриц, однако, был так настойчив, что я уступил и вынужден был шепнуть на ухо премьер-министру Югославии: «Не взыщите, я представляю вам моего друга, советского посла Сурица». К счастью, Стоядинович не заставил меня сконфузиться и сразу вступил в разговор с Сурицем. А товарищ Суриц, как бы в порядке взаимности, расхваливая мои достоинства, познакомил меня с премьер-министром Франции Леоном Блюмом. В те времена Суриц был послом в Париже и о нем говорили, что он сыграл важную роль в создании левого объединения трех основных политических партий Франции, известного под названием «front populaire» – Народный фронт. Однако он, вместо того чтобы поделиться своими успехами, во время нашего трехчасового шествия говорил только о Турции и Анкаре. Впервые от товарища Сурица я узнал о недовольстве Иненю Тевфиком Рюштю-беем – главную сплетню в те дни[60].

* * *

Так в конце лета 1937 года был предан земле основатель чехословацкого государства мудрый Масарик. Мы не знали, что не пройдет и года, как Австрия, а вскоре и Чехословакия перестанут существовать как государства, и мы тогда поймем, почему было таким безудержным плещущее через кран горе народа на улицах Праги. Если бы мы могли предаваться мистике перед этой жестокой реальностью истории, мы бы, подобно древним магам, должны были считать эту людскую скорбь за дурное предзнаменование…

Я говорю – если бы могли! Потому что останавливаться на каком-нибудь событии и делать из него какие-нибудь выводы у нас, собственно говоря, не было времени. События следовали одно за другим: почти каждую неделю, каждый день мы сталкивались с новыми проблемами. В этом вихре событий тот же народ скоро забыл о смерти Масарика и даже о том, что некогда жил человек под таким именем. Вполне возможно, что, если бы он сейчас воскрес и вышел из могилы, его могли бы и не узнать: «А ты кто такой?». В этом психология народа. Сейчас проявляется льющаяся через край любовь, а немного спустя – полное безразличие. Сегодня – глубокое уважение и восхищение, а завтра – осуждение и презрение. Не случайно Веллингтон называл уличные демонстрации и в свою честь, и против себя «пеной».

В конце марта 1938 года, то есть в дни после аншлюсса, в Праге и следов не осталось от этой «пены» и возбуждения. Всех охватило глубокое раздумье. Как раз в это время, я не знаю, по какому поводу, мы отправились на «официальный прием» к Бенешу. На ступеньках лестницы дворца, как и прежде, застыли в приветствии легионеры. Министр протокола с таким же энтузиазмом встречал гостей. Посредине зеркального зала мадам Бенеш, так же как всегда, приятно улыбалась, протягивая нам свою мягкую белую ручку и лаская взглядом. С особой сердечностью она задержала ручку в руке посла Советской России, подходившего к ней до нас.

Однако, неизвестно почему, иностранные дипломаты, включая и вышеупомянутого посла, не знали, как себя вести и о чем разговаривать. Особенно посол Германии, мой дорогой друг Эйзенлор[61], тот просто забился в угол. Только два человека из присутствующих в зале прохаживались с видом полководцев армии, которая завоевала весь мир. Одним из них был посол Польши, другим – Венгрии. Оба они свысока смотрели на чехов, и в их глазах читалась не только фраза: «То, что произошло сегодня с Австрией, завтра постигнет и вас», но и чувствовался злорадный блеск, будто их желанная надежда уже осуществилась.

Да, это должно было случиться. Разве легко было отобрать угольный бассейн у доблестных поляков и плодородные земли у благородных венгров при помощи разного рода политического шарлатанства во время неурядиц пресловутых Версальской и Сен-Жерменской мирных конференций? И вот сейчас для Бенеша настало время держать ответ за эту несправедливость.

«А правда, где же Бенеш? Он пригласил нас сюда, и вот уже полчаса прошло, а он не показывается. Мы стоим и ждем, когда гостеприимный хозяин скажет „добро пожаловать“», – ворчал посол одной из этих соседних стран. Я сделал вид, что не слышал этого, и подумал про себя: «А может быть, он вдруг заболел?»

Вскоре, когда стоявший рядом со мной посол Польши или Венгрии увидел, что Бенеш появился впереди членов правительства – вернее, посреди них – и приветствует гостей, кланяясь направо и налево, он совсем вышел из себя и заворчал: «Посмотрите на него, посмотрите на этого типа! Что за наглость!»

Между тем, по-моему, Бенеш в тот день выглядел побитым и старался это скрыть от нас. Не прошло и двадцати лет, как в здании, возводимом им с таким усердием, образовалась огромная трещина – аншлюсе Австрии… Господин Бенеш еще три недели назад, еще вчера не допускал возможности такой катастрофы. Разве независимость Австрии не была гарантирована договором между великими державами? Разве такой всемирный орган, как Лига наций, со всем своим «юридическим» и «политическим» аппаратом, не взял на себя обязательство предотвратить все возможные попытки оккупации и аннексии и наказать охотников до таких посягательств? Однако великие державы не проявили своей верности договорам, и Лига не приняла никаких оборонительных мер. Даже сконцентрированные в Бреннере во время «путча» Дольфуса итальянские армии на этот раз не сдвинулись с места. Хотя и раздалось несколько приглушенных голосов протеста, дело было сделано. Следовательно, завтра или послезавтра Чехословакию также легко может постигнуть эта участь и никто не придет ей на помощь.

Да, несомненно, в этот день мозг Бенеша сверлили такого рода мысли и он не был расположен болтать с иностранными дипломатами. Да и о чем он мог с нами теперь беседовать? В его глазах мы уже ничего собой не представляли. Ни к чему не были пригодны. Ничего нового он от нас не мог узнать. Даже посол Австрии, до вчерашнего дня наш дуайен, исчез, не сообщив ему ничего о постигшем его страну несчастье[62].

Был ли в те дни господин Бенеш угнетен и разочарован? Мне казалось, что он пока еще не потерял надежды. Он рассчитывал, что, в случае вооруженного нападения Германии, ему на помощь непременно придут Франция и Россия. А это могло стать причиной возникновения новой мировой войны, и Гитлер не мог не учитывать такой опасности, к тому же он своими собственными военными силами не мог противостоять даже одной Чехословакии…

Господин Бенеш учитывал все эти обстоятельства, однако ему и в голову не приходило, что в один прекрасный день государства, которые являются друзьями Чехословакии, собственными руками отдадут его страну на растерзание врагу. Кстати, кто из друзей и недругов мог об этом подумать?

Я полагаю, что в те дни о несчастье, приближающемся семимильными шагами, можно было узнать своевременно только у евреев, бежавших в Прагу из Германии. Только им было известно, как силен берлинский фараон. У каждого из них было каленым железом выжжено клеймо «Л» и постоянно ныла незаживающая рана, нанесенная этим фараоном. Куда бы они ни направлялись, гнев свой они везли с собой. Они не могли утешить свою боль. У них не осталось веры ни в законы человечества, ни в справедливость всевышнего. Можно сказать, что они, подобно нацистам, начали считать волю Гитлера всемогущей, принимая ее за предначертание истории, и впали в духовное заблуждение, как сыны Израиля во время первого бегства. С одной стороны, в них зрел протест, с другой – страх, а с третьей – смирение. Среди них были молодые девушки и женщины, напоминающие преданных матрон времен «Содома и Гоморры». Были и мужчины всех возрастов. Некоторые из них, те, кто послабее, подобно нашалившим детям, искали места, где можно было спрятаться. Другие все еще гнались за барышами и распутничали, а третьи ожидали смерти на полпути своего паломничества. Однако все они одинаково верили и твердили в один голос: «Гитлер придет и сюда».

Сюда? В Прагу? Да не может быть! Это было бы не только нелогично, но и вовсе немыслимо. Чехословацкое правительство изо всех сил старалось уменьшить число с каждым днем увеличивающихся беженцев. Оформление выезда в другие страны было максимально облегчено… Тем, у кого имелись паспорта, выдавались визы, а те, кто был без паспортов, получали разрешение на выезд без виз. Лицам, настойчиво желавшим остаться, чинились всяческие препятствия.