Глава четвертая

Глава четвертая

1

Во второй половине сентября Щербаков снова вызвал меня.

– Ну как, надумал? – спросил он, едва я переступил порог его длинной и узкой комнаты.

– Пока не надумал, – ответил я, приблизившись к столу.

– Ну и тугодум же ты, – сказал Щербаков, хотя и без осуждения – А может, в армию рвешься?

Трое моих редакционных друзей уже были призваны в армию: один строевым командиром – он был, как и я, в запасе, другой – политработником, третий – в военную газету. В течение примерно десяти последних дней мы устроили трое проводов. Один за одним мои друзья утром уходили в штатском, а днем возвращались уже в военной форме, перепоясанные широкими ремнями с портупеями, новенькими кобурами с пистолетами и командирскими сумочками через плечо. Они лихо козыряли удивленно смотревшим на них сотрудникам редакции, хотя мы и понимали, что скрывается за этим быстрым перевоплощением. Нам было хорошо известно, что в армию призывались не только рядовые, прошедшие недавно службу в рядах Красной Армии и демобилизованные в последние несколько лет, но и командиры запаса, а также политработники. А теперь уже все знали, что соединения Красной Армии вступили на территорию переставшей существовать панской Польши, чтобы взять под защиту советского оружия братское население Западной Белоруссии и Западной Украины, которым угрожало фашистское порабощение.

– Я не хуже и не лучше других, – ответил я Щербакову уклончиво – Все-таки полгода командовал взводом.

– Наверно, не хуже и не лучше других, – согласился он, оглядев меня благожелательным взглядом. Немного помолчал, потом снова спросил: – А все же почему ты не хочешь поехать в Германию?

– Я уже говорил, почему. Если забыли, могу повторить.

– Не надо повторять, – сказал Щербаков – Но ведь обстановка для наших работников в Берлине изменилась.

– Я слышал об этом, – признался я – Но мое отношение к режиму не изменилось.

– Ух ты, какой ортодокс нашелся! – насмешливо произнес Щербаков – Правительство согласилось изменить свое отношение к Германии, а он, видите ли, не хочет менять своего отношения. Может быть, ты, – Щербаков вдруг сменил насмешливый тон на сердитый, – считаешь, что правительство сделало ошибку?

– Нет, правительство поступило совершенно правильно, – сказал я с подлинной убежденностью. Все, что было записано мною за прошедшие месяцы – а печать отражала политическую и дипломатическую обстановку в Европе, может быть, не всегда точно, но в общем правильно, – неопровержимо доказывало, что правящие капиталистические верхушки Англии и Франции, за спиной которых стояли руководящие монополистические круги США, надеялись и рассчитывали использовать животную ненависть нацистов и их главаря к Советскому Союзу. Зная его захватнические планы в отношении Украины, они не только науськивали Гитлера на первую социалистическую страну, но и помогали ему создать мощную военную машину и, расчищая путь на восток, пожертвовали сначала Австрией, потом Чехословакией и, наконец, Польшей.

– Ну вот, правительство поступило правильно, а выводов для себя сделать не хочешь, – определил Щербаков без укора или осуждения – ТАСС хочет усилить свое отделение в Берлине, и Монин говорит, что ты, наверно, годишься для работы там.

Когда я, вняв его доводам, согласился, Щербаков предложил мне не отлучаться далеко, а покидая редакцию, непременно говорить секретарям иностранного отдела, где меня можно найти.

Через несколько дней он позвонил мне и велел быть у него вечером, но не позже девяти часов – работали тогда не только вечерами, но и ночами. Заявившись к нему ровно в девять, я обнаружил у его двери человек восемь-десять московских журналистов, большинство которых я знал. Предусмотрительный Щербаков, решив показать нас своему руководству, выбрал из московских журналистов тех, кто, по его мнению, мог годиться для работы за границей. Затем, собрав наши документы в кожаную папку, он повел нас длинными и извилистыми коридорами туда, где собралась «авторитетная комиссия». По дощечке на двери мы сразу определили, в чьем кабинете она собралась и кто возглавляет ее.

В просторном кабинете за большим столом, поставленном перпендикулярно к обычному письменному столу, сидело несколько совершенно незнакомых, если не считать Щербакова, человек. Все были немолоды, все в шевиотовых гимнастерках с крепкими широкими поясами, в галифе и сапогах – тогда это было модно среди руководящих работников. Усадив в самом конце большого стола, они пристально и доброжелательно разглядели меня, обменялись взглядами и затем стали осторожно допрашивать: о языках, об Омске, где я работал последние годы, об «Известиях» и, наконец, о том, что я знаю о Германии, о происходящем в Европе и мире.

– Говорят, вы не только следите за событиями, но и делаете выписки и записи, – сказал один из сидевших за столом.

– Выписки и записи – это хлеб журналиста-международника, как объяснили мне, когда перевели в иностранный отдел, – сказал я – Но события развертываются так быстро, выступлений, речей, статей, сообщений так много, что записать удается самую малость.

– Ну и что же вы записали о вступлении нашей армии в западные районы Белоруссии и Украины? – полюбопытствовал другой.

Я коротко рассказал, что записано мною.

Членам комиссии понравилось то, что я сказал, и они, забыв на короткое время обо мне, стали оживленно обсуждать, насколько правильным и своевременным было решение двинуть советские войска на запад, чтобы протянуть руку помощи братским народам Белоруссии и Украины, остановить фашистскую армию как можно дальше от советских границ. Им было приятно услышать, что мотивы Советского правительства правильно поняты дальновидными людьми.

После нескольких вопросов личного характера меня отпустили, не сказав ничего. Вернувшись в приемную, я обратился к секретарю:

– Можно уходить?

– Да, да, конечно, – подтвердила она, подписав пропуск на выход.

И я опять занялся тем, чем занимался до сих пор: читал германские газеты, внимательно следил за радиопередачами, которые содержали не только сообщения самих телеграфных агентств, но и составленные ими обзоры прессы. 7 октября я записал переданный Юнайтед Пресс обзор швейцарского еженедельника «Вельтвохе»: «Война на Востоке окончена. Правда, волнение, вызванное ею, не вошло еще в нормальное русло. Сейчас инициатива находится уже не в руках Германии, а у русских. Сталин делает честь своему имени, доказав, что он действительно является человеком из стали, до чего не могут дорасти неврастеники, типа Гитлера и Риббентропа. Положение дел на Востоке, как мы узнали из авторитетного источника, вызывает в третьей империи огорчения. Германия получила от польской добычи большую, но трудно переваримую часть, тогда как Россия ограничилась районами с украинским и белорусским населением. Россия обеспечивает себе решающие пункты и гавани на Балтийском море, нефтяные районы и часть Галиции, которая открывает путь к Румынии и Венгрии. Русские ждали 20 лет, без жалоб на поражение и навязанные им договора (о присоединении Западной Белоруссии и Западной Украины к Польше Пилсудского), как это делали немцы и итальянцы. И когда час России настал, русские не стали кричать о своих требованиях – они только действовали и делали это с такой спокойной уверенностью и решительностью, что против их выступления не было возражений. Если мы констатируем это превосходство русских, то это ни в коем случае не означает, что мы рады этому превосходству. Нет, мы это утверждаем только потому, что знаем, как важно видеть вещи такими, какие они есть, а не такими, как это хотелось бы».

Было ясно, что восхваление «русского превосходства», появившееся в бернской газете, связанной с английским посольством, предназначалось, прежде всего, для того, чтобы распалить «неврастеников, типа Гитлера и Риббентропа» и заставить их не просто вспомнить о своей ненависти к Советскому Союзу, но и вернуться к своему старому курсу, пока не поздно. В том же духе и с той же затаенной надеждой днем позже внешнеполитический редактор французской «Пари суар» Зауэрвейн поместил в «Нью-Йорк таймс», одинаково враждебной к Германии и Советскому Союзу, статью, в которой писал, что история может назвать первый месяц нынешней войны месяцем победы русских. Германия завоевала Польшу, но разделила добычу с Советским Союзом, который, не понеся никаких потерь, получил власть над восточной частью Центральной Европы. Советский Союз уничтожил германскую гегемонию в Прибалтике, предотвратил германское продвижение на Балканы и предохранил от германского влияния Турцию. Хотя Германия пошла на большие уступки Советскому Союзу, тем не менее она не обеспечила свой восточный фланг, где должна ожидать различные сюрпризы.

В Берлине поняли эти замыслы и попытались ответить на них тем же: натравливанием западных держав на Советский Союз. Они использовали итальянскую «Авенире» – между Италией и Англией сохранились сердечные отношения, – которая писала: «Тень России надвигается на Британскую империю со всех сторон. Эстония, Латвия и Литва уже находятся под наблюдением моторизованных дивизий, военных кораблей и авиации Москвы. Советы оказывают давление на Финляндию, угрожая Швеции и Норвегии. СССР вскоре спустится вдоль скандинавских берегов в Северное море, где вместе с Германией осуществит задачу окружения Европы. На юге и востоке европейского континента советские войска расположились вдоль границ Румынии и Венгрии. Русские мечтают о Босфоре. В Азии уже говорят о возможности перехода границ русскими, которые стремятся к Индии. Перед лицом надвигающейся со всех сторон большевистской бури останется ли Англия долгое время безразличной и неактивной?»

Неожиданное развитие событий на востоке Европы озадачило и обеспокоило капиталистическую верхушку Запада, обнаружившую, что ставка на гитлеризм, как главную надежду на сокрушение социалистического строя, оказалась битой, благодаря проницательности советского руководства. Первыми эту озабоченность проявили в цитадели мирового финансового капитала – Нью-Йорке. Еще в самом конце сентября президент херстовского телеграфного агентства Юнайтед Пресс Бэйли, вернувшись из Лондона, где он встречался с Чемберленом, Макмиланом (министром информации, крупным издателем), лордом Кэмрозом (владельцем ряда газет, братом лорда Кэмзли, недавно посетившим Гитлера), лордом Астором (владельцем «Таймс» и одним из вдохновителей мюнхенской политики), устроил большую пресс-конференцию.

«В Англии имеются влиятельные элементы, которые пытаются найти возможность заключить мир с Германией, – сказал он – Эти элементы полагают, что стратегия Советского Союза заключается в том, чтобы вызвать настоящую войну между Германией и Англией и Францией и таким образом добиться их взаимного уничтожения. Поэтому Англия должна сделать все, чтобы не попасть в эту ловушку».

Три дня спустя – 3 октября – «Таймс» опубликовала передовую статью, в которой проповедывались те же идеи. На другой день Рейтер передал из Мадрида, что генерал Франко собрал у себя представителей печати и, видимо, излагая надежды Берлина, заявил им: «Принимая во внимание все, что уже произошло, необходимо прийти к быстрому мирному соглашению, чтобы избежать еще большего вреда. Зло должно быть сведено к минимуму, чтобы оно не пришло к нам с Востока и не ухудшило и без того плохое положение Запада. Это можно не допустить, лишь установив мир на Западе. Германия должна остаться достаточно прочным барьером, чтобы не дать Европе ориентироваться на политические и социальные идеи великой и растущей России».

Далекий от Франко и фашистов Уолтер Липпман выразил страхи капиталистической верхушки более прямо и резко. 14 октября он писал в «Нью-Йорк геральд трибюн»: «До прошлого года между Европой и большевизмом существовал барьер независимых государств. Германские фашисты уничтожили этот барьер. Необходимо восстановить Польшу и Чехословакию как барьер против большевизма. Но это невозможно сделать иначе как под германским протекторатом. Германия и Европа не будут находиться в безопасности до тех пор, пока Германия, которая лишь одна в состоянии стать защитницей границ европейских государств, не возьмет на себя эту миссию».

Короче говоря, главарям нацистской Германии предлагали вернуться к своей старой главной роли – быть опорой реакции и контрреволюции в Европе, стать орудием давних планов сокрушения и ликвидации первой социалистической державы.

Тем временем Советский Союз укреплял свои позиции на Балтийском море, заключая договора о дружбе, сотрудничестве и взаимной помощи с Эстонией, Латвией и Литвой. Во время второго приезда Риббентропа в Москву в самом конце сентября Советское правительство предложило переселить немецкое население из прибалтийских стран в Германию, и Берлин согласился на это. Сообщая о начале переговоров между соответствующими сторонами, бюллетень германского МИДа «Дейче дипломатиш политише корреспонденц» писал 10 октября: «Переговоры Германии с Латвией и Эстонией свидетельствуют о том, что Германия не намерена использовать немцев, живущих за границей, для своих империалистических целей. Германия считает, что сейчас наиболее благоприятный момент для возвращения немцев из балтийских стран на родину».

Эта весть вызвала в Риме загадочное злорадство. «Один из наиболее крупных фактов нынешнего кризиса, – отмечала газета «Телеграфо», – состоит в том, что балтийским баронам пришел конец. Если говорить более ясно, пришел конец тысячелетнему германскому влиянию в балтийских странах, которое осуществлялось через аристократов и крупных собственников».

2

Недели через две после вечерней встречи с «авторитетной комиссией» в редакцию «Известий» доставили пакет, в котором неведомый мне начальник личного стола ТАСС предлагал немедленно явиться к нему «для оформления». Когда же я игнорировал строгое предписание, меня начал искать по телефону сам ответственный руководитель ТАСС Я.С. Хавинсон. Поздно вечером нас соединили, он коротко сообщил, что «решение состоялось» и мне следует завтра же зайти к нему. На вопрос, что за решение, он так же коротко ответил:

– Приходите завтра часам к двенадцати, я вам все расскажу.

На другой день, направляясь к нему, я встретил у тассовского лифта рослого человека в полувоенной одежде и штатском пальто, в котором узнал одного из членов комиссии: он задавал вопросов больше всех и интересовался, действительно ли я делаю записи и выписки. Это был Хавинсон. Узнав, что я иду к нему, он взял меня под руку и потащил к выходной двери. Не говоря ни слова, распахнул дверь стоявшей у подъезда машины и посадил меня на заднее сиденье, сел рядом и, приказав шоферу ехать, повернулся ко мне.

– Извините, – сказал он – У меня нет времени задерживаться с вами, а проинформировать нужно.

И пока машина добиралась по Тверскому бульвару до Пушкинской площади, а потом неслась вниз по улице Горького, Хавинсон рассказал, что решено направить меня не в Берлин, а в Стокгольм.

– Но я же согласился на Берлин.

– И мы хотели, чтобы вы поехали в Берлин, – признался Хавинсон – Но обстановка изменилась, и было решено поменять вам адрес.

– Я никогда не занимался Швецией и даже не интересовался ею, – напомнил я, не скрывая разочарования и недовольства.

– Дело не в Швеции, – возразил Хавинсон – Стокгольм ныне – одна из главных наблюдательных вышек, с которой можно видеть, что делается в Европе, а Швеция – нейтральная страна, с которой связаны обе воюющие стороны. И вы по-прежнему будет заниматься Германией, а может быть, некоторыми другими странами.

– Какими другими странами?

– Пока трудно сказать, – ответил Хавинсон – Война только началась, и никто не знает, как она будет развиваться дальше. Она может двинуться на запад, а может быть, на север или юг. При любом повороте событий Стокгольм останется очень важной наблюдательной вышкой.

– Если Швеция останется нейтральной.

– Да, конечно, если она останется нейтральной, – согласился Хавинсон, вылезая из машины. Приказав шоферу отвезти меня в «Известия», он наклонился к открытой дверце: – А вы начинайте готовиться к отъезду. Время терять нельзя.

Книг о Швеции, а также людей, которые знали бы страну, с которой была тесно и долго связана русская история, было мало. Не нашлось на русском языке и учебника шведского языка. Мне пришлось знакомиться с ним по английской книжке, оказавшейся у моей кратковременной учительницы. Шведка, прожившая в Москве около десяти лет, она плохо говорила по-русски и мало знала английский, поэтому изучение шведского языка, за что я взялся сразу же, подвигалось туго. Все же я зазубрил десятка два-три самых ходовых фраз, с помощью которых мог приветствовать людей по утрам, прощаться, благодарить и даже спрашивать самое необходимое.

Пути сообщений были нарушены войной, и, чтобы поездка не задерживалась, одновременно готовилось несколько маршрутов – через Германию, Финляндию и Латвию. По всем направлениям запрашивались визы, заполнялись и посылались анкеты, рассылались фотокарточки. Прямая авиационная связь между Москвой и Стокгольмом, прекратившаяся во время военных действий в Польше, возобновилась вновь, но она могла прерваться в любой день. Тем не менее, помимо железнодорожных билетов через Хельсинки и Берлин, был заказан авиационный билет на Стокгольм через Ригу.

Перед отъездом из Москвы, по просьбе Хавинсона, меня приняли в Наркоминделе – в отделе скандинавских стран, в отделе печати и заместитель наркома, ведающий этим районом. Среди «скандинавов» не оказалось никого, кто работал бы в Стокгольме, и они не могли поделиться со мной опытом. Отдел печати совсем недавно возглавил профессор философии, который имел очень смутное представление о печати вообще и совсем никакого о шведской, в чем он признался мне с обаятельной откровенностью. Его два молодых и веселых помощника еще ни разу не пересекали границ и давать советы человеку, который собирался это сделать, не решались. Поболтав о том о сем, все трое просто пожелали мне счастливого пути и успеха.

Заместитель наркома разговаривал со мной стоя у пюпитра: говорил, по привычке очень занятых людей, перелистывая какие-то бумаги, не глядя на собеседника. Он знал, что положение на Севере Европы резко обострилось, что отношения между СССР и Финляндией достигли крайнего напряжения и это привело к обострению наших отношений с Швецией, Норвегией и Данией, поддержавших финскую позицию. И все же ни словом не обмолвился о том, что меня ожидает.

Долгая, обстоятельная и важная для меня беседа состоялась в ночь перед отлетом из Москвы с ответственным руководителем ТАСС Я.С. Хавинсоном. Он напомнил мне, что я столкнусь в Швеции с очень сложной обстановкой: Швеция, как и другие скандинавские страны, оказывает политическую и дипломатическую поддержку финскому руководству, которое взяло курс на то, чтобы переговоры, предложенные Советским Союзом, превратить в конфликт. На просьбу Советского правительства совместно, в добрососедском духе обсудить вопрос об обеспечении взаимной безопасности оно прислало в Москву своего посланника в Швеции Паасикиви, а в помощь ему выделило финского военного атташе в Москве и мелкого посольского чиновника. Советское правительство, придавая этим переговорам важное значение, поручило вести их И.В. Сталину, В.М. Молотову, А.А. Жданову. Лишь в самое последнее время из Хельсинки прислали социал-демократа, но яростного антисоветчика, министра финансов Таннера, который занял, в отличие от Паасикиви, непримиримую и даже вызывающую позицию.

По сообщениям иностранных газет я знал, что Советский Союз предлагал несколько отодвинуть лежавшую почти рядом с Ленинградом финскую границу, передать ему необитаемые острова напротив Кронштадта и некоторые участки берега па севере для обороны Мурманска – всего около 3000 квадратных километров (фактически 2761 кв. км). Взамен он отдавал значительную часть своей территории в других местах общей площадью более пяти с половиной тысяч квадратных километров. Советское правительство готово было также гарантировать особым договором безопасность Финляндии, обязываясь не посягать на ее независимость и нейтралитет.

То ли испытывая терпение советских участников переговоров, то ли стремясь осложнить их, Таннер, говоривший, как и Паасикиви, прекрасно по-русски, предложил вести переговоры по-немецки или по-английски. Когда ему указали, что это не практично и не разумно, он охотно согласился, но в Хельсинки сообщил, что в Москве не признают иных языков, кроме русского.

Выслушав советские предложения во второй или третий раз, Таннер отказался обсуждать их. Он заявил, что только правительство правомочно высказать мнение по этим предложениям, и уехал. Вместо ответа на советские предложения премьер-министр Рюти, Таннер, министр иностранных дел Эркко развернули ожесточенную антисоветскую кампанию, которая в некоторых газетах приняла характер хулиганского поношения русских, «москалей». Одна газета вышла с заголовком на всю первую полосу: «Лучше умереть, сражаясь, чем задохнуться в русской грязи». Страна превращается в военный лагерь, под ружье призваны 25 возрастов, в городах проводятся пробные затемнения.

– В Москве еще надеются, что здравый смысл возьмет верх, – заключил Хавинсон, рассказав об обстановке в Финляндии, – но я не верю в это. У меня создалось впечатление, что кто-то умышленно и беспощадно загоняет эту страну в тупик, из которого не может быть иного выхода, кроме войны.

– Кто?

Хавинсон только пожал плечами, затем осторожно предположил:

– Скорее всего, кто-то за пределами Финляндии, а Рюти, Таннер, Эркко усердно помогают им.

Хотя все, что сказал ответственный руководитель ТАСС, было интересно и важно, я не понимал, какое это имеет отношение ко мне, к моей предстоящей работе.

– Самое прямое! – объявил Хавинсон, выслушав мой вопрос – Дальнейшее обострение советско-финских отношений может привести к удалению наших дипломатов и всех других работников из Хельсинки, и стокгольмскому пункту ТАСС придется взять на себя освещение всего, что будет происходить в Финляндии. Понимаете? – Хавинсон остановился, чтобы я вдумался в то, что услышал – Всего! Стокгольм близко к Хельсинки, шведы лучше всего осведомлены о том, что происходило и происходит там, и мы считаем, что именно вам надо взять на себя обязанности корреспондента по Финляндии, если нашему корреспонденту в Хельсинки придется покинуть финскую столицу.

– Это будет четвертая страна, – напомнил я Хавинсону. Уже после назначения в Стокгольм мне добавили Норвегию и Данию, где вовсе не было корреспондентов ТАСС (в Стокгольме обязанности нашего корреспондента выполнял шведский журналист-коммунист).

– Если обстановка сложится действительно так, как я ожидаю, мы непременно пришлем в Стокгольм еще двух-трех человек, – пообещал Хавинсон – А вы ищите там людей, которые помогли бы вам освещать жизнь не только Швеции, но и Норвегии и Дании – Он подумал немного и подчеркнуто добавил: – И Финляндии! Непременно и Финляндии! Они могут потребоваться вам сразу же!

Гнетущее чувство, вызванное ожидавшей меня неизвестностью, усиливалось сознанием тяжелого и, может быть, непосильного бремени, которое свалилось на плечи человека со столь ограниченным жизненным и журналистским опытом. Возвращаясь около трех часов ночи домой, я очень жалел, что позволил Щербакову уговорить меня поехать в Берлин. Вместо одной Германии на моей ответственности оказались три страны с вероятной перспективой, что к ним прибавится четвертая – самая трудная и тревожная.

Друзья, которых я пригласил, приготовив все необходимое для проводов за границу, давно поели и попили все, и одни разошлись по домам, другие уснули тут же. Запасливые соседи-грузины – они издавали в Москве «Ведомости Верховного Совета СССР» на грузинском языке – принесли бурдюк вина, привезенного накануне из Грузин, и мы попытались придать проводам должный характер в те два-три часа, оставшиеся до моего отъезда.

Ночью в Москве выпал первый снег, и улицы, по которым мы ехали на Центральный аэродром, были совсем белыми. Снегом был занесен и аэродром. Шведский самолет, на котором я улетал, прокатился по стартовой дорожке два раза, прежде чем разогнался и взлетел. Развернувшись над заснеженной Москвой, он взял курс на северо-запад. Пустынный аэродром Великих Лук, где самолет опустился, был залит дождем, под дождем оказалась и Рига, а затем и Балтийское море.

В Стокгольм мы прилетели уже вечером. На вокзале аэродрома Бромма – он расположен на окраине шведской столицы – меня встретил первый секретарь полпредства Сысоев, провел через таможню и иммиграционную полицию. Полицейским оказался некий… Петров (позже я убедился, что белоэмигрантов много не только в шведской полиции). Он знал Сысоева, поощрительно улыбнулся мне и сделал рукой жест, словно приглашал вступить на землю Стокгольма.

Полпредская машина доставила нас в центр столицы – движение в Швеции было левым, и езда по «неправильной стороне» тревожила меня, заставляя время от времени вскрикивать: «Осторожно! Встречная машина!» Сысоев помог мне поселиться в гостинице «Еден» (Рай), оставил схему, как найти полпредство, и уехал. Утомленный долгим и трудным полетом – над Балтийским морем летчики, опасаясь неожиданного нападения самолетов воюющих держав, вели самолет, едва не задевая крутые, с белыми гребнями волны, – я тут же уснул. Только утром увидел, что перед отелем лежит большой, по осеннему голый и черный парк, а совсем недалеко расположена площадь, по которой часто снуют трамваи, – это была одна из главных столичных площадей, откуда начиналась самая известная улица Кунггатан (Королевская).

Обогнув парк, я нашел улицу, на которой находилось полпредство, и издали увидел его светло-серый дом: напротив него и у ворот торчали в черных шинелях и фуражках полицейские. Не дожидаясь исхода переговоров, Маннергейм, Рюти, Таннер и Эркко старались разжечь во всех скандинавских странах вражду к Советскому Союзу и поднять волну антисоветских выступлений, рассчитывая с их помощью оказать давление на Советское правительство. В соседней Швеции эта волна была особенно высока и бурна. Демонстранты уже не раз приходили к советскому полпредству, устраивали митинги под его окнами, забрасывали камнями, помидорами, яйцами и даже пытались штурмовать полпредские ворота, и правительство распорядилось усилить его охрану.

Полпред Александра Михайловна Коллонтай, знавшая о приезде нового корреспондента ТАСС, передала через швейцара, чтобы я, как только появлюсь, немедленно поднялся к ней. В маленьком кабинете на втором этаже из-за стола, стоявшего боком к окну, поднялась пожилая женщина в темном платье, подала мне маленькую руку и неожиданно крепко сжала мои пальцы. Сев снова за стол, А.М. Коллонтай тронула пальцами сильно поседевшие, но еще густые кудри, затем склонилась немного над столом, внимательно рассматривая молодого человека, присланного в качестве нового корреспондента ТАСС. Осторожно она расспросила, чем я занимался в Москве, а также до приезда в Москву, озадаченно собрала морщины на своем высоком лбу, услышав, что еще недавно я трудился в сибирской провинции, а до этого был просто студентом.

– Ну а как с языком?

Недоверчиво выслушав мой ответ, сказала строго, будто приказывая:

– Надо заняться шведским. Немецкий или английский помогут вам объясняться с чиновниками и вашими коллегами-журналистами, но без шведского языка не обойтись.

Она тут же подсоединила отключенный на время разговора телефон и сказала кому-то, чтобы новому корреспонденту ТАСС пригласили учительницу шведского языка – она назвала ее имя – и чтобы завтра же к девяти часам учительница пришла и начала заниматься. Это была не только помощь, но и распоряжение, от которого нельзя было уклониться. (А.М. Коллонтай, владевшая с детства основными европейскими языками, требовала от всех серьезного отношения к языку как главному средству общения, без которого зарубежный работник мало полезен, и не раз спрашивала не только меня, но и учительницу, как продвигается освоение шведского языка. Знание основ немецкого и английского языков сильно помогло мне, и через три месяца я уже мог читать шведские газеты самостоятельно, хотя разговорной речью с ее «музыкальным ударением» владел плохо.)

С той же осторожностью Александра Михайловна выяснила у меня, не собирается ли ТАСС освободиться от своего работника-шведа, и, узнав, что такого намерения нет, тут же распорядилась позвать его.

Швед вскоре явился. Его звали Кнут Бекстрем. Высокий и худой мужчина с узкими, отвислыми плечами, бледным и продолговатым лицом, он попытался вытянуться и откинуть плечи, когда полпред представила ему нового начальника, и уставился на меня светлыми встревоженными глазами. Он понимал по-русски, но говорить не мог, и мы тут же перешли на немецкий.

Бекстрем рассказал полпреду, как он делал обычно почти каждое утро, что опубликовано в шведских газетах. Она читала их сама, но не все, а хотела знать, что пишут другие. Газеты предсказывали в тот день неизбежность скорой войны между Финляндией и Советским Союзом. Основные силы финской армии уже сосредоточены на южной границе от Ладоги до Финского залива. В помощь им перебрасываются мобилизованные вспомогательные военные формирования. По всей стране введено военное положение, и вся власть сосредоточена в руках главнокомандующего Маннергейма. Казармы и школы переполнены призванными резервистами. Продолжается эвакуация столицы. Поезда, идущие на север, забиты, билеты на самолеты и пароходы раскуплены на месяцы вперед. В Хельсинки усиленно раздувается военная истерия. Государственные деятели и газеты кричат, что Финляндия намерена и будет воевать, но не отдаст даже малого куска своей территории. Газеты создают впечатление, что весь мир готов оказать ей любую помощь.

И в самой Швеции ведутся активные военные приготовления: все авиационные и противовоздушные соединения, расположенные в северной части страны, приведены в состояние полной боевой готовности.

А.М. Коллонтай выслушала сообщение Бекстрема в сосредоточенном молчании, задала несколько вопросов, показав, что знает обстановку хорошо, затем отпустила нас, посоветовав мне сразу же приступить к делу. Мы отправились в пункт ТАСС, расположенный на Карлавеген, в пяти минутах ходьбы от полпредства. Вместе с Бекстремом мы просмотрели вечерние газеты – они выходят в полдень, а затем через каждые два-три часа появляются новые издания с дополнительными новостями.

Вечерние газеты, ссылаясь на сообщения из Хельсинки, указывали, что накануне президент Финляндии Каллио подписал декрет, согласно которому Маннергейм назначен «защитником Финляндии» с исключительными полномочиями, фактически делающими его диктатором. Газеты подробно излагали речь, которую министр иностранных дел Эркко произнес также накануне вечером в театре. К изложению воинственной речи Эркко газеты подверстали сообщение из Нью-Йорка о том, что финский военный атташе в США заявил, что Финляндия ведет переговоры о закупке американских военных самолетов. Финны намерены закупить в США более 800 самолетов.

Перед вечером Бекстрем, уходивший куда-то по своим делам, вернулся обеспокоенный. На Кунггатан он видел большую, шумную толпу, которая двигалась в сторону здания ЦК компартии Швеции и редакции партийной газеты «Ню даг» с антикоммунистическими и антисоветскими плакатами и лозунгами. Среди демонстрантов было много студентов – они носят особые фуражки – и солдат в форме. На обратном пути Бекстрем заметил, что входы на улицу Виллагатан, где расположено наше полпредство, закрыты сильными нарядами полиции со стороны Карлавеген и Валхаллавеген. Полиция приготовилась, узнав, вероятно, о намерении организаторов привести демонстрантов к советскому представительству. И они действительно пришли, долго шумели у входа на Виллагатан со стороны Карлавеген, требовали у полицейских, перегородивших улицу, пропустить их к «рюска легашун» (русской миссии) и разошлись часов в десять вечера.

Через несколько дней А.М. Коллонтай повезла меня в министерство иностранных дел, чтобы представить руководителю отдела печати. В ее машине, хотя и с зачехленным флажком, мы подкатили к подъезду старого каменного здания рядом с парламентом, поднялись по широкой мраморной лестнице на четвертый этаж – лифта в доме не было – и вошли в просторный и холодный кабинет «шефа прессы». Встретивший нас пожилой мужчина услужливо подвинул кресло гостье, величая ее Вашим превосходительством, и показал мне на свободный стул у стола. Спросив, на каком языке говорит молодой гость, он легко заговорил на немецком, задав несколько обычных в таких случаях вопросов, понравилась ли мне Швеция, которую я еще не видел, что думаю о погоде – она напоминала ленинградскую – и, наконец, обращаясь к полпреду, начал жаловаться на несчастную участь малых государств, которым приходится расплачиваться за действия великих держав, хотя они лишены какой бы то ни было возможности оказать на них влияние.

Вероятно, услышав в этих жалобах упрек по адресу своего правительства, А.М. Коллонтай сдержанно заметила, что правительства великих держав иногда вынуждены действовать, чтобы позаботиться о своих интересах, исходя именно из того, что некоторые малые государства слишком охотно предоставляют себя в распоряжение других великих держав. Дипломат возразил, что малые государства больше всего стремятся к тому, чтобы не предоставлять себя в распоряжение великих держав, потому что это противоречит национальным интересам и будущему малых государств. На это полпред напомнила, что иногда правительства малых государств поступаются национальными интересами или понимают их неправильно.

Словом, спор шел о назревавшем финско-советском конфликте, хотя ни Финляндия, ни Советский Союз не были названы. Упреки были полпреду знакомы, и она легко поставила «шефа прессы» на его место.

По пути назад она рассказала, что Швеция тяжело переживает войну между Германией и Англией.

– Тут имеются две крупные и сильные фракции – проанглийская и пронемецкая, – сказала Александра Михайловна – Каждая фракция хотела бы, чтобы Швеция была на стороне той державы, которой она сочувствует, однако каждая достаточно сильна, чтобы воспрепятствовать притязаниям и замыслам другой фракции. Но обе фракции едины в своем отношении к финнам и нам. Финляндия – северная страна, близкая соседка и когда-то часть Швеции, отнятая у нее Россией. Антирусские чувства здесь всегда были сильны, они как бы тлели под пеплом времени. Усиленные враждой к Советскому Союзу, они прорвались теперь наружу.

– А правительство?

– Правительство стремится к нейтралитету, но верхушка правящей социал-демократической партии раскололась, и пока трудно сказать, кто победит – премьер-министр Ганссон него единомышленники или их многочисленные и влиятельные противники…

Затем, следуя совету полпреда, я посетил Шведское телеграфное агентство ТТ (тиднинген-телеграммен), где встретился с его директором Рейтерсвердом. Уже немолодой, но еще крепкий мужчина с густой, поседевшей только на висках шевелюрой, Рейтерсверд, владевший одинаково хорошо немецким и английским и говоривший немного по-русски, признался, что в молодые годы служил на флоте, был военно-морским атташе в Петербурге, дослужился до капитана, а последние десять лет занимался журналистикой. Между ТТ и ТАСС были давние деловые отношения, которые он намеревался сохранить, несмотря на «возможные осложнения». Он не скрывал, что осуждает действия нацистской Германии, считал советско-германский договор о ненападении «временной мерой» и предсказывал, что исход начавшейся в Европе войны будет решен Соединенными Штатами Америки и Советским Союзом. Рейтерсверд был уверен, что обе великие державы будут втянуты в войну, хотят они этого или нет.

– Война, как и любое большое стихийное бедствие, – сказал он, – развивается по своим законам, которые не подвластны ни людям, ни правительствам. Каждый может столкнуть вниз камень, лежащий на вершине горы, а уж куда он покатится и что увлечет за собой – это зависит только от камня, то есть от стихии.

Рейтерсверд обещал оказывать мне посильную помощь и, встречаясь время от времени со мной, рассказывал кое-что важное и нужное мне. Он никогда не говорил ничего, что могло бы затронуть интересы Швеции, Финляндии или другой скандинавской страны. Избегал он говорить и об Англии: он учился в английском военно-морском колледже и не скрывал проанглийских симпатий. Но директор ТТ охотно делился новостями о Германии, о замыслах Берлина в отношении стран Юго-Восточной Европы и об антисоветских настроениях в нацистской верхушке.

После ТТ я посетил Скандинавское телеграфное бюро (СТБ), которое также снабжало ТАСС информацией. Меня принял директор и главный редактор бюро Лингрен, удививший меня неожиданной дружественностью. Пожилой широкоплечий толстый человек с лысиной во всю большую голову усадил меня за маленький стол, угостил кофе и даже предложил коньяку. Когда я обратил его внимание на то, что Скандинавское телеграфное бюро передает из Хельсинки информацию, которая выгодно отличается от сообщений ТТ и корреспондентов шведских газет своей объективностью, Лингрен заверил меня, что всегда стремился и стремится быть точным и объективным.

Он выразил готовность усилить поток информации из Хельсинки специально для стокгольмского пункта ТАСС, поставив условием повышение платы за дополнительные сообщения. Вскоре я узнал, что СТБ финансируется германским посольством, но от соглашения с Лингреном не отказался: до самого конца конфликта его информация из Финляндии была полней и объективней.

Обстановка на севере Европы быстро обострялась, объем работы корреспондентского пункта в Стокгольме возрастал в такой же мере. Хавинсон сдержал свое обещание «подкрепить» нас. Сначала в Стокгольме появился В. Корягин, который стал заниматься норвежской прессой, а через несколько месяцев переехал в Осло, освободив нас целиком от норвежских дел. За Корягиным приехала А. Круглова (3. Рыбкина). А.М. Коллонтай отдала нам своего личного секретаря – немку А. Дабберт. Вместе с финским переводчиком и секретарем-машинисткой нас оказалось семеро. Корреспондентский пункт был преобразован в отделение ТАСС, его заведующим назначили меня.