ГЛАВА XIV Любовь

ГЛАВА XIV Любовь

Лермонтов в кругу молодых женщин. — Варвара Александровна Лопухина. — Показания Шан-Гирея. — Варенька в произведениях поэта: в лирике, поэмах и драмах. — Колебания. — Померкнувший образ. — Известие о замужестве. — Месть посредством литературных произведений. — Примирение с Варенькой. — Муж Вареньки. — Страдания Варвары Александровны. — Раскаяние Лермонтова. — Смерть.

Пребывание на Кавказе, все пережитое Лермонтовым в Петербурге и по высылке из него, само по себе еще не совершило перелома в его характере. Пора поговорить об одном обстоятельстве, которое, играя важную роль в жизни каждого человека, особенно знаменательно для судьбы и таланта лирического поэта. Это, разумеется, отношение к женщине. Для разъяснения весьма серьезного эпизода любви Лермонтова нам придется вернуться к первой эпохе юности поэта и затем забежать вперед, быть может, несколько нарушая последовательный ход нашего рассказа.

Когда Мишель был привезен в Москву и вступил в университетский пансион полупансионером, Арсеньева жила с ним на Малой Молчановке, в доме Чернова, где постоянно собиралось общество молодежи, преимущественно девицы из большого круга родных и свойственников. Девушек сопровождали маменьки и тетушки. Все относились с уважением к Елизавете Алексеевне, все именовали ее «бабушкой» и восхищались баловнем Мишелем, наследником ее, центральным огоньком, около которого ютились жизнь и интересы. Описывая в автобиографической повести своей «Княжна Лиговская» детство Печорина, Лермонтов говорит, как до двенадцатилетнего возраста Печорин жил в Москве, «окруженный двадцатью тысячами московских тетушек».

Все девушки, посещавшие Арсеньеву, носили общее название «кузин», хотя иногда представляли совершенно иную степень родства или даже и совершенно не приходились родственницами. В соседстве с Арсеньевой жила семья Лопухиных: старик-отец, сын Алексей и три дочери, из которых с Марией и Варварой Александровнами Мишель был особенно дружен, и редкий день не бывал у них.

Влияние отдельных лиц было разное и различно отражалось на зыбкой натуре юноши. Поэтическое увлечение девятилетней девочкой на Кавказе и затем двоюродной сестрой Анной Столыпиной в московский период, уступало порой место менее идеальным порывам. Так, юноша временно увлекся одной из трех сестер Бахметевых — Софьей Александровной. Она была старше Михаила Юрьевича, любила молодежь и разные ее похождения; именовала сорванцов, среди которых в Москве пошаливал и Лермонтов, «та bande joyeuse (моя веселая банда (фр.))», и веселая, увлекающаяся сама, увлекла, но ненадолго, и Мишеля. Он называл ее «легкой, легкой как пух!» Взяв пушинку в присутствии Софьи Александровны, он дул на нее, говоря: «Это Вы — Ваше Атмосфераторство!»

Также ненадолго увлекся он и кокетливой Катей Сушковой — Miss Black eyes — над которой потом в Петербурге так жестоко насмеялся в отместку за прежнее ее ему причиненное страдание.

Все эти мимолетные привязанности побледнели перед глубокой и искренней любовью, которая, начавшись в эти же молодые годы и пройдя через несколько фазисов, укрепилась и стала в жизни поэта светлым маяком, к которому он всегда прибегал во время тяжкой борьбы, среди житейских и душевных бурь. Еще незадолго до смерти своей поэт, обращаясь к любимой им женщине, именует ее своим идеалом, своей «Мадонной!»

С тех пор, как мне явилась ты,

Моя любовь — мне оборона

От гордых дум и суеты.

Лицо им столь любимое это — Варвара Александровна Лопухина. Она была одних лет с поэтом. Родилась тоже в 1814 году. Равенство лет и было, между прочим, причиной многих страданий для Михаила Юрьевича, потому что Варенька по годам своим уже была членом общества, когда ровесник ее, Мишель, все еще считался ребенком. И когда за Варенькой ухаживали в московских салонах, Мишель считался школьником, на чувство которого к девушке никто и не думал обращать серьезного внимания. Да и серьезность чувства развилась уже впоследствии. Лермонтов сам замечает, что «впечатления, сначала легкие, постепенно врезывались в его ум все глубже и глубже, так что впоследствии эта любовь приобрела над его сердцем право давности, священнейшее из всех прав человечества».

Они были знакомы друг с другом с раннего детства, и любовь их имела характер неясный, колеблясь между братским чувством и влюбленностью. Варенька не всегда могла уследить за капризным, изменчивым, зыбким настроением поэта, требовавшего от нее то нежности сестры, то страстного чувства. Она же казалась ему изменчивой, не понимающей его, и в стихотворениях к ней отразились все колебания чувства, от нежнейшей привязанности до горьких упреков, до выражения ревности, негодования, вспышек ненависти, но во всяком случае непритворного душевного страдания. Еще в 1830 году, во время хождения большим обществом на богомолье, Лермонтов, впервые сознав любовь свою к Варваре Александровне, воспользовался случаем с нищим, которому кто-то в протянутую руку вместо хлеба положил камень, и написал:

Так я молил твоей любви

С слезами горькими, с тоскою;

Так чувства лучшие мои

На век обмануты тобою.

В 1830 году, под гнетом ревности и отчаяния, юноша даже мечтает о том, чтобы, бросив университет, поступить юнкером в гусарский полк и на полях битвы во время польской компании сложить свою голову или скорее добраться до независимого общественного положения. Но останется ли она ему верна? Михаил Юрьевич написал тогда стихотворение «Гость», которое намекает на его отношение к Вареньке. Калмар уезжал на войну, Кларисса клянется, что останется верна:

«Вот поцелуй последний мой. С тобою в храм и в гроб с тобой».

Но Кларисса не сдержала обещаний. С новою весною она стала невестой другого. На свадебный пир является никому не известный гость. Он не ест, не пьет, его шлем избит в боях. То был Калмар, павший на поле чести и явившийся наказать клятвопреступницу. Он, как в знаменитой балладе Бюргера «Леонора», дважды переведенной Жуковским, уносит невесту с собой в могилу. Это весьма слабое стихотворение можно считать первым наброском стихотворения «Любовь мертвеца».

Когда и при каких условиях зародилась эта любовь, мы знать не можем. Близкий свидетель отношений Лермонтова к Вареньке рассказывает: «Будучи студентом, он (Лермонтов) был страстно влюблен, но не в Мисс Блэкайз (то есть Катю Сушкову), а в молоденькую, милую, умную и, как день, в полном смысле восхитительную В.А. Лопухину; это была натура пылкая, восторженная, поэтическая и в высшей степени симпатичная. Как теперь помню ее ласковый взгляд и светлую улыбку; ей было лет 15-16, мы же были дети и сильно дразнили ее; у ней на лбу (над бровью) чернелось маленькое родимое пятнышко, и мы всегда приставали к ней, повторяя: „У Вареньки родинка, Варенька уродинка“, но она, добрейшее создание, никогда не сердилась». Чувство к ней Лермонтова было безотчетно, но истинно и сильно, и едва ли не сохранил он его до самой смерти своей, несмотря на некоторые последующие увлечения, но оно не могло набросить — и не набросило — мрачной тени на его существование, напротив: в начале своем оно возбудило взаимность, впоследствии, в Петербурге, в гвардейской школе, временно заглушено было новой обстановкой и шумной жизнью юнкеров тогдашней школы, по вступлении в свет — новыми успехами в обществе и литературе; но мгновенно и сильно пробудилось оно при неожиданном известии о замужестве любимой женщины; в то время о байронизме не было еще и помину.

В 1836 году в неоконченном романе «Княгиня Лиговская» Лермонтов в главе V описывает вспыхнувшее чувство любви в «Вере» и «Жорже» — два имени, которые мы не без основания могли бы заменить Варей и Мишелем.

До какой степени еще и тогда творчество Лермонтова истекало из переживаемого, и как он рисовал героев своих с натуры, можно видеть из того, что в том же 1836 году, когда писал он «Княгиню Лиговскую», он нарисовал акварелью и портрет Вареньки Лопухиной, тогда уже вышедшей за Бахметева, совершенно в таком виде и костюме, в каком описывается Вера в романе: «Молодая женщина в утреннем атласном капоте и блоповом чепце сидела небрежно на диване». Но еще и до романа «Княгиня Лиговская» Лермонтов не раз изображал любовь свою к Вареньке в произведениях своих. Так, поэма «Демон», особенно в первых очерках, вся проникнута изображением душевных бурь поэта и его любви к чудной девушке, от которой он ждал спасения, в которой видел для себя оплот против мрачных дум и настроений души. В себе видел поэт мрачного демона, в Вареньке — ясное безгрешное существо, которое одно может вернуть его к небесам, то есть к правде и добру. Сказание, слышанное им еще ребенком на Кавказе, о любви демона (горного духа) к непорочной девушке, от которой ждал он для себя обновления и возврата к свету и счастию, кажется ему, вполне выражало то состояние, в котором он находился. И под гнетом семейных драм между отцом и бабушкой, и под влиянием мрачной байроновской музы, очаровавшей юношу-поэта, пишет он в 1829-1831 годах излюбленную поэму, в которой рисует любовь демона к чистой девушке, то есть свою любовь к Вареньке. Ведь еще раньше в лирическом стихотворении он говорил про себя: «Собранье зол — его стихия»...

Преувеличения мрачности духа побудили Лермонтова около того же времени в «Горбаче-Вадиме» попытаться в прозе выразить то, что не удовлетворяло его в очерках вышеназванной поэмы. Самую поэму, вновь и вновь переделывая, он посвящает Вареньке уже со второго очерка 1830 года. Удаляясь воображением в страну предков своих — в Испанию, Михаил Юрьевич и место действия «Демона» переносит туда же; женщина же, которую любил демон, является в образе испанки-монахини. При этом поэт тушью нарисовал эту испанку-монахиню, придавая ей черты Вареньки.

Любовь Михаила Юрьевича к Вареньке жила и развивалась под разными настроениями. Молодой человек сам себе не мог дать ясного отчета в чувстве своем; то полный восторженной радости, то мрачного отчаяния, ревности или презрения, он и отходил и вновь возвращался к любимому предмету, полный стыда и отчаяния:

Как дух отчаянья и зла,

Мою ты душу обняла,

О, для чего тебе нельзя

Ее совсем взять у меня?

Моя душа — твой вечный храм;

Как божество твой образ там;

Не от небес, лишь от него —

Я жду спасенья своего...

или же, когда его брала досада и подозрение, что Варенька заинтересовалась другим, он восклицал:

Я не унижусь пред тобою:

Ни твой привет, ни твой укор

Не властны над моей душою.

Знай, мы чужие с этих пор...

А затем им опять овладевала досада на себя, и он рвался к ней:

О вымоли ее прощенье,

Пади, пади к ее ногам,

Не то — ты приготовишь сам

Свой ад, отвергнув примиренье.

Думая заглушить любовь к Вареньке иным чувством, увлечением к другим, ему все же приходится сознаваться, что другой он любить не может: «Я не могу другой любить», что «у ног других не мог забыть он блеск ее очей!» Когда же Вареньку окружали поклонники, и ему, мрачно наблюдавшему за ней в углу залы или гостиной, она бросала взор любви и приязни, наполнявшей светлой надеждой все его существо, он торопился писать ей менее пасмурно:

Не верь хвалам и увереньям,

Неправдой истину зови,

Зови надежду сновиденьем,

Но верь, о верь моей любви!

Твоей любви нельзя не верить,

А взор не скроет ничего;

Ты неспособна лицемерить:

Ты слишком ангел для того.

Так, в постоянных тревогах и надеждах, в волнениях неуясненного чувства, в порывах и увлечениях еще неустоявшегося характера, голодный сердцем, чуткий до всего доступного человеку, проводил Лермонтов свои университетские годы. Неясный для самого себя, опасливый выдать сокровенные струны души, Михаил Юрьевич глубоко затаил привязанность к Вареньке:

Беречь сокровища святые

Теперь я выучен судьбой;

Не встретят их глаза чужие;

Они умрут во мне, со мной.

В таком состоянии переехал поэт в Петербург, в новую обстановку и условия жизни, мало соответствовавшие душевным его стремлениям. Но он так владел собой, что в жизни казался порой ровного характера; всегда был весел, занимался музыкой и рисованием, но скрываемые пыл души и мысли порой давали себя знать в неестественной веселости, в выходках и остротах, которые, заставляя смеяться слушателей, не раз возбуждали недовольство в особенности мелких и самолюбивых натур. Новые товарищи и общее направление столичной молодежи, с которой Лермонтов сталкивался, развивали в нем стороны, которые уже проявлялись и в Москве в похождениях «веселой банды». Друзья его опасались за него и в письмах давали наставления и посылали ему предостережения. Понятно, что образы из дней первой юности меркли.

Но вот через два года после выезда из Москвы, в конце 1834 года, приезжает в Петербург товарищ детства Аким Павлович Шан-Гирей и привозит поклон от Вареньки. «В отсутствие Лермонтова, — рассказывает Аким Павлович, — мы с Варенькой часто говорили о нем; он нам обоим, хотя не одинаково, но ровно был дорог. При прощании, протягивая руку, с влажными глазами, но с улыбкой, она сказала мне;

— Поклонись ему от меня; что я покойна, довольна, даже счастлива.

Мне очень было досадно на Мишеля, что он выслушал меня как будто хладнокровно и не стал о ней расспрашивать, я упрекнул его в этом, он улыбнулся и отвечал:

— Ты еще ребенок, ничего не понимаешь!

— А ты хоть и много понимаешь, но не стоишь ее мизинца! — возразил я, рассердившись не на шутку»...

Скоро, в начале 1835 года, Лермонтову сообщают, что Варенька стала невестой и выходит замуж за господина Бахметева. Это известие сильно возмущает Михаила Юрьевича. Привыкший скрывать свои чувства, он и тут не дает воли негодованию и только, как бы случайно, замечает в письме к Саше Верещагиной: «Г-жа Углицкая сообщала мне также, что M-lle Barbe выходит замуж за г. Бахметева. Не знаю, должен ли я верить ей, во всяком случае, я желаю M-lle Barbe жить в брачном мире и согласии до празднования ее серебряной свадьбы и даже долее того, если только она до времени не восчувствует отвращения»... Однако рядом с негодованием в Лермонтове сильно пробудилась задремавшая было любовь к Вареньке. Шан-Гирей ясно свидетельствует о том. Он рассказывал, как Лермонтов не находил себе места. Он желает потопить муку душевную в светских удовольствиях и рассеянном образе жизни или в литературных занятиях. В последнем случае он, оставаясь верным себе, пытается вверить бумаге волнующее его чувство — изложить событие в художественном произведении. Если бы до нас дошли письма поэта к ближайшим друзьям: А.М. Верещагиной и М.А. Лопухиной, то многое, вероятно, выяснилось бы, потому что ни с кем не был Лермонтов так откровенен, как с этими двумя подругами детства. К сожалению, до нас дошло только одно письмо к Верещагиной, относящееся к этому времени. Мария Александровна же уничтожала все, где в письмах к ней Лермонтов говорил о сестре ее Вареньке или муже ее. Даже в дошедших до нас немногих листах, касающихся Вареньки и любви к ней Лермонтова, строки вырваны. Виной тщательного уничтожения в письмах всего, что касалось Вареньки, был образ действия самого поэта, особенно по отношению к мужу ее, как увидим ниже.

Строки в письме к Марии Александровне относительно возможного выхода Вареньки замуж показывают большое раздражение. Но Михаил Юрьевич не верил слуху потому, что уже часто сердили его подобными сообщениями. Однако на этот раз слух оправдался. Варенька вышла замуж в 1835 году.

«Мы играли с Мишелем в шахматы, — рассказывает Шан-Гирей, — человек подал письмо; Мишель начал его читать, но вдруг изменился в лице и побледнел; я испугался и хотел спросить, что такое, но он, подавая мне письмо, сказал: „Вот новость — прочти“, — и вышел из комнаты. Это было известие о предстоящем замужестве В.А. Лопухиной».

На Рождественских праздниках Лермонтов приехал в Москву. Он торопился к бабушке в Тарханы и потому останавливался там недолго. Краткое свидание с Варенькой при посторонних, при муже, ненавистном для поэта, только увеличило чувство неприязни его к любимой в юности женщине. При страстности натуры Лермонтова переход от любви к ненависти, или по крайней мере неприязни, должен был совершиться быстро. При привычке скрывать чувства свои, неприязнь проявлялась в сарказме и глумлении. Варенька при этой встрече изведала много тяжких моментов.

Михаил Юрьевич считал ее коварной. Он не мог простить ей, что она вышла замуж за богатого и «ничтожного» человека, что она могла изменить чувству своему к поэту и предпочесть ему такую посредственность, какую представлял из себя Бахметев. И на такую-то женщину он молился! Ее мог он возвести в идеал, бывший целые годы неразрывным спутником всех его помыслов и мечтаний! Эта была та особа, любовь которой одна только могла спасти его от душевного мрака! Как Демон его излюбленной поэмы ждал обновления от непорочной девушки, так он «молил ее любви»; и что же? — все одно коварство и притворство с ее стороны! В поэте, случайно встречавшем имя «Варвара», просыпается горечь воспоминаний. Рассказывая о девушке, которую звали этим именем, поэт восклицает:

Она звалась В(арюшею)... Но я

Желал бы дать другое ей названье,

Скажу, при этом имени, друзья,

В груди моей шипит воспоминанье,

Как под ногой прижатая змея,

И ползает, как та среди развалин

По жилам сердца...

Знаменательно, что Лермонтов в поэме не решается обозначать полностью имя изображаемого им падшего существа, потому что она именовалась Варварой, а ограничивается выставкой только первой буквы, переделывая затем Варюшу в Парашу. Несмотря на всю неприязнь, в сердце поэта все еще теплилась любовь и уважение к Вареньке.

Так храм покинутый — все храм,

Кумир поверженный — все Бог!

Раз в душу Лермонтова запала мысль о коварстве Вареньки, а неприязнь к Бахметову усилилась, ему опять захотелось выставить в литературном произведении лиц из жизни, да так, чтобы и они себя узнали, да узнали их и другие. К этому маневру он прибегал и прежде, и в драме «Люди и страсти», и в «Странном человеке». Теперь поэт находился в Москве, в той же почти обстановке и условиях жизни, среди людей, соприкасавшихся с событиями, изображенными им в названных юношеских драмах. Задумывая писать драму «Два брата», Лермонтов даже берет имя героини из драмы «Странный человек». Как там является Загорскина, так и здесь: Вера, жена князя Литовского, в новой драме рожденная Загорскина. Желая уязвить Вареньку, Лермонтов в драме выставляет Верочку, вышедшей за князя Литовского ради его богатства: у него 3000 душ, «а есть ли у него своя?» — спрашивает Юрий Радин. «Признаюсь, — говорит он о Вере, — я думал прежде, что сердце ее не продажно... Теперь вижу, что оно стоило несколько сот тысяч дохода». Михаил Юрьевич прилагает все старания, чтобы события драмы, где возможно, совпадали с тем, что было между ним и Варенькой. Юрий Радин рассказывает, в присутствии князя и княгини Литовских, историю любви своей к одной девушке в Москве, следующим образом:

Вот видите, княгиня, года три с половиной тому назад я был очень коротко знаком с одним семейством, жившим в Москве; лучше сказать, я был принят в нем, как родной. Девушка, о которой хочу говорить, принадлежит к этому семейству: она была умна, мила до чрезвычайности; красоты ее не описываю, потому что в этом случае описание сделалось бы портретом; имя же ее для меня трудно произнести.

КНЯЗЬ. — Верно очень романическое.

ЮРИЙ. — Не знаю, но от нее осталось мне только одно имя, которое в минуты тоски привык я произносить, как молитву; оно моя собственность, я его храню, как образ — благословение матери, как татарин хранит талисман с могилы пророка

С самого начала нашего знакомства я не чувствовал к ней ничего особенного, кроме дружбы... Говорить с ней, сделать ей удовольствие было мне приятно — и только. Ее характер мне нравился: в нем видел какую-то пылкость, твердость и благородство, редко заметные в наших женщинах: одним словом, что-то первобытное, что-то увлекающее. Частые встречи, частые прогулки, невольно яркий взгляд, случайное пожатие руки — много ли надо, чтоб разбудить таившуюся искру?.. Во мне она вспыхнула; я был увлечен этой девушкой, я был околдован ей, вокруг нее был какой-то волшебный очерк; вступив за его границу, я уже не принадлежал себе; она вырвала у меня признание, она разогрела во мне любовь, я предался ей, как судьбе; она все не требовала ни обещаний, ни клятв, когда я держал ее в своих объятиях и сыпал поцелуи на ее огненное плечо; но сама клялась любить меня вечно. Мы расстались — она была без чувств; все приписывали то припадку болезни — я один знал причину... Я уехал с твердым намерением возвратиться скоро. Она была моя — я был в ней уверен, как в самом себе. Прошло три года разлуки, мучительные, пустые три года; я далеко подвинулся дорогой жизни, но драгоценное чувство следовало за мной. Случалось мне возле других женщин забыться на мгновенье; но после первой вспышки, я тотчас замечал разницу, убийственную для них — ни одна меня не привязала, и вот, наконец, вернулся на родину.

КНЯЗЬ. — Завязка романа очень обыкновенна.

ЮРИЙ. — Для вас, князь, и развязка покажется обыкновенна... Я ее нашел замужем — я проглотил свое бешенство из гордости... Но один Бог видел, что происходило здесь.

КНЯЗЬ. — Что ж? Нельзя было ей ждать вас вечно.

ЮРИЙ. — Я ничего не требовал — обещания ее были произвольны.

КНЯЗЬ. — Ветреность, молодость, неопытность ее надо простить.

ЮРИЙ. — Князь, я не думал обвинять ее... но мне больно.

КНЯГИНЯ (дрожащим голосом). — Извините, но, может быть, она нашла человека еще достойнее вас.

ЮРИЙ. — Он стар и глуп.

КНЯЗЬ. — Ну, так очень богат и знатен.

ЮРИЙ — Да.

КНЯЗЬ. — Помилуйте — да это нынче главное! Ее поступок совершенно в духе века.

ЮРИЙ (подумав). — С этим не спорю.

КНЯЗЬ. — На вашем месте я бы теперь за ней поволочился; если ее муж таков, как вы говорите, то, вероятно, она вас еще любит.

КНЯГИНЯ (быстро). — Не может быть.

ЮРИЙ (пристально взглянув на нее). — Извините, княгиня! Теперь я уверен, что она меня еще любит. (Хочет идти).

В князе Литовском Лермонтов рисует Бахметева, выставляя его весьма ограниченным и ничтожным человеком, которого Вера в глубине души должна была презирать. Драма «Два брата», попавши в руки Варвары Александровны и мужа ее, рядом подобных выписанных нами мест, должна была страшно опечалить первую и оскорбить второго, тем более, что сама драма, конечно, не придерживается безусловно действительных событий. Борьба двух братьев — мотив, взятый из юношеских творений. ЭТИ отношения, равно как развязка и многие сцены в драме, не имеют ничего общего с действительностью, или по крайней мере с действительностью по отношению к Вареньке и ее мужу. Но для последнего оскорбительность намеков были тем сильнее, что, как видели мы, некоторые сообщения все же имеют автобиографическое значение, хотя и получили тенденциозное освещение.

Драма «Два брата» писана была очень наскоро. В письме из Тархан от 16 января 1836 года Лермонтов сообщает С.А. Раевскому: «...Пишу четвертый акт новой драмы, взятой из происшествия, случившегося со мной в Москве»... Там же он замечает, что пока не описывает своего похождения в этом городе. Возвратись в середине марта того же года в Петербург, где Михаил Юрьевич жил с Раевским на одной квартире до приезда бабушки, друзья вместе перечли драму и остались ей недовольны. Было решено написать новое произведение и изложить отношения Лермонтова к Вареньке в форме рассказа. Так создалась повесть «Княгиня Литовская».

Имя героини драмы и ее мужа было удержано. Сохранено и изложение фактов из жизни Михаила Юрьевича и отношений его к Вареньке, опять-таки в тенденциозном свете, Бахметев же выставлен в том же непривлекательном виде: о нем говорится с изысканным презрением и вызывающей обидой. «Как, неужели этот господин, который за княгиней шел так смиренно, ее муж?.. Если б я их встретила на улице, то приняла бы его за лакея. Я думаю, что она делает из него все, что хочет, — по крайней мере все, что можно из него сделать... — Однако она счастлива. — Разве вы не заметили сколько на ней бриллиантов».

Конечно, в повести этой, как и в драме, читатель встретит множество других мотивов. Здесь находится изображенным и эпизод второй встречи Лермонтова с Е.А. Сушковой (позднее Хвостовой). Она выставлена под именем Негуровой. Поэт вообще расширил задачу; он не хотел останавливаться на личных мотивах мести и автобиографических интересах, он думает уже о представлении типа современного ему денди. Он мечтает о произведении, в котором был бы выставлен современный человек

С его озлобленной душой,

Самолюбивой и пустой!

Лермонтов к концу 1836 года начинал выходить из интересов и круга «золотой молодежи» Петербурга. Период тревог и волнений молодости заканчивался. Он переставал бросаться из стороны в сторону. Начинал больше задумываться над жизнью, серьезнее относиться к тому, что происходило на родине, в обществе и в нем самом. Он уже отходил от себя такого, каким являлся в модных салонах, и вот мы замечаем, как в повести «Княгиня Лиговская» зарождается тип Печорина. Кстати сказать, имя это является здесь в первый раз. Надо полагать, что Лермонтов с Раевским, раз забраковав драму «Два брата», долго и много обсуждали роман «Княгиня Лиговская», он и писался ими с промежутками вперемежку, то рукой поэта, то рукой Раевского.

Чем больше зрел Лермонтов, тем более сокращался в произведениях его элемент лично пережитого. Задуманный тип современного денди в Печорине «Героя нашего времени» уже вырос и сложился в могучее развесистое дерево, высоко раскинувшее ветви свои над далеко распространившимися корнями. Печорин в «Княгине Литовской» только показывается еще над почвой личной жизни, и его листочки едва раскрылись над чуть-чуть двоящимися корнями.

Повесть «Княгиня Лиговская», над которой трудились молодые люди в конце 1836 года, осталась неоконченной. Над ними стряслась катастрофа. За стихи на смерть Пушкина Раевский, распространявший их, был сослан в Петрозаводск, Лермонтов — на Кавказ. По возвращении с Кавказа Лермонтов стал другим человеком. Он сам это чувствовал и писал Раевскому в 1838 г., чтобы и он съездил туда, ибо поздоровеет и телом, и душой. Теперь, оглядываясь на жизнь свою и интересы, поэт почувствовал себя зрелее, зрелее стало в нем и чувство любви к Вареньке. Он устыдился своих недавних ощущений. «Роман („Княгиня Лиговская“), который мы с тобой начали, — пишет он Раевскому, — затянулся и вряд ли кончится, ибо обстоятельства, которые составляли его основу, переменились, а я, знаешь, не могу в этом случае отступить от истины».

Уже в Москве он дружелюбно встретился с Варенькой, и отношения их, по крайней мере с внешней стороны, стали спокойные и дружественные.

Чувства свои Лермонтов скрывал часто под разными выходками, но уже более невинного рода, без злобы и сарказма, которыми прежде он язвил Вареньку. Было ли между ними объяснение и какое — как знать?! Но только Лермонтов стал еще тщательнее скрывать перед другими свои чувства к Вареньке.

Я не хочу, чтоб свет узнал

Мою таинственную повесть:

Как я любил, за что страдал;

Тому судьи лишь Бог да совесть.

Угрюмый жилец двух стихий, он, кроме бури и громов, никому своей думы не вверит, но на хребтах ли Кавказских гор, на волнах ли Черного моря, по степям ли России, беспокойный странник, он все же думает и мечтает о ней. Горячая молитва о ней восходит к престолу Превечного. Теплой заступнице перед ним, Матери Божией поручает он любимое создание:

Не за свою молю душу пустынную,

За душу странника, в свете безродного;

Но я вручить хочу деву невинную

Теплой Заступнице мира холодного.

Окружи счастием душу достойную,

Дай ей сопутников, полных внимания,

Молодость светлую, старость покойную,

Сердцу незлобному мир упования...

Только к Бахметеву Лермонтов упорно хранил неприязненное чувство. Внешняя порядочность, посредственность и внутренняя ничтожность этого характера бесили Михаила Юрьевича, и он по-прежнему был не прочь поязвить его, посмеяться над ним. Он не выносил его возле в «полном смысле восхитительно симпатичной, умной и поэтической Вареньки». К ней он относился все как к Лопухиной. Фамилии ее по мужу он не признавал. Еще в 1840 или 1841 году, посылая Вареньке новую переделку поэмы «Демон», он в переписанном в посвящении в поэме из поставленных переписчиком инициалов В. А. Б. (Варваре Александровне Бахметевой) с негодованием перечеркивает несколько раз Б. и ставит Л. (Лопухиной).

Что собственно побудило Вареньку выйти за Бахметева, мы утвердительно сказать не можем. Достоверно не слышали, а делать предположения — к чему?

Быть может, Варенька действительно увлеклась богатством и затем всю жизнь томилась «за что раз тельцу златому на миг поверила она». Быть может, ее упрашивали сделать выгодную партию, а холодность Михаила Юрьевича, упорно хранившего молчание в Петербурге и хохотавшего, когда ему говорили о ней, заставили ее уверовать в то, что поэт навсегда от нее отвернулся. Словом, то же, что говорит о своем выходе за князя пушкинская Татьяна:

Меня с слезами заклинаний

Молила мать!.. Для бедной Тани

Все были жребии равны...

Я вышла замуж...

Бахметев был в сущности «добрый человек»: по крайней мере, он слыл за такого еще в начале 80-х годов, когда в Москве был постоянным членом Английского клуба. Его постоянно можно было там видеть, но, конечно, никому почти не была известна та роль, которую играл он в жизни Лермонтова и кем была для последнего тогда уже покойная жена его. Несмотря на репутацию «доброго человека», Бахметев не прочь был позлословить о Лермонтове с братьями Мартыновыми, тоже посещавшими клуб, да кое с кем из теперь еще существующих в Москве лиц, между ними и известных русских деятелей в области литературы и журналистики. Если же кто выказывал интерес к памяти Лермонтова, Бахметев выходил из себя, особенно, когда подозревал, что знают об отношении к нему поэта. Когда в 1881 году мне захотелось переговорить с Бахметевым и проверить кое-что из данных о поэте, близкие к Бахметеву люди, к которым я обратился, умоляли меня этого не делать: «Добрейший старик умрет от апоплексического удара, — говорили мне. — Пожалейте его». Я должен был удовлетвориться сведениями, которые были мне доставлены некоторыми из его добрых знакомых.

Было говорено о том, что Лермонтов мстил Бахметеву, выставляя его в своих произведениях в самой жалкой роли. Возможно, что до него дошли слухи о том, как изображен он в некоторых еще ненапечатанных сочинениях поэта, если не самые сочинения. Но и того, что стояло в «Герое нашего времени» было достаточно, чтобы вывести из себя Бахметева. В «Княжне Мэри» он изображен в лице мужа Веры, незначащего хромого старика, играющего столь незавидную роль в романе. И здесь в этом произведении видна связь с драмой «Два брата» и повестью «Княгиня Литовская». Имя княгини Литовской встречается во всех трех произведениях. Везде героиню зовут Верой. Только все, что касается нее, сильно смягчено. Здесь Вера выходит замуж за ничтожного человека не ради большого его состояния и личных расчетов, а для своего сына, принося ему эту жертву. В Вере в «Герое нашего времени» сходство с Варенькой тоже смягчено сравнительно с прежними произведениями. Симпатичный характер Вареньки Лопухиной раздвоен и представлен в двух типах. В типе Мэри, каким он мог казаться в юные ее годы, и в Вере, каким сложился потом, любящим и убитым существом, прикованным к чуждому ей по развитию и уму человеку.

Недалекому Бахметеву все казалось, что все, решительно все, читавшие «Героя нашего времени», узнавали его и жену его. К довершению сходства у Веры в романе Лермонтова характерная примета: родинка на щеке — у Вареньки была характерная родинка над бровью... Нам известен случай, когда старик Бахметев на вопрос, был ли он с женой на кавказских водах, пришел в негодование и воскликнул: «Никогда я не был на Кавказе с женой! — это все изобрели глупые мальчишки. Я был с ней больной на водах за границей, а никогда не был в Пятигорске или там в дурацком Кисловодске».

Все это отдаленное сходство лиц романа Лермонтова с Варенькой и ее мужем никому и в голову не приходило. В печати сколько раз прорывалось сообщение о том, кто был выставлен в княжне Мэри и в Вере. Много называли и называют имен; но никогда и нигде не были поименованы Варенька и злополучный муж ее.

Неосторожная месть Лермонтова своему сопернику всей тяжестью упала на ни в чем неповинную Вареньку. Бахметев и так не был расположен к Лермонтову, но, наконец, до того осерчал на него, что решительно запретил Вареньке иметь с поэтом какие-либо отношения. Он заставил ее уничтожить письма поэта и все, что тот когда-либо ей дарил и посвещал. Тогда-то Варенька передала дорогие ей рукописи и рисунки поэта близким своим, в особенности Саше Верещагиной. Таким образом, в семье последней в Штутгарте сохранилось многое. Баронессе Гюгель, рожденной Верещагиной, достались, между прочим, два портрета Вареньки, рисованные Лермонтовым, о которых говорено выше, то есть Варенька в образе испанской монахини из первых очерков «Демона» и в образе «Княгини Литовской» и портрет самого поэта, рисованный им акварелью в зеркало в 1837 году на Кавказе. В семье Верещагиной сохранилось и посвящение к «Демону» в окончательной редакции и многое, о чем я говорю в биографии Лермонтова.

«Весной 1838 года Варвара Александровна приехала с мужем в Петербург, проездом за границу, — рассказывает Шан-Гирей. — Лермонтов был в Царском, я послал к нему нарочного, а сам поскакал к ней. Боже мой, как болезненно сжалось мое сердце при ее виде! Бледная, худая, и тени не было прежней Вареньки, только глаза сохранили свой блеск и были такие же ласковые, как и прежде. „Ну как вы здесь живете? — Почему же это вы? — Потому, что я спрашиваю про двоих. — Живем как Бог послал, а думаем и чувствуем как в старину. Впрочем, другой ответ будет из Царского через два часа. — Это была наша последняя встреча: ни ему (Лермонтову), ни мне не суждено было ее больше видеть“».

Не знаю, точно ли Лермонтов больше не видал ее. Кажется, что затем в двухкратный проезд через Москву это ему не удавалось. Он, впрочем, сильно скорбел о неприятностях, которым он подверг Вареньку со стороны мужа, и вести о которых до него доходили. 8 сентября 1838 года он ей послал очерк «Демона», писанного им на Кавказе и оконченного в Петербурге. Это так называемый пятый очерк с собственноручными пометками и посвящением в конце тетради, писанным его же рукой.

Я кончил — и в груди невольное сомненье:

Займет ли вновь тебя давно знакомый звук,

...............................................................

И не узнаешь здесь простого выражения

Тоски, мой бедный ум томившей столько лет;

И примешь за игру и сон воображенья

Больной души тяжелый бред...

Раз только Лермонтов имел случай в третьем месте увидать дочь Варвары Александровны. Он долго ласкал ребенка, потом горько заплакал и вышел в другую комнату. Его, очевидно, мучило раскаянье за те горести, которые он причинял матери из-за своего невоздержанного языка, из-за желания в сочинениях своих язвить Бахметева. Видеть любимую, страдающую женщину ему было заказано. Старые годы счастья и надежд, потом годы черствого отношения к дорогому существу, а затем годы печали и безнадежной привязанности вставали перед ним. Все это выражено поэтом в прекрасном стихотворении «Ребенку».

О грезах юности томим воспоминаньем,

С отрадой тайною и тайным содроганьем,

Прекрасное дитя, я на тебя смотрю...

О если б знало ты, как я тебя люблю!..

... Не правда ль, говорят,

Ты на нее похож? — Увы! Года летят;

Страдания ее до срока изменили.

Но верные мечты тот образ сохранили

В груди моей; тот взор, исполненный огня,

Всегда со мной...

...Ты ей не говори ни про мою печаль,

Ни вовсе обо мне. К чему? Ее, быть может,

Ребяческий рассказ рассердит иль встревожит...

Но мне ты все поверь. Когда в вечерний час,

Пред образом с тобой заботливо склонясь,

Молитву детскую она тебе шептала

И в знаменье креста персты твои сжимала...

... — Скажи, тебя она

Ни за кого еще молиться не учила?

Бледнея, может быть, она произносила

Название, теперь забытое тобой...

Не вспоминай его... что имя? — звук пустой!

Дай Бог, чтоб для тебя оно осталось тайной.

Но если как-нибудь, когда-нибудь, случайно

Узнаешь ты его — ребяческие дни

Ты вспомни, и его дитя, не прокляни!

И в стихотворениях, и в тихом кабинете, и в шуме боевой жизни образ Вареньки сопровождал поэта. Читая, например, вводные стихи к чудному описанию битвы под Валериком, несмотря на всю игривость тона, чувствуется высокая душа поэта, вся пронизанная любовью к Варваре Александровне. Игривость и шаловливость при личных встречах давно доставили поэту со стороны Варвары Александровны прозвание «чудак». На это прозвище намекает поэт в заключительных стихах своего письма с берегов «Речки смерти» (Валерика):

Простите мне его как шалость

И тихо молвите: чудак!

В 1841 году Михаил Юрьевич пишет лирическое стихотворение «Оправдание» по адресу Варвары Александровны. Это скорее моленье о прощении. Как бы предчувствуя возможность близкой смерти своей, которая, наконец, угомонит то сердце, «где так безумно, так напрасно с враждой боролася любовь», поэт видит и горькую участь, которая может постичь предмет его любви:

Когда пред общим приговором

Ты смолкнешь, голову склоня,

И будет для тебя позором

Любовь безгрешная твоя; —

Того, кто страстью и пороком

Затмил твои младые дни,

Молю, язвительным упреком

Ты в оный час не помяни,

Но пред судом толпы лукавой

Скажи, что судит нас Иной,

И что прощать святое право

Страданьем куплено тобой.

Не прошло и шести месяцев, предчувствие близкой смерти оправдалось, и перед самой кончиной своей поэт еще раз взывает к своему идеалу, уверенный, что дорогая женщина на далеком севере одновременно с ним видит тот же сон; его труп в жаркой долине Кавказа, среди желтых вершин скал, сжигаемых полуденным солнцем, — труп с дымящейся в груди раной, труп одинокого, не понятого странника — бойца и пророка.

Она пережила его, томилась долго и скончалась, говорят, покойно в 1851 году.