В «стране Айвазовского»

В «стране Айвазовского»

Поместье Архипа Ивановича Куинджи — Ненели-Чукур — состояло из двухсот тридцати десятин дикой, каменистой земли к западу от Симеиза. На юге оно переходило в пустынный пляж, а с севера к нему примыкал лес. На площадке у опушки леса, возле источника, стоял маленький разборный домик Куинджи из шести щитов. Четыре щита — стены, два щита — пол и потолок. Осенью Аби-Булла разбирал домик и на арбе увозил его к себе в деревню, и «поместье» затихало до следующего лета, пока опять не приезжал Архип Иванович с учениками.

Вот и теперь молодежь сгрудилась вокруг учителя и показывает ему свои этюды. Неподалеку Аби-Булла и Вилулла хлопочут вокруг очага, сложенного под старым, наполовину усохшим тополем. Они готовят ужин — хавурму, вкусное татарское кушанье из баранины и помидоров.

Куинджи успел посмотреть только этюды Рылова и Богаевского, как надвинулись сумерки.

— Завтра утром досмотрим, — говорит он и растягивается на кошме.

Аби-Булла торжественно колотит камнем по лопате: этим «гонгом» он скликает к завтраку, обеду и ужину. Ярко горит костер. Котел опустошается с завидным аппетитом молодости. Не отстает от учеников и Архип Иванович. Орленок Яшка, недавно спасенный Куинджи от пули охотника, прихрамывая, ходит вокруг грубо сколоченного длинного стола. Яшка уже получил свою порцию сырого мяса, но он совсем не хочет уходить от людей в свое гнездо из прутьев.

После ужина Аби-Булла на коврике совершает вечернюю молитву. А молодежь окружила Вилуллу, который рассказывает фантастические истории.

— Вот на этом берегу, — он указывает в темноту, где монотонно бормочет море, — поймал мой дед арканом девушка. Красивый такой девушка, только рыба наполовину был. Тащил, тащил арканом, нога в песок по колено ушел. Аркан порвался, морской девушка в море уплыл… А вон на тот гора я сам шайтана видел. Иду, гляжу — козленок скачет. Скачет прямо на меня и говорит мне по-татарскому…

Много историй знает Вилулла.

— А не устроить ли нам концерт? — говорит Архип Иванович, появляясь со скрипкой.

Богаевский, Калмыков и Чумаков бегут в палатки за своими гитарами, Миша Латри принес мандолину, Химона — скрипку. Вальс, полька, украинские и татарские песни долго звучат у ночного костра.

Потом разыгрывается сценка, в которой Богаевский изображает продавца в галантерейном магазине, а Калмыков — покупателя. Ему вовсе не нужны галстуки, разложенные на прилавке, которые усердно предлагает продавец. Он просто продрог, гуляя по морозу, хочет обогреться в магазине и морочит голову продавцу. Архип Иванович по-детски заливается смехом. Хохочут ученики, хохочет Вилулла, сверкая ослепительными зубами.

— Да, господа, что я вам хотел сказать! — восклицает Миша Латри. — Через три дня день рождения дедушки. В Феодосии будет по этому случаю большое торжество. Я, конечно, должен непременно там быть. Хорошо бы нам всем туда нагрянуть. Вот бы дедушка обрадовался!

— Что же, идея неплохая. Поезжайте! — поддерживает Куинджи. — Только мне ехать никак нельзя…

— Почему, Архип Иванович? — огорчается Миша.

— Да потому что не в чем. Парадное одеяние из Петербурга не прихватил. Это же неуважение, если к великому художнику явлюсь в сюртучке, заляпанном красками. И загорел слишком. Дамы испугаются, подумают — шайтан… Ты, Миша, извинись перед Иваном Константиновичем и подарок мой ему передай…

— Какой подарок? — с любопытством спрашивает Вилулла. — Большому человеку дорогой подарок надо дарить!

— Это да, конечно, — кивает головой Куинджи. — Орлу морской живописи подарим горного орла.

Он гладит сидящего у него на коленях Яшку.

— А ты, Вилулла, иди завтра утром домой, бери крытую арбу, повезешь господ художников в Феодосию.

Ранний летний рассвет только занимался, когда колеса арбы загрохотали по феодосийской мостовой.

— Хватит спать, коллеги! Мы приехали в страну Айвазовского! — тормошит товарищей Калмыков. — У меня возникла идея, как нам провести время, пока уместно будет явиться к Ивану Константиновичу.

— Поедемте ко мне. Умоемся с дороги, почистимся, чаю попьем, — предложил Богаевский.

— Нет, Котя, это будет разумно, но не романтично, — возразил Калмыков. — Я предлагаю совершить омовение в море, а потом Латри, как гид, поведет нас по Феодосии. Согласны?

— Согласны! А где Яшку пока оставим? Его покормить надо, а то начнет орать на весь город. Потом надо на базар сходить за цветами…

— Я на базар ехать буду, — заявил Вилулла, — совсем рядом мой брат живет. На базаре мясо покупать, Яшку кормить буду. Потом придешь, заберешь Яшку. А теперь айда на море!

— Айда на море!..

Все спрыгнули с арбы и устремились к морю, тихому и сонному в этот ранний час. Яшка завозился в корзинке, сердясь на шум, потом снова уснул.

— Айда на базар, Яшка! — Вилулла тронул лошадей.

— Видите эту улицу, что от собора ведет к горе? На ней стоит домишко, где семьдесят восемь лет назад родился мой дедушка, — сказал Миша Латри.

Повернули на крутую улочку, остановились у неказистого спящего домика.

— Отец дедушки жил бедно, писал феодосийцам жалобы и прошения на базаре, а его жена вела хозяйство и слепла над вышивками для феодосийских модниц. Дедушке не было десяти лет, когда он стал работать «мальчиком» в греческой кофейне.

— Значит, жил в детстве не лучше, чем наш Архип Иванович: один — гусиный пастушок, другой — на побегушках в кофейне, — тихо заметил Рылов.

— А кому теперь принадлежит домик? — поинтересовался Столица.

— Дедушка подарил его своей старой няне. Теперь тут живут ее дети и внуки. Они трогательно оберегают детские рисунки дедушки, сделанные самоварным углем на стенах в комнатах нижнего этажа.

— А правда, что Ивану Константиновичу крепко попадало за пристрастие рисовать углем на стенах чужих домов? — засмеялся Калмыков.

— Попадало, да еще как! Но однажды это сослужило ему хорошую службу. Он вдруг увидел на море эскадру боевых кораблей, зрелище редкое в Феодосии. Сразу забыл отцовский наказ — не пачкать чужие стены, вынул из кармана кусок угля и начал изображать эскадру на стене дома зажиточной горожанки Кристины Дуранте.

Рисует самозабвенно, а тут и подкрадись сзади хозяйка дома. Ухватила за уши и давай драть да приговаривать, чтобы свои стены пачкал, а не чужие…

— И невдомек было ей, ведьме, что дерет она уши будущему великому маринисту, — перебил Химона. — Извини Миша, продолжай…

— Но дедушка перехитрил Дуранте. Начал хвалить стены ее дома, что они такие ровные, гладкие и рисунки на них получаются лучше, чем на стенах других домов. Она от негодования всплеснула руками. Хитрец почувствовал, что его уши свободны, и бросился наутек. И тут чуть не сбил с ног городского архитектора Коха. Узнав о беде, в которую попал мальчуган, архитектор прежде всего успокоил Дуранте, пообещав ей прислать рабочих, которые забелят рисунок. Потом, внимательно рассмотрев художество, тут же увел маленького художника к себе и подарил ему пачку цветных карандашей и стопу бумаги. В скором времени Кох показал рисунки градоначальнику Александру Ивановичу Казначееву, который способствовал поступлению маленького художника в симферопольскую гимназию.

— Пойдемте по этой улице вон к тому красивому зданию на горе, — предложил Бровар.

— Да ведь это Музей древностей, сооруженный дедушкой в 1871 году…

— Вот это любовь к родному городу! — воскликнул Калмыков. — Значит, не только железная дорога и торговый порт возникли благодаря стараниям Ивана Константиновича. Действительно мы находимся в стране Айвазовского!..

— Дедушкой построены и городской концертный зал и картинная галерея, которую он после своей смерти завещал городу. Но, друзья мои, есть еще одна неоценимая услуга, которую он оказал Феодосии. Без нее невозможно было бы ни строительство порта, ни рост города, ни сколько-нибудь сносная жизнь феодосийцев. Это питьевая вода, в которой долгие годы нуждался город. По старинной поговорке, в Феодосии легче было достать ведро вина, чем ведро воды. В 1880 году дедушка передал в вечную собственность города воду из источника своего имения Субаш. Я покажу фонтаны, сооруженные в память этого события.

Солнце уже взошло, когда художники по бульвару подошли к красивому фонтану-памятнику из бронзы, изображавшему женщину. В руках она держала раковину, из которой лилась вода в каменный бассейн. У ног женщины лежала обвитая лаврами палитра. На палитре была надпись: «Доброму гению». К фонтану уже шли люди с ведрами. Пожилая женщина ласково поздоровалась с Латри:

— Здравствуй, Мишенька! Приехал на праздник?

— Здравствуйте. Приехал. И не один. Товарищей привез. Показываю им Феодосию…

— Дело хорошее. Пусть посмотрят, как Иван Константинович радеет о городе. Если бы вы знали, молодые люди, сколько болезней было у нас из-за недостатка питьевой воды. А теперь вот чистую, сладкую пьем. Народ даже песни об этом складывает. И она неожиданно запела звонким голосом:

Айвазовский поставил фонтан,

Поставил из мрамора чистого…

Песню подхватили другие женщины, подошедшие за водой:

Айвазовский воду провел в фонтан

Из своего источника быстрого.

Посмотрите, как вода бежит,

Послушайте, как струя журчит.

Выпейте воды, пожалуйста…

— Этот фонтан город поставил в честь дедушки, — пояснил Латри, когда взволнованные художники распрощались с женщинами. — А в центре города дедушка построил фонтан из мрамора по своему проекту. Мы пойдем мимо него к базару. На базарной площади он поставил фонтан в память Казначеева.

— Да, надо торопиться на базар, чтобы успеть купить цветы, — напомнил Богаевский, — а то сегодня расхватают…

На базаре только у двух уже собиравшихся уходить торговок было по букету цветов.

— Мы берем! — схватил букеты Калмыков.

— Цветы непродажные, господин! — в один голос заявили торговки.

— Почему же? Я хорошо заплачу!.. — Калмыков вытащил ассигнации, которые дал на дорогу Куинджи.

— И не соблазняйте! Эти цветы мы Ивану Константиновичу понесем. Он у нас детей крестил. Как можно продать!..

Торговка решительно отвела руку Калмыкова с деньгами.

— Вот так история! Что теперь делать будем? — растерялись художники.

— Зачем грустишь? Цветы есть, целая арба цветов! — тронул за плечо Калмыкова Вилулла. — Мой брат все цветы в саду срезал для Айвазовского. Айвазовский его дочку замуж выдавал. Брат бедный, невеста бедный, Айвазовский приданое покупал. Цветов арба! Половину тебе даст…

— Страна Айвазовского!.. — развел руками Калмыков.

— Да, дедушка у половины феодосийцев крестил детей и, пожалуй, всех бедных невест замуж с хорошим приданым выдал, — гордо улыбнулся Латри.

Айвазовский в этот день встал раньше обычного. Домашние и приехавшие накануне гости еще спали, когда он тихо прошел в мастерскую. Сегодня Иван Константинович чувствовал себя особенно бодро. На мольберте стояла начатая вчера картина. На холсте уже вырисовывался южный берег феодосийской бухты. Студеный ветер бушует… Тяжелое серое небо нависло над морем… Волна разбилась о берег и пенящимися потоками устремилась обратно — в море. Чтобы усилить ощущение движения, он поднимет гребень новой огромной волны до уровня линии горизонта. Даже выше. Серо-свинцовый цвет неба он сочетает с оливково-охристым цветом воды. А у самого горизонта тронет воду зеленовато-голубыми лессировками. В серой красочной гамме будет этот «Прибой».

Бог мой! Он так увлекся, что позабыл, какой нынче день. Вот уже скребется в дверь мастерской и вбегает четырехлетний внук, сын младшей дочери Жанны, — Котя. Только ему Айвазовский разрешает входить во время работы к нему в мастерскую.

— Дедушка! — Котя очень возбужден. — Дедушка, приехал Миша с друзьями. И у Миши на плече сидит большая птица. У нее нос вот такой!.. — Котя, согнув указательный палец, подносит его к своему носу, показывая, какой у птицы клюв. — Пойдем скорее!

— Так вот он какой, Айвазовский! — шепчет Калмыков Богаевскому, когда Иван Константинович в широком бархатном халате выходит к ним навстречу, держа за руку Котю.

Широкоплечий, чуть сутулящийся, но бодрый старик выше среднего роста. Живые, проницательные глаза карего цвета приветливо смотрят на них. Прорезанный глубокими морщинами большой выпуклый лоб, седые бакенбарды, вся осанка старика создают впечатление благородства и спокойного величия.

— Дедушка! — Миша Латри с орленком Яшкой на плече выступает из группы художников и подает Айвазовскому огромный букет цветов. — Иван Константинович, — поправляется он, — мои друзья и я поздравляем вас с днем рождения. Архип Иванович не смог приехать, но он просил нас передать вам пожелания здоровья и долголетия. И подарок вам прислал — этого молодого горного орла…

— Орел! Это орел, дедушка! — подпрыгивает Котя.

— Это да, конечно… Орлу морской живописи подарим горного орла! — раздается из группы художников густой бас Куинджи.

— Ты меня мистифицируешь, Миша. Архип Иванович здесь…

Айвазовский раздвигает художников.

— Где же он? — недоуменно вопрошает он всех.

Молодые люди смущены, а Латри с трудом сдерживает смех.

— Что вы, дедушка! Архип Иванович не приехал…

— Это, не верьте им, Иван Константинович! Я здесь, только они меня невидимым сделали… — снова басит откуда-то Куинджи.

— Ничего не понимаю! — Айвазовский поднимает портьеру.

— Признавайся, мистификатор, в чем тут загадка? — приступает он к Мише.

— А вечером у вас будет концерт? — отвечает ему вопросом внук.

— Будет. Приехали Спендиаров и Вержбилович. Но какое это имеет отношение к невидимке Куинджи?

— Самое прямое. Разгадка великой тайны наступит во время концерта. Согласны?

— Ну что ж мне с тобою делать? Запасусь терпением до вечера. А как зовут орленка?

— Яшка. Дедушка, я пойду на кухню, покормлю его мясом.

А то он меня за ухо щиплет. И нам подкормиться нужно. До парадного завтрака не выдержим. Можно нам просто на кухне?

— Конечно, можно… — Глаза Айвазовского смеются.

Молодые художники немного одичали за два месяца, проведенные в «поместье» Архипа Ивановича. Да и в Петербурге, в квартире учителя и в его мастерской, была более чем скромная обстановка.

Куинджи все время поддерживал начинающих художников. Не дожидаясь просьб о помощи, выручал попавших в беду собратьев по искусству, а на себя жалел истратить лишнюю копейку. Он и его жена вели студенческий образ жизни, прислуги у них никогда не было. В квартире стояла только самая необходимая простая мебель. Ни одна картина не висела на беленных известью стенах. Только комнатные растения скрашивали это спартанское жилье. Особенно любил Куинджи пышно разросшийся виноград, напоминавший ему родной юг, и кактус, который цвел необыкновенно ярко.

На себя и жену Архип Иванович тратил пятьдесят копеек в день. Не посещал театров и концертов. Сам музицировал дома на скрипке либо составлял трио и квартеты с учениками или с товарищами-живописцами. И еще одно развлечение было у него, потом оно превратилось в необходимость — общение с птицами. В Петербурге ровно в полдень, когда гремела крепостная пушка, он выходил на крышу дома и кормил из рук голубей, ворон, воробьев, ласточек, галок. А они без боязни садились ему на плечи, руки, голову. И хищные вороны сидели рядом с малыми слабыми птичками и не трогали их. Так жил известнейший художник.

Теперь ученики Архипа Ивановича растерялись в большом красивом доме прославленного мариниста. Миша Латри и тут был их гидом. Ряд комнат, украшенных произведениями искусства, выходили своими окнами и балконами на море. В большой белой зале с яркой оранжевой штофной мебелью были собраны бюсты и портреты с автографами и дружескими надписями от «великих мира сего», по замечанию Миши.

Из белой залы был выход на балкон, который Айвазовский называл «историческим». Действительно, развалины генуэзской башни придавали старинный колорит зеленому бульвару, бухте и синевшему за ней морскому простору. А на самом балконе была историческая примечательность: Миша показал товарищам турецкую бомбу, засевшую в стене во время бомбардировки Феодосии турками в январе 1878 года.

— Дедушка рассказывал, что осколком бомбы был разбит его бюст. Другой, находившийся там же бюст Пушкина остался невредим. Дедушка смеялся, что он в скульптурном изображении пал жертвой войны. Турки были настроены враждебно к художнику, который на многих картинах изобразил победы русского флота над турецким…

Химона, друживший с Мишей Латри, и Богаевский, житель Феодосии, чувствовали себя непринужденно и посмеивались над товарищами, которые буками смотрели на все прибывавших гостей. Многие гости были в орденах, лентах и звездах. Особенно смущали скромно одетых молодых художников красивые женщины в дорогих туалетах, заполнившие светлым роем весь дом.

— Со всей России, что ли, красавицы съехались к повелителю морей?.. Смотрите, братцы, Иван Константинович среди них, право же, как Нептун среди наяд… — зашептал Калмыков, когда появился помолодевший, одетый в адмиральский мундир Айвазовский. Он шел, опираясь на руку молодой женщины-армянки, необыкновенно красивой; их окружала свита красавиц. — Это вторая жена… Говорят, и первая красавица была… Да что вы притихли, друзья? Не держите себя как бедные родственники у богатого дяди!.. — продолжал Калмыков. — Вы разве не видели, как он сейчас на нас ласково смотрел. Уверен, что мы ему ближе и милее, чем все эти раззолоченные господа… Я, например, вечером на концерте робеть не буду. Очень мне хочется рассмешить до упаду Ивана Константиновича. Чтобы он хохотал так, как Архип Иванович хохочет от моих «шуточек»…

— Хотите, коллеги, посмотреть мастерскую дедушки? — предложил товарищам Латри.

Художники ожидали увидеть мастерскую, такую же роскошную, как жилые комнаты дома. Но перед ними была большая в виде неправильного четырехугольника комната, совсем пустая, стены выкрашены в темно-красный цвет. Мастерскую освещало единственное большое окно, которое выходило на пустынный двор. В комнате стояли только два мольберта, столик для кистей, шкаф для материалов и несколько стульев. На одном из мольбертов — картина со свежими красками. Ее серо-серебристая гамма как нельзя лучше передавала зиму у берегов Восточного Крыма.

— Эта мастерская убеждает меня, что осанка сановника и шитый золотом мундир — только внешнее… — задумчиво пробормотал Рылов.

— Ну и молодец, что быстро разобрался! — хлопнул его по плечу Калмыков.

Во время парадного обеда, продолжавшегося несколько часов, Миша Латри глазами показал друзьям на двух гостей, сидевших поблизости от Айвазовского. Иван Константинович часто обращался к ним, и глаза его при этом особенно теплели. Одному из них было с виду лет за сорок. В зачесанных кверху густых темных волосах серебрилось много седых прядей. Запоминались глубокие складки вдоль щек, твердый, проницательный взгляд, выразительные, энергичные руки. Другой гость был не старше двадцати пяти лет, светловолосый, в студенческом мундире, из-за стекол пенсне смотрели кроткие, наивные голубые глаза.

— Брюнет энергичного вида — это знаменитый виолончелист Вержбилович, — сообщил Миша. — А кроткий золотоволосый юноша — восходящая звезда, молодой композитор Александр Афанасьевич Спендиаров. Тетя Жанна будет сегодня петь его романсы, а с дедушкой он обычно исполняет старинные татарские песни. Дедушка играет на скрипке, а Спендиаров — на рояле. Замечательно у них получается!..

— Жаль, что Архип Иванович не приехал! Вот бы получил удовольствие! — досадовали художники.

Огромный зал со стеклянным потолком — галерея Айвазовского — был залит ослепительным электрическим светом. На стенах, окрашенных в пурпурный цвет, висели большие холсты художника — морские пейзажи, исторические и символические картины и портреты. Выделялось гигантское полотно, изображающее бушующее море. Из портретов работы Айвазовского там были портреты матери и отца художника, его брата Гавриила, портрет Казначеева, головка девочки и огромный портрет самого художника во весь рост с лентой через плечо. В глубине зала помещалась сцена, к которой вела лестница, по бокам украшенная изваяниями львов. Вблизи сцены и у стен были размещены скульптурные группы и статуи на античные сюжеты. У лестницы, ведущей через хоры в мастерскую и кабинет Айвазовского, на пьедесталах стояли два бюста художника. С середины стеклянного потолка спускалась люстра. Сцену закрывал занавес. На нем Айвазовский написал вид Венеции в лунную ночь с плывущими по каналам гондолами.

Концерт открылся живыми картинами, которые так любил Айвазовский. Картины представляли веселые сценки на улицах Неаполя и карнавал в Венеции. Среди молодых феодосийских красавиц, изображавших неаполитанок и венецианок, выделялась удивительной красотой Варвара Леонидовна Мазирова — дочь Леонида Егоровича Мазирова, племянника Айвазовского. Неожиданно в живых картинах принял участие орленок Яшка. Когда Миша Латри, одетый как погонщик осла, вышел со своим осликом на сцену, распевая неаполитанскую песенку, Яшка не пожелал остаться в одиночестве и уселся на тюк, прикрепленный к спине ослика. Оттуда он горделиво поглядывал на аплодирующих ему зрителей.

После живых картин выступил знаменитый Вержбилович. Его игра произвела огромное впечатление. «Романс для виолончели» Спендиарова он дважды повторял на бис. Настойчиво вызывали автора. Маленький, худощавый, он конфузливо раскланивался с публикой и все время обращал взгляд в ту сторону, где сидела в костюме венецианки Варенька Мазирова. А она, так самозабвенно любившая музыку, восторженно хлопала и улыбалась ему.

— Бог ты мой! До чего же хороша внучка Ивана Констаитиновича, — зашептал Химоне Калмыков. — Очи, брови какие! Косы темнее ночи южной!.. Царевна-лебедь! А как Спендиаров на нее смотрит! Вот у кого сердце как на ладони… Чистый, наивный, увлеченный музыкой мечтатель… Как хрусталь насквозь светится… Думается мне, что по чистоте души рядом с нашим Архипом Ивановичем стоять может…

— Ты не ошибся, Григорий, он действительно таков, «наш молодой Моцарт» — так называет его Иван Константинович. Если его жизнь не сломит, очень уж незащищенный он, большим композитором будет. А ты-то смотри, не подведи! Чтобы твой талант среди этого блеска не затерялся! — Химона погрозил шутливо другу.

Вержбиловича сменила на сцене Жанна Ивановна. В возрасте четырнадцати-пятнадцати лет ей прочили славу Патти. К несчастью, она сорвала свой голос и пела теперь вполголоса. Спендиаров умело приспосабливал к ней аккомпанемент. Его романсы — «Очарован твоею красою», «Я жду тебя», «Не знаю отчего» — имели успех. Но особенное восхищение вызвал его романс «К розе» на слова молодого армянского поэта Цатуряна.

Но вот на сцену вышел Айвазовский со скрипкой. Спендиаров сел к роялю. Они знали множество старинных крымских песен и плясок и исполняли их мастерски. И тут Яшка, любивший слушать игру Куинджи на скрипке, покинул Латри и впервые прыгнул на плечо Айвазовскому.

— Наконец-то ты признал во мне хозяина! — сказал ему Иван Константинович.

Айвазовский и Спендиаров под гром рукоплесканий уходили со сцены, и публика задвигала стульями, вставая, когда на сцену выбежал Латри.

— Дамы и господа, внимание! В заключение концерта разрешите предложить вам оригинальный номер в исполнении художника Григория Одиссеевича Калмыкова!..

Калмыков вышел с гитарой и стал в полоборота к публике, низко склонив голову к гитаре и наигрывая мотив цыганского романса «Золотой перстенек».

Все выжидательно смотрели на него.

И тут в тишине вдруг заспорили три человека — кто из них должен исполнять этот романс:

— Ах, и не просите, не просите!.. Я сегодня совсем не в голосе… Нет, нет, решительно отказываюсь!.. — ломается и жеманится один из них.

— А я, право же, не рискну выступать первым… Прошу вас, господа, начните вы, а я уж потом, после вас… — заговорил, картавя, другой, ласковый, вкрадчивый голос.

— Что ж это получается, — сконфуженно забасил третий, — это, значит, мне петь придется первому?.. А я, это, и мотив что-то не припомню…

— Где же они? — в публике стали оглядываться, ища, где находятся несговорчивые певцы. Но тут Калмыков ударил по струнам, и бас конфузливо запел романс.

— Ха-ха-ха! — залился Айвазовский. — Да это же спорят Репин, Бруни и Куинджи!.. Великолепно! Браво!

— Сымитируйте мой голос, пожалуйста! — крикнул среди всеобщего смеха Леонид Спендиаров.

И через несколько мгновений зазвучал под гитару его голос, но с такими комичными интонациями, что смех грянул еще дружнее.

— А меня!.. Меня теперь изобразите! Пожалуйста!.. — кричит Айвазовский.

— Минуточку!.. — Калмыков выдерживает паузу… Важный голос сановного художника до того похож, что все смотрят на Ивана Константиновича, не он ли заговорил. А вот его голос уже поет под гитару «Золотой перстенек»…

— Браво, браво! — кричит громче всех Айвазовский.

Долго не утихает веселье в ярко освещенной галерее.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.