ТЮТЧЕВ

ТЮТЧЕВ

В «Розе Мира» Тютчев назван среди носителей «дара вестничества». Но, говоря о русских писателях — «вестниках», Даниил Андреев признается, что вынужден «отложить изложение мыслей о Тютчеве», как и о Лескове, и о Чехове, «на неопределенный срок». Наверное, заканчивая «заветный и странный труд», он понимал, что написать о них уже не успеет. Лишь немногочисленные и беглые замечания о Тютчеве в «Розе Мира», в ее черновиках, отзвуки его поэзии в главах «Русских богов» приоткрывают недосказанное.

В книге десятой «Розы Мира» Тютчеву отводится место среди тех «художественных гениев», которые не выдвигали «никаких социальных и политических программ, способных удовлетворить массовые запросы эпохи, увлекали разум, сердце, волю ведомых не по горизонтали общественных преобразований, а по вертикали глубин и высот духовности; …раскрывали пространства внутреннего мира и в них указывали на незыблемую вертикальную ось».

Из противопоставляемых этим гениям поэтов назван лишь один — Некрасов. Как в любом противопоставлении, здесь есть упрощение, но обозначено главное — обращенность Тютчева в духовный мир, «внутрь», а Некрасова преимущественно в мир социальный, «вовне». И то, что Некрасов в статье «Второстепенные русские поэты» поставил тютчевские стихи «рядом с лучшими произведениями русского поэтического гения», как и то, что в лирике двух поэтов можно найти и сближающее их, в этом противопоставлении мало что меняет.

Отложив изложение своих мыслей о Тютчеве, Андреев в черновиках «Розы Мира» оставил конспект его «метаисторической» характеристики: «Тютчев — дар вестнич<ества>космоса, окруж<ающего>земной Энроф. Выполнил далеко не до конца. Мешала неуверенность в себе, разъедающ<ий>скепсис и раздвоенность сознания между скепт<ическим>рассудком и мист<ическим>разумом. Посмерт<ного>спуска не было. Опять со светл<ой>мисс<сией>в Герм<ании>. Еще совсем юн. Изумит<ельные>обаяние, одаренность и чистота. Сказалась лучшая сторона герм<анского>народа и память о гирлянде[107], из кот<орой>он помнит лучше всего Р<оссию>, страшно ее любит и ждет ex oriente lux[108]. Мыслитель и вдохновитель?>, один из основат<елей>Р<озы>М<ира>на Западе».

В этой характеристике многое любопытно. И отмеченное сочетание скептического рассудка с мистическим разумом, объясняющее цельность и противоречивость гениальной тютчевской натуры. И тонко замеченная неуверенность поэта в себе. И таинственная интимная связь с немецкой культурой. Но главное, что близко Даниилу Андрееву в Тютчеве — поэте, это прорывы «космического сознания», которые он находит в русской поэзии лишь у Ломоносова и Державина. Космическое сознание связано с «трансфизическим методом» познания, представляющим собой мистическое постижение природы нашего и иных миров, связанных с материальностью, говорится в «Розе Мира». В ней внятно рассказано о тех состояниях, в которых автор совершал свои трансфизические странствия: «…пробуждаясь утром, после короткого, но глубокого сна, я знал, что сегодня сон был наполнен не сновидениями, но совсем другим: трансфизическими странствиями».

Сны проходят и через всю поэзию Тютчева, начиная с самых ранних стихотворений. В одном из писем он даже восклицал: «Ах, сколько сновидения в том, что мы зовем действительностью!» Его сны чаще всего связаны с постижением радостновысокого, небесного, непостижимого. Об этом говорится уже в первом зрелом тютчевском стихотворении «Проблеск»[109]:

…О как тогда с земного круга

Душой к бессмертному летим!

Минувшее, как призрак друга,

Прижать к груди своей хотим.

Как верим верою живою,

Как сердцу радостно, светло!

Как бы эфирною струею

По жилам небо протекло!

Но, ах, не нам его судили…

Мы в небе скоро устаем —

И не дано ничтожной пыли

Дышать божественным огнем.

Едва усилием минутным

Прервем на час волшебный сон

И взором трепетным и смутным,

Привстав, окинем небосклон, —

И отягченною главою,

Одним лучом ослеплены,

Вновь упадаем не к покою,

Но в утомительные сны.

Для Даниила Андреева трансфизические странствия и встречи в мирах просветления, как правило, рождают ощущение «мировой радости», перекликаясь с радужными снами Тютчева. Описание подобных снов в стихотворении «Е. Н. Анненковой» (1859), какими бы романтическими условностями оно ни веяло, прямо соответствует состояниям, описанным в «Розе Мира»:

И в нашей жизни повседневной

Бывают радужные сны,

В край незнакомый, в край волшебный,

И чуждый нам и задушевный,

Мы ими вдруг увлечены.

Мы видим: с голубого своду

Нездешним светом веет нам,

Другую видим мы природу,

И без заката, без восходу

Другое солнце светит там…

Всё лучше там, светлее, шире,

Так от земного далеко…

Так разно с тем, что в нашем мире, —

И в чистом пламенном эфире

Душе так радостно легко.

Еще выразительней говорит о «трансфизических» снах другое, всем известное стихотворение Тютчева:

Как океан объемлет шар земной,

Земная жизнь кругом объята снами;

Настанет ночь и звучными волнами

Стихия бьет о берег свой.

<…>

Небесный свод, горящий славой звездной,

Таинственно глядит из глубины, —

И мы плывем, пылающею бездной

Со всех сторон окружены.

В стихотворении «Сон на море» (1830) Тютчев рассказывает, что в этом сне

Я много узнал мне неведомых лиц,

Зрел тварей волшебных, таинственных птиц…

По высям творенья, как Бог, я шагал,

И мир подо мною недвижный сиял.

Об этих же снах на море в более позднем стихотворении «По равнине вод лазурной…» (1849) Тютчев говорит:

Сны играют на просторе

Под магической луной…

Строки Тютчева для Даниила Андреева, видевшего в сновидческих прозрениях «звездные моря», «фонтаны поющих комет», подробно описавшего собственные светлые и темные видения, подтверждали их истинность. Поэтические сны он считал пророчески — духовидческими. Потому и тютчевские сны воспринимал не как романтические метафоры, а как непреложные свидетельства иной реальности. Тем более, что его переживания «снов» были похожими. В одном из писем он описывает ночь, когда приближение к «космическому сознанию» открыло ему небо, где «звезды текли и, казалось, что вся душа вливается, как река, в океан этой божественной, этой совершенной ночи…», когда он — по его словам — «обращался к Луне, быть может, с тем же чувством, которое поднимало к ней сердца далеких древних народов…»[110]. Почти все образы тютчевских сновидений — и другую природу, и другое солнце, «без закату и восходу», и «пылающую бездну» — мы встретим в стихах и в прозе Даниила Андреева описанными уже в подробностях, доступных только созерцателю иных миров.

Но вслед за определением трансфизического метода познания Даниил Андреев говорит о «метаисторическом», то есть об интуитивном и мистическом познании процессов иноматериального бытия, проявляющихся в истории. Бывает, что человек руководствуется таинственным чувством прикосновенности к метаисторическим процессам, дающим силы для подвигов и высоких свершений. Именно это чувство, говорит он в «Розе Мира», замечательно передано Тютчевым, «когда личность ощущает себя участницей некоей исторической мистерии, участницей в творчестве и борьбе великих духовных — лучше сказать трансфизических — сил, мощно проявляющихся в роковые минуты истории…».

«Ленинградский апокалипсис» — глава шестая поэтического ансамбля «Русские боги» — описывает именно видение роковых минут, пережитых и в реальности, и в мистическом откровении. Эпиграф к поэме из тютчевского «Цицерона», его вторая, самая цитируемая строфа:

Блажен, кто посетил сей мир[111]

В его минуты роковые — Его призвали Всеблагие,

Как собеседника на пир;

Он их высоких зрелищ зритель,

Он в их совет допущен был,

И заживо, как небожитель,

Из чаши их бессмертье пил.

Эта строфа не только эпиграф, она и камертон «Ленинградского апокалипсиса», и его сквозной мотив, и обозначение главной поэтической темы. Уже в начале поэмы эта строфа цитируется, подчеркивая контраст прозаических картин блокадных страданий и высокого мистического смысла, открывающегося не сразу и отнюдь не всем (строфы 8, 9):

Прости, насыть, помилуй, Господи,

Пошли еще один кусок тем,

Кто после пшенной каши ногтем

Скребет по днищу котелка;

Кто, попадая в теплый госпиталь,

Сестер, хирургов молит тупо:

«Товарищ доктор, супа… супа!» —

О да, воистину жалка

Судьба того, кто мир наследовал

В его минуты роковые,

Кого призвали Всеблагие

Как собеседника на пир, —

И кто лишь с поваром беседовал

Тайком в походной кухне роты…

Мотив страшной двойственности «пира», на который призван герой поэмы (нужно заметить, что Даниил Андреев не отождествляет себя с ним), повторяется и дальше (строфа 35):

И, Господи! какою скудостью

Нам показались беды наши,

Что пили мы из полной чаши

И все ж не выпили до дна!

И когда в поэме Даниил Андреев говорит о Петре и о его столице, творенье императора, чья мечта именно в ней «рванулась в путь кровавый, / Новорожденною державой», нам слышится отзвук строки Тютчева о закате римской империи, «звезды ее кровавой». Тютчевский эпитет заставляет вспомнить и о гибели русской империи, тем более, что в Петре I, творце этой империи, был

…гром чуждого,

К нам низвергавшегося мира,

Как будто эхо битв и пира

Богов на высях бытия…

Над Павловским замком Даниил Андреев видит отсвет той же кровавой звезды Рима, спрашивая (строфа 50):

Не здесь ли роковое зарево

Для всех веков над Русью стало?

Этот историософский или, говоря словами автора «Розы Мира», метаисторический пафос связан со всей его концепцией русской истории. Мистическими событиями предопределена гибель связанного с династией Романовых второго Жругра, олицетворяющего Российскую империю. Третьему Риму суждено пасть, как и первому, о котором говорит Тютчев. Ночь, застигнувшая Цицерона, оборачивается в поэме ленинградской ночью, и в ней реют видения мистической битвы двух уицраоров, двух непримиримых наследников Римской империи. Здесь в иное время и по — иному решается то противостояние России и Запада, о котором с вполне мистическим пафосом рассуждал в своих политических сочинениях Тютчев.

Ленинградская ночь Даниила Андреева сопровождается и видением звезд, которые так напоминают горящее тютчевское небо:

И, множа звездное убранство

Тысячекрат, тысячекрат,

То ль — негодующих гонителей

В зените вспыхивают очи,

То ль искрятся в высотах ночи

Сердца борцов за Ленинград.

«Душа хотела б быть звездой» в апокалипсической битве разворачивается в метафоры другого масштаба:

И кто?то лютый, неумолчный,

Расстреливал звезду — полынь.

И далее:

…из звезды, смертельно раненной,

Поникшей, но еще крылатой,

Течет расплавленное злато

И — падает на город мой…

И в обращении к Господу герой поэмы опять и опять возвращается к тютчевским образам:

Дай разуметь, какими безднами

Окружены со всех сторон мы;

Какие бдят над Русью сонмы

Недремлющих иерархий;

Зачем кровавыми, железными

Они ведут ее тропами…

Возникают в «Ленинградском апокалипсисе» переклички с ночными образами и других стихотворений Тютчева. Ночь, обнажившая бездны, становится ночью беспамятства. Но главным образом определяют тютчевский мотив поэмы строки эпиграфа, откликающиеся в ней самыми разными обертонами, от перифраз — «Блажен, кто не бывал невольником / Метафизического страха…» — до поворотов сюжета, когда в конце поэмы появляются намеки на картину пира Всеблагих. У Даниила Андреева Всеблагие означают Синклиты, присутствующие на том пиру, на котором

…души гениев — и праведных —

Друг другу вниз передавали

Сосуды света…

Герой поэмы, свидетель роковых минут и метаисторических видений, оказывается поднят

…из тьмы и праха,

Как собеседник в Твой Синклит.

Здесь Даниил Андреев говорит и о содержимом тютчевских чаш бессмертия, потому что там, где находятся Всеблагие, —

…строят праведные зодчие

Духовный спуск к народам мира —

Вино небесного потира

Эпохам будущим нести.

Для Даниила Андреева стихи Тютчева не были проста стихами, пусть гениальными, для него они вестнические изображения мистических реальностей, то есть миф в высшем и прямом смысле этого слова. Поэтому тютчевское стихотворение так органично вошло в его поэму, скрепляя и определяя ее сюжет. Но где у Тютчева лишь целомудренное прикосновение к мистической тайне, предощущение ее, там Даниил Андреев разворачивает целую цепь видений, подробно выстраивая иерархии светлых и темных миров. Разница между поэтами принципиальная: Тютчев — мистический лирик, Даниил Андреев — мистический эпик. Его «Русские боги» — мистическая эпопея. Если

Тютчеву достаточно немногих слов и красок, если он ограничивается несколькими стихотворными размерами, предпочитая ямб, то Даниилу Андрееву для его панорам инобытия необходимы все те «метро — строфы», им используемые, и то многообразие образов, которые удивляют нас в его циклах, поэмах, симфониях, мистериях. Тютчев же классически лапидарен.

С Тютчевым Даниила Андреева связывают нервущиеся нити давних традиций русской мысли и поэзии. В письме (от 21 мая 1936 г.) брату Вадиму он перечисляет, что любит в литературе, в искусстве. Перечень его пристрастий разнообразен, но из поэтов первым он называет Тютчева и следом говорит, что ему внятен «сумрачный германский гений», но к «острому галльскому смыслу» он «более чем равнодушен»…

Родившийся в Берлине Даниил Андреев оказался и литературно связан с Германией. Ее культуру от «голубого цветка» Новалиса до вагнеровской мифологии он воспринял через символизм, как его очевидный наследник и продолжатель. А в поэзии Тютчева отозвались немецкие романтики, и не только потому, что он двадцать лет жил в Мюнхене.

Неявно, но связаны поэты и тем, что детство обоих прошло в Москве, — у Тютчева в Армянском переулке, у Даниила Андреева в Малом Левшинском. А мистические прозрения автора «Розы Мира» у Неруссы на Брянщине были видением того же звездного неба, что открывалось Тютчеву в Овстуге. И какой бы романтически тайн — ственной ни была картина мироздания тютчевских озарений, в ней так или иначе живет детское удивление звездным небом. В стихотворении «Видение» (1829), упоминая о пророческих снах, Тютчев говорит:

Есть некий час в ночи всемирного молчанья,

И в оный час явлений и чудес

Живая колесница мирозданья

Открыто катится в святилище небес.

В той же ночи Даниил Андреев видит собственную колесницу, которой дает имя «Шаданакар»:

Это —

вся движущаяся

колесница

Шара земного:

и горы, и дно, —

Все, что творилось,

все, что творится,

И все, что будет

сотворено.

Архетипический, восходящий не только к античности образ звездной колесницы не случайно возникает у вглядывающихся в мироздание русских поэтов, становясь частью собственного мифа. Любовь Даниила Андреева к звездному небу, увлечение астрономией — он даже одного из героев своего романа «Странники ночи» сделал астрономом — видны во многих его стихотворениях. Он знает карту звездного неба, называет созвездия по именам. Но это не просто таинственно — непознанный космос, а видение иных миров, связанных с нами теснее, чем мы думаем. Тютчев, зачарованный звездной пылающей бездной, нашу с ней связь ощущает интуитивно, слыша в ней «гул непостижимый».

Перекличка Даниила Андреева с Тютчевым удивляет похожестью не образов, не поэтических мыслей, а неких духовных движений. Вот Тютчев слышит: «Шумят верхи древесные / Высоко надо мной…» — и уходит «пошлое и ложное», и он восклицает: «О время, погоди!» А Даниил Андреев, вслушиваясь в думы «лесных великанов», чувствует, «как рождается гармоничное эхо / в глубине сердца», но это эхо он слышит из будущего, и восклицание его хоть и противоположно по смыслу, но вполне тютчевское: «Время! не медли!»

Со строфами «Дыма» Тютчева перекликаются картины дымящего леса в поэме Даниила Андреева «Немереча». У Тютчева:

Здесь дым один — как пятая стихия —

Ленивый, вялый бесконечный дым…

И бегают по сучьям обожженным

С зловещим треском белые огни…

У Даниила Андреева:

То дым стоял, уже скрывая небо…

Покачиваясь, подползает дым.

И языки, лукаво и спокойно,

Чуть видимые в ярком свете дня,

По мху и травам быстро семеня,

Вползают вверх…

Может быть, главное здесь — общность ощущений дыма и огня, как стихии не совсем земной, апокалипсически страшной, рождающей тревогу в лесу, исполненном «видений и чудес». Описанное в «Немерече» Даниила Андреева пережито в брянских лесах, и вполне возможно, что написана его поэма не без толчка, полученного от чтения тютчевского «Дыма». На это намекает схожая метрика. А то, что Тютчев написал свое стихотворение, прочтя «Дым» тургеневский, здесь не существенно. Тем более, что Даниил Андреев тютчевские стихи не мог свести к упрощенным аллегорическим толкованиям. Да они к ним и не сводятся. Он ощущал в Тютчеве не только близкого себе мистического поэта, но и был заворожен магией его стиха. Той магией, что до Блока он находил только у Лермонтова и Тютчева.

Внутренние переклички с Тютчевым есть в самых разных стихотворениях Даниила Андреева. Вот законченное им в заключении, во Владимирской тюрьме стихотворение о свободе. В нем он обращается к самому себе:

Ты осужден. Молчи. Неумолимый рок

Тебя не первого втолкнул в сырой острог…

Но настоящая свобода в душе —

Там волны вольные — отчаль же! правь! спеши!

И кто найдет тебя в морях твоей души?

Теми же словами и о том же писал Тютчев, не только — «Есть целый мир в душе твоей…», но и («Волна и дума») —

В сердце ли тесном, в безбрежном ли море,

Здесь — в заключении, там — на просторе:

Тот же все вечный прибой и отбой,

Тот же все призрак тревожно пустой!

Общее у Тютчева и Даниила Андреева отношение к природе. Тютчевское -

Не то, что мните вы, природа:

Не слепок, не бездушный лик —

В ней есть душа, в ней есть свобода,

В ней есть любовь, в ней есть язык, —

не только им разделялось, но и исповедовалось, выразившись в целом учении о живых духах природы — стихиалях. Он подробно поведал о них и в «Розе Мира», и в стихах, описав души деревьев и души рек, живые «ветры, целующие землю». Важно еще, что для Даниила Андреева постижение природы, как и для Тютчева, во многом оказалось связано именно с Брянской землей.

Генеалогическое родство поэтов обнаруживается не столько на поверхностно «стиховом» уровне — здесь у них даже больше различий, чем сходства, — а на некоем глубинном, определяемом духовным полем общих традиций и устремлений.

Даниил Андреев во многом унаследовал Тютчева от символистов, как их прямой потомок. Начало влиянию Тютчева на символистов провозгласила известная статья о поэзии Тютчева Владимира Соловьева. В ней он писал об умении великого поэта сказать о главном, читать «знаки общей сущности»: «“Таинственное дело”, заговор “Глухонемых демонов” — вот начало и основа всей мировойистории». В сущности, все сочинения Даниила Андреева именно об этом — о «таинственном деле», о «глухонемых демонах». По словам Соловьева, Тютчев, «чувствуя жизнь природы и душу мира, был убежден в действительности того, что чувствовал». Та же неколебимая убежденность в истинности собственных видений была и у Андреева. Он, как и Тютчев, поэтически переживавший противоположность дня и ночи, тьмы и света, гармонии и хаоса, почти болезненно сосредоточен на этическом противостоянии, противостоянии добра и зла. Возможно, не без влияния Соловьева и его известной статьи о Тютчеве, возникла у Даниила Андреева сама теория вестничества.

И лирическое мифотворчество Тютчева, и эпическое Даниила Андреева поражают цельностью и естественностью. Как поэзия Тютчева от самых ранних и, казалось бы, еще малосамостоятельных од еле уловимыми настроениями и образами связана с поздними шедеврами, так и «иные реальности» автора «Розы Мира» вырастают из фантазий его детских тетрадей. Поэты в своем развитии с самого начала таят в себе живой и цельный образ мира, затем все полнее проявляющийся в творчестве.

У Даниила Андреева есть два стихотворения, посвященные Пушкину. В одном — «У памятника Пушкину» — он восхищается «учителем красоты», в другом — «Ответ Пушкину» — спорит с ним. Два пушкинских стихотворения и у Тютчева, и также в одном — «К оде Пушкина на Вольность» — он прямо спорил с Пушкиным, а в другом — воздавал дань, закончив замечательным афоризмом:

Тебя ж, как первую любовь,

России сердце не забудет!..

Сердцем России современники Тютчева неизменно называли Москву. Даниил Андреев свое стихотворение в посвященном Москве цикле «Святые камни» обращает к памятнику Опекушина, ставшему одним из символов Москвы. Его ключевые образы ненавязчиво, но очевидно перекликаются с тютчевскими. Тютчев определяет Пушкина — «богов орган живой», «божественный фиал», у Андреева Пушкин, из «чаши муз пригубив», «слил в гармонию России дух и плоть». Тютчев называет убийцу поэта «цареубийцей», Даниил Андреев Пушкина — «царем». А еще, по странному стечению обстоятельств, как тютчевское стихотворение опубликовано впервые после смерти поэта (в 1875 году), через 39 лет после написания, так и стихотворение Даниила Андреева, написанное в 1950 году, впервые опубликовано посмертно, в 1989–м, то есть тоже через 39 лет…

И споры поэтов с Пушкиным характерны. Тютчев, еще юный, спорит с тираноборческим пафосом поэта, зовет смягчать сердца, а не тревожить, вкладывая в этот призыв не только политический смысл. Ту же мысль он повторит почти через тридцать лет, говоря о поэзии:

И на бунтующее море

Льет примирительный елей.

А Даниил Андреев в своем оставшемся в черновиках полушутливом «Ответе Пушкину» серьезен и принципиален, не принимая пушкинского «равнодушная природа», используя в споре вполне тютчевские аргументы.

Там, где Тютчев более эпик, и там, где Даниил Андреев более лирик, заметней проступает их внутреннее родство. Сравним, например, тютчевское описание в стихотворении «Неман» наполеоновского похода на Россию с гитлеровским нашествием, изображенным Даниилом Андреевым в стихотворении «Шквал». Главное, что объединяет здесь поэтов, это действительно «метаисторическое» ощущение событий, за которыми стоят мистические роковые силы. У Тютчева не названный по имени Наполеон, «могучий, южный демон»:

…с высоты как некий бог,

Казалось, он парил над ними,

И двигал всем, и все стерег

Очами чудными своими…

У Даниила Андреева неназванный «мировой император»:

Как призрак, по горизонту

От фронта несется он к фронту…

У Тютчева — «…неизбежная Десница / Клала на них свою печать…».

У Даниила Андреева «громоносное имя», «подобное року».

А последние строфы стихотворений очень схоже рисуют роковое движение завоевателей. Тютчев:

И так победно шли полки,

Знамена гордо развевались,

Струились молнией штыки,

И барабаны заливались…

Несметно было их число —

И в этом бесконечном строе

Едва ль десятое чело

Клеймо минуло роковое…

Даниил Андреев:

Но странным и чуждым простором

Ложатся поля снеговые,

И смотрят загадочным взором

И Ангел, и демон России.

И движутся легионеры

В пучину без края и меры,

В поля, неоглядные оку, —

К востоку, к востоку, к востоку.

Когда?то в статье «Россия и революция», написанной почти за семьдесят лет до нашей революции, Тютчев писал: «…в Европе существуют две действительные силы — революция и Россия… От исхода борьбы, возникшей между ними… зависит на многие века вся политическая и религиозная будущность человечества».

Даниил Андреев, ставший свидетелем надолго воцарившегося в России государственного безбожия и богоборчества, так же в своих сочинениях озабочен будущностью человечества. И политическая будущность у него непредставима без религиозной.

В статье «Папство и римский вопрос» Тютчев пророчески определил то отношение к религии, которое победило в России советской: «…новейшее государство потому лишь изгоняет государственные религии, что у него есть своя; а эта его религия есть революция». Это было замечено уже во времена Великой французской революции, утверждавшей на месте христианства натужно придуманный, хотя и логично выросший из рационализма эпохи, «культ Разума». Но то, что в России «религия революции» со своим «символом веры», своими «святыми» и «мучениками», своими ритуалами займет место православия, предугадать в тютчевские времена было невозможно. Тютчев, в революционном мифе увидевший неотделимый от него утопизм, основывающийся на самонадеянной вере в человеческий рассудок, сумел предсказать главные его черты. Он писал: «Нельзя достаточно надивиться той наклонности ко всему несбыточному и невозможному, которая в наши дни владеет умами и составляет одну из отличительных черт нашего века. Должно быть, есть действительная связь между утопией и революцией, потому что всякий раз как революция на мгновение изменяет своим привычкам и вместо того, чтобы разрушать, берется создавать — она неизбежно впадает в утопию».

Даниил Андреев жил во времена осуществлявшейся революционной утопии и противостоял ей. Но и его «Роза Мира» в своем проективном пафосе утопична. Именно утопия трансформирует православное мироощущение Андреева в религиозно — поэтический миф «Розы Мира».

Но поэты не дают готовых рецептов, не дал их и пророческий Тютчев. Он предупреждал о многом, и пусть совсем не потому, что поэта не услы-

шали, самые грустные его пророчества сбылись. Уже сбылись на наших глазах и некоторые из пророчеств Даниила Андреева, но услышали ли мы все то, о чем он нас предупреждает? Не знаю. А если б услышали?

К Даниилу Андрееву можно отнести написанное Тютчевым о себе:

О вещая душа моя!

О сердце, полное тревоги,

О как ты бьешься на пороге

Как бы двойного бытия!..

Так, ты жилица двух миров,

Твой день — болезненный и страстный,

Твой сон — пророчески — неясный,

Как откровение духов…

В другом стихотворении Тютчев повторил это признание:

Я не свое тебе открою,

А бред пророческий духов…

Поэты окликают друг друга по родству поэтических душ, ведут диалог. Становясь в этом разговоре нашими современниками, они все меньше считаются с историческим временем. Для них наступило время мистическое, то есть воистину поэтическое.

2003, 2004