Глава 14 Путешествия с матушкой

Глава 14

Путешествия с матушкой

Миссис Остин предельно откровенно объяснила Мэри Ллойд в 1797 году, отчего она так рада ее браку с Джеймсом: «Я жду, что ты станешь настоящим утешением для меня в старости, когда Кассандра уедет в Шропшир, а Джейн — один Бог знает куда». Она словно всплескивает руками в непреодолимом сомнении — сумеет ли ее младшая дочь стать хорошей женой, а если нет, послужит ли матери утешением на склоне лет? Джейн была непредсказуема, уклончива и уж во всяком случае не уступала миссис Остин умом и ироничностью. Старшая Остин любила подтрунивать над другими, но ведь никто не любит, когда смеются над ним самим.

Как мать, она, разумеется, хотела, чтобы дочери вышли замуж. Чего еще ей хотелось? Чтобы им повезло, как ее племяннице Джейн Купер, ставшей женой блестящего морского офицера, которому за заслуги во французской кампании уже было пожаловано рыцарское звание. Кузина Джейн теперь звалась леди Уильямс, как бы там Джейн Остин ни высмеивала «его королевское высочество сэра Томаса Уильямса». Этот последний прекрасно относился к Чарльзу Остину, и тот был счастлив служить под его началом. А Джейн Уильямс всегда были особенно рады в Стивентоне. Ведь благодаря такой вот хорошей партии, какую сделала она, выигрывала вся семья, укрепляясь и получая новые возможности.

Но только, увы, ничто не вечно. Через несколько месяцев после того, как миссис Остин написала это письмо к Мэри, умер Том Фаул — и у Кассандры не стало будущего в Шропшире. А в следующем году Джейн Уильямс разбилась насмерть на острове Уайт, выпав из своего кабриолета при столкновении с понесшей лошадью. Сэр Томас сделался вдовцом всего через шесть лет после их венчания в Стивентоне.

Тем временем Джейн Остин не проявляла никакого матримониального интереса ни к тем молодым людям, что жили по соседству, — Дигуидам, Терри, Порталам, Харвудам, Тому Шуту, — ни к приезжим. Они с Кассандрой прекрасно ладили со всеми своими старинными приятелями и с друзьями братьев, но это были почти родственные отношения, которые ни к чему не вели. Тяжелая утрата Кэсс и еще большее сближение сестер словно навязывали им положение старых дев. Их отец отныне всегда объединял дочерей, любовно называя обеих «девочки». Племянница Анна, вернувшаяся в Дин с отцом и мачехой, вспоминала, что в эти годы сестры были неразлучны.

Я вспоминаю частые визиты тетушек, как они в ветреную погоду шли по мокрым, грязным дорожкам из Стивентона в Дин в паттенах[120], которые в ту пору носили даже благородные дамы. Помню их шляпки: поскольку они были точь-в-точь одинаковые по цвету, форме и материалу, я любила угадывать и, по-моему, всегда угадывала правильно, какая из них принадлежит какой из тетушек.

Есть что-то печальное в том, что две девушки, которым лишь чуть за двадцать, не только носят совершенно одинаковые шляпки, словно подчеркивая свою нераздельность, но и вообще ничем не хотят различаться в одежде.

Если им приходилось разлучиться, они постоянно писали друг другу. «Дядя очень удивлен, что я так часто получаю от тебя известия», — писала Джейн Кассандре из Бата в 1799 году. В этом мягком замечании слышится неприятный им обеим подтекст, намек на любопытство и бестактность их дяди. Да, они писали друг другу очень часто; они нуждались в этом, поскольку могли разговаривать одна с другой совершенно откровенно и в письмах отводили душу. Письма давали выход раздражению, гневу и разочарованию, помогали сестрам смело смотреть в лицо миру, а еще — делиться шутками, сплетнями, дорожными наблюдениями и толковать об одежде, какой бы унылой она ни казалась другим. Кассандра в этих письмах иногда пробовала себя в прозе — например, находясь в Годмершеме зимой 1798 года, отправила в Стивентон «повесть о двух счастливых неделях», которую Джейн сочла «весьма изящной». Сама Джейн не предпринимала попыток превращать свои письма в литературные произведения. Письма служили лишь, так сказать, точилом для острых лезвий ее прозы.

В них могла внезапно вкрасться вольная шутка, как в случае с женой соседского священника, миссис Холл, родившей мертвого ребенка «на несколько недель раньше, чем следовало, из-за пережитого испуга. Полагаю, ей случилось внезапно глянуть на своего супруга». Э. М. Форстер[121] назвал это «змеиным шипением», но скорее мы имеем дело с нарочитым «мальчишеским» дурновкусием, как в ее юношеских сочинениях. Как и в юности, Джейн просто не удерживает разбег пера — слишком уж отталкивающе, надо думать, выглядел мистер Холл. Ниже в том же письме она доброжелательно рассуждает о новорожденном младенце из деревни, для которого собиралась подобрать кое-какую одежку.

Есть в этих письмах и другие сюрпризы. «Не удивлена, что ты хочешь перечесть первые впечатления, ты так редко это делаешь и так давно их читала в последний раз». Она подтверждает существование этой своей работы, хотя никогда и не обсуждает ее в письмах. Отказ от написания названия заглавными буквами — словно понижение голоса; она упоминает «Первые впечатления» как будто бы нехотя. Но это не ложная скромность. Она сознает, что ее сочинение стоит перечесть, несмотря на отказ издателей. Позднее она решит, что его стоит и переписать.

Обе сестры были с родителями в Годмершеме летом 1798 года. Кассандра осталась там помочь Элизабет с очередным новорожденным, а Джейн отправилась домой вместе с мистером и миссис Остин. Следующая подборка писем дает подробную картину ее повседневного общения с родителями; Джейн вновь «точит ножи», превращая суету матери по поводу ее собственного здоровья в сплошную шутку. Миссис Остин почувствовала себя неважно еще на первом этапе их сложного путешествия, и ей потребовалось пару раз принять лечебные микстуры и несколько раз закусить куском хлеба. Но к тому моменту, когда они достигли гостиницы в Дартфорде, ей полегчало настолько, что она съела обед, состоявший из бифштекса и вареной курятины. Она решила занять вместе с Джейн комнату с двуспальной кроватью, оставив вторую комнату в полном распоряжении мистера Остина. Джейн не комментирует это решение. «Сегодняшний день был во всех отношениях приятнее, чем я ожидала, — пишет она. — Вокруг не было толпы, да и особых расстройств не приключилось». Это, видимо, нужно понимать как выражение того, что день прошел недурно.

В гостинице отец уселся читать роман, а мать устроилась у камина. Джейн же тем временем обнаружила, что пропали ее коробки с деньгами, письмами и бумагами. Хозяин гостиницы высказал предположение, что их могли привязать к карете, идущей в Грейвсенд, — оттуда багаж отправят в Вест-Индию. Так оно и оказалось. Карету быстро нагнали, коробки вернули. На следующее утро семейству предстоял дальнейший путь, в связи с чем миссис Остин стремительно почувствовала себя хуже, жаловалась на «жар в горле» и «тот особый вид желудочного расстройства, который всегда предшествует ее болезням». Добравшись до Бейзингстока, они прямиком направились к Лифорду, семейному врачу, который прописал настойку опия, по двенадцать капель на ночь. Миссис Остин тут же завела с доктором уютную беседу о преимуществах чая из одуванчиков перед опием. Кстати, из-за этого они пропустили ажиотаж на улицах, сопровождавший прибытие еще одного больного — короля, следовавшего через Бейзингсток из Уэймута в Виндзор. Город был полон народа, собравшегося его приветствовать.

Миссис Остин с трудом вытащили от Лифорда и довезли последние несколько миль до Стивентона. Джейн теперь отвечала за настойку опия, которую должна была капать матери каждый вечер. Эта обязанность ей нравилась. Когда из Дина поприветствовать вернувшихся путешественников приехал Джеймс, миссис Остин вновь воспрянула духом и оживленно болтала с сыном до самого отхода ко сну, но затем уж опийная настойка мистера Лифорда свалила ее с ног на весь следующий день. Джейн с отцом обедали вдвоем. «Как странно!» — писала она Кассандре. Странно отдавать распоряжения на кухне, странно остаться дома единственной из детей и сидеть за этим большим столом. Мистер Остин был занят размышлениями, как помочь Фрэнку, служившему на Средиземном море и, казалось, навсегда застрявшему в лейтенантах. Определенно отцу пришла пора вмешаться и написать влиятельным людям. Чарльз, в свои восемнадцать тоже лейтенант, горел желанием перевестись на какой-нибудь боевой корабль, который скорее примет участие в настоящем деле. Мистер Остин написал адмиралу Гамбье, родственнику первой жены Джеймса, а тот в свою очередь посовещался с лордом Спенсером, первым лордом Адмиралтейства, который приходился родней бывшему начальнику и другу Генри, полковнику Чарльзу Спенсеру. Обращения эти возымели действие, и к Рождеству Фрэнк был произведен в коммандеры, а Чарльз получил назначение на фрегат. Генри также получил повышение — был произведен в капитаны и официально назначен полковым казначеем. Так что для воинственных Остинов настал тройной триумф.

В Стивентоне дни текли тихо и размеренно. Джейн вела хозяйство и, когда могла, уделяла время сочинительству. У заезжего торговца она купила шесть сорочек и четыре пары чулок. Миссис Остин выдала дочери шестнадцать шиллингов на взнос в новую бейзингстокскую библиотеку, и Джейн внесла их от имени Кассандры. Ее отец беспокоился о своей пастве и о всё скудеющей десятине. Он купил «Жизнь Джонсона» Босуэлла и готовился провести особую благодарственную службу в честь победы адмирала Нельсона при Абукире. По вечерам читал Каупера вслух, и Джейн слушала «когда могла». Миссис Остин лежала в кровати, выискивая у себя новые ужасающие симптомы, которые далеко не всегда совпадали с диагнозами доктора Лифорда. Приходили с визитами Дигуиды и Харвуды. Возникали проблемы со слугами. Так, в доме появилась новая прачка, «по виду которой казалось, что будет не стирать, а пачкать, хотя кто знает?». А еще Мэри, бывшая уже на сносях, взяла в дом девочку из деревни «в качестве Щётки», как писала Джейн, а Джеймс опасался, что юная помощница окажется недостаточно выносливой. В Стивентоне также появилась новая служанка, которая хорошо готовила и шила, да к тому же обещала стать дельной молочницей. Джейн распаковала книги, которые отправляла к переплетчику в Уинчестер. В деревне родами умерли две женщины — такие новости тщательно скрывали от Мэри. Миссис Остин не собиралась повторять своей героической прогулки в ночь рождения второго ребенка Джеймса, на этот раз она, наоборот, просила известить ее, лишь когда все будет позади. Скоро у Джеймса и Мэри благополучно родился сын.

Темноглазый Джеймс Эдвард стал любимым племянником Джейн. Его мать она осудила за «неряшливый вид; и капота, чтобы принять в нем родных, у нее нет, и занавески слишком скромные» — и привела невыгодное для Мэри сравнение с Элизабет в Годмершеме, «уж такой прелестной в своем миленьком аккуратном чепчике и в немыслимо белом, невообразимо опрятном платье». Окруженная беременными невестками и соседками, Джейн временами позволяла себе в мыслях как бы оказаться на их месте — и вообразить себе мужа, и собственный дом, и ребенка. Почему нет? Ей было всего двадцать два.

В декабре силы миссис Остин восстановились настолько, что она спустилась вниз. «Вчера в полдень мама торжественно вошла в гардеробную, пройдя сквозь толпы восторженных зрителей». Она тем не менее все еще жаловалась на «астму, отеки, грудную водянку, печеночные колики», а также расстройство кишечника. Ипохондрию при таком драматическом раскладе можно было воспринимать почти с удовольствием. «Подагра и раздражение в области лодыжек» стали следующими симптомами, но они нисколько не мешали ни матери, ни Джейн находиться в бодром расположении духа. И тем более они не удержали Джейн от того, чтобы провести несколько дней в Мэнидауне у Кэтрин Бигг и побывать на балу, где она не пропустила ни одного из двадцати танцев. «В холодную погоду и с несколькими парами, которые мне симпатичны, я могла бы с таким же успехом танцевать неделю подряд, как танцевала полчаса». А еще она открыла для себя, как приятно бывает пройтись в одиночестве. «Последнюю неделю погода стояла приятнейшая, было очень холодно, но сухо, и я даже дошла до Дина пешком одна. Не помню, право, совершала ли я подобное прежде», — сообщает она Кассандре. Это удивительно, если вспомнить, что она преспокойно заставила Элизабет Беннет без сопровождения бродить по бездорожью. Почувствовав вкус таких прогулок, Джейн, видимо, стала совершать их довольно часто. В морозную погоду так легко было идти по дорожкам, и железные ободки ее паттенов звенели, и без помех работало воображение.

В Кенте Кассандра тоже посещала балы, один из которых даже удостоил своим присутствием принц Уильям, племянник короля. Джейн провела тихое Рождество в Дине, два дня спустя принимала в Стивентоне Дигуидов и Джеймса («Полагаю, мы будем милой и молчаливой компанией») и присутствовала на регистрации крещения своего новорожденного племянника в первый день 1799 года. Продвижение Фрэнка по службе вызвало множество поздравлений, устраивались званые вечера, а затем Дорчестеры дали большой бал в Кемпшотт-парке. Элиза Шут пометила его в своем дневнике как «удачный» — с супом и сэндвичами; она оставалась там до трех утра. Джейн, уехавшая с бала намного раньше, отправилась в дом брата Джеймса, и там они с Мартой Ллойд проболтали полночи, лежа в новой детской кровати. Няне с малышом пришлось по такому случаю переночевать на полу.

В январе она вернулась к привычному шутливому тону писем: «Мне стало приходить на ум… что я как-то давно молчу о мамином здоровье, но, думается, ты и так совершенно точно угадываешь ее состояние, ты ведь догадывалась и о куда более диковинных вещах. Она чувствует себя сносно… Хотя сама бы, конечно, сказала, что у нее страшный насморк etc.». Тут и Эдвард в Годмершеме тоже начал жаловаться на здоровье. Он, похоже, унаследовал материнский талант выявлять у себя разные интересные симптомы — например, «жар в конечностях», «кишечные расстройства, тошноты и дурноты»… Весной он планировал поездку в Бат с Элизабет и двумя старшими детьми, причем хотел пригласить мать и Джейн присоединиться к ним.

Джейн прежде бывала в Бате, дождливым и мрачным ноябрем, и тогда останавливалась у дядюшки и тетушки Ли-Перро. Теперь у нее была причина стремиться туда снова, ведь большая часть действия книги, над которой она в тот момент работала («Нортенгерское аббатство»), происходила именно там. Кэсс вернулась из Кента в марте, чтобы сменить сестру на домашнем посту, и Джейн с матерью приготовились в мае выехать на запад.

Бат по-прежнему оставался самым известным курортом Англии. За последние шестьдесят лет город особенно разросся вокруг римских развалин и средневековых аббатств. Ему повезло на планировщиков и архитекторов, которые так удачно располагали новые улицы и бульвары на крутых живописных берегах петляющей реки Эйвон. Дорога из Лондона в Бат содержалась в превосходном состоянии. Это было то место, куда все ехали себя показать и на других посмотреть. Челтнем и Брайтон пытались затмить Бат, но им это плохо удавалось. В Бат приезжали пить воды и выполнять различные предписания множества местных докторов. Дядя Ли-Перро хотел излечиться от своей подагры, а Эдвард — от всего, чем он только, по собственному мнению, ни страдал. Он принялся пить воду, принимать ванны и даже опробовал новое лечение электричеством — при помощи как слабого разряда, так и массажной щетки, довольно небезопасной, судя по описанию.

Также в Бате можно было рассчитывать на лучшие развлечения. В здешнем театре любили появляться лондонские актеры и актрисы. Здесь давались концерты, в залах или на открытом воздухе, в последнем случае их частенько сопровождали фейерверками. Устраивались званые завтраки, а в двух ассамблеях с особым тщанием организовывались балы. Были в Бате и публичные библиотеки, где можно было не только почитать свежие газеты, но и посплетничать. А главное — здесь было множество людей, с их модными нарядами, вызывающими шляпами, с их экипажами и лошадьми, разговорами, покупками и симптомами болезней. Бат являл собой апофеоз светской городской жизни, где богатые дамы и господа могли блаженствовать сами и развлекать других в приятной обстановке — где их не отвлекало присутствие бедных, за которых они несли ответственность дома, в своих поместьях. А те немногочисленные нищие и карманники, что встречались в Бате, не могли никого особенно расстроить.

Миссис Остин хорошо знала город еще с девичества. Ее брат Ли-Перро, регулярно наезжавший в Бат с женой, занимал дом номер 1 по Парагону — внушительное здание с террасой и великолепным видом. Парагон, как и многие другие улицы курорта, выходил не на частные сады, а на общественный, но ведь привлекательность Бата и заключалась в публичности и многолюдье, а вовсе не в тихих домашних радостях. Было что-то театральное в самом расположении города, всё здесь было на виду, и все это сознавали.

Литература уделяла Бату немалое внимание. В «Эммелине» Шарлотты Смит героиня хотела затеряться, спрятаться в здешних меблированных комнатах на время опрометчивой беременности; Арабелла в «Даме Кихот» Шарлотты Леннокс вначале произвела переполох, появившись под вуалью в питьевой галерее, да еще и нагрубив курортным завсегдатаям. Шеридан сбежал из Бата со своей первой женой, а затем описал эту сцену в пьесе «Соперники». И сама Джейн уже отправляла своих героев на увеселительную прогулку в этот город. В «Любви и дружбе» содержалось предупреждение против «скоротечных удовольствий Бата», а кроме того, она сделала курорт местом проживания мистера Клиффорда[122], владельца изумительной коллекции карет и лошадей. Этот персонаж стал своего рода предтечей реального человека, который собирался продать Эдварду пару лошадей за шестьдесят гиней и «всю свою жизнь думал о лошадях больше, чем о чем-либо другом».

Эдвард Остин и его спутники сняли апартаменты в угловом доме на Квинс-сквер, неподалеку от питьевой галереи, Верхней ассамблеи и Парагона. Миссис Остин с дочерью расположились в смежных спальнях на втором этаже — «недурных размеров, с грязными одеялами и всеми удобствами», то есть с бегающим по лестнице котенком и «толстухой-хозяйкой в трауре». Джейн как образцовая тетушка учила племянников, Фанни и Эдварда, писать. Элизабет была так добра, что подарила золовке шляпу (вероятно, от ее внимания не укрылись шляпки-близнецы Джейн и Кэсс). Они планировали побывать на концерте в садах Сидни, хотя Джейн и выражала свой энтузиазм по этому случаю довольно странным образом: «Концерт этот заключает для меня даже больше прелести, чем обычно, поскольку сады Сидни достаточно велики и я смогу отойди подальше и не слышать никаких звуков». Дядюшка Ли-Перро слишком много ходил и перетрудил ноги, так что теперь собирался отдохнуть. Джейн же, напротив, наслаждалась прогулками по окрестностям с новыми знакомыми. Один из этих знакомых отвечал лучшим чаяниям Джейн, звали его мистер Гулд, он был очень молод, «только поступил в Оксфорд, носил очки и слышал, что „Эвелину“ написал доктор Джонсон»[123].

Эдварду к началу июля нужно было возвратиться в Годмершем, чтобы дать традиционный обед арендаторам. Но миссис Остин еще не напутешествовалась и собиралась продолжить — навестить своих кузенов Ли в Эдлстропе, племянника Эдварда Купера в Харпсдене (где он недавно поселился в доме ее родителей) и еще одну кузину, миссис Кук, в графстве Суррей. Джейн эти планы не слишком вдохновляли, и она написала Кассандре, что предпочла бы провести лето дома, особенно если бы к ним приехала погостить ее дорогая подруга Марта Ллойд. Больше всего Джейн настораживала перспектива оказаться в гостях у тети Кук, которая только что опубликовала роман, и, хотя издан он был анонимно, конечно, предполагалась читка в кругу семьи. Действие «Беттлриджа, или Исторической повести, основанной на фактах», перенесенное в эпоху междуцарствия, разворачивалось вокруг одного имения, его законных владельцев-роялистов и пропавшего документа, который должен был восстановить их в правах. Потайное место, где хранился этот документ, — сундук с двойным дном явлен был во сне. Происходили в этом романе и другие драматические события: лунной ночью двое всадников похищают молодую женщину из «грота, ее любимого приюта», и затем заключают в башню, где она вынуждена спать на старой резной кровати черного дерева, изукрашенной страшными рожами. Миссис Кук пользовалась всеми клише готического романа и особый пиетет питала к миссис Радклифф («Королеве всего ужасного»). Сложно не заподозрить, что Джейн, как раз работавшая над своим «Нортенгерским аббатством», с восторгом ухватилась за все эти сундуки с двойными днищами и утерянные документы. Так что, вероятнее всего, в ее пародии на готические романы ужасов есть и элемент родственного поддразнивания.

Ей пришлось-таки сопровождать мать во всех визитах к разнообразной родне. Пока они путешествовали, с семейством Ли-Перро случилась беда. Богатую тетю Джейн обвинили в магазинной краже и, как ни сложно в это поверить, посадили за решетку. Обвинение выдвинул владелец галантерейной лавки в Бате. Его помощник побежал за миссис Ли-Перро, когда она вышла от них с покупками, и нашел моток кружев то ли в ее свертках, то ли в кармане — это осталось невыясненным. Она заявила, что кружева ей положили по ошибке, когда обслуживали в лавке. Хозяин спросил адрес Ли-Перро, получил его, а спустя четыре дня на улице Парагон появился констебль с ордером на арест. И вот почтенную миссис Ли-Перро, которой было уже за пятьдесят, посадили в тюрьму по письменным показаниям торговцев, данным под присягой. Более того, ей грозила смертная казнь, поскольку кружева стоили дороже шиллинга. Скорее всего, признай суд справедливость обвинения, ее отправили бы на каторгу в Австралию на четырнадцать лет, что для дамы ее возраста и образа жизни все равно было бы равнозначно смерти.

Муж поддерживал ее непоколебимой верностью. Он настоял на том, чтобы разделить с ней новое пристанище в домике тюремщика, мистера Скеддинга, в сомерсетском городишке Илчестер, куда ее отправили. Учитывая ее положение и доходы, миссис Ли-Перро не стали помещать в тюремную камеру и обряжать в арестантское платье. Но и домик Скеддингов очень сильно отличался от того, к чему она привыкла: «Грубость, грязь, шум с утра до самой ночи. Люди, не сознающие, что все это может быть кому-то неприятно, воображают, что мы вполне довольны, и справедливости ради надо сказать — стараются, чтобы так и было»[124]. Старшие мисс Скеддинг иногда развлекали своих вынужденных постояльцев музыкой, но что до младших детей — те вели себя с полнейшей бесцеремонностью. Их мать чистила нож от жареного лука, облизывая его. Две собаки и три кошки сражались за каждый кусок, печной дым шел куда угодно, только не в трубу, и в детской, по соседству с супругами Ли-Перро, стоял шум, как в Бедламе[125]. В этом отчаянном положении, надо сказать, миссис Ли-Перро обнаружила в своих письмах не только изобразительные способности, сравнимые с кистью Хогарта[126], но и подлинное достоинство. Когда миссис Остин предложила отправить одну или обеих своих дочерей, чтобы они разделили невзгоды тетушки, та не захотела и слушать. Позволить «этим элегантным молодым леди» страдать подле нее? И что бы Джейн ни думала о предложении своей матери, она несомненно была очень признательна тете за отказ.

Кое-кто и в самом деле считал миссис Ли-Перро виновной, и даже ее собственный адвокат тайком распускал злобные сплетни, что его клиентка — клептоманка, а заодно высмеивал и ее мужа, называя его подкаблучником. Существовала еще одна история о том, как она пыталась украсть растение из теплицы садовника, якобы подтверждающая первое обвинение. Поговаривали, что это опять же случилось в Бате. Скорее всего, это была одна лишь досужая болтовня. Более правдоподобным считалось мнение, что обвинители хотели заманить ее в ловушку и шантажировать, хотя, если так, действовали они весьма неумело. Проведя семь месяцев в Илчестере, миссис Ли-Перро предстала перед судом присяжных в Тонтоне. Миссис Остин вновь предложила прислать своих дочерей, но тетушка заявила, что зал суда тоже не очень подходящее место для молодых леди. Самой ей выбирать не приходилось. И вот она стояла перед судьями в переполненном зале. Она говорила сама за себя, коротко, но выразительно, а потом суду зачитали множество прекрасных характеристик личности обвиняемой. Судья подвел итог, и присяжные в десять минут решили: «не виновна», что вызвало море слез и поцелуев. Мистер и миссис Ли-Перро были наконец свободны, но их траты приблизились к двум тысячам фунтов, а вызвавший все эти неприятности владелец лавки продолжал процветать — никому и в голову не пришло с ним сквитаться. «У меня есть шанс умереть от популярности», — холодно шутила миссис Ли-Перро.

Доктор Джонсон, столь обожаемый Джейн, авторитетно выступил в своем журнале «Бродяга» против судебных законов Англии и особенно против смертной казни за копеечное воровство, как за убийство. История Ли-Перро, безусловно, подчеркивает жестокость и абсурдность этих законов. Даже если бы она и оказалась виновна, это несоразмерная жестокость: за столь малый проступок заключать пожилую даму в тюрьму и содержать там в страхе перед повешением или отправкой в ссылку на край света. Даже в наши дни женщины, обвиненные в магазинных кражах, иногда кончают с собой. Миссис Ли-Перро просто повезло — она оказалась крепким орешком, да и муж оказал ей неоценимую поддержку. Джейн никогда не возвращалась к этому происшествию (о нем, впрочем, не упоминал никто в семье), но оно и не укрепило ее расположения к родственнице. Скорее она чувствовала раздражение, какое может испытывать нуждающаяся племянница по отношению к богатой, властной и не слишком щедрой тетке.

Джеймс Остин, наиболее вероятный наследник состояния Ли-Перро, обещал быть на суде вместе с женой, но в сильный февральский снегопад сломал ногу и не мог выходить вообще. Элиза Шут отметила в дневнике его отсутствие в церкви и записала, что службы за Джеймса проводил Чарльз Паулетт. Сама она была очень занята — руководила варкой питательного бульона, который доставляли деревенским беднякам. Времена для тех настали очень тяжелые и становились все хуже. В Дине миссис Лефрой основала «Соломенную мануфактуру»[127], чтобы местные женщины и дети могли заработать несколько пенсов, плетя коврики и другие предметы для хозяйства. Но подобная благотворительность приносила мало пользы. Элиза Шут в письме подруге выражала сочувствие хэмпширским работникам.

…Бедняки недовольны, и для того есть причины: я слышала, пшеница будет в этом году стоить недешево, и все остальное, что необходимо для жизни, тоже очень дорого. Бедняк не может купить ни пива, ни ветчины, ни сыра. Стоит ли удивляться их ропоту: плата за их труд недостаточна, и гордость бедняка (а почему мы не допускаем, что она у него есть?) уязвлена необходимостью просить помощи в церковном приходе, весьма часто получая грубость в ответ. Признаться, мне кажется, что на нашем политическом горизонте сгущаются тучи…[128]

Это замечательно наблюдательное и сочувственное письмо удивительно для жены записного тори, страстного любителя охоты на лис. Очевидно, Элиза далеко не на все смотрела глазами Шута. В этом же письме она не менее убедительно высказывается по поводу положения жен.

Мистер Шут как будто удивлен, что я могу отлучиться на двадцать четыре часа, когда он дома, хотя ему и кажется совершенно естественным покинуть меня ради дел или развлечений, — такова разница между мужьями и женами. Жены — род ручных животных, которые, по мнению мужчин, всегда должны поджидать их дома, мужья же — господа и повелители, вольные отправиться туда, куда им вздумается.

Дама с таким ироничным и независимым взглядом на вещи кажется привлекательной соседкой. Но между Элизой Шут и Джейн Остин так и не возникло взаимопонимания. Возможно, Джейн считала ее заносчивой, хотя на деле она была просто застенчива. Элиза же, видимо, побаивалась соседки. В общем, гордость и предубеждение. Что и говорить, Шуты вели жизнь куда более пышную. Например, в октябре 1800 года они посетили важное музыкальное мероприятие в Уинчестере. Здесь давали ораторию «Сотворение мира» Гайдна для пятисот семей графства (среди присутствовавших был и Шеридан), после чего состоялся бал. Остины о подобных развлечениях не могли и помыслить. Они переживали нелегкие времена. Ферма приносила меньше трехсот фунтов, к тому же общий упадок не замедлил сказаться на церковных десятинах. Джейн, как и миссис Шут, отмечает в письмах бедственное положение местных жителей, упоминает судебных приставов, отбирающих дома за неуплату, говорит о необходимости снабжать крестьян одеждой. И хотя мистер и миссис Остин и старались украшать стивентонский сад, выкладывали дерн, сажали новые растения, а в дом закупили новые столы, на самом деле они очень устали. В ноябре буря со страшным шумом повалила два вяза у самого их дома и сломала майское дерево[129] с флюгером, которые все дети помнили с рождения. Эта зима на всех производила удручающее впечатление.

И Генри с Элизой не спешили порадовать своим визитом. В марте 1799 года Генри отправился со своим полком в Ирландию, чтобы охранять побережье от французов и подавлять постоянное недовольство ирландцев. Он оставался там в течение семи месяцев, в основном в Дублине, и успел весьма расположить к себе наместника, лорда Корнуоллиса, который ранее занимал пост генерал-губернатора Индии, но был направлен правительством на усмирение ирландского восстания. Генри привлекали богатые и могущественные особы, и он быстро соображал, какую пользу сможет извлечь из знакомства с ними, когда выйдет в отставку. Он рассчитывал применить свой опыт полкового казначея в банковском деле…

Тем временем Элиза удалилась в место, которое она называла своим «эрмитажем», — возле Доркинга в Суррее, — заявив, что предпочитает пианино, арфу и книги любой другой компании. Словно в подтверждение ее слов, до наших дней сохранился печатный том пьесок для голоса и арфы «Feuilles de Terpsichore»[130] и копия от руки переписанных песен Пёрселла, Генделя, Гайдна и Моцарта с подписями «миссис Генри Остин» и «Элиза Остин, 19 августа 1799». Ее обычная веселость угасла. Филе, которая просила кузину похлопотать за своего брата перед Уорреном Гастингсом, Элиза ответила, что питает «неодолимое отвращение к подобным хлопотам». Чувствовала она себя неважно, но еще больше беспокоилась за сына: тот страдал частыми и сильными эпилептическими припадками. «Если они не загубят его жизнь, то повредят его умственным способностям, и эта печальная истина служит неослабным источником горя для меня». И с грустью заключала: «Душевные и телесные страдания всегда тесно связаны».