Глава 12 Самозащита

Глава 12

Самозащита

«Не думай, что молодой человек двадцати лет от роду — существо безобидное», — писала мать Элизы Шут своей дочери в то Рождество. 1795 года, предупреждая ее об опасностях бального флирта, однако слова эти могли бы предназначаться и для Джейн. Томас Ленглуа Лефрой не был «безобидным существом», но у Джейн имелась своя система защиты, и еще до его отъезда она начала прибегать к ней. В своем втором письме Кассандре она высмеивает прочих своих поклонников, после чего с напускной веселостью добавляет: «В будущем я думаю ограничиться только мистером Лефроем, который, по-моему, не стоит и шести пенсов». А затем, заимствуя торжественность у самых нелепых своих персонажей, возвещает: «Вот и настал тот День, когда я в последний раз буду флиртовать с мистером Томом Лефроем, и, когда ты получишь это письмо, все будет кончено… Слезы струятся по моему лицу, пока я пишу эти строки в тоске и печали». Это шутка, да, но явно направленная на то, чтобы сбить сестру с толку; на самом деле ей не до шуток — стоит только прочесть письмо, написанное неделей раньше, со столь недвусмысленным признанием: она влюблена.

Том Лефрой тоже был влюблен, хотя и не сделал предложения. Уже в преклонных летах, своему племяннику «он весьма многословно рассказал, что был влюблен в нее, хотя и уточнил, что это была мальчишеская любовь»[102]. Мальчишеская любовь, может быть, самая страстная любовь на свете, и подобное уточнение не только не гасит пламя памяти, но, напротив, заставляет его вспыхнуть еще ярче. Должно быть, имело место нечто большее, чем просто танцы и беседы с глазу на глаз, — возможно, поцелуи и уж во всяком случае волнение в крови, участившееся дыхание… Но каким бы он ни являлся почитателем Тома Джонса, когда дошло до дела, сам он не явил себя Джонсом, да и Джейн не очень-то походила на Софию Вестерн[103]. Они принадлежали вовсе не к тому классу и воспитывались не в тех традициях, чтобы принести семейное одобрение в жертву любви.

Лефроям, потомками французских протестантов-гугенотов, приходилось со всем усердием пробивать себе дорогу в жизни на новой родине. Отец Тома — армейский офицер, сам в свое время заключивший неблагоразумный брак, — после выхода в отставку проживал в Ирландии, имея на попечении немало голодных ртов. У Томаса, старшего из мальчиков, было пять сестер. Он полностью зависел от двоюродного дядюшки, который уже помог ему закончить колледж в Дублине, а теперь оплачивал его занятия юриспруденцией в Лондоне. Все свои надежды семья возлагала на Тома, и он не мог позволить себе рисковать будущим, связавшись с девушкой без средств.

Он знал это так же хорошо, как и его родственники, и в конце концов хэмпширские Лефрои просто отослали его восвояси — то ли чтобы защитить Джейн от его ухаживаний, то ли чтобы обезопасить Тома от ее надежд. Миссис Лефрой, с ее опытом, прекрасно понимала: для них и речи не может быть о браке. Ее сыновья (один из них Джордж, тот самый, что вместе с Томом навещал Джейн после бала) впоследствии рассказывали, как их мать отправила Тома паковать вещи, чтобы он «никому больше не причинил вреда», и что она винила племянника за то, «как плохо он поступал с Джейн». Сам собой напрашивается вывод, что Джейн принимала его ухаживания всерьез. И без сомнения, миссис Лефрой дала племяннику столь же разумный совет, что и миссис Гардинер — своей племяннице Лиззи Беннет, когда увидела, что та увлечена Уикхемом.

Том еще раз или два появлялся в Хэмпшире. Его предусмотрительно держали в стороне от Остинов. В декабре 1797 года, когда Джейн возвратилась домой после визита в Бат, Лефрои увезли «молодого племянника» на торжественный обед в семействе Шут. То, что Джейн хранила грустную память о своем друге и ее интерес к нему не ослабевал, отчетливо проявилось в письме Кассандре, написанном в ноябре 1798-го, почти через три года после их короткой любовной истории. Она описывает визит миссис Лефрой: та ни словом не обмолвилась о племяннике, «а я была слишком горда, чтобы задать хоть один вопрос, и, только когда отец поинтересовался, где же он сейчас, я узнала, что он вернулся в Лондон, а затем отправится в Ирландию и займется адвокатской практикой». «Вернулся в Лондон» — значит до этого снова посетил Хэмпшир и, видимо, был вновь мудро выпровожен обратно до того, как Джейн возвратилась из поездки в Кент. Главным героем этой короткой истории, примером отцовской чувствительности и заботы, безусловно, является мистер Остин, поинтересовавшийся тем, о чем его дочь так хотела и не могла спросить.

Так что с того рождественского визита в 1795 года Джейн никогда больше не видела Тома Лефроя, а с 1798 года он обосновался в Ирландии. В декабре того же года Джейн сообщила Кассандре, что «одна из семейства ирландских Лефроев собирается замуж», после чего уже никогда не упоминала ни о ком из них. Год спустя и сам мистер Томас Лефрой женился на богатой уэксфордской наследнице, сестре его приятеля по колледжу. Он стал отцом семерых детей, усердно трудился как адвокат, сочетая деловые успехи с необычайной набожностью. В течение одиннадцати лет он заседал в парламенте от партии тори, выступал против свобод для Римско-католической церкви в Ирландии и основал миссионерское общество для работы с традиционно католическими районами, а в 1852 году, после «Великого голода»[104], был назначен главным судьей Ирландии. Если бы Джейн Остин дожила до этого времени, ее не могла бы не позабавить такая ирония судьбы — утесненные в правах католики-ирландцы должны были полагаться на суд и справедливость того, чьи предки когда-то бежали из Франции от жесточайшего католического притеснения.

Знакомство с Томом Лефроем при всей его непродолжительности стало очень болезненным, но в то же время и поучительным опытом для Джейн. Отныне не только в туманных грезах и не только из романов и театральных пьес — всем существом своим она знала, каково это быть очарованной опасным незнакомцем, чувствовать сердечный трепет и надеяться, вздрагивать от прикосновения и отводить смущенный взгляд… и страстно желать того, чего у тебя никогда не будет и о чем лучше не упоминать. Ее творчество много приобрело от этого знания, которое, как темный подземный поток, струится под гладкой поверхностью комедии.

Творчество — вот к чему она обратилась теперь. В то лето, которое последовало за отъездом Тома, жизнь в Стивентоне сильно изменилась в связи с тем, что Остины решили больше не брать учеников. Обитателей в доме осталось пятеро: четверо взрослых и маленькая Анна, что облегчало жизнь не только мистеру Остину, которому теперь не надо было преподавать, но и окружавшим его женщинам. Насколько стало меньше дел, связанных с приготовлением пищи, со стиркой и уборкой! У Джейн появилось больше свободного времени и личного пространства, и это, несомненно, подтолкнуло ее к тому, чтобы больше и тщательнее работать. Результаты оказались впечатляющими. В октябре 1796 года она начала роман под названием «Первые впечатления», а через девять месяцев, к следующему лету, он был завершен. Не позднее ноября 1797 года она вернулась к роману «Элинор и Марианна» и решила, что эпистолярная форма не вполне отвечает ее целям. Переход к прямому повествованию требовал изменения всей структуры романа и основательной его переработки, чем она и занялась зимой и весной 1798 года. Назывался он теперь «Чувство и чувствительность». В конце 1798-го — начале 1799-го она завершила черновой вариант «Нортенгерского аббатства», который поначалу назвала «Сьюзен». Эти четыре года она работала над тремя из ее основных романов. А ей еще не исполнилось и двадцати четырех.

Сложилась традиция, по которой Джейн читала домочадцам свои работы вслух. Мы легко можем представить себе, как писательница, прежде чем спуститься к обеду в половине четвертого или после вечернего чая в половине седьмого, сидит наверху, в своей комнатке с голубыми обоями, и проверяет диалоги героев вначале на собственный слух, вымарывая то, что смущало или отзывалось фальшью (как делает человек, когда он собирается читать другим). Исправления она делала всегда очень аккуратно, хорошим почерком, который она выработала из бережливости, поскольку бумага была очень дорогой. Благодаря ли этим исправлениям или привычке сочинять целые фрагменты в уме, но ее герои почти всегда разговаривают как живые люди — не прописными истинами, а так, как если бы они действительно обменивались сведениями, постигая или опровергая взгляды и чувства других, обижая, обманывая кого-то, с кем-то флиртуя, — отражая ту жизнь, которую им подарила Джейн. Будь это миссис Джон Дэшвуд, которая завидует чайному сервизу своих безденежных золовок («Сервиз куда роскошнее здешнего! Чересчур роскошный, по моему мнению, для любого жилища, какое подойдет им теперь. Но ничего не поделаешь…»), или добрая миссис Дженнингс, безрезультатно предлагающая оливки, игру в карты и отменное констанцское вино в качестве панацеи для разбитого сердца Марианны. Мы не знаем, допускали ли Остины-слушатели критику и замечания; известно лишь, что отцу, матери и старшей сестре хватало остроумия оценить то, что писала Джейн, и они видели, что ее многообещающие юношеские наброски и скетчи расцветают во что-то действительно исключительное.

Мистер Остин был такого высокого мнения о «Первых впечатлениях», что в ноябре 1797-го написал в Лондон издателю Томасу Кэделлу, спрашивая, не захочет ли тот издать роман. Этот Кэделл лишь незадолго перед тем унаследовал фирму своего выдающегося отца, издававшего Гиббона[105] и дружившего с доктором Джонсоном. Мистер Остин, учитывая репутацию отца и самолюбие наследника, счел небесполезным подпустить лести: «Сознавая, сколь большое значение имеет для книги выход в почтенном издательстве, я обращаюсь к Вам». Он не называет имени автора, просто сообщает, что «в его распоряжении находится рукопись романа из трех частей, длиной сопоставимая с „Эвелиной“ мисс Бёрни», и спрашивает, каковы будут издержки автора, если выпустить книгу за свой счет, или — какой аванс предложит издатель, «если после прочтения роман получит его одобрение»? Как видим, мистер Остин готов был и деньги выложить, если потребуется. Отправленное 1 ноября, письмо необычайно быстро вернулось обратно; на верхней части конверта значилось: «Отклонено; к возврату».

Ясно, что Кэделл не захотел утруждать себя прочтением романа, который предлагал ему какой-то неизвестный хэмпширский священник. Причиной этого издательского просчета послужила обычная лень. Правда, благодаря промаху Кэделла «Первые впечатления» были переработаны в «Гордость и предубеждение». Но если вы, как и я, верите, что и первый вариант романа был достаточно хорош (судя по мнению ее отца, а также и по другим юношеским работам Джейн), то вы также сможете допустить, что после первой публикации и успеха в том же 1798 году Остин вполне могла бы до 1800 года написать еще одно произведение, не хуже.

Сказал ли мистер Остин дочери о своем письме Кэделлу или нет — неизвестно, но попыток издать роман он более не предпринимал.

Так уж случилось, что на конец 1790-х годов и дочерям, и сыновьям Остинов выпали всевозможные жизненные потрясения и перемены. Некоторые из них промелькивают в сохранившихся письмах Джейн. Если за период с 1796 по 1801 год уцелело лишь 28 писем, то за очень важный для всех Остинов 1797 год — ни одного, поскольку Кассандра старательно уничтожила многие семейные архивы. Первое письмо, в котором упоминается Том Лефрой, по-видимому, сохранилось только по ошибке.

Принцип, которому следовала Кассандра, уничтожая или сохраняя письма, безусловно, отвечал ее собственным представлениям и добрым намерениям. Но в результате ее стараний создается впечатление, что жизнь младшей сестры была посвящена исключительно каким-то пустякам. Иногда письма напоминают комическую скороговорку. В них почти нет ни чувства, ни нежности, ни грусти. Они мчатся на всех парах, как если бы мысли Джейн с невероятной скоростью перескакивали с одного предмета на другой. Читателю нужно постоянно напоминать себе, что эти письма во многом не отражение настоящей жизни, а лишь ее сокращенная отредактированная версия. Она включает лишь попытки развлечь Кэсс различными происшествиями, преимущественно с другими людьми. За рамками остались те дни, когда Джейн чувствовала себя одинокой, те периоды, что были посвящены раздумьям, мечтам или сочинительству. Даже о погоде в ее письмах упоминается лишь применительно к различным занятиям, к окружающему обществу.

Что обращает на себя внимание в этих письмах 1790-х годов, так это огромное доверие и взаимопонимание сестер. В любых вопросах они полагаются только друг на друга, ни на кого другого. Например, когда летом 1796-го Джейн жила в Кенте у Эдварда и его жены Элизабет, она в письме спрашивала у сестры, сколько чаевых оставить слугам. Ей было проще письмом спросить совета у Кассандры, чем обратиться к брату и невестке! В другом письме она жалуется, что застряла в Кенте до тех пор, пока кто-то из братьев не соблаговолит сопроводить ее обратно домой, поскольку, разумеется, одна она путешествовать не могла. «Я очень рада пребыванию здесь, — пишет она в сентябре, — но с удовольствием вернулась бы домой до конца месяца». Пока же Джейн заполняла свое вынужденное пребывание в Кенте тем, что помогала другим дамам шить рубашки для Эдварда; «И могу с гордостью сообщить, — писала она, — что я самая аккуратная работница из всех присутствующих». Джейн не выражала протестов против шитья, как некоторые другие интеллектуалки, но она не могла не заметить, что, пока дамы сидели дома с шитьем, у мужчин было гораздо более увлекательное занятие — охота. Это вдохновило ее на такой пассаж в письме: «Говорят, в этом году невероятное количество птиц, так что, может быть, я еще подстрелю парочку…»

Должна ли была Кассандра понять это так, что сестра собирается взять в руки ружье? Права женщин были темой появившегося в тот год невероятно смешного романа «Хермспронг, или Человек, каких нет», экземпляр которого был у Джейн. Просвещенный автор Роберт Бейдж[106] высказывался за равноправие женщин и выражал восхищение Мэри Уолстонкрафт[107], которая потребовала для своего пола свободы заниматься фермерством, юриспруденцией и прочими мужскими делами. Так почему бы Джейн не выйти пострелять птиц? Двумя неделями позже она шутит в письме, что могла бы стать студентом-медиком, юристом или офицером, если по пути домой надолго застрянет в Лондоне. А то еще, чего доброго, угодит в лапы какой-нибудь толстухи, которая пристрастит ее к выпивке и отправит делать карьеру по более традиционному женскому пути.

В письмах много шуток для Кассандры. По приезде в Лондон: «Ну вот я снова в этом царстве зла и разврата и уже чувствую, как портятся мои нравы». Затем обращает острие в сторону Эдварда: «Этим утром скончался один фермер, Кларинбульд, и, думаю, Эдвард рассчитывает кое-чем разжиться с его фермы — если сможет надуть сэра Брука». Чтобы дорогой Эдвард «надул» собственного шурина!.. Но она всякий раз полагается на сестру — та вырежет из писем лишнее. «Как только получишь это, сразу хватайся за ножницы!» — умоляет Джейн, очернив еще чью-нибудь репутацию. Конечно же, Эдвард никоим образом не обманул сэра Брука, хотя и мог бы, случись у него лишние пятьсот или шестьсот фунтов стерлингов. «Ну что за чудесные молодые люди!» — умильно, как ни в чем не бывало, строчит Джейн в другом письме о нем и еще одном их брате, Фрэнке, — они только что вернулись домой с полным ягдташем дичи.

Ее шутки отличаются изяществом построения, сама структура предложений заставляет читателя улыбнуться: «М-р Ричард Харви собирается жениться, но, поскольку это хранится в глубокой тайне и пока известно только половине округи, ты должна держать язык за зубами». Она описывает танцы, устроенные родней и друзьями жены Эдварда. Дамы по очереди аккомпанировали танцорам на фортепиано, а Джейн открывала бал. Танцевали допоздна, а затем, после ужина, в темноте шли домой, целую милю под двумя зонтиками. Накрапывал дождь, и прогулка по свежему влажному ночному воздуху, должно быть, была восхитительна, ведь в то лето стояла небывалая жара — такая, что люди на улицах Лондона падали в обморок. Жара не спадала, и через несколько дней Джейн записала одну из самых известных своих острот: «Что за ужасное пекло! Из-за него постоянно пребываешь в состоянии неэлегантности». Разумеется, такие проявления, как пот, кровь или слезы, противоречили самому понятию элегантности, и каждая молодая леди, стремившаяся занять место в обществе, должна была неустанно оберегать себя от них.

В одном письме она сообщает, что, по мнению одной ее приятельницы из Кента, Кассандра наверняка занята свадебными приготовлениями, — несомненно, так оно и было. Здесь переписка прерывается, а в промежутке до ее возобновления обрушились все мечты Кассандры о счастье. Весной 1797 года из Вест-Индии пришло сообщение о смерти Тома Фаула. В мае ожидалось его возвращение из Сан-Доминго, «но, увы, вместо него самого пришла весть о его смерти». Он умер в феврале от лихорадки, как 3 мая написала со слов Джейн Элиза де Фейид их общей кузине Филе Уолтер. Это горе поразило всю семью Остин, ведь Том был не только женихом Кассандры, но и самым близким другом Джеймса. Годы спустя Джеймс напишет стихотворные строчки о «друге моего сердца, брате моей души» и о том, как он надеялся соединить его руку с рукой горячо любимой сестры. То и дело он мысленно обращался к берегам Вест-Индии, «где непрестанно плещется океан». Память о друге он пронес через всю жизнь. Что же до Кассандры — эта потеря стала для нее невосполнимой. Но не было ни криков, ни безумных рыданий, ни отказов от еды; Кассандра черпала силы в религии, здравом смысле и постоянной занятости. «По словам Джейн, ее сестра держится с твердостью и достоинством, какие мало кто выказал бы в столь мучительной ситуации», — писала Элиза в том же письме. После смерти Тома Кассандра получила тысячу фунтов. Похоже, она больше и не взглянула ни на одного мужчину, хотя ей в то время не исполнилось и двадцати пяти и она была красива. Впоследствии Джейн иногда пыталась обратить ее внимание на потенциальных ухажеров, но безрезультатно. И ей больше никогда не приходилось называть старшую сестру «самым смешным писателем современности» — шутки Кассандры кончились, она примирилась со своим уделом старой девы. Привязанность к сестре стала для Кэсси важнее, чем раньше: Джейн была для нее одновременно и ребенком, которому требовалась защита, и другом, которого нужно направлять и поддерживать, и сестрой, которой можно было отдать всю свою неизрасходованную любовь.

Принеся личную трагедию Кассандре, 1797 год одновременно положил конец напряженной, но комичной неразберихе между двумя братьями Остин и их кузиной Элизой. Никто из них не разделял веры Кэсс в то, что настоящая любовь приходит лишь раз в жизни, а Элизе нравилось утверждать, что она и вовсе не способна любить. Летом 1796 года она вновь появилась в Стивентоне, и Джеймс наконец собрал мужество в кулак и начал ухаживать за ней. Их возможный союз выглядел весьма достойно и явно снискал бы одобрение всей семьи: молодой вдовец с маленькой дочкой и его кузина-вдова со своим бедным мальчиком, оба к тому же со средствами — на его доход и ее состояние они могли бы жить вполне безбедно. И вот он наезжал из Дина, привозил стихотворные приношения и только что не ходил на задних лапках, пытаясь завоевать ее расположение. Обожающая внимание и поклонение, Элиза наслаждалась этой ситуацией и даже подумывала, не принять ли предложение кузена. Затем она отправилась в Лондон и там пришла к выводу, что Джеймс для нее недостаточно хорош и что ей слишком дорога свобода, а возможность пофлиртовать еще дороже[108]. Стать женой деревенского священника, круглый год сидеть в пасторате, заниматься детьми и распивать чаи с женами местных сквайров, пока супруг пишет проповеди, охотится или собирает десятину, — нет, это было решительно не для нее. Она привыкла к более яркой и оживленной жизни. Любила ездить в Брайтон и на другие курорты. Пока Гастингс лечился морскими купаниями, его мама могла немного пококетничать с офицерами — вот это ей вполне подходило. Ни одна из обрушившихся на Элизу трагедий не изменила ее взгляда на жизнь как на игру, из которой надо с умом извлечь столько удовольствия, сколько возможно. В свои тридцать пять она одевалась и вела себя как первая красавица. Носила на руках болонку. Находясь в Лондоне, прогуливалась в парке бок о бок с принцессой Уэльской. В общем, довольно сложно было представить, как бы Джеймс вписался в эту картину.

Он же не позволил себе долго сокрушаться из-за отказа Элизы. Как и все Остины, Джеймс был реалистом и знал, что для ведения хозяйства ему необходима жена. Если одна невеста отказала, нужно попросту отыскать другую. И она тут же нашлась. Сложно не заподозрить миссис Остин в том, что она поучаствовала в устройстве этого брака, пригласив свою любимицу, двадцатишестилетнюю Мэри Ллойд, погостить в Стивентоне. Выбор был вполне естественным — Ллойды дружили с Остинами, к тому же некоторое время жили в доме священника в Дине, так что брак с Джеймсом означал для Мэри возвращение в хорошо знакомое жилище. 30 ноября 1796 года миссис Остин написала будущей невестке письмо по случаю помолвки, в котором выразила свое восхищение и радость: «Доведись мне делать этот выбор, дорогая Мэри, именно ты была бы той, кого бы я желала видеть супругой Джеймса, матерью Анны и моей дочерью… Если в чем-то я и могу быть уверена в этом ненадежном мире, так это в том, что ты осчастливишь всех троих…»

Союз этот и в самом деле стал счастливым, хотя Мэри, чье лицо было изрыто оспинками, ужасно ревновала Джеймса к прежней пассии, Элизе, и, как считала Джейн, держала мужа в ежовых рукавицах. Джеймс смирился с тем, что его элегантная кузина никогда не получала приглашений в их дом. И хотя он привык хранить записи и свидетельства о всех важнейших событиях своей жизни (например, тщательно сберегал письма матери), среди его бумаг не осталось никаких упоминаний о поездке во Францию и визите к графу Капо де Фейиду. Согласно семейному преданию, Мэри Остин, надолго пережившая Элизу, отзывалась о ней дурно до конца своих дней. Такими глубокими были злость и ревность к сопернице. Ни в чем не повинная (или изображавшая, что неповинна) Элиза говорила о выборе Джеймса мягко и снисходительно: «Она не богата и не красива, зато обладает здравым смыслом и чувством юмора»[109].

Джеймс и Мэри обвенчались снежным январским днем в местечке Хёрстборн-Террант, близ Ибторпа, где миссис Ллойд жила с дочерьми. Джеймс так написал об этом дне:

Холодно было, и все вокруг

Свежим снегом покрылось вдруг.

И все же солнце ярким лучом

Вспыхнуло в речке, раскрасило холм,

Словно заставив зиму саму

Расплыться в улыбке, вспомнив весну.

К новобрачной являлись с визитами. Миссис Шут нашла ее «совсем непосредственной и очень приятной», да и все местное общество очень хорошо приняло новую миссис Джеймс Остин. Даже отец первой жены Джеймса, генерал Мэттью, смотрел на этот брак вполне благосклонно. И только малышка Анна, вернувшаяся в Дин из Стивентона, вовсе не была довольна. Отношения между ней и мачехой не сложились, и Джейн, преданная племяннице всей душой, тоже так никогда и не смогла перебороть свою неприязнь к Мэри.

Джеймс и Мэри поженились в начале 1797 года, весть о смерти Тома Фаула пришла в мае, а в июне Элиза де Фейид последовала совету своего поверенного и распорядилась, чтобы капиталы, положенные на ее имя Уорреном Гастингсом, были изъяты из-под попечения доверителей, в частности ее дяди Остина, и стали напрямую доступны ей. Это было сделано незамедлительно, и шесть месяцев спустя, в последний день года, Элиза повенчалась с Генри в церкви богатого лондонского района Мэрилебоун. Если Остинов сообщение это и застало врасплох, то отец семейства, во всяком случае, порадовался свадьбе племянницы и своего любимца-сына настолько, что отправил ему в полк весомую сумму в сорок фунтов, — их должно было хватить на изрядное празднование. Впрочем, в 1797 году, когда война вошла в самую опасную стадию, шампанское в Англии не пили.

Генри исполнилось двадцать шесть лет, Элиза была на десять лет старше. Его офицерское жалованье недавно увеличилось на триста фунтов, поскольку он взял на себя обязанности полкового казначея и был произведен в капитаны, она же могла рассчитывать на то, что осталось от ее состояния, а также на огромное наследство во Франции (если там восстановится прежний строй). Оба были людьми достаточно прагматичными, чтобы понимать взаимную выгоду этого брака, и все же, кажется, между ними и вправду существовало подлинное чувство, которое вспыхивало, разгоралось, потухало и возникало вновь на протяжении многих лет. Похоже, Элизу уязвило намерение Генри жениться на Мэри Пирсон. И потом, ее все больше беспокоило состояние собственных дел: арендная плата в столице росла, слуги требовали увеличить им жалованье, появлялись какие-то новые налоги… Она встретила Генри в Лондоне в мае 1797-го, выяснила, что он отказался от церковной стези, и пришла к выводу, что у него есть виды на будущее. Они задумали встретиться осенью в Восточной Англии. Там должен был квартировать его полк, а Элиза собиралась привезти туда Гастингса ради морских купаний. Вообще-то, в декабре она планировала ехать на север, навестить друзей, так что свадьба, похоже, была сыграна экспромтом. Она написала Уоррену Гастингсу за три дня до нее из своего дома на Манчестер-сквер, объясняя, что Генри «уже некоторое время располагает приличными доходами, и превосходные качества его души, характера и ума вместе с неизменной привязанностью ко мне и заботой о моем мальчике, а также великодушное согласие с моим решением завещать в дальнейшем всю мою собственность последнему побудили меня наконец принять предложение, которое я отклоняла более двух лет»[110].

Здесь была и правда, и доля фантазии. О том, что Генри в 1796 году обручился с Мэри Пирсон, знали не только все Остины (Джейн даже познакомилась с ней), но и сама Элиза, выразившая кузену свое сочувствие, когда он рассказал, что невеста бросила его. К тому же Генри задолжал Элизе немалую сумму, а доходы его были «приличными» для холостяка, но не для целого семейства, особенно исходя из представлений Уоррена Гастингса, да и самой Элизы. Слова о маленьком Гастингсе больше соответствуют действительности. Он тяжело болел в декабре, страдал от судорог и лихорадки. Мальчик теперь мог ходить самостоятельно, но оставался умственно отсталым и хрупким. К счастью, Элиза обзавелась новой служанкой, очень дельной и сноровистой. Очаровательная Франсуаза Бижон уехала со своей восемнадцатилетней дочерью Мари-Маргаритой из французского Кале, спасаясь от террора, и теперь взяла на себя большую часть забот о Гастингсе. Но и сама Элиза продолжала щедро изливать на него свою любовь, а Генри выказывал достаточно внимания к ребенку, чтобы угодить его матери. Вскоре все они отправились в Ипсуич, Элиза ехала с Генри (по дороге кокетливо выражая сомнения в мужнином искусстве управлять коляской), а Гастингс — с мадам Бижон, «попечению которой я без колебаний могу его доверить». Они сняли дом с садом, и мальчик мог целый день проводить на свежем воздухе, что Элиза считала, даже в феврале, целительнее любых лекарств.

Судя по письму Элизы к Филе Уолтер от 16 февраля 1798 года, в полку она встретила очень теплый прием полковника, лорда Чарльза Спенсера («Такого спокойного, милого, так хорошо воспитанного… что, даже будь я в третьем браке, а не во втором, я все же была бы без ума от него»), и близкого друга Генри капитана Тилсона («замечательного красавца»). Она была в восторге оттого, что титул «comtesse», графини, ставил ее тут в привилегированное положение. И конечно, ей доставляли удовольствие бесконечные приемы, танцы, визиты, общение с офицерами и их женами… Одна из них одевалась так смело, что сразила даже Элизу — как отказом от корсета и откровенно оголенной грудью, так и маленьким черным паричком по последней столичной моде. «Такая манера одеваться, а вернее, раздеваться была бы замечена даже в Лондоне, так что суди сама, что за шум она вызывает здесь, в провинциальном городишке», — пишет Элиза кузине. А затем, оставив эти яркие впечатления в стороне, заводит речь о Генри. Он выказал «удивительную сердечность, рассудительность» и прочие добрые качества, но что еще важнее — полнейшую готовность дать жене жить так, как ей заблагорассудится. «Он сознает, что я не слишком-то привыкла к подчиненному положению и вела бы себя в нем довольно неуклюже». Смирился Генри и с ее отвращением к слову «муж».

В том же жизнерадостном письме она планирует поездку в Хэмпшир. А еще передает слухи о близящемся вторжении французов. Элиза выражает опасение, что враги могут завладеть ее состоянием, и сообщает Филе, что полк ждет пополнения и находится в полной боевой готовности. И она не была бы собой, если б не добавила: «Отправлюсь-ка и я на учения да закажу себе обмундирование не откладывая в долгий ящик».

Итак, Джеймс, Эдвард, Генри и кузина Элиза — все были в браке и вполне устроены. Кассандра и думать больше не хотела о замужестве. Кассандра, но не Джейн. В 1797 году, как будто желая загладить вину за своего ирландского племянника, миссис Лефрой пригласила в Эш молодого преподавателя из Кембриджа, из колледжа Святого Эммануила. Джейн в то время как раз работала над «Первыми впечатлениями». Считалось, что преподобный Сэмюэль Блэкол подыскивает себе жену, поскольку он как раз должен был оставить университет и получить от него место в хорошем приходе, — именно на таком основании и начинали свое сватовство многие молодые священники. Миссис Лефрой, похоже, убедила себя в том, что они с Джейн вполне подойдут друг другу.

Лаконичный отчет Джейн об их встречах позволяет предположить, что мистер Блэкол высказал все свои нужды и чаяния тяжеловесно и определенно, но впечатления не произвел. Поводы и условия для их общения, должно быть, старательно изобретались и Лефроями, и Остинами. Это не прибавляло Джейн энтузиазма ни по отношению к Блэколу, ни к ситуации в целом; даже ее дражайшая миссис Лефрой могла быть бестактной. На Рождество 1798 года Лефрой пригласили Сэмюэля Блэкола вновь, но, хотя он и высказал в ответном письме надежду «вызвать на сей раз более глубокий интерес к своей особе» у семейства Остин, что-то помешало ему приехать, и он так и не смог походатайствовать за себя лично. Джейн с раздражением заявила Кассандре, что «безразличие скоро станет взаимным, если только его внимание ко мне, возникшее поначалу просто от незнания, не укрепится оттого лишь, что он вовсе меня не видит». И далее: «От себя миссис Лефрой не добавила ничего, что имело бы отношение ко мне, — возможно, считает, что и так уже сказала предостаточно». Можно только посочувствовать Джейн, отшатывающейся от столь неуклюжих попыток устройства ее судьбы и тяжкого сватовства. Остается ощущение, что манера мистера Коллинза, в которой он делает предложение Элизабет Беннет, могла быть отчасти списана с попыток мистера Блэкола заинтересовать Джейн. Впрочем, если эти попытки и вызывали у нее тоску, то никакого зла на него она не держала. Много позднее, в 1813 году, услышав о его предстоящей женитьбе, она вспомнила о нем как о «самом Совершенстве… правда голосистом и назойливом, но к которому я неизменно испытываю уважение», и выражала надежду, что его жена окажется «тихого нрава и достаточно несведуща, но, — любезно добавила Джейн, — от природы умна и любознательна».

Джейн была горда и никогда не навязывалась тем, кто не испытывал к ней интереса. В январе 1799 года, вскоре после своего «отчета» о неудавшемся сватовстве Блэкола, она так описывала Кассандре бал, на котором побывала: «Не думаю, чтобы я пользовалась особым успехом. Приглашали меня только тогда, когда это было уж совсем неизбежно… Там был один джентльмен, офицер из Чешира, весьма привлекательный молодой человек, который, как мне сказали, желал быть мне представленным, но, поскольку его желание, по-видимому, не отличалось особой силой, знакомство так и не состоялось». Язвительность, с которой она описывает этот не слишком лестный для нее эпизод, вероятно, делала ее неудобной партнершей для джентльмена, не особенно уверенного в себе. Как бы весело она ни улыбалась, как бы легко ни ступала по паркету, ее ум заставлял собеседника постоянно оставаться настороже. В «Чувстве и чувствительности» так описывается мнение леди Миддлтон об Элинор и Марианне: «Они не льстили ей, и она считала их черствыми, а потому, что они любили чтение, подозревала их в сатиричности, быть может не совсем зная, что такое сатиричность». Подобные мысли, надо полагать, проносились в головах леди и джентльменов в Хэмпшире и Кенте.