Глава 9 Танцы

Глава 9

Танцы

«Выезжает кто-нибудь из ваших сестер в свет, мисс Беннет?» — спрашивает у Элизабет леди Кэтрин де Бур, и та отвечает: «Да, сударыня, все», чем повергает знатную даму в шок — ведь младшей из сестер нет еще и шестнадцати. Не пускать Лидию Беннет в общество было бы нелегкой задачей даже для самых непреклонных родителей, а взгляды Беннетов, как и Остинов, на то, что значит «выезжать в свет», отличались непринужденностью. Они жили в деревне, здесь нравы были проще, и девочки Остин могли участвовать в домашних танцах с ранних лет — танцевать с братьями, друг с другом или с соседскими детьми. Каждый год появлялись новые танцы (их названия можно прочесть в дамских бальных книжечках), но все они состояли из знакомых шагов, подскоков, поз, танцоры образовывали кольцо, брались за руки, двигались взад-вперед, хлопали в ладоши, кланялись и приседали в реверансах — в общем, повторяли движения, которые были им так же привычны, как спуститься или подняться по лестнице в собственном доме.

От танцев дома легко было перейти к танцам у Лефроев или у Дигуидов, а там и у Терри в Даммере, и у Биггов в Мэнидауне. К пятнадцати годам у Джейн, скорее всего, имелось белое муслиновое платье для наиболее торжественных танцевальных вечеров, а волосы в таких случаях она украшала лентой. Но гораздо чаще танцы начинались экспромтом. В гостях у соседей, после ужина или вечернего чая, кто-нибудь высказывал предложение: а не сдвинуть ли мебель и не пройтись ли кружок-другой, если среди присутствующих есть желающие присоединиться. Танцы были основным зимним развлечением в кругу хэмпширских соседей. За музыку главным образом отвечали матери и тетушки, садившиеся за рояль, да еще иногда случался слуга со скрипкой. Джейн, как мы знаем, умела играть на пианино, но никто не ждал от нее подобных жертв, ведь рядом всегда находился кто-нибудь постарше, готовый сесть за инструмент и дать молодым людям порезвиться. Как и ее кузины, Элиза и Фила, «Джейн обожала танцевать и делала это превосходно»[93].

Да, она любила танцы, но это не мешало ей высмеивать их «назначение в обществе» и приписываемую им власть: в «Гордости и предубеждении» она заставляет матушек из Меритона, жаждущих поймать зятьев, верить, что «кто интересуется танцами, тому ничего не стоит влюбиться». Мистеру Дарси дозволено высказать чисто мужское сомнение по этому поводу: «Любой дикарь может танцевать». Это так, но в конце концов матушки оказываются правы, и даже мистер Дарси становится более энергичным и менее суровым. И именно благодаря танцам один молодой человек влюбится в Джейн, и она ответит ему тем же.

В семнадцать лет Джейн посещала балы в ассамблее Бейзингстока, которая располагалась в здании ратуши. Там, заплатив небольшой взнос, собирались все местные семейства. Даже здесь никаких особых формальностей не соблюдалось: во всяком случае, как мы уже знаем, менуэтов здесь не танцевали. 14 ноября 1793 года, за месяц до восемнадцатилетия Джейн, в бейзингстокской ассамблее состоялся бал, на котором новоиспеченная миссис Шут знакомилась с соседями. Кассандру и Джейн, скорее всего, сопровождал Фрэнк, вернувшийся с Востока после пятилетнего отсутствия. Ему исполнилось девятнадцать, и он прекрасно выглядел в своей лейтенантской форме, высокий и загорелый. Спустя несколько дней он был зван на торжественный ужин, который в честь Шутов устраивали Лефрой, но его сестры приглашены не были. Не позвали девиц Остин и на танцевальный вечер к Шутам 5 декабря, где восемь или девять пар, угостившись холодным ужином, танцевали до двух ночи; там были и Лефрой, и Харвуды, и Бигги. Кассандра и Джейн в это время готовились к поездке в Кент к одной из троюродных сестер по отцовской линии. Задумала эту поездку миссис Остин, которой хотелось, чтобы дочери пообщались с новыми людьми в более широком кругу, а также помогли родственнице.

Элизабет Остин из Танбриджа вышла замуж по расчету за богатого человека и переехала в Саутгемптон, где ее муж сделался судебным исполнителем. Она готовилась к рождению первенца, а сестры, чем могли, помогали кузине. Как и предполагала их мать, девиц свозили на бал в местную ассамблею. Джейн согласилась стать крестной малыша и осталась в гостях до крестин, а Кассандра вернулась в Стивентон и отправилась на очередной бал в Бейзингстоке вместе с Генри. Тогда-то Генри и танцевал шесть танцев с миссис Шут. На балу среди прочих присутствовали Алитея и Гарриет Бигг, Лефрой, брат и сестра Терри, Кулсон Уоллоп (брат лорда Портсмута) и Чарльз Паулетт. Миссис Остин написала по этому случаю стишок, чтобы позабавить Джейн.

Я расскажу тебе, кто бал

воей персоной украшал,

В четверг приехав в Бейзингсток:

Танцоров круг был неширок,

Зато изыскан чрезвычайно:

Супруги прибыли из Байна,

Сквайр Хикс с женой был, честь по чести,

А Брэмстоны явились вместе

С ее сестрой, чудной особой

(Не будь ее, заплакал кто бы?).

Миссис Остин была наблюдательна и остра на язык, и младшая дочь не только ценила эти материнские качества, но и переняла их.

Однако в наступившем 1794 году жители Хэмпшира были заняты не только танцами. Графство собиралось пополнить полки кавалерии и милиции. Хэмпширцам не терпелось дать отпор наступавшим французам. Франция к этому времени погрязла в гнусностях всякого рода: там царил террор, короля и королеву отправили на гильотину, христианская религия отвергалась, а кроме того, изобрели совершенно новый календарь с десятидневной неделей. Впрочем, милиция была нужна и для подавления бунтарских собраний дома, в Англии, ведь и здесь находились сочувствующие французским идеям, мыслители-радикалы и недовольная беднота.

Бейзингсток сполна прочувствовал военные приготовления. Переполненный офицерами 84-го полка, маленький городок гудел. Здесь квартировали полковник Ролл, капитан Родд и многие другие, так что в течение года случилась не одна «большая потасовка», как отмечала в своем дневнике Элиза Шут. Полк Генри Остина охранял в Портсмуте французов, плененных в морских сражениях. Сам он умудрился обосноваться в Петерсфилде[94], откуда легко мог добираться до дому.

Элиза исчезла из поля зрения Остинов. Как только весть о смерти ее мужа достигла Англии, она отбыла на север страны и до конца года жила у своих друзей на границе графств Нортумберленд и Дурэм. Между тем во Франции вся мебель и обстановка Марэ распродавалась без малейшего учета прав самой Элизы или ее сына.

Четверо из братьев Остин так или иначе участвовали в войне. Впрочем, в отношении Джеймса об этом можно говорить с большой натяжкой. Тесть-генерал устроил его военным капелланом, что давало Джеймсу дополнительный доход. Сам же он должен был лишь представить «заместителя», который выполнял бы его работу за куда более скромное вознаграждение (обычная практика того времени). Мистер Остин также сделал все возможное для Фрэнка: он усердно вел переписку с Уорреном Гастингсом по поводу продвижения сына по службе, даже составлял списки лиц, которые могли бы этому посодействовать, — лордов и адмиралов вплоть до Четема, первого лорда Адмиралтейства. Гастингс все еще находился под судом, но обвинение явно выдыхалось, и мистер Остин, вероятно, не зря полагался на его влияние. Фрэнка оставили служить неподалеку от родины, он участвовал в эвакуации британских войск из Голландии. Чарльз, закончивший учебу в Портсмуте, тоже принял участие в этой операции, во время которой сильно обморозился. Таким оказалось первое его знакомство с морской жизнью.

В начале 1795 года некоторые солдаты из полка Генри присоединились к бунту полуголодных бедняков возле Ньюхейвена. Генри как раз находился в Оксфорде, куда ему было разрешено вернуться для продолжения учебы, но был немедленно вызван в полк. Он отделался отправкой сообщения, что болен, и вернулся, когда волнения уже подавили, а бунтовщиков приговорили к жесточайшим наказаниям. Генри довелось увидеть, как их расстреляли перед всем Брайтонским гарнизоном. Затем в сентябре он отвел своих бойцов на зимние квартиры в Челмсфорд, после чего возобновил занятия в Оксфорде. Это была странная жизнь: между аскетическим университетским существованием и военным лагерем, где их полковник Чарльз Спенсер поддерживал веселое светское общение между офицерами и безжалостно суровую дисциплину среди солдат.

Но Генри больше занимало другое. В феврале 1795 года Элиза де Фейид вдовела уже год. В апреле с ее крестного наконец сняли все обвинения, и Генри прислал ему свои поздравления из колледжа Святого Иоанна: «Дорогой сэр, позвольте мне, скромному и доселе безмолвному наблюдателю событий, имеющих важность национальную, преступить строгость приличий и в этот знаменательный момент, хотя и без позволения, но вовсе не желая оскорбить, принести свои теплые и почтительные поздравления от всего сердца, глубоко потрясенного тем, что вам довелось пережить. Позвольте мне поздравить мою страну и себя как англичанина». Далее он упомянул о «многих примерах проявленной вами доброты ко мне». Мы не знаем, в чем именно проявлялась эта доброта — в рекомендациях или, может быть, в деньгах. Тон письма Генри кажется чересчур напыщенным и слащавым, но он нуждался в благоволении Уоррена Гастингса.

Прошло уже восемь лет с тех пор, как Генри и Элиза флиртовали в Стивентоне. Он был тогда шестнадцатилетним мальчиком, а она кокетливой дамой двадцати шести лет. Теперь она стала свободной, а он совершенно взрослым, и в один прекрасный день Генри вполне официально попросил руки Элизы. Им ничто не мешало пожениться: браки между кузенами были тогда обычным делом, ее любила его семья, и она отвечала им тем же. Как лейтенант, он располагал кое-какими средствами, и она имела независимое состояние, а также определенные виды на будущее. И все же он получил отказ. Амбициозный Генри, такой блистательный в красном офицерском мундире, отправился восвояси с поджатым хвостом. То ли ей казалось, что они чересчур хорошо друг друга знают, то ли она чрезмерно ценила свою независимость. А может быть, Элиза рассчитывала на более длительное ухаживание. Так или иначе, если она и пожалела о своем отказе, то Генри был слишком горд, чтобы и дальше бегать за ней. Нет так нет, а домочадцев он, судя по всему, даже не поставил в известность о своих планах.

Но у Элизы среди братьев Остин имелся, как мы знаем, еще один обожатель — Джеймс. Конечно, он был теперь мужем и отцом… Но в мае 1795 года, когда малышке Анне исполнилось два года, а его жене Энн не было и сорока, она однажды после ужина вдруг почувствовала себя плохо и через несколько часов умерла без всякой видимой причины. Пораженному Джеймсу пришлось справляться не только с собственным горем, но и с осиротевшей дочкой, и он, конечно же, обратился за поддержкой и помощью к семье. Анну забрали из Дина в Стивентон, где бабушка и юные тетушки окружили ее заботой. А Джеймс, скорбящий, но зато свободный, начал вновь подумывать о своей вдовствующей кузине.

Анна тем временем сделалась нежно любимым членом стивентонской семьи. И Кассандра, и Джейн привязались к ней почти как к собственной дочери. Чуткая приметливость Джейн в отношении детей впервые возникла именно из наблюдений за маленькой племянницей; когда маленькие Гардинеры в «Гордости и предубеждении» пытаются выразить охвативший их восторг «даже своими фигурками, посредством всевозможных скачков и ужимок», мы видим Анну Остин в ее счастливые моменты.

Спустя годы Анна положила на бумагу свои воспоминания о пасторате в Стивентоне. Она описала две смежные комнаты наверху, которые делили Джейн и Кассандра: в глубине располагалась спальня, а при входе с лестницы так называемая гардеробная, на самом деле их маленькая гостиная с голубыми обоями и полосатыми голубыми занавесками.

Я помню простой ковер шоколадного цвета, который покрывал пол этой комнаты, и скромную меблировку. Напротив камина стоял крашеный шкаф, а над ним находились полки для книг; пианино тети Джейн, и на столике меж окон, над которым висело зеркало, — две овальные шкатулки для рукоделия, в которых помещались маленькие бочонки из слоновой кости, — в них хранились шелковые нитки, метры и прочее…

Анну так зачаровывали шкатулки для рукоделия и их содержимое, что она не упомянула ни о красках и карандашах Кассандры, ни о маленьком бюро красного дерева, в котором Джейн хранила свои перья и бумагу[95].

Осенью 1795 года война подступила к сестрам Остин еще ближе: жених Кассандры Том Фаул согласился стать военным капелланом в полку, направлявшемся в Вест-Индию сражаться с французами. Это вовсе не походило на синекуру Джеймса — Томасу в самом деле предстояло отплыть на чужбину на военном корабле. Предложение исходило от барона Крейвена, дальнего родственника Фаулов, который также отправлялся с полком. Том согласился на этот смелый шаг, чтобы обеспечить их с Кассандрой будущее. Ведь лорд Крейвен пообещал устроить его на выгодное место в Шропшире, когда они вернутся из похода. Такой же сдержанный, как и его невеста, Том утаил от патрона свою помолвку, зато с достойным восхищения благоразумием составил до отъезда завещание. Он должен был отплыть в конце года.

Настала суровая зима. Премьер-министр Питт рекомендовал беднякам есть мясо вместо хлеба, который продолжал дорожать. Совет Питта так угрожающе напоминал знаменитые слова Марии-Антуанетты[96], что в графстве Беркшир мировые судьи, испугавшись бунтов, почли за лучшее увеличить налог на содержание бедных. В других графствах этот шаг нашли весьма мудрым и последовали их примеру.

В октябре толпа напала на карету короля, когда он проезжал через Сент-Джеймс-парк по пути в парламент. Со свистом и улюлюканьем били стекла и кричали: «Дайте нам мира и хлеба!», «Нет — королю!», «Нет — войне!» Народ разогнали, а король, человек неробкого десятка, на следующий день отправился с королевой и принцессами в театр «Ковент-Гарден» — на этот раз без всяких происшествий. Питт принял решение собрать средства с помощью среднего класса и ввел налог на пудру для волос; результатом стал отказ от ее употребления. Впрочем, некоторые держались до конца — например, Эдвард Остин-Найт со своей женой Элизабет. Да и мистер Остин, без сомнения, продолжал носить свой старомодный пудреный парик. А вот Фрэнк и Чарльз последовали примеру большинства и просто подстригли свои темные волосы покороче. Поэтому на портретах они выглядят весьма современно в отличие от Джеймса и Эдварда, запечатленных как представители ancien regime[97].

Это все о том, что касалось семьи и окружающей действительности. Другая семья и другая действительность занимали воображение Джейн в 1795 году. Вскоре после того, как была дописана «Леди Сьюзен», Остин начала работу в более крупном жанре. Это была первая версия «Чувства и чувствительности», поначалу названная писательницей «Элинор и Марианна». Кассандра вспоминала, что новое сочинение было прочитано семье до 1796 года и поначалу имело форму писем, как и «Леди Сьюзен». Рукописи не сохранились, и мы не можем судить, как много от «Элинор и Марианны» осталось в опубликованном романе. Но с самого начала история выстраивалась вокруг двух сестер и несхожести их натур — старшая отличалась сдержанностью и благоразумием, а младшая была готова рискнуть приличиями ради прекрасных опасностей жизни.