ТЕТРАДЬ XI (ноябрь-январь, 1963–1964 гг.)

ТЕТРАДЬ XI (ноябрь-январь, 1963–1964 гг.)

1. 22/XI

Дикое событие. Убит Джек Кеннеди — президент США.

Убит из снайперской винтовки. В южном штате. Прежде всего, бесконечно жалко самого Кеннеди. Опыт показал, что Кеннеди поистине хотел мира и понимал дикое безумие атомной войны и сознавал всю свою ответственность в деле создания мира, и наконец, американский политик, который сумел преодолеть недоверие к нам и шел на сговор, уже в этом был залог мира.

Я глубоко убежден, что (…) убит фашиствующими ультраправыми маньяками, за его политику сговора с нами, за его политику негритянскую и т. д. Но, убежден, что будут пущены все средства провокации и демагогии, чтобы убедить, или хотя бы смутить сердце простого американца, в том, что это сделали коммунисты. Не смотря на всю нелепость этого подозрения, ибо коммунистам всего мира, за исключением китайских маньяков разве что, этот акт — только во вред.

Но будет пущено все, чтобы разжечь антикоммунизм и скомпрометировать политику сближения Запада и Востока.

А еще одна вещь, один вопрос — когда же, наконец, мир устанет от ненависти, от этого «религиозного фанатизма», от этого «идейного» накала, неизбежно приводящего к одному: не к отвращению и ненависти к злу, к злому началу, а к ненависти, к дикой злобе и (…) жестокости человека к человеку.

Когда же, наконец, кончатся эти «религиозные», гражданские войны самые изуверские в истории человечества с неизбежными «кострами инквизиции» и в прямом, и в современном понимании.

Ненависть — ad mojrem gloria Dei!

Ненависть — во славу любви к человечеству!

Ненависть — во славу гуманизма! Человечности!

И прочее, и прочее ad majorem.

И только одно ad majorem делает человека Человеком — умение быть терпимым, умение не навязывать другому человеку своих верований, умение уважать право другого мыслить и верить по-своему, тем самым, утверждая свое собственное право на (…).

И, наконец, самое главное для меня ad majorem человечности, именно, как таковой, в самой человечной ее сущности без всяких там поправок. Alars! — воскликнет скептик, vous reter un homes de XIX s! Старые истины!

Нет! Но в очень «нежном» юном возрасте я прошел через мерзости гражданской войны и получил такой заряд отвращения и ненависти к ней, что она всегда останется для меня ужасной реальностью и никогда не сможет превратиться в миф. Всякая война мерзость, но братоубийственная почему-то приобретает особенно ожесточенные и изуверские формы.

Кстати, за годы гражданской войны своей рукой я не убил ни одного человека, хотя будучи артиллеристом, «у жарких пушек честно бился я».

Но так и не заразился за всю войну ненавистью к врагу, может быть, вернее к человеку? Ну, а к скотам и живодерам? А о XIX веке? И у девятнадцатого века есть те «золотые крупинки», которые очень хорошо бы не выбрасывать за борт и при дальнейшем плавании по морям историй, хотя бы Тургеневское «Муму» и Гоголевскую «Шинель». Ведь, может быть, это и есть то, чего не хватает нашему железному веку с его пафосом борьбы.

2.

(Газетная вырезка «Как “бешеные” готовили преступление в Далласе», об убийстве президента Джона Кеннеди, «Последние слова президента», «После выстрела в Далласе» — Н.Ч.).

3.

Довольно сумасшедшее письмо Кобяка. Как я и подозревал, в трагической слепоте, видимо, есть доля мистификации, как и во всех действиях Мити. Слава богу, если все-таки он может читать и писать… и писать любовные стихи! Да еще: «Никогда в жизни я не писал так много». И еще любопытная фраза: «А мне не кажется, что я очень мало сделал! Любил много!»

Любил ли?..

«Тогда я впервые почувствовал грудь,

Впервые прижался лицом,

А руки искали потаенный путь —

Колени обнявши кольцом»

Потаенный? От слова «таить»? Потаенный.

«Но без любви не может жить

Поэт, и это видно!

Он поцелуями не сыт,

Целует он колени.

Он ищет ключик, где зарыт,

Он ищет тем не менее!»

«И будешь всю жизнь вспоминать ты о том,

Как тихо, тебя, я обнял,

Как тщетно пыталась колени платком

От нежного спрятать огня».

Две последние строки не плохие, но Митя не столько любил в жизни, сколько предавался сладострастью и разврату, а любовь это нечто иное, нечто бесконечно большое, но могущее, в конце концов, включить и то, и другое, в качестве частного, но, во всяком случае, постель не в качестве исчерпывающей сущности, выражаясь высоким штилем.

Причем в этих любовных делишках, увы, Митя подчас был весьма далек от элементарной «чистоплотности», охотно выступал в роли пошляка-соблазнителя и т. д.

И репутация у него в Париже в этом смысле была весьма сомнительная.

Я, конечно, вовсе не собираюсь становиться на точку зрения какой-нибудь добродетельной старой девы или стыдливого и негодующего пуританизма, весьма процветающего в современной литературе любезного отечества нашего, кстати, в качестве официальной доктрины. Эрос — это великое дело. Бог жизни и бог творческого начала, конечно! Но если замечательные люди были мучимы Эросом, это еще не значит, что все эротоманы — замечательные люди. Чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить парижские писсуары.

Люди, лишенные эротической взволнованности, — обездоленные люди.

Чересчур пречистые и непорочные девы — тоже и утомительны, и огорчительны своей прелестью.

Но кобель или «(…) жеребчик», вроде Бориса Ширяева, тоже мучимы Эросом, но от этого они, увы, не только не становятся великими, но и просто остаются скотами.

«Насекомым — сладострастье»?

Но ведь не только несчастного Гоголя, «онанирующего в холодных простынях» (Георг. Иванов «Разложение Атома»), но и самого Достоевского мучил Эрос.

Разве не прекрасно светлое эллинское отношение к любви и загаженное потом скептическим христианством? Которое загнало любовь в грязные потаенные углы.

Но с другой стороны, не омерзителен ли холодный разврат «(…) и утонченный» до скуки в буржуазном семейном алькове Франции или в буржуазном салоне?

Трагедия О. наслаждение (сладострастие), выщелоченное от всяких «душевных» примесей.

Впрочем, я сам не до конца понимаю, почему светла и прекрасна Сафо и весьма сомнительны парижские лесбиянки?

Или виновен в этом искажающий романтизм? Или Пьер Луис? Со своими «Песнями Билитис». Alors! Уж не знаю почему, но «любовь» Мити Кобякова мне кажется не особенно светлой и не особенно прекрасной.

А вот бунинские «Темные аллеи» — это прекрасный гимн Эросу. Одно и то же явление становится чистым или грязным в зависимости от того, чисты или грязны внутренне мы сами.

Быть может очень смело и нескромно с моей стороны — Митя все-таки, по-моему, в этом деле был грязен и потому мелок, а я был чист не только с Ирой, но и с Еленой, и с Раей, благодаря, возможно, присутствию большого количества «душевных примесей», и в моей жизни помимо «перманентной» влюбленности с «младенческих лет» была настоящая большая Любовь. Глубоко несчастная, благодаря обстоятельствам — болезнь Иры — но и глубоко счастливая, вопреки всему.

А в большой любви, в предельной человеческой близости нет ничего стыдного. И еще потому, что в настоящей любви, любящий все отдает любимому человеку, все — для его радости все — для полноты его счастья, а не для своекорыстного эгоистического наслаждения.

В формуле любви: Ты — Я, чем настоящее любовь, тем значительнее Ты и мало значительнее Я. Мелькнула мысль — мужская ли это формула? Но если бы в мире царила «вечная женственность», разве мир не был бы трижды прекрасен?

(Газетная вырезка «Пушкин под “духовным надзором в Михайловском”. Неизвестная страница в биографии поэта» В. Войнова. — Н.Ч.).

4. 2/XII

Стою у окна возле вивариума и рассматриваю белых мышей. Подходит одна из наших работниц — женщина средних лет. Смотрит на мышей, ухмыляется:

— Смотрите, как лапами трут морды, будто умываются!

А у нас вчера ребята поймали «мыша», выскребли глаза, подожгли шерсть; бросили на снег — так целый час не подыхал, живучие, гады. — Смеется.

Вот тебе и «вечная женственность», вот тебе и «Му-му»…

Хоть убей меня — никогда не поверю, что с такими людьми можно построить не только коммунистическое общество, но и просто-напросто человеческое, подлинно человеческое. С младенческих лет для меня было очень важно, как человек относится к животным — равнодушные к животным — были и мне глубоко чужды. Живодеры — вызывали ярость до спазм, я их и за людей не считал, да и сейчас не считаю — гнусные двуногие гады. Любить животных, видимо, меня научила мать, также как и любить природу, а может быть, я с этим родился.

В смысле морального воспитания необычайно необходимо с малых лет прививать детям любовь и привязанность к животным, именно по-есенински, как к младшим братьям:

И зверей как братьев своих, меньших

Никогда не бил по голове.

К сожалению, этот близкий контакт с животными опасен, ибо и домашние, и дикие животные являются источником многих серьезных и страшных инфекций — от скарид до эхинококков и тонсоплозисоза и т. д.

Я необычайно сильно всю свою жизнь ощущал эту «родственность»:

И родственную близость ко всему.

Я убежден, что животные это чувствовали и платили мне удивительной привязанностью, начиная с сеттера «Дего», парижских сиамских кошек «Бубуля» и «Томки» и до теперешних «Чока» и «Мурки».

По правде-то говоря, с этими милыми четвероногими скотами часто в жизни бывает теплее и уютнее, чем с двуногими.

Ну, как с такой теткой сговоришься, если для нее «выскребание глаз у мыша» явление забавное и нормальное.

Или шофер Зайцев, которому доставляло садистическое удовольствие медленно вспарывать животы и потрошить у раненой недобитой сайги. С звериным рыком: «Ууу! Е… твою мать!» Таких людей следовало бы привлекать к уголовной ответственности и судить беспощадно.

5. 3/XII

Любопытное явление в нашем быту анекдот. В странах западного мира с открытой оппозиционной прессой политический анекдот бледнеет перед ежедневной карикатурой, от которой не ограждены ни правительство, ни высшие представители административной власти, до президента включительно, он рождается и блещет разве что в политических салонах и на остроте у chansooniers, в нашем же мире, где на высшие органы власти наложено известное табу, где немыслима карикатура и открытая оппозиция, анекдот становится до какой-то степени выражением общественного мнения, а не только злопыхательства. Он может стать острым и опасным политическим оружием, подрывающим авторитет правящих. Правда, мы не французы и смешное у нас не убывает, но «армянское радио» не способствует укреплению уважения к властям предержащим.

И я не удивился бы, если бы узнал, что наши враги используют это обстоятельство и наводняют страну анекдотами, сфабрикованными за рубежом. Конечно, они рождаются и у нас. Во-первых, для этого русский народ достаточно озорной и остроумный, а во-вторых, об идеологических вещах «не дозволено» говорить открыто, где слишком много в жизни дощечек с «verboten» — там лучшая почва для произрастания анекдота.

Олег Кнорринг, приехавший из Москвы к нам в командировку, чтобы дать репортаж в «Огоньке» о детских колониях рассказал искусно (несколько) анекдотов, но они у меня мгновенно испаряются. Запомнил один.

В мировой литературе: «Ранний ренессанс», «Ренессанс», «Поздний Ренессанс». У нас: «Ранний предупрежденс», «Репрессанс», «Поздний реабилитанс».

Завещание Хрущева: «При погребении — отрезать хер, чтобы не говорили: «Хер с ним!», а хер повесить в продовольственном магазине, чтобы не говорили: «Ни хера нет!»

6.

«Окунь — рыба самая благородная: берет червя нахрапом в один момент и так его заглатывает, что едва, едва вытащишь крючок изо рта».

Письмо А.И. Куприна к Л.И. Елпатьевской (?).

Сопоставить с цитатой из Аксакова: «Уж право и не знаю, откуда произвести его имя. Не происходит ли оно от глагола окунать: ибо окунь всегда окунает, то есть погружает в воду наплавок, и даже не один раз, если кусок, им заглатываемый, слишком велик? Но я нисколько не стою за точное словопроизводство (…)»

7.

(Газетная вырезка: «Ю.Терапиано, «Р.М.», Париж, 29/II 64, «Новые книги», о книге Виктора Мамченко «Воспитание сердца», вышедшую в Париже в 1964 г. — Н.Ч.).

8.

5/XII

В 1909 г. Толстой говорил А.В. Гольденвейзеру: «Напрашивается то, чтобы писать вне всякой формы; не как статья, рассуждения и никак художественное, а высказывать, выливать, как можешь, то что сильно чувствуешь».

«…Когда я пишу историческое, я люблю быть до мельчайших подробностей верным действительности».

Толстой. Письмо к И. Корсакову.

9.

(Написанное карандашом детское стихотворение, стихи Наташи Т., подаренные Ю.Б. — Н.Ч.).

10.

(Статья акад. СН.Боева и подпись Ю.Б.: «Статья акад. Боева о новом роде и виде нематода из легких косули. Вид посвящен мне Skrjalinocaulus Soficci». В статье есть слова об этом: «Описываемую нематоду нельзя отнести ни к одному из родов семейства Protostronglidae, учтенных С.Н. Боевым (1957).;. в связи с этим мы выделяем эту нематоду в особый род, который называем Skrjabinocaulua (в честь академика К.И. Скрябина — лидера советских гельминтологов) И в самостоятельный вид Skrjabinocaulus sofievi (в честь художника Ю.Б. Софиева, положившего немало труда на расшифровку структуры некоторых простронгилид). — Н.Ч.).

11.

(Фотография пейзажа и подпись: «Кусты чия на берегу Иссык-Куля около Рыбачьего. На горизонте снеговые вершины Терскей Алатау» — Н.Ч.).

12.

(Газетная статья «Размышляя над мемуарами» историка) А.Тодорского, о гражданской войне, о Деникине — Н.Ч.).

«Сознание бесплодно прожитой жизни томит Толстой «Седое утро».

Ох, как это верно, как это верно!

Жалею, что я видел на экране только первую серию «Сестры», но зато роман перечитываю не раз. Хорошо!

13.

(Фотография с подписью: «Союз молодых русских поэтов и писателей во Франции»: Елена Евгеньевна Маер (Лютц), Ася Берлин, Диомед Акимович Монашев, Юрий Борисович Софиев, Слудский, Виктор Андреевич Мамченко, Бибиков, Юниус, Антонин Петрович Ладинский, Гансон (Обсъянинова), Евгений Брониславович Сосинский, Александр Гингер, Гайто Газданов. 1927 г. или 1928 г. Париж. Во дворе помещения союза на Дафер-Ромеро». — Н.Ч.).

14.

(Стихи «Голубые гусары» и «По небу полуночи» Ант. Ладинсского из парижской газеты, стихи «После смерти…», перепечатанное на машинке и датированное 16 мая 1961 г. с подписью Ю.Б. — «Эти стихи А.П. написал за день до заболевания (инфаркт), которое закончилось трагически в ночь с 3 на 4 июля 1961 г.»

После смерти…

Не будет там

Ни вам, ни нам,

Не будет в доме стекол,

Даже рам,

Замолкнет воробьиный гам.

Не будет ничего,

Не будет никого —

Ни девушки, что так его

С такою нежностью поцеловала.

Не будет ни конца

И ни начала.

Растает все как дым.

Средь фимиамных зим…

Здесь же фото А.П. Ладинского (1896–1961) на пригласительном билете: «В клубе «Родина» 28 февраля 1966 года состоится. «Литературный понедельник». Программа: У истоков нашей родины (по романам А. Ладинского «Когда пал Херсонес», «Анна Ярославна — королева Франции»).

Литературовед П.Л. Вайншенкер. В зале развернута выставка. Начало в 19 часов. Справки по телефону: Ж 1-37-69. Адрес: 2-ой Крутицкий пер. дом 4. № На обороте билета дополнение: «Транспорт: метро ст. «Павелецкая», далее авт. 50 или трамвай 35, 38.).

15. 8/ XII

Перечитываю уже третий том Шекспира.

(газетная вырезка «Переписка Хемингуэя» Френсиса Лейтона — Н.Ч.).

16. 25/ XII

Отправил Могилевскому две статьи, продолжение Капчагайской экспедиции IV «Загадка Будды», V «Беспокойная ночь» (фалангах и пауках).

17. 27/ XII

Отослал письмо (новогоднее) Рае. Книжицу моих рисунков и новых видов гельминтов Леве (Бек-Софиеву, в Париж — Н.Ч.).

(Три фотографии: ручей среди деревьев на фоне гор. Ю. в лесу — подпись: «1950-51»; Ю.Б. с ружьем на фоне смежных гор — подпись: «1956 г., В горах с Таей. Зимний санаторий Алатау» — Н.Ч.).

«Ценили мы в своих поэтах

Большое сердце пополам

С уменьем бить из пистолета

И пламень метких эпиграмм».

(…) В Ландах в послевоенные часы, с Леной (Это, вероятно, относится к фотографии 1950 года. Где Ю.Б. среди леса, в шортах, показывает на что-то, — Н.Ч.).

Мутной кляксой желтеет во мне

Задымленное зимнее солнце.

18.

(Письмо карандашом от Волина Виктора Владимировича, из Актюбинска, от 7 мая 1958 г. и подпись Ю.Б. «Раскопки», Такая же надпись под конвертом письма от Милашевича из Парижа от апреля 1958 г. и под справкой из больницы, где Ю.Б. лечился с 20 июля по 4 августа 1959 г. «Раскопки» — это, вероятно, найденные бумаги после очередного приведения в порядок письменного стола, — Н.Ч.).

(Конверт с надписью: «Ирино письмо из Шартра от 14-V-40 г.)

Дорогой Юрий!

Сегодня у нас день совсем необычайный: вот уже скоро время gouler, а до сих пор не было ни одной смерти! Все бродят сами не свои и не знают, куда приткнуться. Лиля ушла в город, платить газ, значит — я должна сидеть дома и никуда не удаляться: так уж теперь повелось. А дома сидеть до черта скучно. Зато, как только завоет сирена — все забирают узелки с провизией и идут в поле. Пока что такими пикниками дело ограничивается. Но ведь когда-нибудь и нас может постигнуть участь Шатодэна.

Ночью Игорь несколько раз просыпался: “Мама, а смерти еще не было?” А черт ее знает! У нас и с открытыми окнами плохо слышно, так что мы их фатально просыпаем. Поэтому стараешься спать не очень крепко, — война, ведь, началась по-настоящему — весь день хочется спать.

Вчера под вечер, на соседней с нами улице, был пойман немецкий парашютист. Я собственными глазами видела, правда, не его, а толпу, которая все не расходилась после его ареста. Парашют был найден в нескольких километрах от города.

В пятницу начнутся занятия, так что жизнь, может быть, опять войдет в колею. Я купила raue libre (20 fr.) и сегодня сосед-подросток обещал мне устроить велосипед.

Я на Pavlicole пошла в собор, только подошла к арочному (…) и тут же «оно» и завыло! Я все-таки вошла внутрь — там служба, орган ревет, какая там сирена, ничего не слышно. Но все-таки слухи проползли — что тут началось! Попы не шелохнулись, а народ валом повалил в (…). У монашек только крылышки затрепыхали, — врассыпную. Мне очень хотелось подождать — зашевелятся ли попы, — да Игорь остался дома, а Лиля, хоть и хвастается своим спокойствием, но очень теряется.

А в общем — целые дни стою в окне с видом на аэродром и жду «сигнала на прогулку». Почему-то без сигнала принято не рыпаться!

Ну, крепко целую тебя и наших.

Кажется, день закончится спокойно. Еще целую. Спасибо за марки.»

(Под конвертом подпись Ю.Б.: «Перенести в особую тетрадь. Ирины письма и записки» — Н.Ч.).

(Фото памятника на фоне вечернего неба — Н.Ч.)

St. Malo Памятник Шатобриану.

Ирине.

Древний, изъеденный ветром гранит,

Синь и воздушный простор океана.

Крест одинокий над морем стоит —

Мы на могиле Шатобриана.

Тяжко ложились на узкие плечи

Гордость, тоска, одиночество, честь.

С этого берега в пасмурный вечер

Гнал его ветер, куда-то, бог весть!

Ты мне сказала, прервавши молчанье:

Все, кто нужду и беду испытал,

Все, кто был послан судьбою в изгнанье,

Все, кто скитанья судьбою избрал.

Все, кто дорожною пылью дышали,

Ставили парус, садились в седло,

Всех, кого солнце дорожное жгло —

Все эти люди нам братьями стали.

Кто-то им щедрою мерою мерил.

Каждого щедро бедой наградил.

В спящей Флоренции Дант Алигьери

Кутался в плащ и коня торопил…

Ты оперлась на меня. Перед нами

Вспугнутой птицы сверкнуло крыло.

Дни эти стали сочтёнными днями

В древнем разбойном гнезде Сен Мало.

Юрий Софиев.

(Фото двух молодых женщин и подпись: «Ирина и Люда» и конверт с письмом: «Милая Людочка Нестеренко. Прелестная девушка». — Н.Ч.).

(Открытка с видом Парижа. Текст от руки по-французски, вероятно, от Раисы Миллер — Н.Ч.).

19.

Vita active

Nita contcmplativa. Но разве активное созерцание не есть действенная жизнь? И все-таки мучительные раздумья о том, что rater в жизни. До конца дней не прощу себе, что я не уехал вместе с Эйснером в Испанию к Лукачу. Но это была бы безусловная подлость и безжалостность по отношению к Ирине, уже безнадежно больной.

Но вопрос — острее и глубже и потому мучительнее — действительно ли только «узы семейной любви» и долга удержали меня в Париже?

Или известная бездеятельность натуры?

Когда Ира случайно нашла записку уехавшего Эйснера к Левину, секретарю Союза возвращения на Родину, где он пишет, что тов. Софиев вполне наш, но в настоящее время он не может ехать в Испанию, т. к. у него очень серьезно больна жена, а он единственный источник материального существования, но если он сможет, то обязательно устройте его отъезд — Ира пришла в ярость.

В первые же дни войны я подписал заявление о своем добровольном желании поступить во французскую армию. Ведь я ненавидел фашизм с момента его возникновения. Всякий национализм мне всегда был противен и враждебен — я его считал и считаю зоологическим чувством — сам по себе буржуазный французский национализм — не лучше других.

Как я ни любил Францию, люблю ее и сейчас, но воевать за буржуазную Францию, за то французское государство, каким оно было в 1939 году (а было оно совершенно разорвано обостренными — классовыми противоречиями, лишено всякого единства и для самих французов. Это в корне подрывало французский, национальный патриотизм — combattre? pour qui? И в значительной степени определяло инертность, вялое безразличие «drol de guerre»).

Словом, буржуазный французский национализм и у меня, конечно, не мог вызывать особого энтузиазма. Был ли я в то время космополитом в полном смысле этого слова? Нет. Был ли я националистом, опять-таки в полном смысле этого слова? Нет. Просто думаю, ни до того, ни до другого я еще «не дорос», правда, вместе со всем человечеством. Оба эти понятия глубоко человечны и принадлежат будущему.

Чувствовать себя полноправным членом единой семьи народов Земли, не смотря на различие наций, языка, верований, чувствовать себя у себя дома в любом месте планеты — по существу это естественное чувство человека, преодолевшего наследие, но наследие многовековое, «первобытной истории».

Но нужно сознаться, что преодолеть в себе то чувство, которое глубочайшим образом гнездится в нас и которое вмещается в «pro patria» — вещь весьма не легкая. И если у человека этого чувства нет, то это еще вовсе не значит, что человек поднялся до подлинного интернационализма, до высокого космополитизма — чаще всего в наши дни это свидетельствует о низменности и эгоистичности натуры, т. е. натуры, вполне укладывающийся в мелкий мирок своих личных эгоистических интересов, страстишек и вожделений.

Что касается — пацифизма, подлинного пацифизма, т. е. глубокого отвращения (немыслимости) к войне, как к мерзости, убийству и варварству, при чем, конечно, ко всякой войне, как таковой, как к немыслимому для человека средству решать спорные вопросы, словом, пацифизма Толстого, Ганди, Ремарка, Барбюса — конечно, и он принадлежит будущему, конечно, он является прекрасным порывом подлинной человечности, но, увы, этот подлинный пацифизм слишком опасен для любого правого или левого, буржуазного или социалистического государства, а потому мудрыми государственными мужами почитается вредным.

Во-первых, государству никак, по крайней мере «на данном этапе», «в переходную эпоху» и т. д. не обойтись без pro patria, без этого стимула защиты, а всякая защита или pro patria обязательно требует от гражданина готовность, и даже пыл, участвовать, теперь если не в кавалерийских станах (это было по крайней мере хоть романтично), то в нажатии кнопки или в массовом уничтожении человечества.

Я не могу вспомнить стихи Огарева насчет государства — вместилища «всякой мерзости». Это (…), ибо государство «опять-таки на данном этапе», наряду с безусловными мерзостями вмещает в себя и полезные вещи.

И эти полезные моменты, может быть, оправдывают эволюцию от «ночного сторожа» до прожорливого современного Левиафана.

И если, казалось бы самые пацифистские государства не могут отказаться, во имя реальной политики, от рассуждений на тему о справедливых и несправедливых войнах, т е тем самым принимать войну, как метод, как способ и т. д., то и у пацифизма интегрального есть свои тупики и он может упереться в проблему «непротивления злу» и конечном счете в Соловьевские «Три разговора».

Словом, в сентябре 1939 г. я не был ни пацифистом, ни космополитом и с сознанием исполняемого долга подписал декларацию «А», т. е. о моем добровольном поступлении во Фр. Армию. Мне было 40 лет, на медосмотре я был признан готовым для вспомогательной службы в армии — bon pour service auxiliaire и должен был ждать повестки с вызовом. В строевой части армии до 35 лет. Для меня это было логично идти воевать не за кого-то, а против фашизма, за анти фашизм можно было идти с французами, с сербами, с англичанами и т. д. Русские тогда не воевали, русские заключили с Гитлером пакт о ненападении и это сильно смутило наши души, в те дни трудно было найти этому правильное объяснение, трудно было принять это эмоционально, в некоторые души закрадывалось сомнение — может быть, в буржуазном мире и действительно нет ценностей, которые стоило бы защищать. Были сомнения и другого типа — как мало еще тогда знали подлинное лицо фашизма, может быть, Гитлер, грозя плутократии, несет справедливые решения социальных проблем — «нашли же русские с ним общий язык?». Были и такие мысли. Я не знаю, по каким мотивам и побуждениям Виктор Мамченко решительно отказался подписать декларацию «А» и как бы занял нейтральную позицию.

С моим призывом в Армию ничего не вышло. Я не получал повестки и последний раз пошел о себе напомнить после 10 мая, когда Гитлер после зимней «drole de guerre» начал наступление через Бельгию на Париж.

Мне опять ответили «ждите вызова», которое прозвучало — «не до вас!»

Мы решили с Ириной воздержаться от exade и остались в Париже.

Кстати, любопытна и трагична судьба Г.В. Адамовича, он на несколько лет старше меня, но он, действуя настойчиво, добился того, что его в армию взяли. Трагедия была в конце концов не в том, что и он фактически попал в service auxiliaire и вместо участия в боях, охранял какие-то склады! Трагично было, как был воспринят французами этот порыв участвовать в борьбе против фашизма.

Георгий Адамович талантливый поэт и умнейший критик не был ни коммунистом, ни социалистом, Адамович верил в духовные ценности западной демократии и, прежде всего, в ценность человеческой свободы, и потому был убежденным противником фашизма, как и всякого тоталитаризма, он шел защищать человеческое достоинство.

И как раз это человеческое достоинство подверглось тяжелому испытанию. Французский комиссар никак не мог поверить, что какой-то иностранец, проживающий во Франции, который по возрасту не подлежит даже мобилизации, вдруг просится в армию добровольцем! Ясное дело, тут что-то не чисто. Шпион? Диверсант? Или просто идиот?

На подлинном допросе, учиненном Адамовичу, оскорбляя как раз человеческое достоинство недоверием и подозрительностью, комиссар все добивался «настоящего объяснения», по каким мотивам «Мальбрук в поход собрался»? И почти взбешенный Адамович, наконец, заорал на него: «Неужели Вам непонятно, что я хочу драться с фашистами?» Явно показал, что ему это действительно не понятно. В результате, беспомощный и неприспособленный Адамович попал в казарму и до конца войны охранял какие-то дровяные склады.

Я же в армию так и не попал и вероятно к лучшему, ибо война обернулась не только трагедией, но и фарсом.

«Как нам дали под Седаном, так мы и оказались под Бордо!». 4 миллиона военнопленных, почти не воевавших, отсидели четыре года в лагерях.

Мое участие в «Сопротивлении», очень вялоё и косвенное, конечно, я делал гораздо больше, чем, скажем, Кобяков, который теперь в образе Водовозова пытается фантазию выдать за действительность. Я действовал в одиночку, ненавидел фашистов, не боялся эту ненависть высказывать, помогал, как мог, людям, находившимся в беде.

Обстоятельства помешали мне принять близкое, непосредственное участие в подпольном «Русском патриоте». Ко мне пришла Таня Покровская и на бульваре Мэн, на скамейке, мы договорились о моем участии. Я предупредил только, что совершенно не умею писать агитационных ни стихов, ни статей. Но всецело отдаю себя в их распоряжение. Но неожиданно попал в Германию. Я поддерживал связь с Сотниковым, через него устраивал для (…) фальшивые документы для Тани Платоненко, которую приютил у себя с Юрой (…), когда они сбежали из немецкого лагеря.

Всюду, где только мог, вел просоветскую пропаганду — за все это немцы сажали и расстреливали, но когда уже в «Советском Патриоте» председатель Качва, зная о моем поведении во время войны и оккупации, предложил мне оформиться в группе «Сопротивление» — получить соответствующие «документы», я заявил, что у меня для этого недостаточно оснований, т. к. «формально» я не состоял ни в одном отряде. Но по совести говоря, разве все наши сопротивленцы воевали где-нибудь? Или вели по-настоящему подпольную работу? А мое поведение в немецком лагере? Где я действительно вел советскую агитацию, поднимал дух у советских граждан, угнанных на работу, и т. д. И только чудом не попал в лапы гестапо, благодаря встрече с Грегоре.

Отношение ко мне французских товарищей по лагерю, основанное не только на глубоком доверии, но и на исключительной теплоте и уважении. И т. д.

Но все-таки я не взорвал ни одного эшелона, не убил ни одного немца и т. д. Не стал начальником партизанского отряда и т. д. Каждому свое. Но я своим удовлетворен мало.

(конверт от Ек. Павловны Пешковой — Н.Ч.).

27/I. Ответил Ек. Павл.

20.

(Вырезка из газеты «Франс-нувель», Париж. «третья неделя марксистской мысли» — Н.Ч.).

У каждого народа свое лицо, свой характер и, конечно же, свое mentalite — все это определено пройденным историческим путем и представить себе Францию без сосуществования идей, тоталитарной страной с единой официальной идеологией — немыслимо, «петенизм» пытался изнасиловать Францию, но ничего из этого не вышло. Страсти разгорелись, накалились, ожесточились, но привести страну к «общему знаменателю», конечно, не удалось. Часть нации на «анти коммунизм» клюнула, а коммунисты возглавили «сопротивление» наряду с другими партиями; объединению помогло унижение национального чувства.

С революции, и до революции (энциклопедисты, Руссо), сосуществует Франция масонская (радикалы) и клерикальная, воюют, но за горло друг друга не хватают.

И во Франции не только возможно, но и нормально и буднично что «обмен мнениями будет проходить в обстановке откровенности и уважения к идеям и взглядам каждого из участников дискуссии».

28/ I

Л. — неизъяснимое! Неизъяснимое по красоте переживаний.

(И письма, письма от Раисы Миллер из Парижа — приклеены только конверты, сами письма хранятся в отдельной папке — Н.Ч.).