34

34

В конце августа 1948 года, так и не найдя места работы, я узнала о том, что в пединституте им. Ленина есть кафедра зарубежной литературы. Она существовала там с начала 30-х годов, но моя мама, работавшая там с тех самых пор, ничего о ней не знала. Теперь она советовала мне сдавать экзамены в аспирантуру при этой кафедре. Мне хотелось стать аспиранткой, хотелось продолжить занятия литературой. И я отправилась все разузнать.

Заявления от желающих принимались. Мест на кафедру было два. моё заявление оказалось третьим, и больше претендентов не было. Экзамены назначены на конец сентября. Человек по имени Михаил Иванович Шумаков взял документы и ободряюще улыбнулся, сказав, что и сам он аспирант кафедры философии. На философа похож он не был, что придало мне сил: если он может, почему я не могу? Если он аспирант, то и я постараюсь стать аспиранткой. Ещё Шумаков сообщил, что есть в институте прекрасный спортивный зал, где сформированные им команды играют в волейбол два раза в неделю. Пригласил записаться и начать хоть на следующий день. Я все же решила отложить это до поступления. Однако выходила из отдела аспирантуры в прекрасном настроении, каким-то образом уже ощущая свою связь с институтом. Мне нравился вестибюль этого здания с его высокими колоннами, стеклянным потолком, небольшим фонтанчиком перед входом в огромную аудиторию. Нравились высокие двери с красивыми медными ручками, замысловатые вьющиеся растения в больших кадках, стоящих перед ведущей на второй этаж лестницей. Я поднялась и вошла в читальный зал, показавшийся мне великолепным. Старинные книжные шкафы вдоль стен, за стеклами — ряды книг, длинные столы с настольными лампами под широкими матовыми абажурами. Все это ничуть не уступало читальному залу в Ленинке. Захотелось сразу же остаться здесь.

Был ещё третий этаж. На двери одной из аудиторий — табличка с надписью «Кафедра зарубежной литературы». Войти не решилась, но теперь знала, где она помещается. Стоя у парапета третьего этажа, можно было смотреть вниз и любоваться классической красотой вестибюля сверху. Солнечные лучи пробивались сквозь стеклянные перекрытия, через зал проходили люди, слегка покачивались ветви декоративных растений. Старинные часы на стене коридора третьего этажа пробили три часа.

Начались экзамены. Их было три — специальность, история КПСС, иностранный язык. Первый — самый главный, зарубежная литература. На экзамен явились трое — Михаил Селиверстов из города Фрунзе, участник войны, имеющий награды, член партии; Зарема Попова — выпускница пединститута, рекомендованная как отличница в аспирантуру, активная комсомолка; третьей была я. Во главе комиссии — заведовавшая в то время кафедрой Валентина Александровна Дынник, которая только что приступила к своим обязанностям в новом для неё учебном заведении, куда её пригласили после ареста профессора Нусинова. До этого Валентина Александровна работала в Литературном институте. Присутствовал на экзамене Борис Иванович Пуришев. Он начал свою деятельность в МГПИ ещё в 1929 году, окончив институт Брюсова. Был знатоком культуры средних веков, эпохи Возрождения, истории немецкой литературы. Это он составил хрестоматии по зарубежной литературе, по которым все мы учились.

С Б.И. Пуришевым

Присутствовали на экзамене ещё две преподавательницы, но кто они, мы не знали. Вопросы заданы были для меня очень удачные — романы английских писателей XVIII века и творчество Диккенса. Беседовали дополнительно о Томасе Гарди, поскольку темой сданного мною перед экзаменом реферата как раз и были романы Гарди. Все шло прекрасно. В конце сообщили оценки: у Поповой Заремы и Селиверстова Михаила — пятерки, у меня — четверка. На двух других экзаменах я получила пятерки, Попова по французскому языку — четверку, Селиверстов по английскому — тройку, а по истории КПСС у них были пятерки. Приняли всех троих. Но окончательный приказ о нашем зачислении был подписан только в декабре.

В декабре в первый раз я пришла в институт уже как аспирантка. На кафедре была только лаборантка Юлия Македоновна. Она сидела на своём рабочем месте за книжным шкафом, отделявшим некоторое пространство возле двери от остальной части кафедральной аудитории. Настольная лампа освещала стол Юлии Македоновны к саму Юлию Македоновну, а также её модную шляпку, надетую на лысую голову Вольтера, скульптурное изображение которого стояло рядом со столом. Юлия Македоновна была приветлива, разговорчива и очень мила. Она сообщила, что новым аспирантам следует явиться на заседание кафедры в пятницу на следующей неделе. Заседания всегда будут проходить по пятницам два раза в месяц. Так заведено издавна и так будет впредь, — утверждала она. Приходить необходимо ровно к двум часам. Показала она и кафедральную библиотеку, располагавшуюся в достигавших почти самого потолка старинных застекленных шкафах. Сказала, что книги отсюда можно брать не только преподавателям, но и студентам, и аспирантам, а выдает их она — старшая лаборантка кафедры Юлия Македоновна Волкова. Младшей лаборантки не существует. На стенах кабинета висели портреты писателей — от Гомера до Барбюса. Скульптуры великих трагиков Греции — Эсхила, Софокла и Еврипида — стояли на шкафах. Был здесь и Аристотель, и Цицерон, и кто-то ещё смотрел сверху вниз на присутствующих. В этой аудитории проводились и занятия со студентами, но только в утренние часы, а во вторую половину дня кабинет был свободен для чтения, для заседаний кафедры, для консультирования аспирантов. Мне здесь очень понравилось. Однако пока удалось увидеть только кабинет, познакомиться с его хозяйкой Юлией Македоновной, но не с преподавателями; как сказала Юлия Македоновна, в этот день шло заседание Ученого совета факультета и все были там, потому что заседание важное.

Появился Селиверстов, за ним Зара Попова, и мы решили пойти на это заседание, боясь пропустить нечто важное. Спустились на второй этаж, увидели стоящих у одной из аудиторий людей, присоединились к ним, поняв, что, не имея возможности втиснуться в переполненный зал заседания, они слушают происходящее там из коридора. Происходило следующее.

Возбужденный молодой человек, энергично жестикулируя, держал речь, стоя за кафедрой. В коридоре все было отчетливо слышно. Он решительно осуждал своего научного руководителя — доцента Гукасову за то, что она направляла его своими советами в антипатриотическом духе исследования русской поэзии. О каком именно писателе шла речь, уловить сразу оказалось невозможным, поскольку оратор упрекал Гукасову в неприятии всей отечественной литературы в целом. Не только поэзии, но и прозы. Выступающего вообще не удовлетворяла сложившаяся на кафедре русской литературы атмосфера. Он от неё устал, она его возмущала, он требовал перемен, а для этого нужно было, по его убеждению, принять самые решительные меры.

Заседание вел грузный седоволосый человек с крупным лицом и глубоко сидящими глазами. Он был деканом факультета русского языка и литературы. Он и спросил, обращаясь к аудитории, кто ещё хочет взять слово. Желающих было несколько. Ещё один молодой человек, наверное, тоже, судя по возрасту, аспирант, начал свою речь тихим голосом, но вскоре разошелся и обрушился на профессора Неймана и доцента Бернштейн, чьи лекции, как он утверждал, недостаточно подготовили его к исследовательской деятельности, ибо не было у этих лекций научных основ, а базировались они на предвзятых и ложных суждениях об отечественной культуре. Доцент Бернштейн выступила с опровержением, но никто её не слушал. Гул голосов заглушал её речь. Председатель взывал к порядку, Гукасова и Нейман, чьи имена были произнесены близ стоящими от нас слушателями, пробирались к выходу. Гукасова двигалась целеустремленно, прямо смотря перед собой; низенький и кривобокий Нейман семенил за ней. Они вышли в коридор и двинулись к выходу. Бернштейн продолжала говорить, упорно не покидая кафедру. Председатель напомнил о регламенте. После объявления перерыва мы ушли. Селиверстов поинтересовался, слушала ли Зара лекции Гукасовой. Та слушала, но от дальнейшего разговора воздержалась. Мы спустились в вестибюль. Наступили сумерки, и солнечные лучи уже не освещали высокие колонны.

В пятницу — это была уже середина декабря — я впервые пришла на заседание кафедры, совсем не представляя, как все это будет происходить. В аудитории собрались преподаватели и аспиранты двух старших курсов. Валентина Александровна Дынник представила присутствовавшим нас, первокурсников, назвала наши фамилии и имена. Мы сели все трое рядом за один стол, стоявший в углу у окна.

В.А. Дынник была дамой в высшей степени представительной, с пышными формами, слегка грассирующей речью, с изящными манерами. её созерцание рождало представление о светских салонах, описания которых содержались во французских романах. Великолепна была тяжёлая камея на груди Валентины Александровны, великолепен был её бежевый костюм, красивы тонкие кисти рук, унизанных кольцами. За первым столом сидел Борис Иванович, приветливо улыбнувшийся нам, когда мы несмело вошли в аудиторию. Восточного типа худая женщина сидела под бюстом Аристотеля, а перед ней — самая пожилая среди всех присутствующих и самая симпатичная, как мне показалось, особа в пенсне. Аспирантов было человек пять. Один мужчина и четыре женщины. И это все, помимо нашей троицы новичков. Конечно, присутствовала и Юлия Македоновна. Она вела протокол заседания.

Сначала слушали доклад о Чехове и оценке его рассказов французскими писателями и критиками. Доклад делала, как было объявлено, Мария Евгеньевна Елизарова — та самая особа в пенсне, которая мне понравилась. Она волновалась, пенсне своё то снимала, то снова надевала на переносицу. Лицо и шея покрывались красными пятнами, но увлеченность её своей темой была очевидна и передавалась слушателям. Только на лице Валентины Александровны Дынник не отражались её чувства, оно как бы застыло в своей неподвижности.

М.Е. Елизарова, 1960 г

После доклада заведующая сообщила о том, кто будет руководить работой вновь принятых аспирантов. Моим руководителем стала В.А. Дынник, одобрившая тему, связанную с творчеством Диккенса. её точная формулировка ещё не была определена, но в скором будущем, как мы обе полагали, она будет отработана. Мысль о Диккенсе согревала меня, радовала, усиливала желание заниматься.

Уже на следующем заседании кафедры в конце декабря мы почувствовали, что академизм предшествующего заседания с обсуждаемым научным докладом Марии Евгеньевны Елизаровой — это лишь тонкий слой, под которым бурлят отнюдь не академические проблемы, а далёкие и чуждые науке страсти. Появился ещё один персонаж — Елена Борисовна Демешкан. Круглолицая, грудастая тетка в коричневом костюме, ватные плечики которого украшали крылышки из меха, цигейковые крылышки, что уже само по себе было нелепо. Демешкан, как выяснилось, только что была восстановлена в должности доцента кафедры, с которой её уволили весной. Валентина Александровна Дынник стала заведующей кафедрой в отсутствие Демешкан, и теперь она с ужасом взирала на зловеще улыбавшуюся Елену Борисовну. Совместное пребывание этих двух женщин в стенах одной аудитории было просто невозможным. Демешкан сообщила, что восстановлена по решению суда и что теперь она продолжит свою борьбу за чистоту кафедральных кадров, поскольку все то, что было здесь прежде, при Нусинове, должно быть выкорчевано без остатка. При этом её взгляд устремился на Дынник, а та нашла в себе силы пояснить, что в присутствии Елены Борисовны Демешкан ни о какой деятельности кафедры и речи идти не может, поскольку вновь начнутся нежелательные «свары». Именно это слово сорвалось с уст утонченной дамы Дынник. Демешкан взорвалась и заявила, что все присутствующие и прежде всего она сама, доцент Демешкан, как раз и надеются на то, что появившаяся в стенах этого старейшего института по чистому недоразумению и попустительству начальства новая заведующая примет правильное решение относительно своего будущего, в противном случае ей придется иметь дело с борцами за чистоту педагогических кадров. Дынник пошла красными пятнами, а Демешкан устремила победоносный взгляд на Пуришева, перевела его на восточного вида женщину — Колумбекову, обвела взглядом ряды аспирантов и стала развивать мысль о том, что, хоть сама она и не состоит в рядах КПСС, но надеется на поддержку присутствующих здесь партийцев, бесспорно, поддерживающих линию партии в борьбе с космополитизмом. При этом она назвала имена аспирантов Крыловой, Воропановой, Самохвалова и первокурсника Селиверстова, отстоявшего родину от фашистских захватчиков.

К следующему заседанию кафедры В.А. Дынник уже не было в стенах института. Она вновь вернулась на прежнее место работы. Вопрос о новом заведующем кафедрой зарубежной литературой решался, как сообщила Елена Борисовна, «в верхах».

Пока он решался, я думала, как же мне быть: исчез из поля зрения только что обретенный мною научный руководитель. Исчез он и у Зары Поповой, но она не унывала, потому что собралась выходить замуж и о дальнейшей научной деятельности больше не помышляла. Получив причитающуюся ей за два месяца аспирантскую стипендию, она подала заявление с просьбой об отчислении. Селиверстова приписали к Демешкан. Та сразу же определила его тему: «Чернышевский о Теккерее». Сама она разрабатывала для докторской диссертации тему «Белинский о зарубежной литературе», защитив кандидатскую диссертацию на тему «Белинский о Вальтере Скотте». Демешкан руководила и Воропановой, исследовавшей наследие Голсуорси в аспекте его отзывов о русской литературе и связей его творчества с творчеством русских писателей. Она и мне посоветовала обратиться к теме «Белинский о Диккенсе». Но это было уж слишком! У неё и так было много аспирантов, а потому меня взяла к себе Мария Евгеньевна, защитившая в своё время работу о юморе Диккенса, что меня и спасло.

С Марией Евгеньевной у меня сразу наладились отношения Она, наверное, почувствовала моё желание работать и учиться у неё и поскольку сама жила прежде всего работой, преподаванием, то и мои стремления оценила и поддержала. Вскоре выяснилось, что родом она из Самарской губернии, родилась в Обшаровке, находящейся недалеко от Сызрани. В Сызрани она не раз бывала, жила в доме своих родственников Елизаровых на Почтовой улице, на той самой, где жили мои дед и бабушка. Они описала этот дом. Стало ясно, что это тот самый дом, который называли «Царевым домом». Он имел отношение не только к семье Елизаровых, но и к семье Ульяновых. Марк Тимофеевич Елизаров был женат на сестре Ленина Анне Ильиничне, которая носила девичью фамилию Ульянова-Елизарова. И вот теперь выяснилось, что Марк Тимофеевич приходится дядей Марии Евгеньевне. Но развивать тему о связях с семьей Ульяновых Мария Евгеньевна не стала. Позднее выяснилось, что связей этих поддерживать она не стремилась, лишь однажды побывав в доме Марка Тимофеевича и его жены Анны Ильиничны в Петрограде.

Тем не менее, именно эти связи и имели, очевидно, значение в верхах, когда после долгих раздумий и длительного подбора подходящего кандидата на заведование кафедрой зарубежной литературы остановились на М.Е. Елизаровой, хотя она и не была членом партии. До того, как это решение приняли, месяца три исполнял обязанности заведующего кафедрой Борис Иванович Пуришев. Но его на этой должности не оставили: он был в немецком плену. С него даже сняли звание профессора, которое было присвоено ему до войны.

И ещё одно заседание в начале моей аспирантской жизни произвело впечатление. Оно происходило в январе 1949 года. Это было опять заседание ученого совета факультета, где должно было состояться утверждение тем наших кандидатских диссертаций. Потому мы с Селиверстовым и присутствовали на нем. Однако началось все с другого вопроса: обсуждались вышедшие пособия по русскому языку. Автор одного из этих учебных пособий обвинял автора другого пособия в плагиате, в том, что львиная доля материала не только заимствована, но просто-таки дословно списана у него. Обвинялся декан Устинов, обвинителем выступал профессор Никифоров. Авторы сцепились не на жизнь, а на смерть. Никифоров впал в исступление, а Устинов держался невозмутимо, как будто и не о нём шла речь. Никифоров доказывал, что его противник использовал в работе примитивный прием: разрезал страницы чужой книги и вклеивал вырезки в свою рукопись Продолжалось все долго. Приводились текстуальные совпадения, демонстрировались одни и те же задания. Никифоров глотал таблетки, Устинов лишь однажды позволил себе выпить полстакана воды из графина. Никифоров взывал к чести и совести. Устинов, глазом не моргнув, повторял, что нет причин так сильно волноваться. Очевидно, в своей практике он уже не раз, создавая свои книги, обращался к помощи ножниц. Меня все это повергало в ужас, присутствующих тяготило, но видно было, что не впервые они сталкиваются с подобными фактами.

Минут десять пошло на утверждение диссертационных тем по всем кафедрам факультета. Их список зачитали и с ними покончили. Теперь каждому оставалось эти темы реализовать. Мне предстояло написать о художественном мире поздних романов Диккенса. К чему, собственно, я уже почти приступила.