III. В ДРОГОБЫЧСКОЙ ГИМНАЗИИ

III. В ДРОГОБЫЧСКОЙ ГИМНАЗИИ

Там же, в Дрогобыче, в 1867 году Ивась поступил в гимназию.

Здесь повторилось то же, что и в василианской школе: весь первый класс деревенского мальчика продержали на последней — «ослиной лавке». Но при переходе во второй класс он получил вторую награду, а затем все шесть лет шел в классе первым или вторым.

Школьная наука никогда не была Франко страшна. А по мере того как расширялся круг его знаний, она все чаще доставляла ему радости.

В годы поступления Ивася в реальную гимназию преподавание было переведено с немецкого языка на польский. Запрещены были телесные наказания. Появились новые учителя, стремившиеся привить учащимся нравственные принципы и навыки практической деятельности.

— Что из того, что ты умеешь исчислить поверхность геометрических тел, если ты не можешь изготовить простой коробочки! — говорил своим питомцам молодой математик Михонский. — Некоторые из вас живут у ремесленников, так должны обучиться ремеслам, потому что в жизни они могут очень понадобиться.

Как-то ученики Михонского сами соорудили каменную дорожку от входа в гимназию к улице. Когда работа была уже закончена, увидели, что лучше бы проложить ее в другом направлении. Каменную кладку разобрали, место засыпали землей, сровняли и засеяли травой. Новую дорожку сооружали около недели, но и она не понравилась ребятам. И они опять принялись ее разбирать и переделывать. Было затрачено много непроизводительного труда, но зато подростки на опыте учились целесообразности и экономичности в работе.

Михонский говорил ребятам:

— Вы физически крепнете и развиваетесь. Нужно, чтобы одновременно крепла и развивалась ваша сообразительность, ваше мастерство. Надо серьезно мыслить и практически смотреть на жизнь, надо понять, что значит жизненная целесообразность…

Он воспитывал у своих учеников любовь к книге, понимание искусства.

У него была собственная большая библиотека. И однажды Михонский дал Ивану Франко «Одиссею» в польском переводе.

Мальчик прочитал поэму очень быстро и принес учителю книгу.

— Ну, что, прочитал? — спросил Михонский.

— Прочитал.

— Так расскажи мне, что ты прочитал.

Ученик усердно принялся пересказывать чудесные и героические приключения Улисса: память у мальчика была редкая, и он прекрасно запомнил все, что показалось ему самым главным в поэме. Но учитель остался недоволен.

— Знаешь ли, — сказал он Ивасю, — ты прочитал только одну половину «Одиссеи»!

— Одну половину? — обрадовался подросток.

— Да, да, все, что ты мне рассказал, — это только половина поэмы.

— Значит, есть еще и вторая?

— Есть и вторая!

— Где же? Может быть, вы сможете дать мне и ее?

— Она здесь же, в этой книге. Ты только возьми и почитай еще, тогда расскажешь мне и вторую половину…

Мальчик был обескуражен и разочарован. Перечитывать книгу не хотелось. Он не понимал, какая же в поэме есть еще «вторая половина».

Спустя некоторое время Михонский сам ему напомнил:

— Ну, находишь вторую половину «Одиссеи»?

— Нет, не нахожу.

— А ты читаешь книгу во второй раз?

— Читаю.

— Не говори неправды! — не то с укором, не то с сожалением воскликнул учитель. — Ты не начинал читать во второй раз, иначе ты непременно нашел бы и вторую половину. Не начинал?

— Не начинал, — ответил пристыженный ученик.

— Вот оно что!

Ивась решил внимательно еще раз прочитать книгу.

И теперь он читал поэму медленнее, останавливаясь на описаниях, на бытовых сценах.

Перед ним вставали картины крестьянской жизни. Деревенский совет. Поездка на лошадях посреди плодоносных полей и садов. Народный праздник. Девушки, стирающие свое платье на реке. Пастух, поющий среди лугов. Все это так живо напоминало Ивасю его собственное детство, жизнь в деревне…

И мальчику показалось, что и в самом деле он открыл в поэме вторую половину — ту, которая содержательнее, богаче, увлекательнее, даже как будто и понятнее первой…

Франко теперь рассказал Михонскому содержание «Одиссеи» совсем иначе.

— Мне кажется, — сказал он, — что вся «Одиссея» — это как здание. Картины жизни народа составляют как бы фундамент, стены… А чудесные приключения — это только украшения, резьба, крылечки и балкончики на доме…

— Здорово! — воскликнул Михонский. — И тот, кто в первый раз осматривает дом, обратит прежде всего внимание на колонки да на орнаменты, на все эти второстепенные элементы отделки. Только человек, понимающий и внимательный, обратится к плану здания. Оценит прочность всего сооружения и целесообразность постройки… А вот для тех, кто обитает в доме, удобство планировки, долговечные стены, крепкие двери, теплые печи — все это гораздо важнее, чем всевозможные прикрасы, узоры и колоннады, которые не приносят решительно никакой пользы, а подчас еще и требуют забот…

Потом, помолчав немного, учитель добавил:

— Однако скажу тебе, что обе эти половины в содержании «Одиссеи», которые ты заметил, — это еще только одна сторона предмета, а за ней скрывается нечто еще более любопытное.

Ивась изумленно посмотрел на Михонского.

— Видишь ли, — продолжал тот, — читая книгу в первый раз, ты словно бы пробежал через поле по узенькой тропинке, при этом ты любовался только самим бегом да извилинами и неожиданными поворотами тропинки. Правда?

— Правда.

— Читая поэму вторично, ты уже увидел, что эта тропинка — не самое главное, ты обратил внимание на все поле, на почву и на посевы. Так?

— Кажется, так.

— Ну вот. Однако же до сих пор ты знакомился с «Одиссеей» в одной плоскости, так сказать планиметрически. Ты пока еще не смог подняться выше и взглянуть на произведение как на вещь, имеющую определенный объем, глубину, как на самостоятельный, округленный в самом себе мир, наделенный собственной жизнью, собственным движением. Вот такой взгляд на книгу был бы уже не планиметрическим, а стереометрическим.

Михонский заметил недоумение в глазах Ивася и прибавил:

— Ну, да это все тебе еще рано знать, время у тебя есть — вырастешь, поймешь, что при чтении книги нужно всегда стремиться идти от планиметрического к стереометрическому, объемному, взгляду на произведение и изображенную в нем человеческую жизнь. А потом ты пойдешь дальше: тебе захочется постичь уже не только планиметрию и стереометрию изображения, но и его структуру, так сказать, механику, технические средства, даже химию… Химия искусства — великое дело!

Михонский помог мальчику познакомиться с Гёте и Шиллером, Лессингом и Виландом — в оригинале, с Шекспиром — в немецких переводах. В старших классах гимназии Иван Франко уже настолько овладел французским языком, что прочитал Мольера, Расина и Корнеля. А зная латынь, французский, нетрудно было изучить итальянский. И уже прочитаны в оригиналах «Обрученные» Александра Мандзони, грандиозные создания Данте и Ариосто. Прочитаны тома исторических и философских сочинений, мемуаров и биографий любимых писателей и героев, «разговоры Гёте», записанные Эккерманом, переписка Шиллера с Гёте, записки Яна Пасека и Бенвенуто Челлини.

Конечно, мальчика уже тянуло к тому, чтобы собирать и собственную библиотеку. В последних классах гимназии у него уже был порядочный книжный шкаф. В нем хранилось не меньше пятисот томов.

Имя другого талантливого учителя юного Франко — Иван Верхратский.

Поэзия Верхратского и его идейные позиции в будущем не раз окажутся под обстрелом беспощадной критики Ивана Франко. Но пока именно Верхратский знакомит подростка с творчеством украинских писателей: Ивана Котляревского, Гулака-Артемовского, Маркиана Шашкевича и, наконец, с гениальным «Кобзарем».

Получив однажды от Верхратского томик Шевченко, Франко был захвачен могучим поэтическим словом народного певца-революционера.

— Шевченко я выучил почти всего на память, — рассказывал Франко и добавлял: — А память у меня была такая, что урок истории, который учитель читал на протяжении целого часа, я мог затем продиктовать товарищам почти слово в слово…

Великий Кобзарь пленил воображение будущего поэта. Франко считал себя его учеником и продолжателем. Жизни и творчеству Кобзаря Франко посвятил около пятидесяти научных и научно-популярных работ.

«Могучий дух, которым он вдохновил нашу литературу, — писал Франко, — не перестал веять и поныне, и нет украинского поэта и писателя позднейшего времени, который был бы свободен от влияния этого духа. Идеи, провозглашенные Шевченко или положенные им в основание его поэтических произведений, остаются живыми и в настоящее время и долго еще не перестанут служить ведущими идеями украинской литературы».

За то, что Верхратский познакомил его с гениальной книгой, Франко проникся к учителю горячей признательностью. Потому-то и заявлял он впоследствии, что в гимназии воспитанием литературного вкуса был обязан Верхратскому. Хотя стихи самого Верхратского, писанные уродливым, искусственным «язычием», никак не могли бы способствовать развитию юношеских вкусов…

Верхратский любил естественные науки. Он устраивал прогулки в окрестные леса и горы. А при встрече с крестьянами расспрашивал их о названии трав и насекомых, о различных диалектах. Гимназисты собирали коллекции, записывали народные песни. У Ивана Франко уже в гимназии были две толстые тетради — восемь сотен народных песен, записанных им самим. Записывал он и поговорки, пословицы, сказки, образные выражения и сравнения, заклинания, поверья, даже отдельные необычные народные слова.

Он уже сам сочинял стихи. И как-то учитель польского языка, которому Франко выполнил грамматическую задачу в стихах, заметил ему:

— Я не обязан в качестве преподавателя языка исправлять ученические задания, написанные стихами.

В пятом классе гимназист Антон Шиллер сделал попытку организовать внешкольный кружок. Человек двадцать гимназистов сошлись на квартире одного из товарищей.

Антон Шиллер, первый ученик класса, открыл собрание прекрасной речью на польском языке. Он изложил задачи кружка. Заниматься в свободное от уроков время чтением и сочинением произведений литературных и научных. Обсуждать на заседаниях работы членов кружка. От учителей и администрации всю деятельность кружка сохранять в величайшей тайне.

Гимназисты горячо взялись за дело.

Но кружок просуществовал недолго — состоялось всего два или три заседания. На одном из них Франко прочитал начало своего рассказа, так и оставшегося неоконченным. Рассказ не сохранился.

Франко вспоминал, что на эти дружеские беседы сходились поляки, украинцы, евреи, а между тем совершенно не возникало национальных споров и разногласий. Особенно сблизился Франко с Ярославом Рошкевичем, Ипполитом Погорецким и Карлом Бандровским.

Он был немного старше своих друзей. Когда Ярослав и Ипполит переходили в пятый класс, Франко уже окончил шестой.

Мальчики-четвероклассники не очень ладили с математикой и греческим, а тут еще их напугали, что в пятом строгие учителя. Стали искать репетитора. И кто-то подсказал — Франко…

Так началась дружба.

— Франко был очень способный, — рассказывает Ипполит Погорецкий. — В гимназии он держался чрезвычайно скромно и даже робко. Ходил в полотняной блузе, носил с собой много книг и очень много читал.

Весной 1872 года, когда Иван Франко учился в пятом классе, его постигло новое горе: умерла мать.

Узнав, что мать при смерти, Иван Франко пешком в проливной дождь побежал из Дрогобича в Нагуевичи.

— Я прибежал в полдень, мокрый до нитки… Отчим сидел под окном и чесал шерсть. Я стал возле постели, не говоря ни слова, — помню, весь дрожал, — и ни слезинки не капнуло из моих глаз. Мать не могла уже говорить, но пристально глядела на меня… На следующее утро мать умерла.

По словам Франко, после этого тяжелого потрясения в его «раненом, больном сердце» родилось стихотворение, посвященное памяти отца и матери. К сожалению, и этого юношеского произведения поэта мы не знаем: он сжег его среди многих своих первых опытов…

Но мы знаем другое стихотворение-воспоминание Франко.

Помню: над малым парнишкой порою

Мать запоет, и заслушаюсь я,

Только и были те песни красою

Бедного детства, глухого житья.

Свои гимназические произведения Иван Франко писал на трех языках. Так, по-польски им была написана в 1873 году драматическая поэма «Югурта»; в следующем году, уже по-немецки, стихотворный драматический отрывок «Ромул и Рем». На родном украинском языке вылились «Пасха 1871 года», «Описание зимы», подражания — «Слову о полку Игореве», «Песне о Нибелунгах», «Краледворской рукописи».

По дошедшим до нас ранним сочинениям Франко можно судить о широком круге его литературных интересов, о его незаурядной начитанности.

Есть в его первых опытах и еще одна отличительная черта: юношу привлекает социальная тематика, жизнь народа во всех ее проявлениях. В «Описании зимы» даже сквозь вой метели мы отчетливо слышим, как в занесенном снегом домике стонут люди, плачет, надрывается голодное дитя…

Уже в старших классах гимназии Франко был знаком с произведениями русских поэтов и писателей: Пушкина, Лермонтова, Алексея Толстого, Хомякова, Тургенева, Льва Толстого, Помяловского. По русским журналам он знакомился с переводами западноевропейских писателей Эмиля Золя, Диккенса. А в начале семидесятых годов даже сделал попытку напечатать свои собственные сочинения во львовских журналах.

Первое его стихотворение — сонет «Народная песня»— поместил на своих страницах выходивший во Львове молодежный журнал «Друг».

Взгляни на ручеек, сбегающий с кургана,

Он тихою слезой среди степей журчит:

В нем месяца лицо, как в зеркале, блестит,

И в серебре волны луч солнца блещет рьяно.

В нем тайный ключ на дне трепещет неустанно,

Он, вечной жизни полн, без устали бежит,

И чистой влагою детей весны живит,

Что густо вкруг него раскинула поляна.

Живящий тот родник с прозрачною водой —

Народа творчество, где много так печали,

В нем обращает речь душа к душе живой,

И как исток его сокрыт в безвестной дали,

Так песнь из тайных недр доходит к нам слезой,

Чтоб чистым пламенем мы сердце зажигали.

Стихотворение это появилось 1(13) мая 1874 года в третьем номере журнала. И с того времени Франко становится постоянным сотрудником «Друга».

Связь с журналом он поддерживал через члена редакции, в то время студента Львовской духовной семинарии, Василия Давидяка. Ему юный поэт посылал из Дрогобыча свои произведения, сопровождая посылки взволнованными письмами:

«Друг мой, первый, встреченный на жизненном пути. Чем смогу Вас отблагодарить за Ваши теплые слова, за Ваше дружеское письмо? О, Вы только один можете понять, сколько радости и счастья доставило это письмо мне, — Вы один, кому я всем этим обязан! Вы немногими словами расположили меня полностью довериться Вам, Вы стали близки моей душе, как еще ни один человек до настоящего времени! Чем же смогу я отплатить Вам, если не откровенностью и не дружеским с Вами союзом? До сих пор я не находил себе друга — искреннего, откровенного, разделяющего мои мысли и убеждения; я замыкался в самом себе, — отныне начинается для меня новая, значительная эпоха в моей жизни!»

Так горячо и искренне отозвался юноша на первое ласковое слово. Знакомство с редакцией львовского журнала явилось для Франко первым просветом в настоящую литературную жизнь.

В письмах к Василию Давидяку юноша жалуется:

«У нас в Дрогобыче русскую [2] книгу труднее раздобыть, чем цветок на папоротнике!.. Еще с малорусской литературой у меня так-сяк, а великорусской — нет ни чуточки!.. Поэтому, если только это возможно и если Вам не будет трудно, прошу Вас — пришлите мне некоторые русские книги. Не можете ли Вы одолжить мне на время Сахарова старинные сказания и песни или сборники народных песен Максимовича и Метлинского?..»

Стихи, которые Иван Франко посылал из Дрогобыча в журнал «Друг», редакция печатала в «исправленном» виде. Молодой поэт писал на чистом народном украинском языке, а львовский «Академический кружок», издававший этот журнал, стоял на позициях «москвофильства» и отрицал вообще право украинской литературы на самостоятельный литературный язык. «Писать у нас по-украински было бы прямой бессмыслицей», — заявлялось на страницах «Друга».

«Москвофилы» писали на искусственном «язычии». Это была дикая смесь языков русского, украинского и церковнославянского. И первые поэтические произведения Франко в редакции «Друга» стремились переделать в духе «язычия».

Товарищ Франко по гимназии Карл Бандровский рассказывает:

— В шестом классе Франко уже писал стихи; он звал меня или кого-нибудь еще, чтобы нам их почитать и услышать, что мы скажем. По большей части эти стихи он признавал неудавшимися и сжигал. Однако бывали и такие, которые отсылал в «Академический кружок», издававший журнал «Друг», и там стихи Франко печатали. Когда он получил в Дрогобыче раза два «Друг» со своими произведениями, то с трудом их узнал, — так ужасно искалечили ему язык, то есть как бы исправили на «язычие»…

Эту «языковую войну» Ивану Франко предстояло еще вести в будущем. Но и сейчас юноша уже прекрасно понимал: жизненная сила на стороне живого народного языка, на котором писали Шевченко и Котляревский, а не на стороне «язычия», о котором Чернышевский еще в 1861 году с возмущением говорил:

— Разве это малорусский язык? Зачем же говорить ломаным языком? Наши малоросы уже выработали себе литературный язык, зачем же отделяться от них?

В одном из старших классов Франко было задано сочинение на тему двустишия Адама Мицкевича: «В словах мы видим только желание, в делах — силу; труднее хорошо прожить день, чем написать книгу».

Разбирая вторую часть этой цитаты, Франко заявил в своем гимназическом сочинении, что она содержит утверждение одностороннее и ошибочное по своему существу. Важнее и труднее написать хорошую книгу, чем хорошо прожить один день…

Юноша уже тогда понимал литературу как общенародное дело. И борьба за народность литературы была для него борьбой за литературу о народе и для народа.

За «профанацию поэзии Мицкевича» гимназист получил строгий выговор от преподавателя. Тот даже пожаловался на ученика директору гимназии. Об этом Иван Франко вспомнил спустя десять лет в статье «Необходимость реформы изучения украинской литературы в наших средних школах». Эту необходимость он осознал еще в гимназии.