Глава вторая НАБЕРЕЖНАЯ КОСМОНАВТОВ

Глава вторая

НАБЕРЕЖНАЯ КОСМОНАВТОВ

Набережной эта улица стала называться в 70-х годах, теперь уж позапрошлого века. В народе ее сразу окрестили Миллионной. В здешних питейных домах и кабаках купцы спускали астрономические суммы денег. Сейчас кажется, что такая вот нарядная набережная была всегда, на самом деле построена она недавно. Всего полвека назад на месте этой красоты был заросший крапивой, лопухами и кустарником высокий берег с оврагами, россыпью каких-то хибарок, конурок, сараев, складов. На воде качалось множество лодок, прикованных цепями к железным кольям. Любимое место игр здешней детворы.

— Кстати, если уж заговорили о детских играх, то зайдем сюда, — предлагает Сергей Всеволодович.

Заворачиваем в арку длинного многоэтажного дома.

Когда-то этот двор был замощен булыжником. Здесь в двухэтажном каменном доме жили двадцать шесть семей, в том числе Громовы — мама, бабушка с дедушкой и братья: Алексей, Сергей и Борис. Старый дом снесли. На его месте построили эту громадину. Но кое-что с тех времен все же осталось.

Эти красивые каменные ворота, например. Через них можно выйти на улицу Покровскую. Раньше наверху, в нише ворот, была икона. Ворота принадлежали ограде церкви. Ограды при Громовых уже не было, но церковь своеобразной архитектуры, с большим куполом еще стояла. Бесхозное здание использовали под склад для какого-то старого хлама. Но даже в заброшенном состоянии церковь была красива.

Вот что удалось найти в старинной книге о саратовских храмах: «Единоверческая Покровская церковь. Построена обществом беглопоповской секты в 1780 году. В 1844 году обращена в единоверческую, а в 1854 освящена.

Престол в ней один: «Во имя Покрова Пресвятой Богородицы».

Штат причта на 1912 год: священник Мирон Леонтьевич Ковалев, 37 лет».

В 1959 году церковь была снесена, но осталась в памяти братьев Громовых и стала таинственной и красивой частью их детства. Ведь они много раз пробирались внутрь и с удивлением рассматривали на стенах и куполе остатки некогда богатой росписи.

Старики рассказывали, что за церковью находилось кладбище. При Громовых от него и следов не осталось, на его месте были огороды и старые сараи.

Кроме братьев Громовых в компании было еще двое друзей. По тому, послевоенному, полному приключений, миру они путешествовали сплоченной командой. Сам Сергей, Володя Гусев и два Бориса — Епифанов и Громов. Сергей был самым старшим (1940 года рождения), Боря — самым младшим (1943). Епифанов в этой компании был самым спортивным. Его старшая сестра работала тренером по плаванию. Это она научила их всех плавать.

Идем дальше по следам наших друзей и через церковные ворота выходим на улицу Покровскую.

Тут располагалась воинская часть за высоким забором. От нее осталась памятная доска. «С 1 марта 1942 года здесь находился штаб 3-й Краснознаменной запасной истребительной авиационной бригады».

Иногда по утрам мальчишки становились свидетелями торжественного события — приезда командира части. Он подкатывал на открытом «виллисе». Солдаты широко распахивали ворота и выстраивались, отдавая честь. Четверо друзей тоже вытягивались по стойке смирно и держали руку у виска. Добрый великан, сидевший в военной машине, благосклонно кивал всем сразу и с восхитительной небрежностью бросал руку к козырьку фуражки.

С курсантами, дежурившими у ворот, ребята дружили. Не раз военные кормили всегда голодную компанию своей солдатской едой, вкуснее которой потом в жизни они уже ничего не ели.

Конечно, в душе все четверо были летчиками-истребителями. Рисовали в школьных тетрадях курносые «лавочкины», хищные «Яки», сбивающие корявые, с паучьми черными свастиками «юнкерсы» и «мессершмитты», молились на великих асов Кожедуба и Покрышкина. Летчиком, правда, стал только Володя Гусев.

После войны начался настоящий бум по озеленению дворов. Старший брат Громовых Алексей посадил во дворе два дерева. Потом за дело принялись Сергей с Борисом. Высадили кусты сирени и цветы. Постепенно возникли два палисадника. Летом цветы приходилось поливать каждый день, воду носили ведрами с Волги.

Сергей и Борис постоянно что-то строили, какие-то хижины и шалаши. В этой работе больше всего им не хватало гвоздей. Приходилось вытаскивать их из старых заборов и выпрямлять на куске рельса. В Саратове имелся свой метизный завод, но гвоздей все равно купить было невозможно.

Небольшие ворота, ограду, калитку для палисадника — все это они вдвоем смастерили. Боря помогал — держал, прибивал, вкапывал столбы. В 1956-м ему исполнилось тринадцать.

— В детстве мы занимали себя сами, как могли. Получалось неплохо. Можно ведь просто шалберничать — это наше словечко, волжское — бездельничать и озорничать. То, чем мы занимались, — уже не просто игра, а полезное занятие. Сколько приходилось соображать, примеривать, придумывать и ошибаться, пока сделаешь так, как, по твоему представлению, должно быть… — Сергей Всеволодович вспоминает об этом как бы между прочим. Но сколько же подобных дружных компаний в Саратове, да и по всей стране в эти трудные послевоенные времена предпочитали не строить и мастерить, а именно шалберничать, грабить голубятни, соседские сараи и сады, а потом… Все мы, родившиеся после войны, хорошо помним, как пустели наши дворы и как много наших друзей вместо институтов и техникумов попали на нары лагерей для малолеток и больше мы их никогда не видели.

Сергей был старшим в своей компании и не только старшим, но и главным. Именно его следует благодарить за то, что никто из друзей не соскользнул на лихую дорожку, ведущую в никуда…

По улице Покровской одно наслаждение было бегать босиком, — теплая пыль по щиколотки. Здесь постоянно ехали телеги, а иногда проплывали верблюды с вьюками и закутанными в пыльные покрывала степняками на горбах. Верблюды мерно жевали, и клейкая слюна свисала с высокомерно оттопыренной нижней губы. Эта слюна… одним словом, ребята хорошо знали, что этих животных не надо дразнить.

Кстати, они сами, не хуже верблюдов, постоянно жевали колоб — подсолнечный жмых, любимое и почти единственное детское лакомство.

Б. В. Громов:

— В Саратове мы жили в двухэтажном доме на берегу Волги. В одной комнате средних размеров и двух крохотных умещались дедушка с бабушкой, наша мама и мы, трое братьев. Ни ванной, ни туалета, естественно, не было — все «удобства» находились на улице. Сами кололи дрова, топили печь и носили воду. Обходились маленьким умывальником, подвешенным на кухне. Там же — два небольших стола, на одном стоял примус, а на другом — посуда. Потом у нас появилась газовая плита — счастье по тем временам необыкновенное.

Мы, как и все мальчишки, вели бурную дворовую жизнь. Правда, у меня она проходила под недремлющим оком среднего брата, который не отпускал меня от себя ни на шаг.

Сергей, несмотря на то, что старше меня всего на три года, был самостоятельным и серьезным человеком, он нес за меня вполне взрослую ответственность. Около двух лет я ходил в детский сад, и он ежедневно водил меня туда. Мало кто может похвастаться таким замечательным братом.

Мы росли на берегу Волги. Каждое лето строили плоты замысловатых конструкций. Учить меня Сергей пытался постоянно, даже тому, чего и сам-то толком не знал. Например, как держать молоток и забивать гвозди. Сначала себе по пальцу ударит, разозлится, гвоздь все-таки вобьет, а потом скажет: «Видал, вот так надо делать». Больше всего я обижался, когда старался, помогал, подтаскивал какие-то доски, а в «плавание» уходили без меня. Да еще брат строго-настрого накажет: «Жди нас и с берега — ни шагу».

Почти ежедневно возле нашей пристани швартовались баржи. Они были загружены огромными астраханскими и камышинскими арбузами и оседали настолько, что борта едва возвышались над водой. Пацаны слетались на эти баржи, как воробьи. Незаметно подплывали со стороны реки и, помогая друг другу, карабкались наверх.

На каждой барже обязательно сидел сторож с ружьем. Уж не знаю, чем оно у него было заряжено, но иногда сторожа все-таки стреляли, правда, в воздух. Жуткое дело! На другой день мы все равно лезли на баржу и таскали эти самые арбузы. Из-за детской жадности в Волгу мы их скидывали больше, чем могли выловить. У самих уже не хватало сил плыть, а тут еще арбуз толкать нужно. Домой мы арбузы, конечно, не приносили, потому что сразу бы пришлось отвечать на вопрос: откуда? У каждого во дворе был свой шалаш, в который войти постороннему без приглашения считалось большим грехом. Там мы и трескали эти арбузы до одурения.

Было еще одно любимое развлечение — походы по крышам. На откосе, спускавшемся к Волге, дома стояли совсем близко друг к другу. При достаточной храбрости и ловкости, используя деревья, по крышам можно было пройти целый квартал. Иногда приходилось прыгать со здания на здание, а ближе к реке их высота становилась все больше. Честно говоря, порой было настолько страшно, что сердце замирало. Самым смелым у нас был Володя Гусев, будущий военный летчик. Он первым перемахивал через эти пропасти, а мы уже следом за ним. Грохот по ночам стоял неимоверный. Несколько раз нас пытались поймать, однако все заканчивалось благополучно, если не считать порванных штанов. Но потрясающая картина ночной Волги, открывавшаяся с высоты крыш, и азарт приключения запомнились навсегда…

В школе я проучился четыре года, пока не поступил в Суворовское училище. Видя, как занимается старший брат, а бабушка проверяет у него уроки, накануне своего первого учебного года я подальше спрятал новенький портфель, чтобы никто его не нашел. Но портфель все-таки в самый последний момент обнаружили, и 1 сентября я с огромным букетом цветов стоял на торжественной линейке. Больше всего я был рад тому, что в своем классе я знал почти всех мальчишек и девчонок.

Кстати, на следующий год я впервые попал в центральную прессу. Дело было так. На открытие новой школы в Саратов приехал писатель Лев Кассиль, работавший тогда в «Огоньке». Нужно было сделать снимок. Фоторепортер завел меня в класс, и наша учительница Елена Васильевна сказала: «Изобразите с Тамарой, что вы не хотите сидеть друг с другом». Я отвернулся от девочки, она — от меня. Так в журнале рядом с большой статьей и появилась фотография с подписью: «Во втором “Б” классе происшествие. Боря Громов, оказавшись за одной партой с Тамарой Гараниной, заявляет: “Не буду я сидеть с девчонкой”»…

— В начале 50-х начали строить набережную Космонавтов, — продолжает рассказ Сергей Всеволодович. — В 1959 году снесли церковь и наш старый дом и построили эти большие здания. Мы переехали в новую квартиру. Она здесь, недалеко. Адрес почти тот же: набережная Космонавтов, 4, кв. 9.

Поднимаемся на третий этаж. Звоним. В ответ слышен гулкий лай. Можно понять, что собака большая.

Дверь открывает жена Сергея Всеволодовича:

— Милости просим!

Крупная боксерка цвета кофе с молоком стоит рядом с хозяйкой и смотрит с любопытством.

— Ирина Павловна, моя жена, — представляет Сергей Всеволодович. — А это Дюна. Вы как к собакам относитесь?

— Очень хорошо, особенно к боксерам. Лучше этих собак для семьи ничего не придумано.

— Мы согласны. И Дюна тоже.

Дюна внимательно обнюхала меня и ткнулась теплой мордой в ладошку, объявляя, что я принят и теперь могу ее погладить.

Заходим на кухню.

— Тут у окна любил сидеть дедушка, — вспоминает Сергей Всеволодович. — Смотрел во двор, курил возле форточки свой душистый табак.

Этот огромный тополь под окном был при нем точно таким, как сейчас. По этому дереву дедушка определял приход весны.

Сидел, смотрел. Потом подзывал меня или Борю и просил принести ему веточку тополя. Веточку ставил в банку с водой. Мы понимали, что дедушка хочет поторопить весну.

Через пару дней веточка распускалась клейкими прозрачно-зелеными листочками, с неповторимым тополиным запахом. Дух дедушкиного табака приятно смешивался с весенним тополиным ароматом. Дедушка говорил: «Ну вот! До весны дотерпели, значит, будем дальше жить!» Весну он считал поворотным этапом года и всей жизни вообще…

— Сережа, вспомни бабушкин завет! — говорит Ирина Павловна.

Сергей Всеволодович поясняет:

— Не любила бабушка, когда мы с гостями сидели на кухне. Сказывалось благородное воспитание. Ворчала, что мол, на кухне принимают только прислугу… Может быть, она сейчас наблюдает за нами, — Сергей Всеволодович улыбнулся. — Пойдемте в гостиную, бабушка будет довольна.

Большая, чуть темноватая от зашторенных окон комната, незаметно для самих хозяев, превратилась в музей. Здесь почти все вещи связаны с историей семьи Громовых. Нетрудно представить дедушку, сидящего в своем любимом кресле. Бабушку, вяжущую на спицах. Сережу и Борю, расставляющих на полу оловянных солдатиков.

Знаменитое дедушкино кресло Сергей Всеволодович отреставрировал. Руки у него золотые. Как все настоящие инженеры, он умеет исполнять самые сложные и тонкие операции с любым материалом. Для него, похоже, не существует работы, которую он не смог бы осилить.

Этот большой стол, за который усаживались все домочадцы и гости, и есть настоящий центр семейной жизни. Раньше почти в каждом доме так было. Тут у каждого свое место.

Когда Борис Всеволодович приезжает, он сидит в этом кресле. Теперь он, как дедушка когда-то, главный человек в доме. Сам Борис Всеволодович, однако, всегда подчеркивает, что главный в нынешней, большой громовской семье все-таки старший брат Сергей.

Восстановлен изящный ломберный столик, тут раньше составлялись знаменитые партии в преферанс.

Б. В. Громов:

— Дед был заядлым преферансистом, других карточных игр просто не признавал. Он был поочередно членом двух «команд». В первой играл два-три, максимум четыре дня. Заканчивалось все тем, что игроки разругивались «вусмерть», и дед переходил на какое-то время в другую команду. Со временем обиды забывались, он возвращался в первую. Далее все шло по привычному кругу.

Играли обычно на кухне, потому что по неписаным правилам нужно курить: преферанс без курева — это не игра. Садились вечером после работы, и нередко карточное действо продолжалось до трех — пяти часов утра. Особенно много он играл, когда вышел на пенсию. Умение играть в преферанс я перенял у деда, хотя и не сумел довести свое мастерство до такого совершенства, как он…

Старые подсвечники — тоже из детства. Лампа довоенных времен — ее замечательные руки Сергея Всеволодовича превратили в вазу.

Самая старая семейная реликвия — большая картина. В углу неразборчивая подпись художника и дата — 1894. Сергей Всеволодович с Ириной Павловной недавно ее почистили, и полотно расцвело. И такая тут на картине славная и мирная обстановка! Недаром Сергей Всеволодович дал ей название «Невозмутимое счастье».

Картина — одна из старейших реликвий дома. Возле нее сфотографирована мама братьев Громовых — Марина Дмитриевна на руках у няньки. Значит, картина висела еще на старой квартире в церковном доме.

Тут, на стене рядом с картиной, весь семейный иконостас.

Вот опять Мариночка Лебедева, еще не Громова, но уже невеста. Такая красивая и умная…

Мудрая бабушка говорила, что женщины редко бывают одновременно красивые и умные. Но если такое случается, то счастьем они уж точно бывают обделены. «Не родись красивой, а родись счастливой».

Б. В. Громов:

— Мама, Марина Дмитриевна, человек для меня святой. Счастья на ее долю выпало мало. Рано потеряла мужа — отец погиб на фронте в год моего рождения, в 1943-м. Мама выполняла очень трудную работу — была председателем Саратовского исполкома. Кроме нее и дедушки, который в то время, как и все, зарабатывал копейки, а потом вышел на пенсию, обеспечивать семью было некому.

Для мамы главным в жизни были дети и работа. Сколько я маму помню, она работала всегда, часто и в воскресенье. В детстве я даже испытывал чувство ревности, мне казалось, что она больше внимания уделяет чужим людям.

Окончание ее жизни было ужасным. По навету была арестована и отправлена в лагеря. Там и умерла.

Как мало времени отпустила ей природа для того, чтобы насладиться жизнью, счастьем, детьми. Мамин образ живет во мне как воплощение русской женской красоты и нежной души…

Вот фотография бабушки-невесты… Дедушка — студент юридического факультета МГУ, в том возрасте, когда ухаживал за бабушкой… Старший брат Алексей в офицерской форме… Борис Всеволодович… Знаменитая фотография, когда он выводил войска из Афганистана. Генерал Громов последним из советских солдат переходит мост через Аму-Дарью.

Ниже, на полке, стройными рядами стоят зеленые солдатики, которыми Борис и Сергей играли в детстве. Много чего отдал Сергей Всеволодович в разные музеи, но оловянных солдатиков оставил себе.

Второе призвание, кроме инженерного, у Сергея Всеволодовича открылось уже в последние годы. Он собирает и хранит все, что связано с прошлым и настоящим семьи Громовых. Это хорошо — в каждой семье такой человек должен быть.

Старший брат и младший. Эти фотографии всегда на рабочем столе Сергея Всеволодовича.

— Как-то я встретил во дворе белоголового подростка, — вспомнил Сергей Всеволодович, — и вдруг мне показалось, что он удивительно похож на Борю в таком же возрасте. Тогда я разыскал эту фотографию и поставил ее себе на стол.

Того мальчика я погладил по голове, сразу вспомнил, что и Борю взрослые частенько, проходя мимо, гладили по голове…

С фотографии внимательно и серьезно смотрит на меня большеголовый подросток с немым вопросом в глазах. Он как бы старается заглянуть сюда, в далекое третье тысячелетие, которое в голодное и холодное послевоенное время казалось просто недостижимым.

Таких вот серьезных и явно умных мальчишек действительно всем взрослым почему-то хочется погладить по голове. От этого воспоминания и сам как бы вдруг окунаешься в детство и с острым, щемящим чувством начинаешь перебирать все, о чем мечтал и думал тогда. И еще долго не можешь вырваться из странного оцепенения, в котором мысленно, как в старом черно-белом кино, просматриваешь свою жизнь в поисках того, что сбылось, а что нет…

— Я пытался понять, с чего начинаются мои собственные воспоминания, анализировал, что я помню, что позабыл, — размышляет Сергей Всеволодович. — Ну, если самые первые, то это только небольшие эпизоды.

Самые ранние — это война. 1943 год, зима. Бомбили наш мост железнодорожный. Были и другие случаи, когда объявлялась воздушная тревога, но бомбежек, кажется, больше не было. В старом доме были стены толстейшие, метровые. Меня будили, одевали. Мы шли не в бомбоубежище, а в коридор и стояли, пережидая налет. Там, бывало, и спали. Старший брат на полу, а я у кого-то на коленках.

Следующее воспоминание о том, как принесли из родильного дома Борю. Принесли его — маленького, завернутого в одеяло, и ящичек, в котором был Толя. Дело в том, что родилась двойня. Два мальчика Боря и Толя. Но Толя почти сразу умер. Теперь я думаю, что в жизни Бориса было так много всего именно потому, что он живет за двоих. За себя и за Толю.

Вот это первые собственные воспоминания. Все это я точно помню. Не то что мне об этом рассказали, и я поверил, что это мои воспоминания. Нет. На самом деле помню и даже вижу…

Б. В. Громов:

— Старший брат, Алексей, для меня всегда был идеалом, чем-то недосягаемым, как будто из другой жизни. Пожить с ним, как братья, мы так и не успели. Когда мне было три года, он поступил в Суворовское училище. Домой приходил лишь в субботу и воскресенье. Я с восхищением смотрел на взрослого брата, на его красивую форму, а сам прикрывал дырки на коленях — нищета тогда была жуткая.

Домой он один не приходил, только с друзьями. Нередко у нас в гостях был его товарищ, тоже суворовец, Юра Власов — будущий мировой и олимпийский чемпион по тяжелой атлетике. К их приходу бабушка готовила шикарный по тем временам обед.

Суворовцы влетали в квартиру, как свежий ветер, всегда веселые, нарядные, жизнерадостные, сразу садились за стол. Брата Сергея сажали с собой, меня спроваживали: «Мал еще». Чего уж они там такое обсуждали — свои учебные дела, преподавателей, а может, девчонок — не знаю.

Частенько они ходили в Суворовское училище на танцы. Мы с Сережей их туда провожали. Училище располагалось в центре города в красивом старинном здании. Со второго этажа, где находился актовый зал со старинными колоннами, доносились звуки духового оркестра. Там сверкала огромная люстра, и через окна видны были нарядные девушки и суворовцы в парадных белых кителях. Нас с братом, конечно, туда неимоверно тянуло.

После Суворовского Алексей окончил Рязанское пехотное училище. Лейтенантом был направлен в Наро-Фоминск, а затем в Венгрию, где только что закончился, как тогда писали, «контрреволюционный мятеж». Письма он присылал нечасто. Из них можно было понять только то, что служба идет нормально. За старшего в семье были спокойны. Им гордились.

В 1963-м, когда я учился в военном училище в Петергофе, Алексея в сопровождении врача привезли из Будапешта. Рак лимфатических желез. В Венгрии ему, оказывается, сделали две операции. В Саратов привезли, чтобы он пожил в родных местах.

Первое время он лежал дома, потом в госпитале. Во время моего курсантского отпуска мы с Сережей попеременно дежурили в палате у брата. Он безнадежно угасал.

Мне необходимо было уезжать. Когда я прибыл в училище, меня уже ждала телеграмма — Алексей умер…

Бабушка и дедушка Громовых по линии отца скончались до войны, и младшие Громовы их не знали. Неизвестно почему, но из отцовской родни в дом на набережной никто не приезжал и не пытался встречаться.

Отец погиб в 1943 году, о чем свидетельствует сообщение-похоронка. По этому документу Борю приняли в Суворовское училище.

Так получилось, что отца братья Громовы не знали.

Сергей Всеволодович признался, что в детстве думал, будто дедушка это и есть его папа.

Дедушка, Лебедев Дмитрий Федорович, был известный в городе человек. Юрист с высшим образованием. Окончил Московский университет. Людей с университетским дипломом в тогдашнем Саратове можно было по пальцам перечесть.

Его жена, бабушка братьев Громовых, Елизавета Анатольевна Лебедева происходила из дворянской семьи. Образование получила в Саратовском Мариинском институте благородных девиц.

Дмитрий Федорович родился в Моршанске Тамбовской губернии. Елизавета Анатольевна родом из Кузнецка Саратовской губернии, сейчас это Пензенская область.

Бабушка рассказывала, что хотя они и были дворяне, к ним все в округе очень хорошо относились. В революцию соседние поместья разорили и пожгли, а их не тронули. Местные крестьяне даже охраняли усадьбу от тогдашних налетчиков.

Имеется в семейном «иконостасе» старинная фотография самого давнего предка Громовых — прабабушки. Позади нее история Громовых уходит во тьму, только смутные и не очень достоверные легенды. К сожалению, почти во всех современных российских семьях память о предках простирается не дальше третьего колена. У прабабушки очень интересное серьезное и волевое лицо. Если присмотреться, то понятно, что вся нынешняя громовская порода похожа на прабабушку.

— По нашей бабушке видно, как много полезного давало в свое время дворянское воспитание, — рассказывает Сергей Всеволодович. — Оно даже в наше время передалось, как бы уже с генетической памятью. Хотя нынешние условия жизни совершенно не похожи на те, в которых жили и воспитывались прабабушки и прадедушки.

Воспитание нашей бабушки не позволяло не то что физически наказывать, но даже ругаться или кричать на детей. В то же время бабушка умела так сказать, что мы сразу все понимали и очень боялись ее недовольства. Мы улавливали самые тонкие оттенки ее голоса.

Бабушка не любила выкрутасов, ни умственных, ни словесных. Сердилась: «Ну что это вы там жеманно так говорите: “Хочу кушать”. По-русски нужно говорить, прямо и ясно — хочу есть». Она и вообще во всех отношениях и делах предпочитала прямоту и ясность и нас этому учила. Когда мы стали постарше, с нами вполне можно было говорить о серьезных вещах.

Я помню, как она внушала старшему брату Леше: «Всегда говори обо всем так, как видишь и понимаешь. Если тебя все вокруг убеждают, что это белое, а ты видишь, что черное, так и говори — это черное. Если видишь зло, никогда не называй его добром, как бы тебе ни было выгодно, и никогда не вставай на его сторону».

Она говорила: «Ну, раз уж теперь вы все коммунисты и ходить в церковь вам нельзя — не ходите. Не соблюдаете постов — не соблюдайте. Не умеете молиться — не молитесь. Но вы все равно должны жить с Богом в душе. Это поможет вам в самом трудном положении сделать правильный выбор».

С раннего детства она говорила нам, что нельзя выбрасывать хлеб, а наступать на него ногами — настоящее преступление. Говорила, что люди обязательно должны помогать друг другу. Особенно молодые пожилым и старым.

Очень серьезно она относилась к совместной трапезе. Бабушка считала это важнейшим элементом семейной жизни. Помню, когда мы поженились с Ирой, оба были студентами, в разное время прибегали домой, быстро перекусывали и снова бежали по делам. Для бабушки это было трагедией. Муж и жена обязательно должны хотя бы раз в день есть вместе.

Она не могла представить такого, что муж приходит домой и начинает есть, не дожидаясь жены. Или жена не ждет мужа — это, по ее мнению, ужасно и гибельно для семьи. И ведь приучила. По крайней мере, хотя бы раз в день мы с Ирой ждали друг друга и ели вместе. Совместную трапезу она считала одной из важнейших опор семейной жизни…

Нынче мы намного проще ко всему относимся, а это ведь не всегда хорошо. Семейная жизнь обязательно должна иметь свой уклад и устав, без этого нет устойчивости.

По сути, и вся жизнь человечества стоит на этих двух великих опорах: генетической наследственной памяти и духовно-исторической традиции. Можно сказать, что необыкновенно повезло в жизни тем людям, у кого были такие, как у братьев Громовых, бабушка и дедушка.

— Бабушка все делала так, как ее учили с детства. Если дедушка собирался пойти в баню, то подготовка к этому событию становилась почти театральным действом. Кстати, дедушка брал меня, а позже и Борю с собой в баню, и там мы старательно терли спины ему и его приятелям и считали это почетной своей обязанностью. Мылись и парились они долго, часа по три. Это было священнодействие.

Так вот, бабушка готовила все, что нужно взять в баню. Определенным образом сложенные трусы, подштанники. Носки, помню, складывались не просто, а как-то пятка вставлялась в переднюю часть, так, что дедушка очень легко мог одеть носок на влажную ногу. И для меня так же все делалось. Все гладилось и укладывалось определенным образом, и никто лучше бабушки это сделать никогда бы не смог.

Бабушка прожила долго — 93 года. Последние восемь лет в основном лежала. Но и в почтенном возрасте и в трудном своем положении продолжала внимательно за всем следить. Смотрела телевизор и сообщала вечно спешащей молодежи все важные новости. Как все старые люди, любила, когда ей выражали сочувствие, ласку и нежность. Но об этом молодые должны были сами догадываться. Никогда не показывала уныния и слабости. Характер до конца дней оставался железным.

В последние месяцы жизни бабушка провела ревизию архивов. Сергей Всеволодович до сих пор жалеет, что не сумел этого предотвратить. Многие фотографии бабушка уничтожила. На все его возмущенные вопросы отвечала спокойно, зачем, мол, вам все это, я те фотографии рву, на которых вы никого не знаете.

— В какой-то степени она права, — с грустью размышляет Сергей Всеволодович. — Мама, папа, дедушка с бабушкой, ну еще прадедушка и прабабушка. А дальше… Вся родня их, близкие и друзья, кто мне о них расскажет? Жаль, конечно, что у нас такая короткая память…

Вот бабушка молодая. Написано: «Лиза. 25 декабря 1900 года», а она родилась в 1888-м. Значит, ей тут 12 лет. А вот кто рядом с ней, не знаю…

К воспитанию у бабушки была природная склонность. Пыталась она по инерции воспитывать и дедушку. Дмитрий Федорович относился к этому спокойно, с улыбкой. Чувство юмора помогало дедушке выходить из самых сложных ситуаций, а их в его жизни, пришедшейся на страшную переломную эпоху, было больше чем достаточно.

Легкость характера и природный оптимизм позволяли ему свободно и просто устанавливать отношения с людьми. К нему любили приходить, посоветоваться, поговорить по душам. И никто, похоже, не замечал, что Дмитрий Федорович больше помалкивал да покуривал. Но он умел слушать, а это, по сути, только и нужно. Люди уходили от него с облегченной душой и полной уверенностью, что без этого разговора никогда бы не могли понять самих себя.

Однако была в Дмитрии Федоровиче некая твердость, ее чувствовал каждый, кто имел с ним дело. Твердость того рода, о которой писал Алексей Толстой в своем чудесном рассказе «Русский характер» — если русский человек по какой-то крайней необходимости переступит через себя, его уже ничто не остановит.

— Вот он, дедушка — Дмитрий Федорович Лебедев. «…Учинивший подпись на своей карточке», — Сергей Всеволодович долго держит в руках пожелтевшую фотографию со штампом какого-то старинного саратовского фотоателье, вздыхает. — Ах, какие у дедушки усы! Просто чудо как хороши!

Когда генерал-лейтенант Борис Всеволодович Громов вернулся из Афганистана и у него собрались друзья, с которыми вместе учился в Суворовском, служил и воевал, он первым делом вспомнил о дедушке и первый тост поднял именно за него.

Дедушкины принципы воспитания отличались от бабушкиных. Их правильнее всего объединить одним названием — «принцип невмешательства». Все же в одном дедушка с бабушкой были солидарны — никто из них внуков пальцем не тронул. А времена были суровые и с ремнем были коротко знакомы почти все подростки. Тогда, если бы мальчишка сказал, что его ни разу в жизни не пороли, ему бы никто не поверил.

Братья Громовы вовсе не были паиньками. Их, конечно, было за что наказывать. Их и наказывали. Случалось, кому-то говорили: ты провинился, за это не пойдешь завтра гулять. Но чтобы ударили… Такого они и представить себе не могли…

Замечательно проходили в этом доме воскресенья. Тогда ведь был только один выходной.

С утра в гостиной за большим столом собирались друзья и родственники. Играли в лото.

Лото — игра на деньги. Хотя деньги там маленькие, какие-то копейки. Дедушку и бабушку это не смущало. Разрешали участвовать и детям. Говорили: ничего, не испортятся. И правда, ни разбойником, ни спекулянтом, ни мошенником никто из Громовых не стал.

Специально варилась картошка, готовилось угощение. После игры все игроки ели за этим же столом. Собиралось человек до пятнадцати.

В семье существовала святая заповедь — людям нужно помогать.

— Мы жили на втором этаже, а на первом — старушка Марья Петровна Подлесная, — Сергей Всеволодович рассеянно перебирает фотографии. — С ней бабушка всегда делились крупой. Мама покупала, у нее была такая возможность, потому что она работала в райисполкоме, там свой буфет, а бабушка всегда Марье Петровне отсыпала.

Раз в неделю к нам приходила Люба-монашка. Бабушка у нас верующая. Дедушке, конечно, в свое время преподавали Закон Божий, но он по традиции дореволюционной интеллигенции относился к этому с иронией, посмеивался. Но на Пасху, это я хорошо помню, мы с ним вечером обязательно ходили на крестный ход. Он меня водил. «Идем, Лопуханчик, посмотрим».

У нас в семье обязательно какие-нибудь прозвища были. Ласковые — Лопуханчик, например — это у меня. У Бори волосы были светлые — его называли Рыжик. В школе меня прозвали — киргиз. Летом нас стригли наголо, а лысину мы тюбетейкой прикрывали. Вот я в тюбетейке, видно, смахивал на киргиза.

Так вот Люба-монашка приходила — она настоящая монашка из монастыря, — бабушка ей заранее узелочек приготовляла. Та принесет просвирок, а бабушка вручает ей узелок с угощением.

Помню, она приходила почему-то всегда, когда дедушка обедал. Он сидел в этом своем кресле за столом, она заходила в темном одеянии монашеском, кланялась и говорила: «Здравствуйте, Димитрий Федорович, храни вас Господь», — и произносила какую-то молитву. Он: «А, Люба, здравствуй, ну проходи, присаживайся!» И они обязательно немного поговорят. Причем дедушка почти всегда подшучивал, но она не сердилась, видно, нравилось Любе-монашке с дедушкой разговаривать.

Убежден, если бы в эти трудные годы после войны люди друг другу не помогали, очень многие бы и не выжили.

Почти все тогда были бедными. У нас одна такая семья была в доме. Тоже жили без отца. Девочка и мать. Вот у них висели на окнах красивые занавесочки. Шторки такие. Висят и висят, потом, глядишь, а их нет. Через какое-то время опять появляются, но уже другого цвета, потом опять нету.

Я как-то спросил: «Что это у вас, Женя (девочку Женей звали), то есть занавески, то нет?» У них окна полуподвальные, и мы туда заглядывали, когда занавесок нет. Хотя нам это, конечно, запрещалось. Если бы бабушка узнала, что мы заглядываем в чужие окна, нам бы досталось. Но дети ведь любопытные, что поделаешь.

Нам и в зеркало-то не разрешали смотреться, считалось, что это нехорошо, любоваться на себя. Вот дедушка у нас был красивый, но в зеркало не смотрелся и нам говорил — не пяль рожу в зеркало. Мы не должны были особо обращать внимание на свою внешность…

Так вот насчет этих шторок. Женя мне ответила, что когда мама деньги заработает, они занавески покупают и вешают, когда денег нет, мама их продает. Многие тогда так жили…

Сергей Всеволодович с интересом занимается семейной хронологией. Выстраивает последовательность различных дат в роду Громовых.

Например. Бабушка родилась в 1888 году. В 1917-м случилась революция. 29 лет она прожила при капитализме, остальную жизнь при социализме, совершенно другом строе.

У ее правнучки Вероники (внучки Сергея Всеволодовича) все сложилось наоборот. Вероника родилась ровно через сто лет после бабушки, в 1988 году. Жила какое-то время при социализме, потом свершилась новая революция, теперь она живет при другом строе. В этом году в декабре ей будет 16 лет.

Еще одно сочетание. В 1963 году у дедушки с бабушкой была золотая свадьба, и в этом же году Ирина Павловна и Сергей Всеволодович поженились. Дедушка так и сказал, что это лучший подарок к их золотой свадьбе.

Получается так, что семья Громовых все время живет на переломах. Сначала революция резко изменила судьбу дедушки и бабушки. Следующая революция вмешалась в судьбы их детей и внуков. Дедушка ведь был человек с университетским образованием. Юрист. Он вполне мог вместе с семьей уехать за рубеж. В эмиграции он бы не пропал, а скорее всего стал бы обеспеченным человеком, как большинство юристов. Но не уехал. Могли, наверное, покинуть Россию и внуки, но об этом они даже и не подумали.

Громовы — люди, просто и естественно преданные своей стране. Не равнодушные фаталисты, «пусть все катится, как Бог пошлет». Они переживали, сострадали и радовались всему, что происходило в России. Дедушка не раз говорил внукам:

— Прекрасно помню годы, когда только телеги, запряженные лошадьми, ездили по улицам Саратова. Никогда я не думал, что доживу до времени, когда люди полетят в космос.

Он умер в 1967 году, а в 1957 году был запущен первый спутник, и потом Гагарин полетел. Гагарин стал его последним кумиром.

Дедушку с молодых лет восхищали технические достижения. Он прекрасно помнил, как летали первые самолеты. Специально ходил за много километров на летное поле смотреть, как делает «мертвую петлю» Нестеров, как бесподобно летает Уточкин.

Когда наша хоккейная команда выступала на первенстве мира во главе с Тарасовым, дедушка вместе с внуками сидел ночами, смотрел хоккейные игры. Когда, случалось, что наши не забивали из верных положений, не выдерживал и матерился. Он умел делать это так интеллигентно и аккуратно, что даже на ругань не было похоже.

Сам он был человек совершенно не спортивный (если не считать преферанс и шахматы), но прекрасно знал и понимал спорт. Очень любил бокс. Болел за наших боксеров и смотрел, когда бы эти бои ни показывали. Его спортивным кумиром был Валерий Попенченко.

В семье закладывался очень здоровый и крепкий фундамент. Все ее члены были по-настоящему близки к народным корням, любили все истинно русское.

Бабушка обожала Лемешева, потому что он пел народные песни именно так, как она слышала в детстве и считала правильным. Когда Максакова пела «Помню, я еще молодушкой была», бабушка буквально плакала от восторга. Она воспитывалась в местах, где говор и традиции прочно сохранялись, и она с детства помнила эти песни. Дедушка с бабушкой любили все настоящее, что не зависит ни от моды, ни от политического строя. У них и друзья были такие же.

— На этой фотографии дедушка, а рядом его товарищ — Петр Петрович Плеханов, — вспоминает Сергей Всеволодович. — Простой русский мужик из села ниже Саратова. Его история такая. Он всю жизнь был в армии. Дослужился до подполковника. Войну провел в окопах, обороняя Ленинград. Когда я его узнал, он стариком был и страдал сердцем. Его уже нет в живых. Вот он говорил мне: «Ты понимаешь, Сережа, сейчас многие молодые жалуются на трудности. А мы четыре года сидели в окопах. Голодные, под дождем и снегом. Я-то офицер молодой еще, а мне отцом нужно быть для солдат. Ноги от голода отекают, пузыри лопаются и возникают язвы. До немецких окопов сто метров всего, оттуда несет запахом тушенки. Они там жрут, хохочут, на гармошке играют, а мы от голода пухнем. Кажется, нельзя выдержать. Но ведь ни один из моих солдат не переполз к ним. Хотя это легко было сделать, особенно ночью. Голод такой, как у нас был, настоящий, он человека просто уничтожает, превращает в животное. И все равно никто не перебежал в сытую жизнь к врагу.

Я ведь еще должен был, как офицер, поддерживать в своих полумертвых солдатах не просто стремление выжить и при этом не стать предателем, но еще и отбивать постоянные атаки со стороны сытого и прекрасно вооруженного врага».

Рассказы Петра Петровича Плеханова мне очень помогали. Я хорошо их помнил и вдохновлялся ими. Поддерживал себя этим примером, если мне было плохо.

Я удивился, когда однажды вот эту историю мне рассказал Борис. Он, оказывается, тоже держал в памяти рассказы Петра Петровича Плеханова и, когда становилось тяжело, всегда вспоминал. А у Бориса трудности были очень серьезные и на войне, и в мирной жизни.

Наши старики научили нас никогда никому не жаловаться.

Обстоятельства жизни, какими бы они ни были, не заставят Громовых поменять характер. Хоть война, хоть перестройка, хоть реформы. Они будут жить по давно сложившемуся семейному принципу, — нужно помогать людям, нужно уметь делиться. И всегда будут патриотами не на словах, а на деле.

— Это одна из последних фотографий — хулиганят бабушка с дедушкой. Они всегда слегка хулиганили, когда я их фотографировал, — улыбается Сергей Всеволодович. — Никогда не унывали. Это всех нас поддерживало в трудные минуты.

Дмитрий Федорович не обсуждал, какую жизнь он прожил, плохую или хорошую. Внукам он говорил: «Радуйтесь каждому новому дню и особенно тому, что их у вас так много впереди. Вы пока даже представить не можете, какое это счастье…»

Б. В. Громов:

— Если бы не дед, мы с Сергеем выросли бы другими. Он учил нас правилам хорошего тона, уважению к старшим, к женщинам — бабушке и маме. Разговор на столь деликатную тему не мешал ему порой выражаться довольно круто по отношению к тем, кого он считал не достаточно честными и умными.

Если мы шли в кино, то по возвращении дед обязательно заставлял нас пересказывать фильм. Позже я понял, что это было не стариковским чудачеством — таким образом он тренировал нашу память и прививал навыки разговорной речи.

Дед, конечно, был недоволен тем положением, в котором он оказался после революции. Прежде всего по тому, что был вынужден работать не по специальности. Будучи выпускником юрфака Московского университета, он работал бухгалтером на Приволжской железной дороге. После войны, как и все железнодорожники в то время, он получил воинское звание, кажется, лейтенанта и постоянно ходил в военной форме.

В молодости он был высоким и черноволосым и походил на кавказца, хотя в нашем роду к Кавказу никто отношения не имеет. Носил усы и красивую шевелюру.

Дедушка с бабушкой были заядлыми театралами, так что страсть к театру мы унаследовали от них. Саратов с давних пор считается городом театральным. Здесь работают четыре театра — оперы и балета, драматический, ТЮЗ и кукольный. Каждое лето приезжали с гастролями лучшие коллективы из столицы и других городов. Кроме того, в Саратове были свои цирк и филармония.

Унаследовал я от деда и привычку курить. Это был своеобразный ритуал. Он приходил домой на обед, включал радио — довоенную «тарелку» — и сразу закуривал. После этого клал дымящуюся папиросу на одну из пепельниц, которые стояли во всех комнатах, и шел мыть руки. Затем в другой комнате опять вставлял папиросу в мундштук и закуривал. Так в квартире постоянно дымилось несколько папирос деда. Я всегда с интересом смотрел на табачный дымок, поднимавшийся сначала ровной струйкой, а наверху закручивающийся спиралью. Очень нравился мне запах дедушкиного табака.

Бабушка, случалось, упрекала деда в том, что он курит в присутствии детей, да еще так много, но это было бесполезно. Да и мы привыкли уже. Причем упрекала она его всегда только на французском языке. Наверное, чтобы мы не поняли. Оба они, и бабушка, и дедушка, знали французский вполне прилично, так что могли свободно разговаривать. Во времена их молодости такое было распространено среди образованных людей.

Беспокойство бабушки оказалось не напрасным. Первый раз я затянулся табачным дымом в девять лет. В комнате никого не было, а папироса дымилась, и я решился попробовать. Подавившись дымом, закашлялся, во рту появился резкий и неприятный привкус, закружилась голова. Таким был первый опыт. Но он не отвадил меня от интереса к табаку.

Наше уважение к дедушке на протяжении всей жизни было настолько велико, что мой брат, живущий в Саратове, бережно хранит его вещи. Среди них кресло, в котором дедушка сидел за столом. После обеда он всегда брал газету, принимался читать, ну и, как полагается, через пять минут, уже накрытый ею, засыпал…

— О Борисе Всеволодовиче много писали с афганской поры, у меня собрался большой архив, — говорит Сергей Всеволодович. — Я ведь не просто собираю, я это все анализирую. Тут, видимо, мои профессиональные привычки сказываются.

По образованию и профессии я инженер, умею и люблю анализировать. Так вот, на основании всех этих прочитанных материалов и размышлений пришел к выводу, что по своему предназначению Борис Всеволодович Громов — реаниматор. Это английское слово. Переводится как «оживить», «воскресить», «вернуть к жизни». Главное значение — вдохнуть новую жизнь.

Когда я пришел к этому выводу, все у меня выстроилось совершенно логично.

У нас с Борей разница в три года. С Алексеем у меня — пять лет, а он старше Бори уже на восемь. У Алексея связь с младшим братом была, но, конечно, много меньше, чем у меня. Так получилось. Я очень любил Алексея. Но дружили мы именно с Борей.

Бабушка мне говорила: «Ты за Борю отвечаешь. Ты должен обязательно за ним следить и оберегать».

Потом мама то же самое сказала, когда Боря стукнулся о ножку кровати. Раньше были кровати с металлическими ножками. Он упал, головой о ножку стукнулся сильно, кровь пошла. Тогда сложились у нас такие отношения, что при всякой возможности я старался быть рядом с ним.

В то время тут, на берегу Волги, было много спортивных баз с деревянными бассейнами, плавающими в воде. Были большие, глубокие, с пятидесятиметровой дорожкой и прыжковой вышкой для взрослых спортсменов, были лягушатники, где плескалась малышня. Там пацаны учились плавать. Жаль, что этого уже нет сейчас.

Надо сказать, что даже совсем маленьким Борис как-то умел не доставлять старшим хлопот. Хотя вытворял такое, в чем никто не мог с ним сравниться. Например, залезал на верхушки безумно высоких деревьев. Он вообще любил куда-то забираться. Однажды забрался на забор воинской части. Забор высокий, метра три, не меньше, и очень старый. Забор упал. Упал так, что полностью Бориса накрыл.

Прибежали солдаты, подняли забор, и то не сразу, он был тяжеленный. Вытащили Бориса… Целого и невредимого. Он удачно попал в какую-то ямку, забор его даже не коснулся. Можно сказать, что тогда он родился второй раз.

Знай бабушка и мама о том, как Сергей иной раз присматривал за младшим братом, про арбузные заплывы и ночные пробеги по крышам, а особенно про этот случай, ему бы пришлось несладко.

— Не только я его оберегал, — вспоминает Сергей Всеволодович. — Вот один случай, который многое открывает.

Как-то бабушка с дедушкой уехали к своему сыну в Смоленск. Мама была на работе, иногда она там оставалась дежурить. Алексей — в Суворовском, он появлялся только по воскресеньям, в увольнение. Дома одни мы с Борисом. Тут я заболел. Я часто в детстве ангиной болел, хронически.

Лежу. В окнах — сумрак. Мне так плохо! Высокая температура, слабость. Здорово меня прижало, наверное, даже слегка бредил. Вдруг сквозь этот тяжелый сон чувствую что-то приятное. Открываю глаза и вижу: возле кровати стоит табуретка, на ней сковорода. В сковороде — жареная картошка.

Не длинненькими полешками нарезанная, как делали мама или бабушка, а ровненькими кубиками. Так удивительно, я даже спросил: откуда это?!

Больше суток я, видимо, провалялся в полном отрубе, все мне было безразлично, и вдруг этот чудесный запах меня вытащил оттуда, из сумрака к свету.

Боря отвечает: это я тебе приготовил, Сережа. Нет, он меня тогда звал Ляля. Он еще маленький был. Меня и сестры двоюродные в детстве почему-то Сережей не называли, трудное, видимо, имя. Кто Ляля, кто Сисесь.

Боря сам, впервые в жизни, очистил несколько картофелин, порезал их кубиками, сложил в сковороду, включил электроплитку и пожарил!

Думаю, что Боре тогда было лет пять или шесть, он еще в школу не ходил.