Неизвестный гость

Неизвестный гость

На закате наша команда покинула стрелковый полигон. Машины шли по улицам города не торопясь и, только выйдя на Краснокабацкое шоссе, увеличили скорость. Все мы смотрели на любимый город, который медленно погружался в вечерние сумерки. В этот час суток Ленинград как-то по-особому красив. Деревья, утомленные дневным зноем, расправляют листья навстречу вечерней прохладе, красавица Нева покрывается легким туманом, а по берегам ее к прозрачному небу, не тронутые ветром, лениво подымаются столбы дыма заводских и фабричных труб. По улицам, позванивая и разбрасывая искры, идут трамваи.

Ленинградцы в этот час возвращались домой со своих огородов. Они останавливались на улицах и на обочине шоссе, молчаливым взглядом провожая нас туда, где в воздухе появлялись и исчезали ракеты.

Где бы ни доводилось нам встретиться с жителями Ленинграда, в памяти тотчас оживали месяцы страшного голода, пережитого ими. И вот теперь, когда гибельные дни миновали, при встрече с этими мужественными людьми рука невольно тянулась к шапке — хотелось снять ее, глубоко поклониться в пояс и сказать: «Спасибо вам, ленинградцы, за то, что вы спасли город от разрушения и огня для будущих поколений».

Наша машина круто повернула налево и, уменьшив скорость, пошла к линии фронта.

Первым, кого я встретил в передовой траншее, был Сергей Найденов. Он шел навстречу мне улыбаясь, подтянутый, посвежевший, чисто выбритое лицо его дышало здоровьем, из-под стоячего воротника новенькой гимнастерки виднелась узенькая белая полоска, окаймлявшая загорелую шею снайпера. Сергей держал новенький карабин с облегченным оптическим прицелом. Подойдя ко мне, он молча взял меня за плечи и поднял на руках, словно трехлетнего мальчугана:

— А ну, учитель, определяй пригодность ученика к строевой.

— Пусти, чертяка ты этакий, кости поломаешь.

— Письмо отдашь — пущу!

— У меня нет твоего письма, отпусти.

— Не хитри, ребята сказали, что оно у тебя, Осип. Не мучь, душа изболелась!

Я отдал Сергею письмо, переданное мне для него в штабе дивизии. Он осмотрел со всех сторон и осторожно вскрыл конверт. Глаза жадно забегали по строчкам листка, исписанного карандашом. Листик бумаги слегка дрожал в его сильной руке. Сергей несколько раз перечитал письмо, затем опустил руки, глубоко вздохнул всей грудью и стал смотреть вдаль. Он забыл о моем присутствии.

— Что пишут из дому?..

— На, читай.

«Здравствуй, родной ты наш. Вчера получили от тебя письмо. Читаю, а сама смеюсь и плачу от радости, что ты жив и здоров… Отец как ушел воевать, два письма прислал и больше не пишет. Я с Костей работаю в колхозе, а Надюшка дома. Она в этом году пойдет в школу. Вот радости будет! Часто берет она твою фотографию, ставит ее посредине своих игрушек и все-то с тобой разговаривает. Ложится спать, а карточку кладет себе под подушку. Сама задует лампу, обнимет меня за шею и скажет: „Мамочка, спи, мы, с Сережей уже спим“. Отца она не помнит. Сынок, мы каждый день и ночь живем мыслями и сердцем с вами».

Далекий, но живой голос чужой семьи сильно взволновал меня. Я снова пережил всю глубину своего горя. В эту минуту мне страстно захотелось увидеть сына, побыть с ним вместе хоть одну минуту.

— Осип, я лежал в одном госпитале с Андреевым.

— Как он себя чувствует? Скоро ли вернется?

— Плохо. Иной раз узнавал меня и говорил нормально, а другой раз вроде и смотрит на тебя, а говорит разную чушь. Крепко его, гады, стукнули по голове, никак не может прийти в себя.

— А Зина?

— Я ее встретил в канцелярии, когда выписывался. — Сергей подал мне угольничек от Строевой. — Она просилась на выписку, но врач ее задержал: с ногой у нее все еще неладно.

Найденов досадливо махнул рукой, взял под мышку ящик гранат и ушел в глубь траншеи. Я отправился в блиндаж, лег на нары и пролежал с открытыми глазами до утренней зари.

Утром в землянку пришел Найденов:

— Вставай, Осип, послушай, что я хочу предложить. Обращаясь ко всем присутствующим, он сказал:

— Ребята, завтра, первого сентября, большой праздник всех учителей. А моя сестренка первый раз пойдет в школу. Давайте поздравим с праздником нашего командира роты — учителя Романова!

Предложение Найденова было встречено с восторгом. Многие вспоминали своих родных, братьев и сестер.

В блиндаже разом все зашумели, засуетились, будто мы сами собирались идти в школу. Правда, новеньких тетрадей и карандашей у нас не оказалось. Но это никого не смущало. Заготовили листочки, огрызки карандашей — что нашлось. К вечеру все приготовления были закончены. Все это делалось в глубокой тайне от Романова. Утром первого сентября мы побрились, переменили подворотнички, взяли сумки и цветы, которые где-то раздобыли ребята, и гуськом по траншее направились к землянке командира роты.

Остановившись за последним поворотом, мы направили на разведку в командирский блиндаж сержанта Базанова.

— Ребята! Идите скорее! Лейтенанта нет, телефонист сказал, что он ушел в первый взвод и вот-вот должен вернуться.

Расселись кто где: на ящиках, на нарах, на гранатной нише. На стол поставили в консервной банке цветы, зажгли две свечи, положили на колени сумки, на них листки бумаги и карандаши. Бойцы сидели в торжественной позе. Базанову было поручено преподнести лейтенанту цветы и поздравить с началом учебного года.

Романов, войдя в блиндаж и увидя нас с листками бумаги и карандашами в руках, в недоумении остановился. Мы встали. Базанов подал командиру букет подсохших полевых ромашек и торжественно провозгласил:

— Товарищ командир роты! Поздравляем вас с началом учебного года!

В первую минуту Романов не понял, о чем идет речь. Потом я увидел, как радостно заискрились его глаза. Широко улыбаясь, он прижал левой рукой к груди букет поблекших цветов, а пальцами правой руки то обшаривал пуговицы гимнастерки, то в смущении приглаживал волосы…

— Спасибо вам, мои боевые друзья-товарищи, что вы не забыли этот радостный для всех советских учителей день. Какие вы молодцы, что вспомнили об этом дне!

Лейтенант, выжидая, когда товарищи рассядутся по местам, стоял у двери блиндажа, все еще охваченный радостным волнением. Немного успокоившись, он осторожно положил цветы на стол, открыл планшет.

— Сегодня, товарищи, — сказал Романов, по-учительски растягивая слова, — школьный урок у нас начинается необычно — с политинформации. Я сообщу вам радостную весть: наши войска завершили разгром гитлеровцев под Орлом и Белгородом. Контрнаступление наших войск началось в двух направлениях: из района севернее Орла на юг и из района восточнее Орла на запад. За месяц боев враг потерял четыре тысячи шестьсот пять танков, тысячу шестьсот двадцать три орудия, две тысячи четыреста девяносто два самолета и свыше ста тридцати двух тысяч солдат и офицеров убитыми и пленными… Остатки разбитых гитлеровцев наши войска гонят на запад. Думаю, что и мы не дадим зимовать фашистам под Ленинградом. Этот урок запомнится немцам!

Зазуммерил телефон. Лейтенант взял трубку. Через минуту он положил ее на место и сказал:

— Сейчас мне передали, что к нам в батальон приехал высокий гость. Он может появиться и в нашей роте. Поэтому я прошу всех вернуться в подразделения и занять свои боевые места… Еще раз спасибо за ваше внимание, за цветы.

Базанов подал нам условный знак: «Сгинь!» Мы быстро покинули командирский блиндаж.

В снайперском гнезде, куда я зашел, Найденов уже сидел у перископа.

* * *

— Заметил какие-нибудь изменения на рубеже противника за время моего отсутствия? — спросил я.

— Нет, все та же маскировка: банки, тряпье и разный хлам.

Найденов прикрыл бойницу, уселся прямо на земляной пол.

— Жарко сегодня что-то. — Сергей сердито сдернул с головы пилотку, вытер влажное лицо: — Как назло, ни один фриц не высовывается.

Я уселся у перископа, чтобы просмотреть знакомые места, где нет-нет да и появлялись самодельные перископы немцев. Не найдя ничего подозрительного, я остался сидеть у стрелковой амбразуры, выслеживая вражеского наблюдателя или офицера, которые обычно в это время проверяли свои посты. Они высовывались, чтобы взглянуть в нашу сторону.

Временами, когда сидишь у перископа, делается не по себе от тошнотворного трупного запаха, и ничто не может отвлечь от него. Везде, куда ни глянешь, одно и то же: обожженная земля, избитые осколками -и пулями стволы деревьев, ямы, проволочные заграждения.

Вдруг откуда-то со стороны противника донеслись звуки музыки. Я старался определить направление этих звуков, но так и не нашел их источника.

И вдруг я увидел, как маскировочный щиток на амбразуре вражеского снайперского окопа осторожно отодвинулся в сторону. С такой же осторожностью стрелок установил винтовку и притаился. Медлить было нельзя, так как немец мог в любую минуту убить кого-либо из наших бойцов. Я выстрелил в черную пасть бойницы, не видя лица противника. Винтовка в руках немца дернулась кверху, стукнувшись о верхнюю часть амбразуры, и упала назад в окоп. Я убрал свою винтовку, прикрыл стрелковую щель, взглянул на Найденова. Прислонившись к стенке окопа, он безмятежно спал. Уйти в другое место и продолжать наблюдение я не мог — нельзя оставить спящего, товарища. Проснувшись, он обязательно откроет бойницу, за которой, возможно, следят немецкие стрелки. Ведь ни один снайперский выстрел, с чьей бы стороны он ни прозвучал, не оставался незамеченным.

Я тронул спящего Найденова за плечо. Сергей мигом вскочил на ноги, схватил винтовку и страшными глазами уставился на меня:

— А? Что? Немцы?

— Проснись! Немцы на своем месте, я разбудил тебя, чтобы предупредить, что стрелял.

— А-а! И как это я уснул? Извини. Ночью пришлось повозиться с одной огневой точкой. — Сергей, судорожно зевнув, уселся на прежнее место.

— Пойду завтракать, Сергей. Потом пойдешь ты. Смотри, чтобы все было в порядке. Придет гость — -доложи.

По пути я заглянул в землянку пулеметчиков — навестить Максимыча. Солдаты завтракали и внимательно слушали товарища, читавшего газету «Ленинградская правда».

— «Тридцатого августа советские войска Южного фронта… — чтец мельком взглянул на меня и продолжал: — решительным штурмом взяли город и порт Таганрог. Ростовская область полностью очищена от фашистских оккупантов».

— Здорово, ребята, а?

— Там-то ладно получается, а вот мы засиделись под Ленинградом, сказал Максимов, набивая трубку. Потом обратился ко мне:

— Осип, я тут думаю, как бы наладить нам ночную стрельбу из пулемета по тылам немцев.

— Очень хорошо, только надо установить угломер-квадрант.

— Но, видимо, это не простая штуковина, ни у кого из пулеметчиков ее не видно.

— А ты, Максимыч, видел монокулярный пулеметный прицел? Он позволяет бить на дальнее расстояние.

— Видеть-то видел на стрельбище, да где мне в нем разобраться! Уж больно там много всяких колесиков да винтиков. А угломер — это попроще, по памяти можно установить необходимый угол прицела.

— Да это такой же оптический прицел, как и у снайперской винтовки, только больше по размеру и по-другому устроенный. Он тоже укрепляется на угломерном столе. С его помощью можно определить прицел до одной тысячной. Понимаешь, как это важно при стрельбе с закрытой позиции по открытой цели?

— Осип, будь другом, помоги мне его раздобыть. Максимыч взял пилотку и надел ее, стараясь прикрыть правое ухо. Я увидел на нем глубокий рубец.

— Когда тебя покалечило? — спросил я.

— Это рубец-то? — переспросил Максимыч, усиленно задымил трубочкой и осторожно погладил правое ухо. — Память мальчишеских лет, упал с лошади…

— Не верьте ему, старшина, это его выдрали: в чужом огороде морковь воровал. Но урок ему на пользу не пошел, — сказал ехидно пулеметчик Гаврила, не любивший Максимова.

Я взглянул на Максимыча — как среагирует он на эту язвительную реплику товарища. Но пулеметчик словно и не слышал шутки. Он спокойно, чистил своего тезку: взял в руку запасной ствол пулемета, смазал его и вставил в чехол. Чувствуя на себе мой вопрошающий взгляд, сказал:

— Я на него не сержусь: у человека дурной характер. Скверно склепан. Впрочем, солдат он славный. В доброе время боялся даже курице голову отсечь, а на фронте ко всему привык. Давеча застрелил фрица и улыбается, словно зрелую ягоду проглотил.

Гаврила, лукаво взглянув на Максимыча, молча продолжал набивать пулеметную ленту.

Провожая меня, Максимов еще раз напомнил:

— Осип, надолго не откладывай, если сможешь, раздобудь угломер-квадрант.

На другой день все нужные приготовления к стрельбе с открытой позиции по закрытым целям были закончены еще до наступления темноты. По нашим расчетам, под огонь пулемета должна была попасть грунтовая дорога, идущая от городского парка Пушкина в сторону фронта.

С наступлением сумерек Максимов пришел к нам в блиндаж и присел рядом со мной на нарах.

— Осип, у меня все готово, идем постреляем, — предложил он.

Не торопясь Максимыч подошел к пулемету, установленному на открытой позиции, ладонями протер глаза, тщательно проверил прицел, затем поплевал на ладони, да так потер одну о другую, что, казалось, вот-вот на землю посыплются искры. Пристально взглянув в сторону противника, он взялся за рукоятки пулемета, затем решительно приподнял предохранительную щеколду и нажал двумя пальцами на спуск. Послушный механизм мгновенно пришел в движение, патронная лента дергаясь, торопливо поползла к окну приемника, рукоятка отбивала счет выстрелов.

Максимов дал длинную очередь по невидимой цели и замер, не снимая рук с пулемета. Он весь превратился в слух. В расположении противника все было тихо: ни звука, ни шороха. Как проверишь результат стрельбы? Мы видели эту извилистую грунтовую дорогу только на карте. Она проходила по склону холмика, затем пересекала мелколесье и по полю тянулась к линии фронта.

Вечером к нам в блиндаж пришел начальник дивизионной разведки, спросил:

— Кто из вас ведет ночной обстрел из пулемета тылов противника?

Максимов встал:

— Я, товарищ капитан.

— Молодчина! Заставил немцев искать другую дорогу на передовую. Капитан достал карту. — А теперь вот эту тропинку возьми под обстрел, по ней тоже ходят гансы.

Максимов, высвобождая одну за другой ленты, менял установку прицела. Воодушевленный результатами своей стрельбы, он всю ночь вел периодический обстрел дороги и тропы в тылу врага.

Под утро нас разыскал Найденов. Он был чем-то взволнован:

— Ребята, у меня сейчас были гости — комбат Круглов и с ним еще тот большой начальник. Бородатый, любит пошутить… Гость поинтересовался, как я забрасываю к немцам в траншею ружейные гранаты, потом сам проделал всю подготовку к выстрелу и даже раз стрельнул. Затем они отошли от меня в сторону и заговорили о чем-то своем. Я только расслышал, как гость говорил, что к немцам на помощь пригнали из Франции две дивизии отъявленных живоглотов: одна дивизия в районе Стрельны, а другая где-то около поселка Горелово. Они будто хотят атаковать нас с суши и одновременно на шлюпках по заливу прорваться в город с десантниками. Вишь что, гады, замышляют!

— А комбат что? — спросил Максимыч.

— Об этом, говорит, могут мечтать только сумасшедшие.

— А гость что?

— Не слыхал, они ушли от меня.

— В каком чине гость? — спросил я Сергея.

— Погон нет, а на груди орденов не счесть…

Желание увидеть этого человека не давало мне покоя, но ни Круглов, ни Романов не появлялись в нашей траншее. Всех заинтересовал таинственный гость: «начальство», а без погонов, грудь в орденах… Кто бы это мог быть?.. Вскоре все разъяснилось. На следующий день утром во время политбеседы к нам в бомбоубежище пришел майор Круглов и с ним товарищ в защитном плаще без погонов. Круглов поздоровался с нами, сел на лавку при входе в укрытие и попросил замполита Перова продолжать беседу. Гость тоже сел на лавку, снял фуражку и положил ее на колени, а сам небольшими карими глазами проницательно всматривался в лица бойцов и командиров. Найденов ткнул меня локтем в бок, шепнул:

— Тот самый…

— Молчи, не мешай слушать.

Когда беседа закончилась, Круглов познакомил нас с гостем. Это был командир партизанского отряда, действующего в тылу врага в Ленинградской области.

— Степан Афанасьевич, — обратился Круглов к партизану, — расскажите нам, пожалуйста, о боевых делах вашего отряда и о том, как живут советские люди на оккупированной территории.

В укрытии водворилась такая тишина, что мы услышали шуршание мыши на потолке; все, будто по команде, смотрели на гостя.

Партизан, держа в руках фуражку, не спеша вышел на середину укрытия. Стройный, с приподнятой лысеющей головой, он оглядел нас темными, глубоко сидящими глазами, как бы оценивая каждого. На его продолговатом лице появилась добродушная, с хитринкой улыбка. Левую руку партизан держал в кармане выцветшего на солнце плаща. Когда он заговорил, его приятный, звонкий голос отчетливо зазвучал в нашем убежище:

— Когда я улетал в Ленинград, наши партизаны и партизанки просили передать защитникам Ленинграда братский привет и пожелание боевых успехов. Вот я и пришел к вам… Мы, партизаны, дорогие товарищи, помогаем вам воевать. Наши враги — не только фашисты, а и предатели. Иногда нам приходится жить с этой сворой в одной деревне, а то и спать под одной крышей. Вот на днях наши партизаны украли из штаба восемнадцатой армии одного офицерика, по фамилии Рекэ. Он не захотел с нами разговаривать. Партизаны, по его словам, «бандиты», он требовал отправить его за линию фронта к «русским», и баста. Что же с такой тварью прикажете делать? А мы знали его и раньше, это был страшный зверь: не одну сотню советских людей истребил. Но есть и пострашнее его. Он — открытый враг, а вот когда человек носит русское имя, а тайком выдает гестаповцам стоянку партизан или наших связных, вот тут-то по-настоящему страшно делается. На одном суку приходится другой раз вешать фашиста и предателя. Но самое мучительное, дорогие товарищи, когда приходится присутствовать во время казни советских граждан. В груди бешено стучит сердце, а ты не можешь спасти жизнь своему человеку. Трудно, очень трудно удержаться, чтобы не броситься на фашистского палача… А приходится улыбаться, когда на тебя глядит эсэсовский офицер. Нас, партизан, немцы в плен берут очень редко, да и то раненых или спящих. Они нас пытают… Ну кто скажет им, где его семья: жена, дети, отец, мать, товарищи по оружию. И замучают… Изобьют до полусмерти и сунут в петлю. Иногда расстреливают, но это они делают только с пожилыми женщинами и подростками, а молодых партизанок и нас, мужчин, вешают. Но мы в долгу не остаемся, у нас для фашистов и их сообщников всегда находится конец веревки да крепкий сук.

Специальные, так называемые экспедиционные, войска под командованием гитлеровца Штелькера действуют по ликвидации партизан и еврейского населения в Прибалтике. Этот нацист Штелькер страшный и хитрый человек. Он все делает чужими руками. Расстреливают, вешают, в огне жгут советских граждан его сообщники: местные нацисты и полицаи, им помогают и наши предатели: украинцы, русские и белорусы, эстонцы, латыши, литовцы. Этим людишкам гитлеровцы поручают заполнять братские могилы советскими людьми.

— Что это за люди полицаи? — спросил кто-то из товарищей.

— Полицаи? — переспросил гость. — Это не просто люди, которых гитлеровцы силой заставляют им служить. Многие из них добровольно пошли на службу к фашистам, чтобы совершить вполне осмысленное преступление перед своими соотечественниками.

Полицаи действуют в знакомой им местности, где они знают каждого человека, каждую лесную тропинку. С их помощью гестаповцы узнают, где живут коммунисты, комсомольцы, семьи партизан. Правда, среди полицаев есть, и наши товарищи, они помогают нам вылавливать предателей, ну а суд над этими людишками у нас короткий — на сук, и делу конец.

Каждое сказанное партизаном слово как капля раскаленного металла падало на сердце советских солдат. А Степан Афанасьевич называл имена погибших людей, перечислял сожженные врагами села, деревни. Он призывал нас не к жестокости, а к возмездию. Голос его звучал спокойно, неторопливо и уверенно, как речь прокурора.

Бойцы слушали партизанского командира, опустив головы. Никто не задавал ему больше вопросов, но с этого дня каждый из нас с какой-то особой неутолимой жадностью искал встреч с врагом в открытом бою.

Когда партизанский командир уходил от нас, Максимов протянул ему свою молчаливую подругу-трубочку:

— Передайте эту забаву от меня вашему лучшему пулеметчику.

«Неизвестный гость» обнял Максимова.