Под Ропшей

Под Ропшей

Лучи восходящего солнца ласкали колосья зрелого хлеба. Под тяжестью крупных зерен колосья низко клонились к земле.

Я лежал в окопе, смотрел на волнующееся ржаное поле и думал: «Где теперь тот человек, руками которого оно вспахано и в рыхлую, пахнущую корнями землю брошено зерно? Возможно, и он вот так же, как я, смотрит сейчас из окопа на колосистое хлебное поле и тоскует о мирном труде».

Рядом со мной лежал Володя Сидоров. Был он человек ума бойкого и цепкого; никто из нас не мог быстрее и правильнее его оценить всю сложность боевой обстановки. Он всегда умел выбрать выгодное место в бою. На его простом лице со вздернутым носом неизменно сияли улыбкой хитрые маленькие глазки, при разговоре с товарищем он любил похлопать его по спине. В размашистых и уверенных движениях снайпера сказывался весь его характер. Вот и теперь по его выбору заняли мы свою позицию вблизи шоссейной дороги.

Два дня было тихо. Мы уже думали, что продвижение врага наконец приостановлено. Но вот утром седьмого сентября в расположении нашего батальона разорвался вражеский снаряд. Это было началом ожесточенного сражения за город Ропшу.

С каждой минутой артиллерийская стрельба усиливалась, в ней приняли участие сотни пушек с обеих сторон. Воздух наполнился грохотом разрывов и скрежетом металла. Кругом неистово бушевало пламя пожаров.

Как всегда во время артподготовки, в голове стоял непрерывный шум, лицо и руки незаметно покрылись копотью. Появилась страшная жажда. Казалось, что один глоток воды сразу вернет спокойствие и прежнюю силу. Но это мучительное состояние продолжалось только до тех пор, пока не показалась каска вражеского солдата.

Как только эта каска с двумя рожками появляется перед твоими глазами, сразу забывается все: жажда, усталость, шум в голове. Ты целиком подчинен одному желанию — убить фашиста. Видишь врага — и радуешься его смерти.

Уткнувшись лицом в песок, мы с моим напарником Сидоровым изредка переглядывались. Как это произошло, я не заметил: но когда я снова взглянул на Володю, он лежал беспомощно на боку, лицо его было залито кровью. Я прижался ухом к его груди — он был мертв.

Всего лишь минуту назад Сидоров мне говорил:

— Дыши ровнее и только открытым ртом, не давай биться часто сердцу, а то потеряешь меткость выстрела. — Володя, подмигнув мне, добавил: — Скоро подойдет и наша очередь стрелять.

Задыхаясь от порохового дыма, я стал дышать широко открытым ртом. Сидоров, улыбаясь, отвел глаза от меня и продолжал наблюдение за дорогой. Все это было минуту назад, а сейчас он лежал с лицом, залитым кровью, с черепом, проломленным крупным осколком.

Я не хотел верить тому, что Владимир мертв. Еще и еще раз прижимался ухом к его груди с надеждой уловить хотя бы приглушенный стук сердца. Но сердце снайпера умолкло. Он умер, крепко сжимая в руках винтовку. Я лежал рядом с мертвым другом, полный решимости оберегать его до последнего патрона. Как только прекратилась артиллерийская стрельба, последовал приказ майора:

— Отходить к лощине!

Я положил себе на спину тело Владимира, еще раз взглянул на хлебный колос, чудом уцелевший возле окопа после огненного шквала. Колос по-прежнему раскачивался на тонком стебле, опаленный копотью. «Какая в нем сила жизни!..» Я стал отползать к лощине. Трудно было ползти по изрытому полю, но не мог же я оставить тело товарища.

В лощине ко мне подбежал один из артиллеристов и раздраженно спросил:

— Опять отступаете?

— Нет, не отступаем, а переходим на новые позиции. — Я вынул из чехла лопату и стал рыть могилу.

— Это ваш командир? — допытывался артиллерист.

— Нет, не командир — друг.

Ко мне подошли Бодров и Ульянов. Мы молча, не сказав друг другу ни слова, похоронили нашего товарища, снайпера, коммуниста Владимира Андреевича Сидорова.

Вражеское командование, несмотря на огромные потери, продолжало гнать в бой все новые и новые части, стремясь прорваться к Ропше.

Из кустарника показались танки врага. На бешеной скорости мчались они в нашу сторону. Но не успели немецкие машины преодолеть и трехсот метров, как батарея капитана Столярова подбила первый, потом и второй танк. Раздались оглушительные взрывы — рвались снаряды внутри подбитых машин. Автоматчики стали соскакивать с танков и укрываться в кустарнике. Еще три вражеские машины остановились и загорелись/ Остальные тринадцать танков укрылись на склоне оврага. Теперь огонь батареи Столярова против них был бессилен.

По окопам из уст в уста передавался приказ комбата:

— Приготовить гранаты!

Мы связывали ручные гранаты по нескольку штук вместе и прикрепляли к ним бутылки с горючей жидкостью. Все приготовления были быстро закончены, но никто из нас толком не знал, как мы сумеем подойти к вражеским танкам. Ведь прежде чем мы подползем к машинам на дистанцию броска ручной гранаты, немцы расстреляют нас из пулеметов. А тут еще, как назло, из кустарника стали выползать автоматчики. Они стремились соединиться со своими танками.

Недалеко от нас в окопе стоял майор Чистяков. Лицо его было бледным, на лбу выступили капельки пота; он нервно кусал губы, глаза неотрывно следили за движением автоматчиков. Рядом с комбатом стояли командиры рот Зорин, Воробьев и Круглов.

Воробьев посмотрел в глаза майору:

— Как же быть, товарищ комбат? Неужели пропустим этих гадов в тыл?

— А что вы можете посоветовать?

Наступило тяжелое молчание. Я знал, что лейтенант Воробьев без колебания отдаст свою жизнь, лишь бы не отступать. Но в данном положении эта жертва была бы бессмысленной. В овраге собралось не менее батальона немецких автоматчиков, которые в любую минуту под прикрытием огня танков могли нас атаковать.

Но Воробьев продолжал горячиться и доказывать комбату, что лучше умереть в бою, чем стоять в окопе и ждать, когда тебя пристрелят или растопчут.

Круглов не выдержал и крепко выругался.

— Не горячитесь, лейтенант, нужно обдумать дело хорошенько, возможно, найдем выход.

Воробьев неодобрительно посмотрел на Круглова:

— Выход только один, товарищ старший лейтенант, — атаковать и как можно дороже отдать свою жизнь!

Майор Чистяков дружески потрепал Воробьева по плечу:

— Рановато, друг, умирать собрался. Надо уметь воевать. Мы знаем, что такое война, но кровь проливать попусту нечего. Броситься очертя голову на дула вражеских пушек н автоматов — это не геройство, а трусость перед силой врага.

Комбат взял бинокль и тщательно осмотрел склон оврага, поросший мелким кустарником. Потом продолжил прерванный разговор:

— Вы, товарищ лейтенант, командир и рискуете не только своей жизнью, но и жизнью вверенных вам людей. За них вы отвечаете перед Родиной. Всегда помните это, иначе потеряете самое дорогое: доверие бойца.

Из кустарника к оврагу подъехали мотоциклы, по-видимому связные. Один из мотоциклистов что-то передал автоматчикам, и мотоциклы быстро укатили.

В это время открылся люк одного из танков. Из серой бронированной башни показалась голова танкиста. К нему подбежал пехотный офицер.

На нашей стороне прозвучал одиночный винтовочный выстрел, и танкист, схватившись руками за голову, медленно опустился. Люк закрылся.

Вскоре танки загудели моторами и стали расползаться по склону оврага.

Борисов, с которым после гибели Сидорова я работал в паре, сжимая рукоятку противотанковой гранаты, прошипел сквозь сжатые зубы:

— Поползли… Ну что ж, встретим…

Теперь впереди нас были танки и автоматчики, позади — топкое болото. В воздухе появились вражеские бомбардировщики. Но никто из бойцов не двинулся с места. Каждый еще крепче прижался к родной земле.

Все ждали сигнала. Но комбат Чистяков по-прежнему спокойно стоял в своем окопе. «Что он медлит? Почему молчит?» — думал я. И тут случилось нечто такое, чего никто не ожидал: танки развернулись в противоположную от нас сторону, а вражеские автоматчики показали нам спины. До нашего слуха донеслась из-за оврага стрельба ручных пулеметов. Это было похоже на чудо. На самом же деле, как потом выяснилось, рота автоматчиков из резерва полка, приданная нашему батальону, по приказу майора Чистякова дерзко пошла в обход вражеских танков. Как только рота подошла к условленному месту и завязала бой с немецкими автоматчиками, мы атаковали противника на склоне оврага.

Полетели в танки связки ручных гранат, начали стрельбу станковые и ручные пулеметы. Враг, прижатый нашим огнем ко дну оврага, заметался, как раненый зверь. Три танка были подожжены, остальные стали поспешно отступать в сторону леса. Тут снова вступила в бой батарея капитана Столярова. Капитан теперь уже во весь рост стоял в своем окопе и оглушительным басом кричал в трубку телефона:

— Огонь! Беглый огонь, черт возьми!

Вражеская пехота, лишившись танкового прикрытия, поспешно стала отступать, но немногим удалось выбраться из оврага.

Когда опасность флангового удара врага миновала, капитан Столяров подбежал к комбату Чистякову и крепко обнял его.

Не верилось, что один поредевший батальон пехоты и одна батарея могли разгромить такую сильную вражескую группу. Исход боя решило не количество войск, а непоколебимая воля советского воина к победе, хладнокровие и военная зрелость наших командиров.

Комбат с нескрываемой гордостью смотрел на проходивших по узкой траншее красноармейцев. Среди них был и пулеметчик Ершов.

Командир роты Круглов остановил солдата:

— Ну как, дружище, здорово, наверное, устал сегодня, таскаясь с «максимом» с места на место?

Ершов, улыбаясь, похлопал по корпусу пулемета:

— Что вы, товарищ командир, вовсе не устал. Эта тяжесть не велика. Куда тяжелее, когда на тебя враг прет, а остановить его нечем. А с этим дружком не пропадешь. Трах-трах-тах — и фашистов как не бывало.

Вечером, в минуты затишья, свободные от нарядов бойцы собрались в большой землянке командира взвода Владимирова. Хотелось повеселиться, побыть с товарищами, забыть хотя бы на время пережитое за день. И как всегда, нас радовали и веселили саратовская гармонь и русская гитара. Эти инструменты как зеницу ока хранил в ящике своей походной кухни повар Катаев. На гармошке мастерски играл любимец взвода красноармеец Владимир Смирнов, а на гитаре снайпер Синицын. Наши музыканты удобно устроились на нарах и разом заиграли:

Вставай, страна огромная,

Вставай на смертный бой…

Эту песню мы очень любили не только за хорошие слова, но и за сильную, хватающую за сердце музыку. Ее пели в те годы все советские люди, где бы они ни находились. Пели в тылу и на фронте, пели перед боем солдаты и рабочие у станков:

Пусть ярость благородная

Вскипает, как волна.

Идет война народная,

Священная война.

Песню сменила лихая русская пляска. Как бы нехотя, лениво вышел сибиряк Алеша Ульянов. Прядь волос упала на загорелый лоб, взмахом головы он отбросил ее назад и прямо с места начал быструю-быструю дробь. Пляска Ульянова заразительна — бойцы начали притопывать ногами. Из толпы выбежала в круг Зина Строева. Ее маскировочная куртка порвана и обожжена, но голова аккуратно повязана чистым цветным платочком.

Красивое русское лицо Строевой, покрытое летним загаром, пылает румянцем, большие голубые глаза задорно смотрят на нас. Пряди пышных русых волос рассыпались по плечам. Тонкая девичья талия туго перетянута ремнем.

До чего же она хороша в эту минуту! Как мила ее открытая мальчишеская улыбка! А как она пляшет! Натренированные ноги то уверенно выбивают дробь, то красиво и легко, лишь носками касаясь земли, двигаются по сырому земляному полу.

Многие солдаты и командиры заглядывались на Зину, да где там — она и слушать их не хотела. Такая строгость в поведении девушки в условиях фронта казалась многим странной и удивительной.

«Да ты, дорогой товарищ, не торопись объясняться в любви, — обрезала обычно Строева незадачливого поклонника, — а докажи в бою, какой ты герой».

Скажет это спокойно, да еще такие состроит глазки, что слова не скажешь, словно язык к зубам пристынет.

«Вот оно, нехитрое солдатское веселье между двумя смертями», — думал я, глядя на Зину, на пляшущих товарищей.

Вся жизнь Строевой, о которой как-то вкратце она рассказала сама, в этот миг припомнилась мне.

Отец Зины Василий Александрович и мать Мария Сергеевна погибли в 1922 году во время крушения поезда. Двухлетнюю девочку взяла на воспитание ее тетка, у которой она прожила до восьми лет. В 1928 году тетя умерла. Осиротевшая Зина была принята в детский дом. Успешно закончив среднюю школу, она поступила в Педагогический институт имени Герцена в Ленинграде.

И вот воспитанница детского дома, студентка четвертого курса института комсомолка Зинаида Строева стоит у стола комиссара районного военкомата с заявлением в руке. Она просит принять ее в ряды Красной Армии. На все доводы комиссара, уговаривающего Зину взять обратно заявление, Строева твердо отвечает: «Я снайпер, вот документ. Я не могу стоять в стороне».

Ее просьба в конце концов была удовлетворена. Впервые в бой Зина вступила в районе станции Волосово в составе нашего батальона. Вместе с нами безропотно несла она все тяготы фронтовой жизни. Строева хорошо овладела тактическими приемами снайпера. Она отличилась и в сегодняшнем бою: это Зина метким выстрелом сразила танкиста.

В самый разгар нашего веселья в землянку пришли майор Чистяков и старший лейтенант Круглов. Наши музыканты с особым подъемом заиграли «Барыню».

Майор Чистяков весело посмотрел на разгоряченные пляской лица красноармейцев и широко заулыбался.

— Товарищ майор, просим в круг… Почет и место, — раздались голоса.

— Я ведь плохой танцор, но под такую музыку готов сплясать как умею. Ну-ка, сторонись, ребята…

Комбат степенно прошел круг, потом, сложив руки на груди, пустился вприсядку. Чистяков, конечно, хитрил, когда извинялся перед нами. Он был отличным танцором. Мы наградили его шумными аплодисментами и выкриками: «Браво нашему комбату!» В пляске принял участие и Круглов. Во время его пляски вбежал в землянку командир взвода Петров:

— Товарищ комбат, немцы вешают в нейтралке парашютные ракеты!

— А-а, снова люстры… Ну, значит, жди какой-нибудь пакости; кончай веселье, товарищи, — быстро сказал комбат.

Не успев поблагодарить музыкантов и плясунов, мы покинули землянку и заняли свои огневые позиции. Ожидалась ночная атака.

Наши снайперы расстреливали парашютные ракеты из трофейных винтовок разрывными пулями. Когда такая пуля попадала в ракету или в ракетный парашют, она рвалась, и ракета падала на землю, где все еще продолжала гореть.

Ночь прошла в непрерывной перестрелке с противником, но ночной атаки не последовало.

* * *

Лучи восходящего солнца осветили узкую, сырую от росы траншею, в которой стояли измученные ожиданием люди, готовые к бою. Слева от нас простиралось болото, над которым повис густой туман. Вершины ольхи причудливо торчали из молочной пелены.

Туман усиливался с каждой минутой. Вскоре он захватил траншею и всю нейтральную полосу. В пяти шагах ничего не было видно. Впервые очутившись в такой обстановке, многие из нас растерялись; мы стояли в траншее с оружием в руках, не зная, что делать.

Из тумана неожиданно выплыл комбат Чистяков:

— Товарищи бойцы, усилить наблюдение! Где старший лейтенант?

Командир взвода Петров доложил:

— Старший лейтенант Круглов проверяет секреты.

Чистяков пристально посмотрел в глаза Петрову, как будто упрекал: «Почему там Круглов, а не ты?»

Потом майор подошел к станковому пулемету и нажал гашетку, как говорят, на всю катушку. На звук пулемета разом откликнулись все огневые точки противника.

— Ага, сидят на месте, поганцы, боятся нашей атаки! — майор энергично передернул плечами.

Мы будто ожили, стало спокойнее на душе. Со стороны оврага, у которого мы вчера вели бой с немцами, прозвучали одиночные выстрелы. Мы насторожились. Вслед за одиночными выстрелами застрочили автоматные очереди, и в этот момент донесся до нас странный протяжный звук, похожий на человеческий голос, прозвучавший последний раз в жизни. Он утонул в дробном стуке автоматов.

Что происходило на дне оврага? Может быть, гибнут товарищи? Мы не знали. Командир взвода Петров запретил нам спуститься туда, чтобы разведать происходящее.

В девятом часу утра туман наконец оторвался от земли и рассеялся. Пулеметная стрельба прекратилась. Вместе с комбатом и Петровым я пошел на командный пункт роты. Там мы увидели за завтраком Круглова, Строеву, Ульянова и Бодрова. В углу землянки на патронном ящике сидел долговязый немецкий офицер и медленно, с достоинством ел гречневую кашу. Немец держал котелок меж колен, то и дело посматривая на часы.

— В овраге прихватили? — спросил Круглова Чистяков. — Верно, разведку вел?

— Да, разведку, — ответил старший лейтенант. — Не ожидали встретить нас.

В землянку вошел политрук Васильев, только что вернувшийся из Ленинграда. Мы окружили его и наперебой стали расспрашивать.

— Все ваши письма я опустил в почтовый ящик, — сказал он. — Извините меня, побывать у ваших родных я не мог, был занят служебными делами. Ленинградцы, — продолжал он, — готовятся к решающему сражению. Трудно живут. На окраинах роют противотанковые рвы, строят доты и дзоты, на дорогах и полях ставят железобетонные надолбы, минируют все подступы к городу.

В блиндаже стояла полная тишина, даже пленный немец с напряжением вслушивался в слова Васильева.

Политрук открыл пачку папирос «Беломорканал», мы закурили. Пленный с жадностью потянул носом запах табака.

— Да, в городе тревожно, — продолжал Васильев. — Связь между Ленинградом и Москвой прервана… Вот какие дела…

Это сообщение политрука отозвалось в наших сердцах глубокой болью.

Политрук поискал меня глазами и подал мне что-то тяжелое, завернутое в плащ-палатку.

— Вот, Иосиф, подарок от наших. На нашем заводе изготовлено.

Я развернул подарок от родного завода и не поверил своим глазам. Ведь до войны наш завод выпускал самую что ни на есть мирную продукцию, а теперь передо мной лежали два новеньких вороненых автомата.

— Это тебе и мне. Просили испробовать в бою и сообщить результаты.

Автоматы вызвали горячий общий интерес. Они перебывали в руках у всех.

Во время нашей беседы с Васильевым немец все время вертелся на пустом ящике как сорока на колу, тревожно посматривал на свои часы. Круглов неожиданно подошел к нему и спросил через переводчика:

— Так вы утверждаете, что атака начнется в десять ноль-ноль?

Немецкий офицер, глядя на советского командира неподвижными пустыми глазами, сухо произнес:

— Таков был приказ.

Майор Чистяков посмотрел на свои часы:

— Ну что ж, товарищи, поверим ему, что атака начнется в десять ноль-ноль. А насчет Ленинграда… — И майор показал пленному крепко сжатый кулак.

Мы вышли в траншею. Вскоре все вокруг загудело от вражеских самолетов. Эскадрильи одна за другой шли на бомбардировку Ропши. Наша зенитная артиллерия стреляла непрерывно.

Пленного увели в штаб полка, мы разошлись по огневым точкам и приготовились к отражению атаки.

Ровно в 10.00 враг начал артиллерийскую подготовку. Она велась с какой-то особенной силой. Воспользовавшись сильным огнем своей артиллерии, вражеская пехота подползла к нашим траншеям на расстояние трехсот метров. Разрывные пули немецких автоматчиков врезались в бруствер наших траншей, рвались, осыпали нас мелкими осколками.

Здесь впервые я наблюдал сильное устрашающее действие, которое оказывали разрывные пули на многих бойцов.

Я видел, как Орлов долго обшаривал свои карманы, сумку — что-то искал. Потом он подбежал к красноармейцу Изотову и попросил его дать ручную гранату. Изотов посмотрел на него и покачал головой. Орлов настойчиво просил:

— Дай мне только одну гранату, больше не надо.

— Нет, оружие — это не закрутка табаку. Ищи в нишах.

Орлов подошел к командиру взвода Викторову и попросил гранату.

Викторов удивленно посмотрел на растерянное лицо красноармейца:

— Ты что, рехнулся? Да у тебя их пять штук болтается на ремне.

Орлов опустил руку на гранаты и облегченно вздохнул.

Да, растерялся товарищ. Но тут же он быстро отстегнул «лимонку» и, прижавшись к стенке траншеи, приготовился к бою.

К исходу третьего дня непрерывного боя противнику удалось оттеснить наши войска к городу Ропше. Завязались уличные бои.

С наступлением ночи наш 105-й стрелковый полк, как сильно пострадавший, был выведен с передовых позиций на отдых и пополнение.

Мы шли через Ропшу. Город был неузнаваем: улицы завалены кирпичом, обгорелые трубы возвышались над пепелищами сожженных домов, вокруг бродили исхудавшие собаки. Поломанные осколками бомб и снарядов сучья тополей и лип качались на ветру, словно подбитие крылья птиц. Город опустел, мирные жители ушли в Ленинград.

На северной окраине города Ропши, возле пруда, я увидел сидящего с удочкой сутулого седого человека в старенькой стеганке. Мы на минуту задержались возле рыбака. В оцинкованном ведре, наполненном до половины водой, плавали три довольно крупных зеркальных карпа. Старик с умными глазами, в которых застыли боль и скорбь, смотрел на наше грязное обмундирование, разбитую обувь, покусывая губы.

Один из солдат, запустив руку в воду, поймал в ведре рыбу. Карп дышал, широко расставляя жабры, хлестал бойца хвостом по руке.

— Возьмите себе, товарищи, эту рыбу, хорошая уха получится. В Ленинграде такой теперь нет, а я до вашего возвращения еще себе изловлю, их тут много водится.

Красноармеец пустил карпа в воду, а сам, наклонив голову, пошел к дороге. Слова рыбака: «Возьмите себе, товарищи, эту рыбу, хорошая уха получится. В Ленинграде такой теперь нет», били прямо в сердце бойца. Мы все еще отступали.

Когда начало светать, мы прошли в сторону от дороги, переправились через речку Шингарку и остановились на отдых в лесу вблизи селения Порожки.

Трудно было поверить тишине, которая окружила нас. Лес еще сохранял ночную прохладу в этот утренний час, опьянял запахом хвои и смолы. Бойцы бросались на траву и сразу же засыпали.

Где-то недалеко на опушке леса играла гармошка и громко пели песню женские голоса. Разобрать слова было трудно, но по мотиву мы узнали ее: «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой».

Ульянов и я расположились вблизи командного пункта роты, возле молодых дубков, но уснуть не успели. К нам подошел сержант Акимов. Ульянов спросил его:

— Ты где пропадал?

Акимов лег с нами на траву, заложил руки за голову и долго лежал молча.

— Сеня, ты чего такой хмурый? — допытывался Ульянов.

— Будешь хмурый…

Акимов вдруг засмеялся:

— Слышите песню? Вот я там побывал. Думал, малинник, а оказалась крапива. Эх и попало же мне от наших ленинградок! Они копают там новые рубежи. Когда я подошел к ним, девушки собрались на опушке завтракать. Пригласили меня, конечно, поесть. Ну, я согласился, достал хлеб, банку консервов, стал их угощать. Вот тут-то и началось!.. Ох и крепко же они на нас злятся, что мы плохо воюем. Мол, мы, женщины, не боимся вражеских самолетов, они нас бомбят и обстреливают из пулеметов, а мы, значит, не прекращаем работы. Роем траншеи, строим доты и дзоты для вас, а вы бежите очертя голову, да куда бежите? В Ленинград! И давай, и давай меня со всех сторон чесать и колошматить…

— Ну а ты что? — хмуро спросил Ульянов.

— Как «что»? Рта открыть не давали, а ты спрашиваешь, что я им ответил.