Решающее сражение

Решающее сражение

С восходом солнца легкий ветерок зашумел в соснах и елях, затрепетали листья на кружевных осинах. Лесные обитатели просыпались: через лужайку с шумом пролетели красавицы сойки, застрекотал в лозовых зарослях дрозд.

Ульянов и я брились возле лесного ручейка. Клочья пены падали с бритвы, ручей подхватывал мыльную пену и уносил.

Мы брились тщательно, первый раз после тяжелого боя за Ропшу.

У подножия бородатых елей сидели и лежали на траве вновь прибывшие на фронт красноармейцы. Они тихо разговаривали между собой, угощали друг друга изделиями домашней кухни, прислушиваясь к каждому звуку в лесу.

Дядя Вася только что закончил чистить пулемет и подошел к новобранцам.

— Наш комроты любит, чтобы оружие всегда было в исправности, послышался его ровный, спокойный басок. — Он лично все осмотрит, проверит, расставит наши силы так, что, куда ни сунет фашист морду, будет битым. Да еще и резерв при себе имеет, ну как вам сказать, не такой, как у больших командиров — дивизию или две, а всего-навсего три ручных и один станковый пулемет. В тяжелую минуту боя — это большая подмога. — Василий Ершов оглядел своих слушателей ласковым взглядом, вытер лицо, замасленные руки, закурил. Бывает в бою всяко, — продолжал дядя Вася. — Иной раз так нажмут немцы, что не хватает сил сдерживать. Вот тут и подоспеет командир со своим резервом и получается ладно. Ох, как не охоч отступать наш комроты. Страсть как злится!

— Вы говорите, что фашистов крепко бьете. Тогда почему же наши отступают? — спросил один из новичков.

— Отступление отступлению рознь, дорогой мой, — внушительным тоном ответил дядя Вася. — Бежать от страха — это одно, отходить с боем — совсем другое. Бить-то мы их бьем крепко, это правда, ребята, а отступаем перед техникой. Уж больно много у них танков, самоходок, транспортеров и авиации. Да что вам доказывать, сами пришли на фронт, все увидите своими глазами. Вы лучше скажите нам, как жизнь в Ленинграде?

— Плохая жизнь, — тихо заговорил пожилой красноармеец в новеньком обмундировании. — Поначалу заводы эвакуировали, детей, женщин… А теперь все дороги перерезали немцы…

— Неужели перерезали? — посуровел Ершов.

— Да, перерезали. Это точно.

— А вы сами откуда родом будете? Ленинградец?

— Родился и вырос в нем, вот второй раз защищаю.

Все разом умолкли и посмотрели в сторону Ленинграда. Сколько в этих взглядах было боли и тревоги и вместе с тем твердой решимости отстоять свой город!

После завтрака мы с Ульяновым вернулись на командный пункт роты. У подножия низкорослого кряжистого дуба сидел в накинутой на плечи шинели Круглов. Обхватив руками колени, он задумчиво грыз сухой стебелек травы и смотрел в сторону Ленинграда, который уже был виден невооруженным глазом.

Возле Круглова на росистой траве лежал политрук Васильев, закинув руки за голову. Он не отводил глаз от узенькой щели на стволе дерева, у которой хлопотали пчелы.

— Виктор, посмотри на пчел. Ты мед любишь?

— Нет, спасибо, без меда приторно: с души воротит, когда видишь, как близко подошли немцы к Ленинграду.

Офицеры помолчали.

Простая, иногда грубоватая, но крепкая фронтовая дружба связывала этих двух людей. Я вспомнил о гибели моего фронтового друга Володи Сидорова. Живо представились его улыбчивые глаза, быстрая речь, уверенная поступь. Где теперь его семья, вернулась ли жена в Ленинград? Как тяжело переживал бы он эти дни, когда решалась судьба великого города.

Круглов резким движением сбросил с плеча шинель, достал из кармана портсигар, решительно выплюнул изо рта травинку, взял папиросу в рот, а другую бросил Васильеву:

— Хватить грустить. Этим делу не поможешь. Покури да сходи-ка к вновь прибывшим, потолкуй с ними, — он кивком головы указал в сторону леса, волнуются ребята…

Васильев выпрямил над головой обе руки и взмахнул ими так, что разом встал на ноги.

— Спортсмен, — шепнул мне Ульянов, — только они так умеют вставать.

Политрук ушел к новобранцам. Со стороны Красногвардейска доносился неумолкающий шум боя.

…На рассвете мы заняли новые рубежи. Впереди, от берега Финского залива в сторону Нового Петергофа, простиралась обширная равнина, поросшая мелким кустарником, среди которого выделялись небольшие участки хлебных полей. Позади, совсем близко за ними, — Ленинград.

В расположении противника стояла тишина.

Со стороны Финского залива дул влажный ветер, слышался всплеск волн.

Ульянов и я стояли на часах у землянки комбата Чистякова. В укрытии было многолюдно. То и дело входили и выходили командиры и политруки рот. Весь день прошел в хлопотах: наша часть готовилась к атаке.

Пулеметчик, минометчики и мы, стрелки, стояли в открытой траншее. Огоньки папирос вспыхивали то в одном, то в другом месте, иногда слышался сдержанный говор. Но хотя у всех мысли были заняты боем, люди грворили совершенно не о том, о чем думали, Мне многие задавали вопрос, когда и как я получил новые сапоги. И я подробно отвечал всем любопытным, а сам не переставал думать о жене, о детях.

В семь часов утра пятнадцатого сентября слово было предоставлено нашей артиллерии. Под ногами зашаталась земля. Казалось, она поднялась и повисла в воздухе, качаясь из стороны в сторону, словно гамак.

Майор Чистяков стоял рядом с Кругловым и Васильевым. Я видел, что глаза комбата ни на секунду не отрывались от циферблата часов, которые он держал в левой руке. Он следил за минутной стрелкой, которая медленно передвигалась по циферблату от цифры шесть к цифре семь. В правой руке Чистяков держал заряженную ракетницу, и, как только минутная стрелка указала тридцать пять минут седьмого, в небо взлетели зеленые ракеты.

Это была первая наша атака, к которой мы тщательно подготовились. Командир роты Круппов распределил нас, снайперов, поровну в каждый взвод. Я в паре с Ульяновым шел в атаку во взводе Владимирова.

По мере приближения к траншее немцев наша артиллерия переносила огонь все глубже и глубже в расположение противника.

Старший лейтенант Круглов вел роту в атаку решительно, быстро, делая короткие перебежки.

Имея незначительные потери, мы подошли вплотную к насыпи железной дороги, за которой укрывались немцы.

По приказу командира взвода Ульянов и я сменили свою позицию и залегли в непосредственной близости от командира роты. Вскоре к Круглову подбежал командир первой роты лейтенант Воробьев и крикнул:

— Товарищ Круглов, враг разбит! Ты что лежишь? Жать надо! Ты понимаешь, один шаг, одна минута решают исход боя!

Круглов с удивлением посмотрел в глаза лейтенанту и спросил:

— Лезть на насыпь, без прикрытия артиллерии?

Воробьев что-то хотел возразить, но не успел: рядом с нами разорвалась вражеская мина, нас осыпало землей, пахнуло отвратительным запахом взрывчатки. Воробьев лежал рядом с Кругловым, плотно прижавшись к земле. Круглов как будто и не заметил разрыва мины.

Он заменил диск пулемета и открыл огонь, потом прекратил стрельбу и посмотрел на Воробьева. Взгляды их встретились. Круглов покачал головой:

— Что, страшновато? А меня хотел заставить бегать по полю ловить немцев. Мудришь, брат…

Лейтенант крепко выругался и пополз в сторону расположения своей роты, а Круглов, глядя на нас, кивком головы указал на Воробьева:

— Хороший командир, да уж очень горячий, особенно во время атаки.

Снайперы Синицын и Борисов — неразлучные друзья, земляки из-под Смоленска. Они были не только одинакового роста, но и в манерах напоминали один другого. При разговоре каждый из них пощипывал пальцами кончик носа. Оба смелые, бывалые воины. Друзья следили за железобетонной трубой, по которой гитлеровцы с ручными пулеметами дважды пытались прорваться на нашу сторону. Снайперы их перестреляли. Затем Борисов остался на месте, а Синицын быстро пополз к убитым и завладел их пулеметами. Борисов сразу же подбежал к своему напарнику, и они скрылись в трубе, а спустя минуту мы услышали, как на той стороне заработали ручные пулеметы. К огню пулеметов присоединились винтовочные выстрелы и разрывы ручных гранат. Это стрелки взвода Викторова прошли по трубе и завязали с фашистами бой. В эту маленькую брешь, прорванную в позиции противника двумя русскими снайперами, устремились и другие подразделения нашей части. Гитлеровцы бросились бежать в сторону болота, многие из них были перебиты, а остальные взяты в плен.

Мы ворвались в Петергоф. На окраине южной части города противник оказал яростное сопротивление, ведя огонь из окон и чердаков. Наш батальон окружил врагов и большую часть перебил, но оставшиеся в живых продолжали драться до последнего патрона. Скоро и эти с поднятыми руками стали выходить из укрытий и в один голос кричать: «Мы плен, Гитлер капут!»

— Гады, патроны кончились, так про «капут» вспомнили, — сказала Строева, вытаскивая из подвала дома вражеского пулеметчика.

Мы устремились к Старому Петергофу. Но вскоре вынуждены были залечь. К немцам подошла подмога.

Весь день наш батальон вел бой, сдерживая контратакующего противника. Лишь с наступлением полной темноты бой утих.

Командный пункт роты расположился на окраине города в полуразрушенном кирпичном здании школы. Ульянов и я устроились на краю нар, а за столом склонились над раскрытой картой старший лейтенант Круглов и только что прибывший к нам командир батальона морской пехоты капитан Ушаков. Они тщательно изучали подступы к Старому Петергофу. Наша рота и батальон Ушакова по приказу командования должны были провести ночную разведку боем и выяснить силы противника на этом участке фронта.

Капитану Ушакову было лет тридцать пять. Среднего роста, плотный, неторопливый, в разговоре он всегда улыбался. Его большие серые глаза смотрели на нас доверчиво. По мере того как перед ним раскрывалась картина предстоящего боя, он все более внимательно прислушивался к каждому слову Круглова, как будто прощупывал ногами почву, на которую предстояло ступить. Морская форма капитана была совершенно новенькой и, как положено, тщательно отутюжена. Он впервые вступал в бой на суше.

Круглов сложил карту и, чувствуя на себе взгляд капитана, рассматривавшего его ватную куртку, из которой торчали пучки ваты, быстро провел рукой по небритому лицу:

— Этими делами займемся после операции, ну а если убьют, не поминайте лихом. — Потом Круглов посмотрел на часы: — Начнем, товарищ комбат, артподготовки не будет. Приказано атаковать внезапно.

Вышли в траншею. Шел сильный дождь. Солдаты и командиры, прикрываясь плащ-палатками, до боли в глазах всматривались в темноту ночи, стараясь увидеть траншеи противника. Но темнота скрывала расположение немцев. Все знали, что идем в атаку, и к ней были готовы, ждали команды.

При свете молнии и ракет я взглянул на Ушакова. Его лицо было совершенно не похоже на то, которое я видел в землянке: улыбка исчезла, взгляд стал острым. Капитан заметно волновался. Это перерождение человека я понимал. Ушаков впервые в своей жизни вел батальон в атаку, и притом ночью, когда каждый боец должен работать с точностью часового механизма. Он, по-видимому, не успел еще по-настоящему и познакомиться с людьми своего батальона.

Круглов чувствовал себя спокойно. Он отдавал командирам взводов последние указания. Затем подошел к молодому моряку, вооруженному ручным пулеметом, и спросил:

— Впервые идете в атаку?

— Да, товарищ командир.

— Держитесь к нашим стрелкам поближе: они десятки раз были в бою, научились бить фашистскую сволочь и днем и ночью.

К дружеским словам командира прислушивались и другие наши новички.

— Вы, товарищи, подскажите, — обращались они к нам, — где и как действовать, а то, чего доброго, испортим все дело.

— Не торопитесь, — послышался из-под плащ-палатки спокойный голос Ульянова. — Вам сказано: поближе держитесь к нам, а как стрелять, вас учить не надо. Только не вздумайте жалеть свои новенькие гимнастерочки и бушлаты, к земле прижимайтесь поплотнее. Ну а если будет команда «Вперед», так уж бегите не оглядываясь назад — вот и весь вам мой совет.

В небо взвилась одна, за ней другая красная ракета. Наша рота и батальон моряков бесшумно ринулись к рубежам противника.

Наш бросок был настолько стремительным, что гитлеровцы не выдержали и побежали. Мы ворвались во вражескую траншею. Прикончив тех, кто пытался оказать сопротивление, бойцы устремились дальше. Но вскоре нас встретил сильный пулеметный и минометный огонь. Это и был основной рубеж противника. Выбить врага из укрытий лобовой атакой было невозможно: силы немцев превосходили наши в несколько раз.

Круглов приказал мне найти морского капитана и сказать, чтобы он вывел своих людей из-под огня и, отойдя в сторону насыпи железной дороги, начал обход немцев с фланга. Я быстро отыскал Ушакова и передал приказ Круглова. Но Ушаков сделал вид, будто не слышит меня, и продолжал вести лобовую атаку под сильным огнем. Тогда Круглов, пользуясь темнотой ночи, вывел свою роту из-под обстрела, и мы, укрывшись за насыпью железной дороги, стали обходить противника с правого фланга. В короткой схватке мы перебили передовые посты и с громким: «Ура!» — бросились в траншею немцев.

На улице поселка тоже началась стрельба. Немцы вели огонь из пулеметов и автоматов через окна и двери. Стреляли они во все стороны, по-видимому считая, что русские атаковали их не только с фронта, но и с тыла.

Самое мучительное в бою, когда видишь схватку двух человек и в темноте ночи не можешь различить, кто свой, а кто чужой. Оба в грязи, душат друг друга, слышится не крик, а придушенный хрип. Для того чтобы спасти жизнь товарищу, остаются секунды.

Такой случай в эту ночь произошел со мной. Я с силой дернул за ногу одного из сцепившихся в смертельной схватке людей, разорвал сплетенные руки и на обоих навел дуло автомата. Один из них стал тереть шею руками и вертеть из стороны в сторону головой, другой резким ударом ноги попытался выбить из моих рук автомат, бормотал что-то не по-нашему. Я отскочил в сторону и дал короткую очередь по врагу, затем помог встать на ноги товарищу. Он приветливо протянул мне руку:

— Спасибо, браток, что пособил, а то он, боров, крепко вцепился мне в шею.

Вдвоем мы побежали к станковому пулемету немцев, который все еще не прекращал огня. Но кто-то из товарищей опередил нас: раздался взрыв гранаты и вслед за ним длинная автоматная очередь. Пулемет умолк.

На улице поселка валялись трупы немцев, из окон домов торчали стволы станковых и ручных пулеметов.

Мы выполнили боевое задание. Но ряды нашей роты и батальона морской пехоты капитана Ушакова заметно поредели. И все-таки мы радовались нашей небольшой победе. Она свидетельствовала о том, что и мы можем наступать. Каждый из нас втайне мечтал о новом наступлении, о том, чтобы погнать немцев от стен Ленинграда. Но силы все еще были неравными.

Утром нам пришлось сдерживать яростные контратаки немецкой пехоты и танков. Пять суток не утихал бой ни днем ни ночью. Гитлеровцы прилагали все усилия, чтобы сохранить клин, вбитый ими в наше расположение, и не дать нам возможности соединиться с ломоносовской группировкой советских войск. Нас отделяли два-три километра от ломоносовской группировки, но соединиться с ней мы все-таки не сумели. Пришлось отступить к Новому Петергофу.

В семь часов утра двадцать первого сентября противник бросил в атаку крупные силы пехоты, действия которой прикрывались самоходками, танками и авиацией. Наши войска не смогли сдержать этого массированного удара и стали отходить к станции Заводская, а к исходу дня вынуждены были отступить к Стрельне, где и закрепились.

На следующий день с восходом солнца противник возобновил атаку, но мы стояли насмерть. Спустя некоторое время мы услышали слева от нас, в районе Красного Села, грохот канонады, которая все время приближалась. Как я потом узнал, это 2-я морская бригада и войска народного ополчения перешли в наступление на гитлеровцев, направив свой удар на Новый Петергоф. Вражеские войска оказались разрезанными на две части. Одна из них в составе не менее двух дивизий была прижата к берегу Финского залива и полностью уничтожена, а другая поспешно отступила.

Мы вторично заняли Новый Петергоф, но удержаться в городе не сумели. Враг ввел в бой свежие танковые части, и мы вынуждены были еще раз отступить.

Немцам удалось потеснить наши войска к станции Горелово и одновременно возобновить атаки на Стрельну. С новой силой разгорелся бой на берегах Финского залива. Наши войска находились в крайне невыгодном положении: узкая полоска земли, на которой мы находились, подвергалась непрерывной бомбардировке с воздуха и сильному артиллерийскому обстрелу. Для того чтобы сохранить силы, нам было приказано оставить Стрельну и отойти к Урицку. Здесь нам на помощь подошли шестая морская бригада и батальоны ополченцев.

Тысячи ленинградцев днем и ночью шли на фронт. Среди них были рабочие, инженеры, профессора, врачи, учителя — люди всех профессий. Фронт и Ленинград стали неотделимы друг от друга.

В первых числах октября противнику удалось еще раз потеснить нас и овладеть Урицком и станцией Лигово. Теперь уже оставалось восемь километров до Ленинграда. Смертельная опасность нависла над колыбелью пролетарской революции — городом Ленина.

Линия фронта на нашем участке проходила в пятистах метрах от шлакобетонных клиновских домов. Нейтральной зоной была лощина, которая с восточной стороны огибает Урицк и уходит в сторону Горелова.

В расположении противника непрерывно гудели моторы танков и самоходной артиллерии. Немцы подтягивали новые силы, готовясь к решающему штурму Ленинграда.

Пехотные части обеих сторон стояли на исходных рубежах, но в бой не вступали. Корабли Балтийского флота и наша наземная артиллерия непрерывно вели огонь по скоплению вражеских войск.

Наступила ночь. На некоторое время все затихло. В наших траншеях и блиндажах было многолюдно. Шли последние приготовления к предстоящей битве.

Когда Васильев и я зашли в командирский блиндаж, народу там было полно. У края нар стоял невысокий пожилой мужчина в штатском костюме с винтовкой в руке. Он рассказывал бойцам, как его отправляла на фронт жена. Я застал окончание этого рассказа:

— Ну вот и справьтесь с характером русской женщины! Я ей одно, что у меня броня, что завод не отпускает на фронт, а она мне говорит: «Да какой же ты мужчина, когда держишься одной рукой за броню, а другой за женину юбку. Ведь война идет, немец у Ленинграда, он хочет забрать наш завод, убить наших детей…» И вот, дорогие товарищи, жена моя, Мария Степановна, достает из-под кровати вот эту сумку, подает ее мне в руки и говорит: «Счастливого пути, Степан Васильевич, буду ждать». Я хотел еще раз напомнить жене о заводской броне, но не пришлось. Мария Степановна, подойдя ко мне, сказала: «Давай мне твою заводскую броню и скажи, на каком станке мастерить, я пойду на завод и буду работать за тебя, мой бронированный муж». Вот, дорогие мои друзья, по чьей воле я, Степан Васильевич Смирнов, очутился вместе с вами с этим карабином.

Общий смех прокатился по землянке.

К Смирнову подошла Зина Строева, положила ему руку на плечо и ласково посмотрела в глаза:

— Молодец ваша жена! Ну а если она вас обидела и не поцеловала, провожая на фронт, чему я не верю, так разрешите мне вас поцеловать как фронтового отца.

Строева обняла Смирнова и крепко поцеловала.

Смирнов снял с головы кепку и, улыбаясь, поклонился Круглову:

— Прошу вас, товарищ командир, принять меня в вашу фронтовую семью и зачислить на все виды довольствия.

Круглов крепко пожал руку Смирнову:

— Мы рады вам… Но прежде прошу пройти к комиссару батальона, вы ведь коммунист.

Снова встретиться со Смирновым не пришлось — он был направлен в другое подразделение нашей части.

Тринадцатое октября тысяча девятьсот сорок первого года. Этот день вошел в историю героической обороны Ленинграда.

Связисты заканчивали прокладку телефонных линий к командным пунктам. Артиллеристы сверяли последние данные воздушной разведки о расположении огневых позиций около бывшей дачи Шереметьева.

Пехотные части противника не подавали никакого признака жизни. Казалось, немцы оставили свои рубежи. Но я знал, что они стоят в траншеях с автоматами в руках в такой же готовности к бою, как и мы.

Все мои усилия в то памятное утро поймать на прицел фашиста успеха не имели.

Вражеская артиллерия хранила полное молчание.

Наша наземная артиллерия тоже молчала, хотя артиллеристы были готовы вступить в бой в любую секунду.

В этом торжественном и одновременно грозном молчании войск обеих сторон было нечто величественное и вместе с тем тревожное.

И вдруг земля дрогнула. Воздух наполнился свистом снарядов, последовали глухие взрывы, а потом выстрелы и разрывы снарядов превратились в сплошной грохот, который сопровождался глухим и протяжным стоном самой земли.

Это и было началом великого, решающего сражения у стен Ленинграда.

Два часа шла жестокая битва… Ни одна из сторон ни на метр не сошла со своих позиций. Но вот наступил третий час борьбы, и немцы не выдержали, стали пятиться. Но как пятиться! Огрызаясь на каждом шагу, цепляясь за каждую складку земли.

Наш батальон вел атаку от развилки дорог по левой обочине шоссе прямо в сторону города Урицка. Левее от нас шли в атаку морская пехота и добровольческие отряды ленинградских рабочих.

Отступая, немцы продолжали вести губительный огонь из станковых и ручных пулеметов, установленных в подвалах шлакобетонных клиновских домов и в кирпичных зданиях на окраине города. Плотно прижимаясь к земле, мы ползли вперед, укрываясь в складках местности и за трупами убитых. Останавливаться было нельзя: враг мог закрепиться на промежуточных рубежах и контратаковать нас.

Комбат Чистяков приказал старшему лейтенанту Круглову выслать вперед группу снайперов и перестрелять вражеских пулеметчиков, засевших в домах. Шесть снайперов — Ульянов, Борисов, Соколов, Синицын, Строева и я — поползли к лощине. Наше движение по открытой местности заметили вражеские пулеметчики и перенесли огонь на нас. Чтобы продолжать путь вперед, нам пришлось залезть в пруд и по горло в воде подбираться поближе к немцам. Стрелять с дистанции полторы тысячи метров, отделявшей нас от домов, в которых укрывались пулеметчики, и рассчитывать на точность стрельбы было невозможно. Нужно было приблизиться к домам хотя бы на восемьсот метров.

Наконец мы добрались до какого-то оврага. Впереди шли Строева и Соколов. Вскоре они залегли, предупредив нас, чтобы и мы остановились.

Потом Строева вернулась и сообщила:

— В лощине скапливается немецкая пехота. Нужно предупредить своих. Но как?

Наш батальон уже вступил в бой со стороны шоссейной дороги.

Все ждали моего решения как старшего группы. Уйти обратно всем нельзя, а оставаться в укрытии и спокойно смотреть, как враг готовится к контрудару, нечего было и думать. Я приказал открыть огонь по вражеской пехоте, которая находилась от нас в пятистах метрах. Первые пять — десять минут немцы не могли обнаружить нашего местонахождения. Они ввязались в бой с батальоном Чистякова. Прошло примерно десять минут. Каждый из нас произвел минимум пятьдесят прицельных выстрелов. Немцы встревожились, старались нас обнаружить, но время шло, а мы с прежней быстротой и точностью вели огонь.

Зина Строева поставила новую обойму и, нажимая на нее пальцем, сказала:

— Правильно наш старшой решил, смотрите, ребята, как они зашевелились. — И опять прильнула к оптическому прицелу.

Гитлеровцы установили пулеметы на противоположном склоне лощины и оттуда намеревались ударить по атакующим советским морякам. Но пулеметчики успели дать только первую очередь. Строева и Соколов перестреляли их. Охотников заменить убитых среди немцев не нашлось.

Но вот впереди нас, метрах в трехстах, появились из лощины немецкие каски. Мы моментально перенесли огонь на них. Все же одному из фашистов удалось дать автоматную очередь. Снайпер Соколов уронил голову на руки. Строева, зажав рукой левое плечо, скатилась на дно оврага. Борисову разбило оптический прицел, но он тут же взял винтовку Соколова и продолжал стрелять. Ульянов подбежал к Строевой и перевязал ей руку.

Возвратясь к нам, Ульянов сказал:

— Рана не опасная, но Зину все-таки надо передать санитарам.

Как только была наложена повязка, Строева отползла от нас в сторону, подобрала где-то немецкий ручной пулемет и открыла огонь. Немцы, ползущие по склону лощины, покатились вниз. Мы думали, что морячки подоспели к нам на помощь, но это была Зина. Я погрозил ей пальцем:

— Сиди и не думай ввязываться в бой. Без тебя справимся!

Строева, будто не слыша, продолжала стрелять. Ульянов взял девушку на руки и отнес в укрытие.

— Медведь чертов, — кричала Зина, отбиваясь, — плечо потревожил!

Со стороны шоссейной дороги послышались крики «ура!», разрывы ручных гранат, короткие автоматные очереди. Это наши товарищи в упор расстреливали убегавших в сторону Урицка вражеских солдат. Морская пехота и батальон Чистякова гнали немцев.

Строева сидела у пулемета, злыми глазами смотрела в сторону лощины и, когда увидела бегущих немцев, моментально открыла огонь, преграждая противнику путь к укрытию. К Строевой кинулся Борисов, взял из ее рук пулемет и сам повел из него огонь. Зина со злости стукнула Борисова кулаком по плечу, захватила рукой горсть мелких камней и швырнула их в сторону убегавших фашистов.

— У-у, гады, бежите! — кричала девушка.

Она была возбуждена. Азарт боя заглушал боль раны. Когда наши товарищи овладели клиновскими домами и продолжали гнать врага к Урицку, лицо Зины вдруг покрылось крупными каплями пота. Она только теперь ощутила сильную боль в плече.

Мимо нас бежали все новые и новые подразделения морской пехоты. Они продолжали атаку. Скоро мы сдали Строеву санитарам, а сами возвратились в роту.

Круглов сразу же спросил:

— Все вернулись?

— Нет, товарищ командир, — ответил Ульянов. — Соколов убит, а Зина ранена.

— Эх! — простонал Круглов. — Дорого обошелся нам сегодняшний день! Командир рубанул кулаком по воздуху и зашагал по траншее.

В это время недалеко разорвался вражеский снаряд. Я увидел, как упал на дно траншеи шедший к нам майор Чистяков. Когда мы подбежали к нему, он был уже мертв: вражеский осколок перебил ему сонную артерию немного ниже левого уха.

Много, очень много горя принес нам этот день. Был убит политрук роты Васильев. Я не мог взглянуть в его мертвое лицо, так было мучительно больно. Вспомнились вся его жизнь, совместный наш труд на заводе и тяжелый путь отступления от берега реки Нарвы до стен Ленинграда.

С наступлением ночи бой утих. Мы унесли тело убитого комбата и положили у подножия холма рядом с политруком Васильевым и другими нашими боевыми друзьями. Круглов достал из кармана гимнастерки партийный билет Георгия Сергеевича Чистякова и положил его на грудь комбату. Из конверта достал фотокарточку его жены и дочери. Долгим и пристальным взглядом Круглов смотрел на пышные волосы жены майора, на ее чистый высокий лоб, на большие ласковые глаза, на брови, которые сбежались на переносице, на улыбающиеся губы. Рядом с матерью стояла дочь, лет одиннадцати-двенадцати. Лицо дочери было копией отца: живые темные глаза весело смотрели на нас. Не хотелось верить тому, что наш любимый командир не откроет своих умных карих глаз, не улыбнется нам и не скажет: «Ну, ребята, и денек выпал на нашу солдатскую долю сегодня…» Но губы комбата были сжаты, глаза закрылись навсегда.

Мы похоронили наших боевых друзей на холме возле города Урицка, где был остановлен враг.

День близился к концу, мороз крепчал. Фронт словно впал в забытье — ни единого выстрела. Только стук топоров и лязг лопат доносились из немецкой траншеи.

Ульянов, Борисов и я остановились возле пулеметной ячейки дяди Васи. Ершов подал нам кисет:

— Закуривайте, ребята. Теперь это делать можно не впопыхах. Видите, чем заняты немцы? В нарядных мундирах землю роют.

Ершов зло посмотрел на бруствер гитлеровцев, над которым то и дело взлетали комья земли.

— Да, роют… А помните, как они по фронту колоннами хаживали? Уж больно прыткими были.

Ершов подошел к своему «максиму» и дал длинную очередь.

— Так-то оно лучше будет, чтобы фашисты голову не высовывали и глаз своих на Ленинград не пялили.

Я думал: каждый воин и житель города хорошо знает, что враг пришел сюда не для того, чтобы стоять в двенадцати километрах от города и смотреть на купол Исаакиевского собора. Враг еще силен, он не раз попытается овладеть Ленинградом. Чувствуя смертельную опасность, нависшую над любимым городом, защитники Ленинграда не забывали ни на одну минуту своей ответственности перед Родиной, и поэтому каждый мирный житель Ленинграда считал себя бойцом фронта, каждый воин считал себя ленинградцем.

К нам подошли старший лейтенант Круглов и сержант Акимов.

— Отдыхаете, товарищи? — спросил командир роты.

— Перекур делаем, — ответил Ершов, — и сообща думаем. Одно дело сделано: немцев в Ленинград не пустили, а вот где сил взять, чтобы их повернуть назад да так толкнуть, чтобы лбом в стенку Берлина стукнулись?

— Повременим, ребята, — дружески заговорил Круглов. — Вернутся раненые товарищи, Большая земля поможет, и попробуем. Бить фашистов мы уже научились. А это главное!