Первый выстрел по врагу

Первый выстрел по врагу

Ленинград…

Улицы и площади залиты солнцем, золотые шпили ослепительно сверкают в голубом небе, сады и парки — в свежей зелени и цвету. Все это я видел много раз, но теперь красота родного города казалась особенно привлекательной.

В полдень двадцать третьего июля тысяча девятьсот сорок первого года я вместе с новобранцами маршем прошел через Ленинград на фронт, в направлении города Нарвы.

Мы глядели на улицы, дома, парки и мысленно прощались с родными местами. Далеко позади остались Нарвские ворота, а мы все еще косили глаза в сторону города.

Сразу же по прибытии на место назначения мы вошли в состав 105-го отдельного стрелкового полка, который располагался в небольшой деревушке.

Той же ночью наша рота была назначена в боевое охранение. Мы шли к берегам Нарвы. Красноармейцы и командиры шагали молча, держа наготове оружие.

Я с красноармейцем Романовым пробирался по мелкому кустарнику вдоль берега реки. Петр шел впереди меня с такой ловкостью, точно на его пути и не было мелколесья: не зашуршит ветка, не хрустнет сучок под ногами. Когда я задевал головой или плечом за куст или под ногами ломался сухой прутик, Романов останавливался и, глядя на меня, морщил свой широкий лоб, шипел сквозь зубы:

— Ти-ше! Медведь.

Дойдя до указанного командиром места, мы залегли возле лозового куста. Внизу широким потоком бежала вода.

В таинственной тишине леса было тревожно, любой шорох настораживал. Все вокруг казалось необыкновенным, даже звездное небо как будто стало ниже и почти прикасалось к вершинам сосен. Птицы давно утихли, лишь где-то во ржи без умолку пел свою однотонную песню перепел: «Пить-полоть, пить-полоть, пить-полоть…»

Тонкая пелена утреннего тумана медленно подымалась над рекой и лугами. На опушке леса, укрывшись в зарослях, застонал лесной голубь: «Ууу-ууу». В березовой роще стрекотала сорока. Белка, склонив голову набок, сверху вниз смотрела на нас своими маленькими быстрыми глазками и звонко щелкала, перепрыгивая с ветки на ветку.

На рассвете к нам пришел командир роты старший лейтенант Круглов. Он лег на траву рядом с Романовым и не отрывал глаз от одинокого дома на противоположном берегу реки. В доме, казалось, не было ни единого живого существа: окна и двери забиты досками. Все говорило о том, что жилье покинуто людьми.

Но вот я увидел, как в заборе, окружавшем двор, медленно открылась калитка. Озираясь, вышла высокая женщина. Она была одета в необыкновенно широкую полосатую кофту и длинную черную юбку. На ее плечах лежало коромысло, на котором были повешены две корзины, наполненные бельем. Женщина шла прямо по полю к реке. Дойдя до берега, она поставила одну корзину на траву, а с другой стала медленно спускаться к воде.

Глядя на женщину, я вспомнил родную Белоруссию. Бывало, вот так же моя мать поднимала на плечо коромысло с корзинами и шла на речку Сорьянку полоскать белье. «Где она теперь? — думал я. — Осталась ли на занятой немцами белорусской земле или ей удалось уйти вместе с беженцами?» С болью в сердце подумал о семье, которую недавно оставил в Ленинграде: «Что сейчас делают жена и дети? Как живут они?»

* * *

Вспомнилось, как в ранний июньский час постучался в мою квартиру связной райвоенкомата и вручил мне повестку о немедленной явке на сборный пункт. Я быстро собрался и остановился перед закрытой дверью спальни. Мне очень хотелось увидеть жену и детей, перед уходом поговорить с ними; взялся за дверную ручку… Но, поборов душевное волнение, решительно вышел из комнаты.

Мои раздумья прервал тихий голос старшего лейтенанта:

— Товарищи, что-то эта женщина не вовремя собралась полоскать белье. Посмотрите за ней.

Прижимаясь к земле, Круглов пополз к опушке леса.

Женщина стояла на берегу и, прикрыв рукой глаза от солнца, смотрела в нашу сторону.

Вместе с Романовым я разглядывал ее лицо: он — в бинокль, я — в оптический прицел. Лицо было сухое, длинное, с острым носом и подбородком, близко поставленные глаза напоминали лисьи.

Вот женщина присела на корточки, вынула из корзины тонкий шнур, к концу которого был привязан груз, и ловко бросила его в воду. Потом взяла тряпку и начала медленно ее полоскать. Вместе с тем она осторожно наматывала на руку конец шнура и, как только показался груз, сразу же бросила невыжатую тряпку в корзину, а шнур сунула за пазуху и вышла на берег. Посмотрев еще раз в нашу сторону, она легко подхватила на коромысло корзины и торопливо, по-мужски зашагала к дому.

В это время к нам подполз Круглов.

— Ну как дела? — спросил он.

— Все это очень подозрительно, товарищ командир, — ответил Романов.

— Я тоже так думаю… Но мы не должны показывать вида. Надо следить…

— Но она может уйти.

— Не беспокойтесь, там рядом с хутором есть наши ребята.

Подойдя к забору, женщина взялась за щеколду калитки, воровато осмотрелась вокруг и, не заметив, видимо, ничего подозрительного, вошла во двор, швырнула под забор корзину с бельем, а сама быстро зашагала к воротам сарая.

Романов тихо свистнул.

— Наверное, издалека приехала ты, чертова фрау, полоскать белье в русской речке. Смотрите, смотрите, товарищ командир, — быстро проговорил Романов, — прачка-то устанавливает антенну!

Петр Романов — по военной профессии радист, по гражданской преподаватель немецкого языка. Могучая фигура делала его похожим на сельского кузнеца. Веселый и остроумный, он быстро сходился с людьми, чувствовал себя со всеми легко и непринужденно. Но был в нем один недостаток: слишком горячился и нервничал. Вот и сейчас он весь как-то напружинился, словно собирался броситься через реку.

— Спокойно, Романов, — положил Круглов руку на плечо красноармейцу. Немецкий разведчик передаст только то, что видел: проход через реку свободен, глубина воды такая-то, русских нет. А это нам и нужно.

Командир роты Виктор Владимирович Круглов полюбился нам с первой встречи. Смуглое, несколько продолговатое лицо его было полно спокойствия. Сразу запомнились большие голубые глаза, густые брови, упрямые губы и великолепные белые зубы, которые очень молодили его…

На груди командира красовались боевые ордена. Из рассказов товарищей по роте мы знали, что он участвовал в финской кампании и успел побывать не в одной схватке с гитлеровскими оккупантами.

Слушая командира, я, как сыч, водил глазами по берегам реки, боясь, что не замечу врага, который где-то недалеко подкрадывается все ближе к нам.

Неожиданно с противоположного берега донесся шум моторов, и вскоре мы увидели мчавшихся по полю вражеских мотоциклистов. Их было десять. «Здравствуйте, вот и первая встреча, — думал я. — А сколько еще таких встреч будет впереди!» Руки невольно крепко сжали винтовку. Я посмотрел на Круглова. Лицо его было каменным, глаза горели недобрым огнем.

— Видите, товарищи, как действует враг, — сказал он. — Вначале выслал радиста-разведчика, а за ним — разведчиков-мотоциклистов. — Старший лейтенант строго посмотрел на нас: — Предупреждаю: без моей команды — ни одного выстрела. — И он уполз к опушке леса, где находился телефонист.

Немецкие мотоциклисты подъехали к берегу, приглушили моторы, не слезая с машин, стали внимательно смотреть в нашу сторону. Потом один за другим соскочили с мотоциклов и, держа наготове автоматы, двинулись к реке.

Романов толкнул меня локтем в бок:

— Никак, эта сволочь решила переправиться на наш берег?

— Откуда я знаю? Будем ждать команды… Гитлеровцы осторожно подходили к реке, снимали с ремней фляги, наполняли их водой…

Романов проговорил сквозь зубы:

— Эх, напоить бы их сейчас другой водичкой!

— Всему свое время…

Мы с любопытством рассматривали немецких мотоциклистов. Их лица и одежда — в дорожной пыли, на туго затянутых ремнях — гранаты-«колотушки», на головах — стальные каски, низко надвинутые на глаза.

По совести сказать, тогда я почему-то не испытывал к немецким солдатам ненависти, она появилась немного позднее, когда я увидел смерть моих товарищей и звериную жестокость фашистских палачей.

Над нами высоко в небе разыгралось сражение. Вражеский самолет, окутанный облаком черного дыма, стремительно падал на землю. Черная точка отделилась от горящего самолета, потом как будто натолкнулась на что-то в воздухе, на мгновение приостановилась, и мы увидели раскрытый парашют, под куполом которого болтался из стороны в сторону человек.

С волнением наблюдали мы за тем, что происходило в небе. Романов и я то и дело толкали друг друга в бок, что-то говорили, страстно желая победы нашим летчикам, сражавшимся с «мессершмиттами».

Немецкие мотоциклисты тоже уставились в небо, с удивлением наблюдая, как горстка русских «ястребков» смело вела бой с большой стаей немецких самолетов.

О чем-то переговорив между собой, мотоциклисты быстро умчались.

Романов снова повернулся в мою сторону:

— Вы не удивляйтесь тому, что я сейчас расскажу вам. Скоро начнется бой… Кто знает, удастся ли нам еще когда-нибудь спокойно и обстоятельно поговорить.

Я посмотрел ему в глаза: они были ласковые, доверчивые. Романов достал из кармана гимнастерки фотокарточку и протянул ее мне. На фотокарточке я увидел мужчину лет тридцати пяти, очень похожего лицом на Романова: такие же ласковые глаза, чистый высокий лоб, крутой подбородок. Возвращая карточку, я спросил:

— Это ваш отец?

— Да… Но я не видел его. Он ушел на войну в четырнадцатом году, я родился через месяц после его ухода. Мне потом говорила мать, что он погиб на берегах этой вот реки в восемнадцатом году. Вы понимаете мое чувство: ни на один шаг отступить отсюда я не могу.

Романов заметно волновался и последние слова произнес довольно громко. Командир роты Круглов лежал поблизости и все слышал.

— А кто вам сказал, что мы отступим от этих берегов? — спросил старший лейтенант.

Романов промолчал.

— Мы будем драться за то, что завоевали для нас на полях гражданской войны наши отцы и братья, за Советскую власть.

Прошло некоторое время, и на том берегу вновь заурчали моторы. Я увидел новую группу мотоциклистов, мчавшихся к берегу реки. На этот раз впереди шла бронемашина.

Немецкий броневик остановился у дома. Из машины не спеша вышли два офицера. Тут же к ним подошел высокий человек, тоже в офицерской форме. Наблюдая в оптический прицел за немцами, я сразу узнал в высоком офицере с лицом, напоминавшим лисью морду, «женщину», измерявшую утром глубину реки.

Показывая рукой на наш берег, разведчик что-то убежденно говорил офицерам, которые часто смотрели в развернутые карты. «Скоро, видимо, подойдут их передовые части», — подумал я.

Сколько прошло времени в таком ожидании — не помню, но вдруг неподалеку от меня прогремел резкий выстрел, и сразу тихую Нарву взбудоражила пулеметная и ружейная стрельба.

Я быстро наметил свою цель — высокого разведчика в группе офицеров. В азарте начавшегося боя торопливо прицелился и произвел первый выстрел.

Немец резко качнулся и медленно опустился на колени, потом, опираясь руками о землю, пытался встать на ноги, но никак не мог поднять отяжелевшую голову. Сделав последнее усилие, он неуклюже упал на бок, раскинув руки в стороны.

Увидев убитого мной немца, я не ощутил душевного удовлетворения, а лишь какую-то тупую жалость к этому человеку. Ведь я стрелял не по мишени, как в школе Осоавиахима, а по живой цели… Все это, как зарница, мелькнуло в моем сознании, но я тут же стал искать новую цель, чтобы повторить то, что уже начал делать.

Когда бой закончился, командир роты Круглов собрал нас всех и с непонятным раздражением крикнул:

— Кто первый стрелял?

Мы радовались успеху, а наш командир неистово ругался:

— Вы понимаете, что наделали?! Мы могли бы куда больше положить их здесь, если бы вы выполнили мой приказ.

Стоявший рядом со мной красноармеец Герасимов, насупив густые русые брови, не глядя на командира, глубоко вздохнул, сделал шаг вперед, пробасил:

— Нервы не выдержали, товарищ командир.