Эсбли. Третья встреча

Эсбли. Третья встреча

Наших героев не оставил своим вниманием жизненный театр абсурда. После страшных потрясений и разочарований, и гнева, и боли, и унижений, и всё равно неприемлемости чего-либо другого, невозможности отказаться от наваждения любви, убеждённости в её единственности — после гнева и оплакивания обломков двух парижских встреч весной и летом 1946 года — наши адресаты, переполненные наигорчайшим и всё равно драгоценным «визуальным» опытом, почти подсознательно готовят себя к новой встрече. Во всей её полноте. Надо только объясниться раз и навсегда. Пусть другой (другая) всё поймет, надо только убедить другого (другую)!

«Заклинаю тебя Господом Богом: ты же знаешь сам, что ни одно слово твоих упреков не верно. Не только часы, но секунды все дня я думала только о тебе, будучи в Париже… Знай это и замолчи, — перестань корить! Что делать мне, — я в отчаянии, я плачу, я в упадке — что делать мне, — если всё лучшее во мне, мои добрые порывы так отражаются на окружении. Ты знаешь, ты не можешь не знать, что я только и живу тобой. Как можешь ты так плевать в чужую (чужую? — Г.К.-Ч.) душу? Да это ты, ты, который всю «испинал» меня. Я клянусь перед Богом, что никогда не посмела бы даже подумать о пинках. Я страдаю невыносимо от того, что создаётся безнадёжность. До того страдаю, что не хочу жить! Всё упало во мне…»

Вот так она «выстроила» для себя их отношения и так доказала их в Париже. Пытаться переубедить, тем более упрекать, даже не упрекнуть, только напомнить, что ему обещали «Олю Шмелёву» и что он будет «не одинок» и она «никогда не оставит» его — значит «пинать» именно её? И при этом страдать, строить планы, о них речь впереди.

Это ли не пример именно духовной неполноты, «полудевственности», которую так изящно-литературно, необидно определил благородный И.С. в письме Олюше и чему так же честно даст определение в письме их общему когда-то другу Ивану Александровичу Ильину?

Итак, «по горячим следам» парижских встреч Ольга Александровна начинает присылать частями свою большую работу «Заветный образ». Разумеется, не оставляя себе дубликата — признак непрофессионального отношения. И хронической усталости — только бы успеть выполнить задуманное хоть как-нибудь. Работа оставляет впечатление незаконченной: в ней нет «нерва», нет «высшей точки».

Не странно ли: Иван Сергеевич больше не торопится выразить ей своё мнение о сочинении, к которому так долго шла его «литературная дружка». Реже испытывает он и чувство восхищения, восторга перед Ольгой Александровной, всё меньше обиды и надежды на понимание и сострадание с её стороны, он по-прежнему бесконечно, по-отечески добр с ней, но и всё более печален.

Как-то одновременно у него профессионально «срабатывает» решение «высушить слёзы умиления» над Дари, и не только сентиментальности. Даже «чёткие, но загромождающие мелочи…» безжалостно убрать из своего последнего так трудно давшегося ему романа. Возникает редакция «Путей Небесных», близкая к той, что известна современному читателю.

А ведь он ещё и заканчивает и формирует части «Лета Господня», и всё это прежде чем накануне 1948-го уехать с выступлениями и надеждой подлечиться почти на полтора года в Женеву.

И вот теперь, когда через болезни и великие душевные и физические усилия Шмелёвым завершаются одни и пишутся немногие последние вещи, когда от Ольги Александровны постепенно всё реже чего-то ждут и тем более на чём-то настаивают, когда наконец и её устраивает сложившаяся обстановка, и ей она представляется приемлемой для обоих — он ищет перемены обстановки. Это только кажется, что она, настаивая, получила подтверждение своей правоты. Это ей только кажется, что она и убедила, и победила. Да, он и живя в отеле Мирабо продолжает звать её, но верит ли в это? В её письмах в ответ на намерение И.С. уехать в Америку больше досады, больше разочарования, чем удовлетворения.

О.А не может не понимать, что И.С. подводит некоторые итоги: «А в наших отношениях — много было света. Не будем его мутить. Будем — великими «дружками». Так, Ольгуночка?.. Да, да, так».

Она отвечает через три дня, то есть едва прочтя письмо И.С.: «Твоя, подводящая итоги нашему чувству, «отповедь» — она мне очень больна».

И тут же тонкий упрёк о доверии к его Слову: «Ты такой словесной любовью одеваешь всё это твоё новое, что невольно думается, как мне говорили ещё в клинике: «Когда дают слишком лестную аттестацию уходящему служащему, знайте, это только позолота пилюли».

Но как бы она хотела назвать те отношения, на которых настояла сама? Духовное родство-дружба порядочной замужней женщины с большим русским писателем? Чем же не устраивают «великие дружки»? Странно.

После раздела имущества между родственниками — это одна из сквозных тем писем — наслаждаясь красотой Вурдена и особенно имением Батенштайн, четвёртым, кажется, последним из имений, в коих О.А. жила за время общения с И.С., она вдохновенно строит «хатку», летний рабочий кабинет прямо в саду, посылает чертёж Ивану Сергеевичу. О.А. обустраивает свой летний кабинет, здесь находит применение её талант в прикладном искусстве и интерьере. Так искусно, что сюда зачастили, как на экскурсию, знакомые и малознакомые.

Да ещё красота самого имения!

«Перед Вурденом Викенбург пасует, хоть тоже очень красив. Тут всё шире, больше, просторней»… И, разумеется, — «всё время мечтаю: ах, если б тут был Ваня! Как отдохнул бы ты на такой природе! Никого, ни души кругом. А птиц сколько! И рыб в пруду! Пруд роскошный! Прямо перед домом. Ивы, будто большие кокетки, так и изогнулись, чуть не в лёжку над водой смотрятся в зеркальную гладь и не наглядятся… А сами-то они сквозят нежнейшим весенним пухом! В газоне перед прудом группы моих уже мной с Серёжей посаженных тюльпанов. Клумба цветов моих же. Розы завьют стену дома. А грачи… ну совершенно как у нас в слободке, в России, около Судиславля — гомозятся в бесчисленных гнёздах и орут-орут. Люблю их! В воскресенье журавли тянулись с юга на север, — плавно, мерно, треугольничками за своим вожаком, — курлыкая…»

В ответном письме заядлый некогда рыбак Иван Сергеевич спрашивает, «какая же рыбка водится в пруду — караси, лини, карпы, лещики? Как люблю карасий клёв! И хороши в сметане. Бывало, зори встречал, трепетал… и сейчас слышу, как всё пахнет: воздух, вода, черёмуха… чёрный хлеб, смятый с толчёной поджаренной коноплёй… — и вот, чуть тронуло, и повел-ло-о-о-о… — и серебрится или золотится «лапоток»… и так отдачливо идёт, так покорно-кротко!.. Серебристый карась лучше идёт на «мотыля», красные червяки-мелочь, находят их в иле, промывая на решете. И на навозного червя. А золотая любит «на-хлеб»… С Чеховым ловили! — мальчишки — Тоник и Женька. У нас на Калужской. В пруду Мещанского училища».

У О.А. открываются неожиданные перспективы: абажуры, изготовленные для хатки, всех приводят в такой восторг, что некая фирма предлагает Ольге Александровне работать у них по интерьеру. Другая фирма, увидев серию её акварельных рисунков скромных цветочков «Золушки природы», приглашает изготовить с её помощью годовой календарь цветочной тематики. Но этими скудными подработками она «сыта по горло» с давних берлинских пор.

От неё всячески скрыто, но от женщины не скроешь, каким трудом даются Ивану Сергеевичу, продолжающему оплачивать парижскую квартиру на рю Буало, в период Женевы особенно, маленькие знаки его внимания к ней: орешки и сласти («Всё это уже продаётся и в Голландии, спасибо, не надо тратиться» — просит Ольга Александровна), пунцовые розы. И она посылает любимому Ване цветы, она хотела бы послать ему «золотое стило», но из Голландии нельзя вывозить золото. Это литературный труд эмигранта — ничто, то есть нечто, не имеющее охраны и твёрдого прейскуранта, всегда склонного к уменьшению ценности и вообще к неопределённости. Не то что золото.

Очень скоро Иван Александрович Ильин из письма А. В. Карташева узнает об огромной сумме, которую надобно собрать, чтобы заплатить за операцию и лечение Шмелёва. Ильин среагирует мгновенно — деньги будут собраны с помощью фондов, в основном от частных лиц, чуть позже придут от Ольги Александровны. Она не раз и прежде предлагала И.С. свою денежную помощь, однако что могло быть мучительнее от любимой женщины, чем деньги «голландца».

Ей тоже мучительны — судебные процессы, нерадивые работники, физически тяжёлая и всё более непосильная переработка и заготовка продуктов ею как хозяйкой дома, как это принято в здешних местах. А тут ещё работник случайно разбил себе голову. Портятся отношения с когда-то восторженно принятой служанкой Тилли.

Не может О.А. оставаться в стороне и от домашней живности — то появления жеребёнка ожидают с мужем и работником всю ночь, но зато потом, — сколько же в новом существе чудесного, загадочного; то Флоп с её выкрутасами. Всё это поэтично, но не даёт сосредоточиться на главном. Главное — писательство, живопись — отдых. Но и тут неожиданные помехи: увидела знакомая семьи Ольгину картинку в комнате мамы, дочкин подарок, заказывает для себя, только чтобы «покрупнее масштаб и что-нибудь из русского». Как отказать?

А тут ещё изматывающие ожидания писем Ивана Сергеевича.

Ольга Александровна не выдерживает: «Ты ничего не пишешь о «Заветном образе». Ничего не понимаю, нет ответа на мои письма. Вы хотите, чтобы я забыла Вас?»

Он хотел бы, например, её приезда к нему в Женеву — да, всё равно хотел бы и надеялся. Это так просто для неё — купить билет и переехать комфортно и ненадолго из Голландии в Швейцарию. И она тоже хочет. Но ей не кажется так просто. Ей кажется проще приехать Ивану Сергеевичу в Вурден, в их имение Батенштайн — работать в «хатке», ночевать в свободной комнате на втором этаже дома.

И у неё на этот счёт целый план.

О.А. находит почитательниц таланта Шмелёва среди крошечной местной русской общины. Всё продумано: снять помещение для чтения писателем своих произведений, обойдя налоги — на эти деньги лучше приобрести в Голландии то, что в Париже гораздо дороже. Она просит прислать ей мерки — заказать Ивану Сергеевичу новый костюм; не брать обратный билет — она купит сама, зато захватить все какие возможно книги — их раскупят с дарственными надписями автора, как и размноженные копии его фотографии. Она же напишет голландскому консулу в Париж о визе. Ивану Сергеевичу надо будет только отнести или переслать это её письмо прямо в парижское консульство. И ещё: Ивану Сергеевичу надо иметь в виду, что в этом письме его назовут «дядей», то есть родственником. Так и ответить, «если спросят».

И в Батенштайне ему будет удобно, уверяет она. «Жизнь у нас в имении очень проста. Арнольд работает в рабочем комбинезоне, а мы с мамой тоже очень по-домашнему».

Невозможно поверить, что всё это пишет та же женщина, что назвала себя лет пять-шесть тому Ольгой Шмелёвой и с нетерпеньем ждала его приезда в Арнхем. Но ведь и та, которая с тем же подъёмом и с той же осмотрительностью устраивала дела и концерты Жуковича, когда «Ольгу Шмелёву» ещё и ещё умоляли приехать в Париж. Из искренней склонности помогать талантам и принимать благодарность. Даже подготовить домашних для возможного пребывания в своём красивом имении известного писателя.

Ну, не разговаривают ли наши герои через непроницаемую стену взаимного непонимания друг другом себя и характера своих отношений? Явление распространённое, между прочим.

Иван Сергеевич между тем терпеливо отвечает, что из его приезда ничего не может получиться — нет здоровья, но есть никогда на всём протяжении писательской жизни не прекращающиеся заботы об издании произведений, он ведь не Жукович, он привык всё сам. Как странно, что О.А., видевшая очень больного, хронически уставшего писателя, не понимает, что в семьдесят с лишком лет не просто желается — необходима помощь и даже опека. Но ему довольно и «слёз сострадания», которые О.А. едва сдерживала знакомясь с его жилищем на рю Буало, 91 послевоенным летом 1946 года.

Вновь и вновь ему приходится защищать О.А. перед непреклонным Иваном Александровичем. Всё то же: «Она правдива, и если порой себя же и опрокинет, то это объясняется пылом и нервозностью, — настроением. Определённо — она незаурядна. Но в ней, да, есть… от деми-вьерж (полуженщина) несомненная наклонность к флирту. Но это остатки полудетской «гордыньки» считать «скальпы»».

Теперь, когда Иван Сергеевич объяснил и ей, и себе, и даже Ивану Александровичу полудевственность как свойство определённого типа женщин, к коему принадлежит О.А., - вопросы, упрёки, моленья сходят на нет. Остаётся его скорбь, искреннее невыполнимое желание не огорчать Олюшу. И не возноситься в мечтах своих. Просто знать, что это его судьба, горькая и сладкая. Что такая судьба готовит в будущем?

Она по-прежнему в отчаянии: Иван Сергеевич пишет редко. Поздравляя в октябрьском письме 1948 года родного Ваню с днём рождения, О.А. не очень удачно и не без смущения объясняет свою настойчивость: «Не могу оставить себя без общения с тобой, хотя бы в такие дни-памятки и пишу… в некотором смущении — м.б., неприятно тебе это, но это твоё дело. Мне такие чувства непонятны, ибо слишком многое и очень высокое связывает наши души все эти годы. В плане вечном и большом все «соринки», которые ты выискиваешь у меня, — ничто».

О.А. как бы стоит перед судом истории, которая непременно возьмет её сторону.

У них, похоже, не очень совпадают представления о «вечном и большом плане». Для И.С. — Плане, о чём он не раз писал в своих письмах. С этим Планом всё не просто. План дан Господом каждому человеку, и государству, и Земле, и всей Вселенной. Горе тому, кто не вглядывается и не следует ему, «иначе — страдания великие». Что И.С. разглядел в собственном Плане? «Всё задано — выполняй, Господь в вечном творчестве поможет». Сколько ни вчитывайся в поздние признания Шмелёва, в них только благодарность Богу. Значит ли это, что им самим правильно понят и осуществлён заданный ему План?.. Какая должна быть убеждённость, цельность натуры, чтобы вопреки всему — благодарить!

Иван Сергеевич теперь уж знает любимую Ольгушу очень хорошо и, конечно же, надеется предварить недовольство собой объяснением, посылаемым встречь письму Ольги Александровны: застрял в Женеве, лежит пластом, вымотанный выступлениями, мучительным для него калейдоскопом людей, поездок, разговоров. Он в самом деле «едва в силах писать», его мучают головокружения, как бы лёгкие онемения. Тошноты. Ни читать, ни писать нет никакой охоты. Конечно, ему делают уколы, рекомендованные врачом. Но как только будут силы, вернётся в Париж, другого «причала» у него ведь не предвидится — «помирать хочу у себя». «Конец приближается» — рефрен из покаянного канона Андрея Критского становится рефреном в письмах Шмелёва.

Его, истощённого работой и выступлениями, измученного простудами, давно и очень серьёзно больного, о чём тоже писал, надеясь на взаимную поддержку, ведь оба очень больные люди — его готовит к возвращению в Париж добрый ангел, жена известного инженера Волошина Мария Тарасовна. У неё самой страшное горе: умирает в санатории в горах неизлечимо больной туберкулёзом сын. Уделять довольно много времени Ивану Сергеевичу — в конце концов они с мужем возьмут на себя часть платы за его квартиру в Париже — эта благородная женщина находит возможным.

Странно, но ещё и в поздравлении с Рождеством и новым, 1949 годом Ольга Александровна пеняет ему: «Собираюсь к гомеопату, а от тебя нет сообщения, помогла ли мазь от нервного заболевания глаза?» Удивительное в своей странности свойство не замечать очевидного, исходить из однажды и навсегда составленного представления, как бы нечувствия того, которого представляешь любимым своим человеком.

Летом 1949 года во время краткой второй поездки в Женеву, блестящего пушкинского доклада и мастерского чтения наизусть множества стихов любимейшего поэта, Иван Сергеевич, по признанию очевидцев, пленяет «очаровательной старомодной любезностью» подросшую эмигрантскую смену.

Письма к Ольге Александровне совсем спокойны: какие породы деревьев окружают Женевское озеро, как приятен напиток из апельсинов, когда любуешься природой сидя на открытой террасе кафе. Конечно, каждое выступление — это всегда последующее недомогание. Шмелёв великолепный чтец, однако так выкладываться — совсем не щадить себя. Все сборы за выступления он распорядился передать больным русским детям в швейцарской лечебнице.

Но вот выбран благоприятный момент в его самочувствии: «всё аккуратно упаковано», билет куплен, в Париже ждёт полубольного дядю заботливая Юлия Александровна Кутырина, давно уже с немым недоумением и отчаянием наблюдающая за всем происходящим, сама связанная не совсем психически здоровым мужем. У Ивика уже две девчушки и сложности, присущие периоду активной жизни человека. Мария Тарасовна остаётся его единственным добрым ангелом. Она ненадолго отъедет к умирающему сыну и скоро вернётся в Париж, чтобы помогать Ивану Сергеевичу, как окажется, до конца.

Третья встреча О.А и И.С., как ни удивительно, случилась и случилась неожиданно! Либо она готовилась втайне, либо, скорее всего, Ольгу Александровну приводит в Париж в середине сентября 1949 года её женская интуиция. Об этом визите мы узнаем позже — О.А благодарна «дорогулечке-дружочку за две недели» совместного пребывания в Эсбли, северо-восточнее Парижа. Но узнаем гораздо меньше, чем о весне и лете 1946-го, побудивших наших адресатов три года назад к не сразу, но оттого ещё более бурной и обширной переписке. Её нынче не последовало. В письмах после Эсбли всё как-то глухо, мимолётно; возникает некая М. Ф. Карская, о которой беспокоится О.А. после возвращения в Батенштайн. В этом же письме и как бы в одном ряду вспоминается уже снившийся ей в Эсбли сон о «Серафиме Саровском в сиянии». Сон повторился ещё более ярко по возвращении домой. Может быть, И.С. читал ей в Эсбли свой прекрасный рассказ «Еловые лапы»? Цветные сны вообще неведомы очень многим людям…

Похоже, Ивану Сергеевичу и прежде не сильно нравились восторги вокруг него людей не близких. Из всего немноголюдного окружения писателя О.А. прониклась симпатией только к Меркуловым, наименее жалуемым Иваном Сергеевичем, но именно через них старается она побольше узнавать об И.С. А теперь ещё и некая М. Карская посещает его, когда он не прибран, болен, а она оживлённо болтает и много курит. Ей что-то надо? И.С. кротко сносит неудобства, он привык, так было и с приездами О.А. в Париж: вместо них двоих и чтоб никого больше — обязательно «проходной двор», кто угодно ещё, чтобы эти кто-то и потом наносили ненужные писателю светские визиты.

Судя по письмам, возобновившимся позже, Иван Сергеевич твёрдо принял правила Ольги Александровны, чтобы поберечь её здоровье. Теперь это не частые, но умиротворяющие письма. И вот в награду за это понимание её правил, отсутствие упрёков — признательность за Эсбли: «я так много получила от Вас духовной поддержки и нового подъёма к работе». Это всё о времени загадочного пребывания вдвоём и вне Парижа. Но скорее печального, чем загадочного: позже кто-то из них обронит, что обе недели в Эсбли И. С. проболел. А «подъёма» у О.А. тоже хватит ненадолго.

Но, возможно, именно предстоящей встрече мы обязаны творческому подъёму и появлению рассказа «Приволье», накануне приезда в Париж О.А. Одного из лучших рассказов последнего периода жизни писателя, уровня рассказа-шедевра «Чужой крови».

А от Ольги Александровны ни перед, ни после Эсбли нет никаких сообщений о каких-либо новых её работах. Может быть, и сама поездка была для её здоровья не менее сложна, чем для И.С., но ведь не только «дорогулечку-дружочка», но и себя она видела не всегда реально.

И здесь, не в полной реальности, они оказываются едины, это отметит И.С.: в конце 1949 года их ждут одновременно ужасные физические, ни с чем прежним не сравнимые страдания. И только ли физические?

Между тем, как когда-то Ивана Сергеевича абсолютно всё восхищало в О.А, так отныне снова восхищает Ольгу Александровну в произведениях Ивана Сергеевича. Хотя ещё так недавно целые письма подвергали критике «Куликово поле» и образ Дари. Теперь ей нравится и то, и другое. Её приводят в восторг статьи Шмелёва о Чехове и Достоевском, рассказ «Приволье» — в самом деле, убедительное доказательство не угасшего таланта, но подорванных физических сил.

Кажется, рассказ создан только потому, что писатель воскрес в августе 1949 года одним лишь ожиданием предстоящей встречи в Эсбли. Кто знает, получи могучий дух И.С. поддержку от О.А. хотя бы в эту третью и последнюю личную встречу, останься О.А. с ним в Париже, она могла бы продлить ему не только жизнь, но и творческий подъём. Но вглядывалась ли до сего времени О.А. в План своей жизни? Для чего женщине дан такой талант — «сводить с ума», который поэт назовет женским «геройством»?

Что может быть печальнее человеческих несовпадений?

Работа становится добрее к писателю, когда так плохо со здоровьем: выходят книги, переиздаются знаменитые «Богомолье» и «Лето Господне», французы читают на своём языке «Пути Небесные». Американцы хотят издать «Человека из ресторана»! Шмелёв уже прикидывает, какая реклама тронет американского читателя.

Эта книга дважды спасла автора в период революционного лихолетья: сначала от пули — его отпустил следователь, узнав в нём автора «Человека из ресторана», потом их с женой от голодной смерти — в умирающем от голода Крыму продавец вынес ему из закрывшейся пекарни буханку хлеба. А модное набирающее силу издательство YMKA (ИМКА) обещало выпустить «Куликово поле»!

О.А. попытается оживить их любовь, как она её понимает, рассказом о своём впечатлении от оперы Гуно «Фауст» — в Утрехт приезжала труппа из Швейцарии. Может быть, она вспомнила, ей рассказывал И.С., как в ранней юности он любил слушать эту оперу в Большом театре, как водил туда юную Олю Охтерлони?

Особенно ей «понятна и ненадуманна страсть Маргариты к Фаусту». Что, собственно, — понятно? Что любовь «долготерпит и не ищет своего», как писал апостол Павел и что так любил повторять И.С.? Да, Маргарита любила именно такой любовью; какая же любовь без жертвенности? Но почему-то люди нашли её любовь преступной, время последовательно сокращало крут охотниц повторить судьбу Маргариты. Во всяком случае, в этом круге, точно, не оказалась О.А. уже и в берлинский период встречи с Георгием-Джорджем.

И как грустно, если О.А. намекала на разницу в возрасте доктора Фауста и юной Маргариты!

Но всё это уже неважно Ивану Сергеевичу — у него задача, поглощающая его последние усилия что-то обдумать почти без остатка — успеть бы с третьей частью «Путей Небесных», чтобы «напомнить забывчивому человечеству о его высоком предназначении». Не успеет.

Так что две недели в Эсбли по целому ряду случившихся с тех пор причин и прежних несовпадений уже ничего не могли изменить в ходе событий. Ведь она благодарна ему — что же ещё?

И.С. успевает обрадовать О.А. присылкой нового издания «Богомолья». Он страстно ждёт выхода «Куликова поля», но его дождутся лишь читатели, и много позже.

«Время совпадений» теперь повторяют только болезни: у него ангина, у неё бронхит. Она, правда, начала «свой главный роман», но очень «страдает от того, что не работает». Как это: начала, но не работает. Значит, вся «наука» «родного, любимого, дорогого» о том, как пишутся книги — впустую? А он дал слово больше не касаться творческой темы. И не касается — «бесполезно», «не понимает», «не дадено».

Однако она «Всё время в трепете за Вас». И всё время помнит о том, что её письма ему читает Мария Тарасовна. Их обоих коробит холодное «Вы» — он постарается читать сам и очень просит в письмах не обращаться к нему официально по имени-отчеству. Как же нестерпимо душевное одиночество, как необходима человеку иллюзия, как бы он ни был умён.

Шмелёв мог бы сказать прекрасными стихами своего друга-ненавистника Ивана Бунина, но, должно быть, они не попались ему в сутолоке дней:

Если встретимся в саду в раю,

На какой-нибудь дорожке,

Поклонюсь тебе я в ножки

За любовь мою.

Когда «конец приближается» к людям слишком близко, в них напрочь выключается понимание приближающегося конца. Это спасает от ужаса, паники, даёт передышку, возможность вздохнуть посвободнее хоть ненадолго. В январе 1950-го И.С. каким-то чудом пишет свой последний рассказ «Приятная прогулка» с посвящением другу и меценату генералу Д. И. Ознобишину. Он отдаёт последние «долги» свои, как велит молитва «Отче наш». Всё чаще повторяется Иваном Сергеевичем рефрен Канона Андрея Критского «Конец приближается». И всё труднее это принять сознанием.