Поздние открытия

Поздние открытия

Поражает, до какой степени непредсказуемо высок накал человеческих страстей, когда сближаются два «электрода» — мужчина и женщина. И молниеносно подключается всё, вся система, весь генезис, уводящий в века и одновременно ткущий стратегию новых сочетаний и новую расстановку сил или бессилия, мгновения или вечности, что почти одно и то же.

Иван Сергеевич не мог знать, что всколыхнёт в Ольге Александровне просьба написать Джорджу Кеннану и просить его об ускорении американской визы. Понятно, ей пришлось проявить большую изобретательность, чтобы узнать его рабочий адрес в Вашингтоне. Сколько душевных сил понадобилось тактично, светски неназойливо и солидно напомнить о себе и еле заметно намекнуть о прочно и счастливо сложившейся своей жизни (как будто это могло иметь теперь, — да и тогда уже, — какое-нибудь значение для мужчины, для которого прошлое исчезает с последним щелчком дверцы его машины, мягко тронувшейся в путь!).

Между прочим и Ивану Сергеевичу она пишет тоже как бы случайно о том, что для неё-то Америка не проблема: «У нас (то есть у неё с мужем Аром) серьёзное предложение ехать в Южную Америку», в голландскую компанию «для разведения там семян». Но, конечно, им этого просто не надо.

А вот «в Северную Америку никогда бы не двинулась, — её так же раскатают при случае войны, как и любое другое место».

Преинтересное замечание! Оно свидетельствует о действительно недюженном уме этой маленькой, страстной и одновременно рассудочной женщины, которой грозит совсем близко ещё одно сокрушительное испытание всех её душевных и физических сил в том же 1949-м, но она этого ещё не знает, и ей до всего есть дело и обо всём у неё своё мнение.

Ольга Александровна испытывает колоссальное удовлетворение: из Белого Дома его сотрудник Джордж Кеннан (в письме Шмелёву она и на этот раз называет своего знакомого давних берлинских лет Георгием, таковым он остаётся в её сознании) прислал ответное письмо. И не только — он обратил внимание и мягко пеняет ей: его задел холодный тон её письма, старательно подчёркивающий деловую озабоченность Ольги Александровны положением числящегося на плохом счету у его правительства (с чего бы, кажется?) русского писателя Ивана Сергеевича Шмелёва.

Со всей дипломатической вежливостью Джордж Фрост Кеннан заверяет Ольгу Александровну, что у него остались самые лучшие воспоминания об их встречах. Но где же помощь или хотя бы совет? Их нет.

Что же касается угрозы новой войны, ещё витавшей некоторое время после её окончания, практический реальный ум О.А. и женская интуиция не допускают её повторения так скоро, но уже допускают в будущем «раскат» США.

А вот сущность этой страны ей уже ясна и сейчас: «В их миллионах можно задохнуться. Вся эта материальщина мне претит». То есть именно американская мани-гипертрофия. «Разве что в русской обители, — продолжает она, — ты не коснулся бы всей этой мерзости, — а так… очень уж там всё «маммонно».

То есть чрезмерно? Одно дело наследство «дядюшки из Монако» и судебные разбирательства с родственниками Бредиусами. Это — не так «маммонно»? (Но это по ходу.)

Ольга Александровна уверена, что есть смысл и даже обязательно «надо дать Жоржу сведения из паспорта, точно так, как это запрашивают для визы». Она так уверена в силе своей рекомендации, то есть влияния на обитателя Белого Дома? Она уверена в своём тотальном влиянии на всё и на всех?

Ответ Дж. Кеннана Шмелёву на его запрос-просьбу будет откровенно никаким, чиновничьей отпиской.

Довершает представление о гордой, с неколебимым достоинством женщине приписка на конверте (то есть забыла, но надо обязательно): «Джорджу я сказала (она ведь написала, но мысленно она разговаривала — оговорка красноречивая), что Вам известно о нашем знакомстве из моего замечания по поводу газетных статей последнего времени».

Зачем так сложно? Опять эта бессмысленная женская предусмотрительность, которая на самом деле, как известно, не имеет никакого значения для мужчины, которого зачем-то возвращают вспять, в давно прошедшее. Ольга Александровна как бы и не прерывала своего общения с «Жоржем» все эти годы. И когда складывала в отдельную папку сообщения о нём в прессе, и когда слушала что-то связанное с ним по радио, например о его пребывании некоторое время в Москве, и когда, получив от Ивана Сергеевича фотографию Серёжечки, ахнула, найдя в Сергее разительное сходство с Жоржем.

Вот такой неожиданный оттенок в русском треугольнике. Для Ивана Сергеевича всегда жива и благословила его «отошедшая», а что он для новой О.А.?

В её душе находят место и заботы об Аре, и Жорж, и «О.А. в белых лилиях». Вспоминается инфантильное открытие в одном из её прежних писем, что она «ни у кого не была первая».

Есть более зрелое утешение женщины — «быть последней у любимого мужчины». Ещё есть время. Хочется надеяться, что это утешение для неё ещё возможно.

Остаётся дивиться проницательности Ивана Сергеевича, его выстраданному открытию «внутреннего устройства» Ольги Александровны. Наверно, оно под силу лишь очень преданным и цельным мужчинам, а ещё, может быть, поэтам. В русской литературе, действительно, очень мало женщин-девушек, отказавшихся от «радостей жизни»: Аглая, Мисюсь, Лиза Калитина…

И, кто знает, как получилось бы с Дари самого Ивана Сергеевича в его романе «Пути Небесные», с женщиной столь редкого духовного и чистого горения, которую он едва успел запечатлеть литературно, прежде чем её потеснили на практике совсем иные героини. Своё право высоко ставить женщину он выстрадал. В этом выборе он уважал себя.

Вот о чём он иногда думал в бессоннице, в болезнях, в неизбежном упадке сил после длительного напряжённого труда, глядя на «духовное содружество» Ильина и его жены: «Знаю я, какая внутренняя сила в таком содружестве. Ныне лишён сего. Но это… лишь в ощутимом, земном, Плане…» И.С. размышляет о будущем времени в Евангелии, ведь ему предстоит встреча на «том свете»: «И времени уже не будет, время там, где материя. Для внематериального нет и времени. А — всё всегда… полная полнота всем — всеполнота — всенасыщенность всем — вседовольность и «вечный покой». Я никогда не ощущал времени мигом мысли. Проспать миллионы лет — и не почувствуешь». Так он понимает время встречи с Олей там.

Таким ощущением он наделяет и Олю Средневу в «Куликовом поле», тоже чистое ангельское создание, разгадавшее смысл явления Старца с крестом — Сергия Радонежского: «Века сплюснулись, и через 500 лет явился Угодник». Заметим: это как бы не он наделяет свою героиню ощущением сплюснувшегося времени, а сам ведом ощущением героини.

Таким же качеством времени Шмелёв пытается объяснить себе и рассудочно-настороженное отношение Ольги Александровны к постели, убийственно-холодное упрямое непонимание ею, самым дорогим для него человеком в последнее десятилетие его жизни, его естественного желания. О, это ужасное, с расхожей точки зрения, его унижение: «хотя бы один раз!» И ответ-вопрос подруги: «Всякий раз, как после праздника, испытывать пустоту «зачем он был»?» И напоминание ему, автору, о возвышенной любви Ильи к Анастасии в «Неупиваемой Чаше». Что же он хочет после этого?

Нет, всё непросто в этом мучительном, изматывающем противостоянии.

Чтобы раз и навсегда оставить изболевшую тему, О.А. грозно предупреждает, что, случись это, она «самоуничтожится». Но И.С. давно отступил! Он простил, он даже почти забыл. Но он так долго бился над неразрешимой загадкой и он её разгадал: полуженщина, demi-vierge!

Он выстрадал и назвал своё открытие надмирным, неземным и вневременным. Он всячески будет защищать свою Беатриче Ольгу Александровну от И. А. Ильина, от возможной иронии или осуждения:

«В ней есть несомненная, яркая русскость и страшный душевно-духовный опыт предков. Поколения — левитские, по отцу — по матери. Помню, в деле следствия об убиении царевича Димитрия (студент МГУ Иван Шмелёв, будущий юрист, слушал лекции В. Ключевского) по указу царя В. Шуйского, в числе показывающих на допросе был не то пономарь, не то дьякон Суббота… Дед и прадед Ольги Александровны священствовали в Угличе… Да, опыт левитских предков. Страшный груз… — сколько взято на душу всего поведанного на исповедях! Сколько шлаку! О «золоте» на исповедях не говорят, но оно блестит порой — и оно отложилось в «сундуках» предков. У Ольги Александровны часты «проникновенные», «символические» (знаменующие) сны. Много их в её письмах. Она умеет писать. Вот почему я ухватился за «дарованье» — это бесспорно. Но — о горе! — нет выдержки. А есть и слова, и глаз, — особенно к свето-тени… и сердце. Но… всё проходит вспышками».

И далее: «Скольжение. Странный характер — удивительная мягкость и порой — непостижимая жёсткость, такая крутая смена… Жизнь не вышла. Отсюда — броски, швырки — отсюда — «кривит ножки», как стыдливые (смущающиеся) дети, когда ими любопытствуют».

«Определённо — она незаурядна. Но в ней, да, есть… от демивьерж».

Страшный приговор! Женщина, наверно, его заслужила. И мужчина, наверно, прав в своей всё-таки оскорблённой и оскорбляющей правоте.

Последним его словом в их эпистолярном романе, написанным его слабеющей рукой, будет «О, как мне скорбно!». Скорбно — точнее не скажешь: это и печаль-тоска, и болезнь-недуг, и горестно-горький привкус во всём. «Скорбнуть» у Владимира Даля — сохнуть, вянуть; «Хлеб в поле скорбнёт» — «заморен засухой, недозрел», полузрелый. Когда-то И.С. вставал на колени, услышав таинственные звуки зреющего хлебного поля. Но он же увидел во сне непригодный для вспашки ров. Последним его видением будет «его Оля» в белых лилиях над хлебным полем…

Для большого писателя его герои созданы им «из персти земной» живые, потому что омыты писательской кровью, и потому они живые. Вот только живых людей, а не созданных писательским воображением, опасно наделять чертами своих героев — «из персти земной» они воздвигнуты Богом. А это, как сказал один деятель, «посерьёзней, чем фантазия у Гёте».

Думала ли о себе Ольга Александровна что-нибудь подобное?

У неё иной ряд оправданий перед самой собой. Инстинкт самосохранения слабых подсказал их ей. А как редактор будущего романа она позаботилась о грозных надписях-запретах публиковать некоторые письма. Похоже, она позаботилась и об уничтожении части писем.

Что ж, наверно, искусство любви, как и искусство изящной словесности, требует не только искренности, но и самоконтроля. Женщине здесь помогает природная скрытность и инстинкт самосохранения, пусть даже детская поза смущения, замечательное свойство смущение, ныне почти утраченное — «кривить ножки».

Но в том-то и дело, что любовь такова, каков человек. Можно не сомневаться, Иван Сергеевич и Ольга Александровна дня не проживут без дум друг о друге и после его запоздалых открытий. Тайна человеческой души не поддаётся расшифровке.

И читателю, хотя он и добрался худо-бедно почти до конца повествования, хотя и узнал, как жесток приговор женщине, которой всегда есть что скрывать от мужчины и чем его озадачить, — читателю предстоит ещё вместе с И.С. встретить миг, за которым вечность. На земле остаются его книги — его Слово, даже если всего «для трёх праведников», которые спасут город от Божьего гнева.

А у О.А? «Жизнь не вышла», вот и «кривит ножки»?

Но здешняя страшная в своей мгновенности жизнь не выходит ни у кого, что становится так скорбно-ясно в смертный час. Для того и треплет жизнь, и изводит ошибками, заблуждениями и болезнями, чтобы смирились с неизбежно временным и ушли достойно в Вечное…

Однако это необходимое отступление немного преждевременно: нашим героям предстоит встретиться — жизнь-то продолжается.