В направлении Цолликона
В направлении Цолликона
Как и подозревала ревнивая Ольга Александровна, всё это время, не двенадцать последних лет, а четверть века, богатое, благотворное, тоже почти исключительно эпистолярное общение «двух Иванов» — особое культурное и духовное пространство между Парижем писателя и Берлином, позже Цолликоном в Швейцарии, философа. В этом уникальном мужском союзе бьётся мысль, кипят страсти. Здесь раздолье для шуток, взаимного подкалывания, профессиональных и политических наблюдений, сердечных признаний, для тысячи мелочей, дающих представление о быте Шмелёвых и Ильиных, о знакомых литераторах и издателях, критиках и политиках…
Их объединило ещё и кровное братство москвичей по рождению и любви ко всему московскому, ведь известно, «на всех московских есть особый отпечаток».
«Нянька уверяла нас, — вспоминает Ильин, — что маленькие колокола звонят:
«К намм, к намм, к сиротамм!»,
а большие колокола отвечают:
«Ббуддемм, ббуддемм, не заббуддеммм!»
Крепкую дружбу не смогла поколебать даже Ольга Александровна, в первых письмах к Шмелёву с гордостью числившая себя ученицей Ильина в бытность жизни обоих в Берлине, а позже ему себя противопоставившая.
Как это бывает, она с чисто женской напористостью, уверенностью в чувстве мужчины нарушает просьбу-запрет Шмелёва, под большим секретом из огромной своей любви пославшего Ольге Александровне одну из трёх частей фундаментальной работы И. А. Ильина «О тьме и просветлении» о Бунине, Ремизове и Шмелёве — именно О Шмелёве. Сообщает И.С. об этом нарушении Ивану Александровичу между прочим, в простоте душевной — ведь не абы кому-нибудь послал, сообщает рядом с благодарностью за гречку, спасающую от язвы, то есть никак не предвидя последующей неприятной цепи событий.
Остроумный Иван Ильин в ответ напоминает ему, что вещь ещё в работе и посылается только чтобы узнать мнение товарища и ничьё больше:
«А вот были бы Вы профессиональным акушером, то Вас отдали бы под суд. Слыхано ли дело: без согласия родильницы выдрать из неё треть ребёнка и послать по почте напоказ?! Во-первых, нужно согласие родильницы; во-вторых, ребёнка не отдают напоказ по третям. Ручаюсь, запретили бы практику… За это разоряйтесь: гоните Оле всю книгу заказным».
Иван Сергеевич не медля приносит извинения другу. Однако и тот, и другой очень напрасно надеялись, что инцидент исчерпан.
Иван Александрович Ильин, видно, плохо до того момента представлял, как далеко зашла О.А. в своей власти над И.С. Вряд ли можно было тогда заподозрить, что писем Париж — Берлин и обратно, потом в оба конца Париж — Цолликон вряд ли меньше, чем Голландия — Франция и обратно. И что адресаты отнюдь не одинаково её воспринимают. «Суббред» — такого о себе она не представляет даже в шутку, с юмором там было не очень.
Словом, «Оля» истолкует разрешение автора прочесть всю книгу целиком слишком широко, она позволяет себе оценку труда Ильина: написано «тепло».
Простодушный И.С. пытается уладить инцидент мирным путём: «О.А в восторге безумном от чтения «О тьме и просветлении».
Но вот уже И.С. начинает не очень удачно «задабривать» друга: «Эта пчела много высосала меду из «О тьме и просветлении», а сейчас погибает в холоду, сырости, дыму».
Успокаивает Ильина: рукопись вернулась к нему, но он «ещё почитает». Пытается смягчить сердце друга: если бы он «был богат», немедленно опубликовал этот труд, «для многих — откровение». Опять благодарит за новую посылку из Швейцарии: получил «сардины — звери… сверхпервый сорт!» И опять о том же: О.А. замерзает, у них в доме - 4 градуса.
Может показаться, что «Философия Гегеля…», «Поющее сердце» и все «Аксиомы религиозного опыта» Ильина, его статья о Шмелёве для американского журнала «День русского ребёнка», намерение И.С. «нырнуть» в третью книгу «Путей Небесных»; сравнение с «Бобком» Достоевского некоторых общих знакомых эмиграции, как бы выбравшихся из-под земли для повторного круга своих прежних действий; или обсуждение недавно опубликованных Иваном Буниным «Тёмных аллей» и переработанного Шмелёвым «Куликова поля»; или забота о финансовой помощи писателю Шмелёву из Фонда Ив. Кулаева и некоторых источников, ведомых только Ильину-«кормильцу», и многое другое — что всё это сможет навсегда увести их от инцидента с нарушением запрета.
Некорректное поведение Ольги Александровны только-только набирало силу.
Если бы она угомонилась хотя бы с идеей побывать в послевоенной стране СССР! Не такова О.А! В обход Ивана Сергеевича, настроенного непримиримо к Советскому Союзу, по его убеждению, не имеющего ничего общего с Россией и русским народом, — она интересуется обстоятельствами получения советского паспорта А Ремизовым. Ольгу Александровну занимала эта дикая с точки зрения друзей идея: и уж не вместе ли с Аром, да и как иначе, возможность увидеть Родину. Ложь-предлог — «выразить восхищение» был непереносим — ремизовский «адрес-то она узнает в подсоветской газетчонке», фактически занимавшейся вербовкой желающих вернуться на Родину.
Она запрашивает парижский адрес Ремизова, который живёт на той же улице Буало, где живёт И.С., - у…Ильина (?), а заодно даёт свою оценку рукописи Ивана Александровича — «деловито и не без тепла». Как будто здесь кто-то, кроме Шмелёва, жаждет оценок! Только подливая масла в огонь. Ильин непреклонен: никаких адресов, никакого права на оценки. Ильин понимает беспомощность друга, но истина дороже.
Запоздалое открытие, что у тебя нет никакой интимной тайны — вещь болезненная. И.С. больше не надеется воспитать О.А., сокрушается («Господи, я плачу!»): все его силы и вера в О.А. ушли впустую, «талант поразительнейшей одарённости» «одержим бесовским», «это болезнь сердца».
А «за кадром» всё время — её пошлое доказательство порядочности: не принадлежать физически! Общаться духовно! Это могло, возможно, удовлетворять голландского мужа. Ильиных не проведёшь — дверь их дома давно закрылась для О.А.
И ничего невозможно было объяснить Ивану Александровичу, у которого были свои строгие принципы и свои правила игры, и здесь они как раз диктовались по-старомодному. Так что «игра» — вообще чуждое слово.
Однако друзей выбирают лишь однажды, потребность складывается навсегда, прирастает к коже и прорастает вовнутрь.
Конечно, Иван Александрович давно обо всём составил своё мнение. И не только потому, что получал от друга постоянную информацию о письмах в Париж из Голландии от «его ученицы» берлинских времён; о встречах 1946-го послевоенного года в Париже, обо всём главном. Много сказали ходатайства Ивана Сергеевича быть с О.А. «помягче» в связи с первой и особенно второй страшной операцией, о ней речь впереди… О, там было много нюансов, в этих вставках об О.А. Так что Иван Сергеевич довольно безуспешно скрывал свою безысходную страсть под искренней ролью наставника дарования О.А.
Вот «Каак повернулось-то!» — сокрушается И.С.
И вот теперь его «взорвало», «не могу спокойно, так мне отвратно». Что приняла «бесовское за Божье», что предала его, поставила в неловкое положение. Унижения в Париже, дома и в театре, прямые оскорбления, вечные перепады в настроении, нервное заболевание глаза — всё меркло перед духовным предательством и коварством обоготворенной им женщины. И вот И.С. тихо «взбешён», как он это умел только с идейными и литературными врагами:
«В Ольге Александровне я встретил лучшее издание персонажей — некоторых! — Достоевского. При всём обаянии, поразительнейшей одарённости! — но такие вывихи, такие спазмы… Господи, я плачу… Ведь такая душа, сердце… будь светло направлены — огромное могли бы творить в Жизни! И как же я горел, хотел дать правильный путь… берег! Сколько — может быть — настоящих перлов рассыпал в письмах!.. — чтобы к сему пришло!! О, скрежещу… И главное — невиновна!.. да, да. От болезненного самолюбия, от упрямства одержащего! Не поверил бы, скажи мне всё это года три-четыре тому!..»
И ответное признание Ивана Александровича:
«История с Ольгой меня не удивляет. Не хотел мешать Вам — давно уже помалкиваю. Я знаю её лучше. Теперь Вы видите её вернее. От Достоевского и от великих талантов там ничего и никогда не было. А от обычного женского тщеславия — даже в религии — тем более в религии — край непочатый. И ещё…
Четыре года я проходил в Берлине частным образом идею Предметности в жизни и творчестве. Вы думаете, она хоть раз пришла? Всё ссылалась на лабораторную службу и отдавала время на бесконечные флирты».
Но и Ивана Сергеевича не свернёшь с его точки зрения. «Нет, она талантлива, и о-чень… да только вот мельком, сразу… скользнув — всё и губит… А я знаю: очень одарена! О.А. мне искренно про жизнь писала, всё, исповедовалась… Несчастная она, вот что. Жизнь её помотала, потравила… — знаю, не только от неё. Горя видела, хлебнула, а залежи великие, наследье предков, сундуки!.. Да вот ключей-то — не подберёт. В живописи — многие свидетельствуют — большие успехи…»
Дальше — как дала О.А. «Ярмарку» к «Чаше», то есть «родное дано, тепло, свет дан…». И как сожгла всё самое лучшее из-за одного только неосторожного слова: «нет своей идеи».
Всё, все обиды он теперь припомнит в очередном письме другу, оскорблённый предательством любимой женщины. Как О.А. критиковала образ Оли Средневой в «Куликовом поле». Пыталась переубедить в отношении Церкви «с чекистами в рясе», всего же больней и оскорбительней — совет предложить им в Большевизии «Богомолье» и «Лето Господне», мол, «обязательно издадут». Без его-то согласия! Да ещё каким-то боком О.А. приплетала к предлагаемой акции мнение Арнольда, разумеется, с ней согласного — издадут. Уж не собираются ли они захватить его книги с собой, если поедут?!
Она, видно, давно забыла или уже не придавала значения использованию ею когда-то Ильина в качестве «свадебного генерала», то бишь духовного отца будущей невестки Бредиусов. Замороченный Иван Сергеевич — это его личное дело. Но использовать такого наставника, как И.А, - это невозможно. А что брак Ольгой организован, это же очевидно Ильину, очевидно и не имеет оправдания никакими соображениями. Прощать — свойство И.С. К тому же И.А. смотрит трезво, и потому его приговор не знает пощады.
«Она хватила лиха», — настаивает Иван Сергеевич на всепрощении и любви, как о ней пишет коринфянам апостол Павел. «Жизнь её ломала», «несчастная она». Ведь всё это — страдая, отчаиваясь, обожая красоту, музыку, природу, животных, делая добро и разрушая добро, не слыша, кажется, даже самой себя, не внемля доброму голосу любящего человека, сжигаемая гордыней… — она, по гениальному слову Ивана Сергеевича, всё-таки «невиновна!».
Это и есть Апостольская правда любви — оправдать. Всё видно любящему взору И.С., но он «победил» в себе Зло обиды, он милосерден, напоминая своим христианским «несчастная она» и «невиновна» встречу у колодца Господа Иисуса Христа с самаритянкой…
Иван Сергеевич изнемогает от уже почти непосильного бремени: хлопотать о своих книгах, переводах, пытаться как-то помочь другу. А как не устать и не заболеть: за публичное чтение в Казачьем музее, вымерзшем за зиму и не отапливаемом даже перед концертом, заработал И.С. бронхит — начало будущего процесса в лёгких. Так что и не говел в Великий пост, и в праздник лежал пластом — «грудь как бы под кирпичами».
Почему книги не выходят при жизни их авторов?.. Сегодня мало кто знает об участниках издательского процесса в литературной среде первой эмиграции, кроме специалистов, а ведь именно от них зависели публикации. Ивану Александровичу так и не удастся опубликовать при жизни «О тьме и просветлении», как и многое другое, ставшее доступным лишь теперь.
«И от гонорара откажусь», только бы «в карманном формате» издать «Лето Господне». Кто поможет издать «Куликово поле», — сокрушается И.С, - не как-нибудь, а в одну тридцать вторую листа. А вот почему не хлопотал так долго об отдельном издании «Куликова поля» — ни слова. Не признаваться же другу, что надеялся на иллюстрации Ольги Александровны.
И.А. давно сотрудничает с американским русским журналом «День русского ребёнка», послал А. В. Карташеву в Париж «детский пакет», и вот, три месяца никаких известий от Антона Владимировича. Просьба к Шмелёву — выяснить. А у Шмелёва как-то совсем не кстати приписка о своём давно уже чувстве-боли: «От Ольги Александровны — ни звука» — кому поведать боль…
И ещё же Шмелёву стыдно, что посылал Ивану Александровичу «сырьё». Это о редакциях последнего романа «Пути Небесные». И о бренном послевоенном существовании: «Забыл, какого вкуса ветчина». И опять абзацем ниже о том «духновенном» для Шмелёва — о главах «Поющего сердца» И. А. Ильина.
Без преувеличения можно сказать, дружба помогла им выжить в той горькой обстановке «беспричальной» жизни на птичьих правах чужестранцев.
Из Америки приходит известие о кончине белого генерала и друга Шмелёва Антона Ивановича Деникина. Сколько было говорено когда-то в Капбретоне под настоечку и солёные грибы! Ильин — сторонник Врангеля, всё очень сложно. «Когда время бывало не жестоким и не грязным?!» — вопрошает И.С., посылает в газету некролог. Вдова К. В. Деникина — одна из немногих, кто выступили в печати в защиту И. С. Шмелёва в связи с пасквилем о работе Шмелёва на немцев.
Но жизнь продолжается. И.С. открывает талантливую художницу — видел её иллюстрации в харбинских журналах. «Страшно талантлива и — прелестна». Обожает «Богомолье» и «Лето Господне». Почему не удастся сделать иллюстрации, останется за пределами писем а, может быть, и самих сроков жизни писателя.
И.А. знакомит Шмелёва с содержанием «Аксиом религиозного опыта». Они не знают, что эта работа станет философской карточкой И. Ильина. Брендом, как теперь бы сказали.
Газеты, журналы, издательства — как это всё всегда важно пишущим людям. «Православная Русь», «Русская мысль», «Новости дня», «Московский листок», отношения с издателями и переводчиками… Здоровье, лекарства… И одиночество, тотальное одиночество и только один подарок судьбы — друг.
«Вы для меня были — особенно после утраты самого близкого — Оли моей! — светом во тьме, опорой в моём хроманье по жизни…»
«Среди немногих утешений моей жизни — Ваше восприятие моей эстетической критики есть одно из крупнейших» — пишет Ильин.
Искушенье Америкой, подлая анонимная заметка о пособничестве фашистам, «Необходимый ответ» — всему внимает Иван Александрович, утешает, ищет «ходы» к сильным мира сего, от которых зависит получение визы.
У него был свой опыт: десяток лет назад Сергей Рахманинов, прежде не знавший И. Ильина, заплатил крупный взнос швейцарскому правительству, чтобы Ивану Александровичу не погибнуть в лапах гестапо, которому Ильин отказал в доносительстве на коллег — преподавателей-евреев. Но послевоенные Штаты оказались орешком покрепче. Его связи И.С. не помогли.
И все усилия, все хлопоты — с неостановимой работой того и другого над своими замыслами. ИМКА обещает опубликовать отдельное издание «Лета Господня»! В Америке собираются переиздать «Человека из ресторана»! Почти готова основная работа всей жизни «Аксиомы религиозного опыта» — опять и опять вопрос: кто возьмётся напечатать?
И — вечная ностальгия — Россия закрыта для них. «Да жив ли ещё Сталин! — не без иронии восклицает И.С. — Может, вместо него в Кремле одна «эманация»?»
Европа между тем изживает потихоньку страх перед русской Армией. Под Новый год «Женева кипит в покупках и подарках».
Шмелёву вручают карточку-удостоверение привилегированного жителя Франции — он никуда не убегал из Парижа во время фашистской оккупации. Мог погибнуть в результате налёта союзнической авиации.
Появляется статья Ильина на новое издание «Богомолья». Обоих не покидает юмор. О русских писателях-«сыщиков зла» в старой России, особенно о «народниках последнего призыва» Бунине, Горьком, Куприне. «Начитаешься — и свет не мил, на людей не глядел бы, России стыдился бы…» «Как по-Вашему, — лукаво спрашивает Ильин, — Куприн пил и потому так видел, или так видел и потому пил?»… Сколько зла принесла России привычка ругать своё! Когда же русский человек научится ценить, беречь своё, родное, — сокрушается И.С.
Иван Сергеевич Шмелёв и Иван Александрович Ильин в постоянном фокусе страстей и пристрастий своего времени и окружения. Ильин — литературный критик, создал свою методологию, терминологию и систематику разбора книг Мережковского, Бунина, Ремизова и, конечно, Шмелёва. Он предвидел дальнейшее нравственное падение искусства в угоду трюкачеству и безответственности. Кризис в искусстве неразрывен с кризисом веры и традиции в обществе. Обращение к И. Ильину — литературному критику с его «предметным анализом» (любимый термин) — отпор пошлости, сопротивление сложившимся клише и штампам.
Может быть, ещё и теперь витает давний сгусток энергии любви и дружбы этих поразительных личностей, создавая силовое поле между Цолликоном и Парижем. Присутствует в нём и Ольга. По странному, но всё-таки выстраданному ею праву личности подняться выше уровня, диктуемого обстоятельствами своего времени.