«Служба надоела, как картофель»
«Служба надоела, как картофель»
Летом 1843 года в Петербург приехал знаменитый французский писатель Бальзак. Извещая своих читателей об этом событии, петербургская газета «Северная пчела» писала: «Прежде всего поделимся с читателями известием, любопытным для всех любителей литературы, — на пароходе „Девоншир“, прибывшем из Лондона и Дюнкирхена в прошлую субботу 17-го числа, приехал известный французский писатель Бальзак. Говорят, что он намерен провести у нас всю зиму».
Бальзак поселился на Большой Миллионной улице, в доме Титова.
О. Бальзак. Литография. 40-е годы XIX в.
Не успел великий романист выехать из Парижа, как вслед ему полетела шифрованная депеша от поверенного в делах России во Франции Киселева к российскому министру иностранных дел графу Нессельроде. Депеша касалась весьма тонкого дела по поводу книги маркиза де Кюстина «Россия в 1839 году».
Маркиз де Кюстин — убежденный монархист — побывал незадолго перед тем в России, чтобы воочию убедиться, сколь благодетельно для страны самодержавное правление. Но то, что он увидел, привело его в ужас. И, возвратившись во Францию, он выпустил книгу, где выставил в весьма невыгодном свете и российское правительство, и русские порядки. Император Николай Павлович разгневался донельзя. Так описать Россию! И вот Киселеву пришло на ум уговорить Бальзака печатно опровергнуть «пасквиль» Кюстина и обелить Российскую империю в глазах Европы.
Но Бальзак был занят своими личными делами, и только ими.
Между тем о его пребывании в России по Европе ходили всевозможные толки. Так, издававшаяся в Баварии «Аугсбургская газета» уверяла, что, приехав в Петербург, Бальзак послал императору Николаю такую записку: «Господин де Бальзак-писатель и господин де Бальзак-дворянин покорнейше просит его величество не отказать ему в личной аудиенции», на что Николай якобы собственноручно ответил: «Господин де Бальзак-дворянин и господин де Бальзак-писатель могут взять почтовую карету, когда им заблагорассудится». Газета также уверяла, что обиженный Бальзак будто бы немедленно покинул Петербург.
Это были международные толки. Но что вполне соответствовало действительности, так это то, что власти и высшее петербургское общество приняли Бальзака чрезвычайно холодно. «Я получил пощечину, предназначавшуюся Кюстину», — сказал Бальзак.
Иначе к его приезду отнеслись читающие жители столицы.
Вездесущий Григорович рассказывал, что в театре публика устроила Бальзаку овацию.
В октябре, сообщая об его отъезде, «Северная пчела» заключила: «Бальзак навсегда останется одним из первых писателей своей эпохи».
Инженер-подпоручик Федор Достоевский вполне разделял это мнение. «Бальзак велик! Его характеры — произведения ума вселенной! Не дух времени, но целые тысячелетия приготовили бореньем своим такую развязку в душе человека».
Он преклонялся перед Бальзаком, писателем и человеком. Безвестный юноша, одержимостью, трудом и гением завоевавший Париж… Да что Париж! Весь мир!..
А он сам? Как завоевывает он Петербург?
Каждое утро отправлялся он теперь в чертежную Первого отделения военного департамента и с линейкой и циркулем вычерчивал планы фасадов казарм, цейхгаузов, караулен. Его посылали наблюдать за строительными работами в Кронштадтской крепости, где трудились арестанты в кандалах.
Школьное честолюбие утихло в нем — не было больше соревнования с товарищами, экзаменов, баллов. Прежние ученические добродетели — старательность, исполнительность — казались смешными и детскими. Он их перерос. Порою его чертежи, составленные неправильно, без масштаба, возвращались обратно с резкими замечаниями начальства. Федор выслушивал почтительно, но так равнодушно, будто дело касалось кого-то другого. Он ничего не мог поделать с тем, что в его голове для фортификации с архитектурой оставалось все меньше места… «Сидя или колотясь на работах, смотря как кладут кирпичи, не много отрадных мыслей войдет в голову», — признавался он Михаилу. И все чаще подумывал об отставке.
Но как он будет жить? Чем добудет себе каждодневное пропитание? Его давно подмывало попробовать заработать себе на жизнь литературой, заняться переводами… Да, его спасут переводы: занятие по душе, заработок и избавление от долгов. Драмы свои он считал неотделанными, незаконченными, не надеялся на них и боялся показать их людям, имеющим касательство до театра. А переводы при нынешнем положении вещей — верный кусок хлеба. Сумей он зарабатывать литературным трудом — и побоку эполеты, прощай, служба! Он независим, свободен. Да почему бы и не заработать? Французские романы наполняют отделы словесности всех журналов, у публики идут нарасхват. Про известного переводчика Струговщикова рассказывают, что он на переводах нажил состояние. Да и других немало. С чего начать? Конечно, с Бальзака. Лучшего не придумаешь. «Нужно тебе знать, — писал он Михаилу, — что на праздниках я перевел Евгению Grandet Бальзака (Чудо! чудо!). Мой перевод бесподобный. Самое крайнее мне дадут за него 350 руб. ассигнациями. Я имею ревностное желание продать его, но у будущего тысячника нет денег переписать; времени тоже. Ради ангелов небесных пришли 35 руб. ассиг. (цена переписки)».
Роман О. Бальзака «Евгения Гранде» в переводе Ф. М. Достоевского. Страница журнала «Репертуар и Пантеон».
При его манере обращаться с деньгами скромного жалования не хватало. Суммы, изредка присылаемые из Москвы — доходы с имения, — тоже проскальзывали между пальцами. Он был весь в долгах. Дошло до того, что пришлось спознаться с ростовщиком. Имелся в Петербурге отставной унтер-офицер, служивший некогда во Втором сухопутном госпитале приемщиком мяса у подрядчика. На этой приемке погрел он руки, сколотил капиталец и теперь промышлял тем, что давал под залог деньги за зверские проценты. К нему и вынужден был обратиться Федор Михайлович. Чтобы раздобыть денег, он дал ростовщику доверенность с поручительством казначея Инженерного управления. По этой доверенности ростовщик получил вперед жалование подпоручика за первую треть 1844 года. Причем из трехсот рублей сто считались процентами.
Но теперь — теперь все изменится…
Поразведав, как обстоят дела на книжном рынке, решил он взяться за перевод с французского большого романа Эжена Сю «Матильда, или Исповедь молодой женщины». Первая часть «Матильды» была уже переведена за год перед тем и возбудила живейшее любопытство публики. Продолжения не последовало. А роман ждут. Если взяться за дело хватко, быстро перевести, то к началу наступающего 1844 года дело будет сделано. Правда, в столь малый срок одному не сдюжить. Надо еще кого-нибудь. Достоевский заразил своим энтузиазмом товарища по училищу Оскара Паттона. Они сговорились: вместе переведут, вместе напечатают и поделят барыши. Паттон был знаком с известным литератором, профессором и цензором Никитенко. Тот предсказывал успех.
Обегали все бумажные лавки, всех типографщиков. За бумагу вперед требовали треть цены — остальное в долг, под залог отпечатанных экземпляров. Нашелся француз-типографщик, согласившийся за тысячу рублей все отпечатать и ждать полной расплаты до продажи книг.
Чтобы ускорить предприятие и найти недостающие деньги, решили привлечь и Михаила. «Мы разделяем труд на три равные части и усидчиво трудимся над ним… Переводить нужно начисто прямо, т. е. разборчиво. У тебя хороша рука и ты можешь это сделать… Денег нужно самое малое 500 руб. сереб. У Паттона готовы 700 [5]. Мне пришлют в Генваре руб. 500 (ежели же нет, то я возьму вперед жалованье). С своей стороны ты распорядись, чтобы иметь к февралю 500 руб. (к 15-му числу), хоть возьми жалование. С этими деньгами мы печатаем, объявляем и продаем экземпляры по 4 руб. сереб. (Цена дешевая, французская). Роман раскупается… 300 экземпляров окупают все издержки печати. Пусти весь роман в 8 томах по целковому, у нас барыша 7 тысяч».
Дело казалось верным.
Но вдруг Паттон заявил, что уезжает служить на Кавказ. Обещанных денег не дал. Все планы рушились.
Пришлось срочно писать Михаилу. «Все эти причины понудили меня просить тебя, друг мой, оставить покамест перевод. Весьма в недолгом времени уведомлю тебя о последнем решении; но вероятно не в пользу перевода».
Федор Михайлович не ошибся. Столь, казалось бы, блестяще задуманное предприятие лопнуло, как мыльный пузырь.
Правда, «Евгению Гранде» Бальзака удалось пристроить в журнал «Репертуар и Пантеон». Ее напечатали.
Происшествие же с «Матильдой» не расхолодило Достоевского. Он еще ревностнее взялся за дело — начал переводить повесть Жорж Санд «Последняя Альдини». И вдруг опять неудача, да еще какая! Работа подходила к концу, когда обнаружилось, что повесть уже несколько лет как переведена и напечатана.
Да, карьера переводчика оказалась не столь доступной и доходной, как мнилось поначалу.
Другой, более слабый духом, непременно впал бы в отчаяние, отказался бы от мечтаний. Но только не он — Федор Достоевский. Неудачи, казалось, лишь раззадоривали его. Жизнь бросала ему вызов — он его принял.
Он обдумывал новые литературные планы — еще более грандиозные, более заманчивые. Вопреки житейской мудрости, наперекор ей, именно теперь он утвердился в мысли безотлагательно бросить службу, выйти в отставку и целиком заняться «изящной словесностью». «Служба надоела, как картофель», — писал он Михаилу. И будь что будет, а он навсегда расстанется с постылой чертежной инженерного департамента.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.