Глава 10 Прощание с XX веком

Глава 10

Прощание с XX веком

В самом начале перестройки, в 1987 году мы купили дом в деревне. Мы — это мама с моей сестрой Леной и моя семья, которая к тому времени состояла уже из трех человек: моей годовалой дочки Маши, мужа Сергея и меня. Выбор дома я предоставила маме и Сереже, потому что была полностью погружена в заботы о своем долгожданном и милом ребенке. Мои родные выбрали деревню в ста двадцати километрах от Вологды и в двух километрах от трассы, чтобы легче было туда добираться с вещами и припасами. Своей машины у нас никогда не было.

Деревня стояла на солнечном песчаном пригорке окруженная приветливыми цветущими лугами и полями овса. Но главное преимущество этого места составлял лес — сосновые боры, ельники и смешанные леса звали немедленно идти по грибы и по ягоды.

В доме уже давно никто не жил, и внутри он представлял собой печальное зрелище: обвисшие клочья обоев на стенах, большая грязная русская печь, остатки старых чужих вещей. Холодный сырой воздух пропах мышами и плесенью. Снаружи, однако, дом смотрелся довольно бодро — большой пятистенок из крепких бревен на высоком подклетье, где когда-то размещалась домашняя живность: корова, козы, овцы и куры.

Обдуваемый всеми ветрами, дом передними окнами смотрел на дорогу, проходящую посредине деревни, и на общественный колодец, сделанный по-новому из бетонных колец, вкопанных глубоко, поскольку в песке до водоносного слоя добраться трудно. Колодец, центр деревни, был виден из всех домов. Кроме основного своего назначения, он играл еще и информационную роль. По тому, кто пришел за водой, было видно все ли жители деревни сегодня на месте, а может быть, появился кто-то новый, незнакомый.

Первые годы нашей жизни в деревне еще сохранялись остатки колхоза. Весной и летом из центральной усадьбы на поля выезжала бригада механизаторов — они пахали землю, сеяли овес и травы, приезжали на сенокос, а осенью убирали урожай.

Мы, наивные городские жители думали, что нас встретят, ну, если не радостно, то хотя бы спокойно. Как мы ошибались! Первое лето, проведенное в деревне, показало, что нас здесь никто не ждал, что мы — чужаки, городские бездельники. Да, наверное, еще и богатые, раз купили дом, аж за полторы тысячи рублей! «Богатеи» принялись отскребать от старых обоев и грязи свое новое имущество, бросились копать огород и сажать все, что только можно было посадить: кусты, деревья вокруг дома, овощи и цветы.

Деревня постепенно стала для нас почти родной и воспринималась нашими с Леной дочерьми, Машей и Соней (когда Маше исполнилось четыре года, появилась моя замечательная племяшка, Сонька) как малая родина. Жизнь еще теплилась в ней, некоторые люди жили здесь постоянно, а на хутор вблизи вернулись из Череповца бывшие деревенские, выкупившие у сельсовета двухэтажную, старую начальную школу, в которую они сами когда-то ходили. До 60х годов двадцатого века наша деревня была большой — примерно на семьдесят домов, со своей школой, магазином, почтой и даже кладбищем в ближнем лесу.

С нашим приездом жители оставались всего в пяти из десятка «живых» домов. На самом краю деревни стоял хоть и покосившийся, но еще крепкий дом бабы Симы, старой женщины, имевшей детей и внуков в городе, но не желавшей покидать место, где она родилась и прожила всю свою жизнь. Напротив бабы-Симиного дома через дорогу стоял по северному срубленный, большой и какой-то очень прямой дом местного плотника деда Коли, высокого, сутулого старика. От погреба до конька на крыше дом сделал он сам, да так, что летом в нем в самую жару было прохладно, а зимой в самые сильные морозы — тепло. В этом доме поражало количество комнат, коридоров и лестниц, располагавшихся таким образом, что я никогда не видела в нем ни одной мухи, или комара. Всю мебель в доме тоже сделал сам дед Коля. Было видно, с какой любовью и умением сработаны потемневшие от времени столы, лавки, табуретки, комоды, горки и шкафы. Удивительно ловко было открывать в этом доме двери, садиться за стол, держаться за лавку, открывать какой-нибудь шкафчик. Здесь меня не покидало ощущение, что с каждым прикосновением к этим вещам мне передается нежность, с которой он когда-то очищал от стружек и опилок доски и бруски дерева, пошедшие в дело, нежность его разбитых тяжелой работой рук. Дед Коля был особенный. Только среди деревенских стариков можно еще встретить такую чистую и святую доброту, заглянуть в такие мудрые и ласковые глаза. Он сразу полюбил моего мужа Сережу за то, что тот тоже деревенский и так и не прирос к городской жизни, хоть ему и приходится с ней мириться из-за семьи. Нашему летнему приезду радовался, пожалуй, он один. Подходя к нашему дому и широко улыбаясь беззубым ртом, он говорил «окая» по-вологодски: «Сереженькя, милой мой, я тебя ожидал, пойдем ко мне поговорим». Они шли и говорили о чем-то долго и с удовольствием и не могли расстаться.

Справа от нас, через пруд стояла летняя изба с пристроенным маленьким зимником единственного молодого жителя деревни, Сереги. Серега жил в деревне летом и продавал на трассе лесные ягоды и грибы. На эти деньги он пил. Было у него небольшое хозяйство: куры и вечно голодная бодливая коза, которая постоянно пробиралась в наш огород, подкормиться овощами, потому что у хозяина кроме картошки ничего не росло. Как бы мы ее не гоняли, коза отчаянно рвалась к нам, пролезая в дырку под забором по-пластунски, расставив в стороны все четыре ноги! Смотреть на это было и горько и смешно. Однажды Серега чуть не погиб в собственном доме, заснув пьяным с горящей сигаретой. Сестра Лена помогала гасить пожар, в котором погиб Серегин друг, а сам хозяин отделался испугом.

Между нашим домом и Симиным стоял кривой и подслеповатый домишко Кольки-стопки, говорливого, любящего приврать и выпить старика, сдабривающего свои речи изрядной порцией беззлобного мата. Мои уговоры не материться при детях успеха не имели, дед держался не более пяти минут и снова съезжал в привычную колею своей манеры выражаться, совершенно для него органичной. Он и его жена Лидия сначала приняли нас неприветливо. Лидия, выглядывая из окошка, подсматривала, сколько раз мы ходим за водой. Лето как раз было засушливое, воды в колодце мало, а мы по городской привычке воду использовали неэкономно, что нам и было поставлено на вид.

Когда у Стопки случался запой, он уезжал в райцентр и не возвращался, пока не пропивал всю свою пенсию. Обычно на это требовалось дня три, четыре. Каждый раз, после очередной отлучки, он приходил к нам и с виноватым видом говорил: «Э, загуляу я маленьке. Татьяна, налей опохмелиться».

Молчаливая Лидия занималась хозяйством, утром и вечером доила корову Звездку, выгоняла ее пастись вдоль деревни по заросшим травой закраинам, кормила кур, носила воду из колодца и пруда, готовила корм скоту и так далее — в деревне всех дел не переделаешь. Николай между запоями косил траву и сушил сено, уходя с раннего утра на свои лесные делянки, сопровождаемый верным псом Дружком.

Постепенно наши отношения налаживались. Мы стали покупать у Лидии молоко для детей, привозить ей и Николаю старую отцовскую и свою одежду, видя их нужду и неприхотливость. Наверное, тогда они были еще молодыми пенсионерами, но казались стариками из-за трудноопределимого возраста, стертого одинаковой одеждой, носимой независимо от времени года. Это были то серые ватники нараспашку и валенки с галошами, то, в особенно жаркие летние дни, такие же видавшие виды серые юбки, кофты и пиджаки, а также галоши на босу ногу. Николай, смотря по погоде, носил треух или кепку.

В деревне существовал свой кодекс поведения. Без приглашения к людям ходить было не принято, а если пригласили, нужно было вести себя скромно. Николай, без перерыва курящий папиросы, обычно держался у входа, иногда присаживался на корточки и интеллигентно стряхивал пепел в валенок. Никакие уговоры присесть за стол и отобедать с нами на него не действовали. Скромность покидала его лишь, когда дело касалось выпивки. Особенно, если было уже «занесено». Тогда он становился требовательным и злым. Я, грешным делом, Кольку недолюбливала, он это чувствовал и меня побаивался. В то время, да и потом, я не рассмотрела в нем ничего хорошего. Лишь сейчас, возвращаясь к тем дням, я пытаюсь понять, что было в этом, казалось бы, никчемном человеке такого, за что его любили животные и наши с сестрой дети. Наверное, по уровню развития он задержался где-то в позднем детстве и остался на том уровне безответственности и безалаберности, когда легко общаться только с подобными себе. Поэтому легче всего ему было разговаривать с детьми. Кроме того, детей он, как умел, любил. Вполне взрослым Николай становился только в пьяном состоянии и тогда чувствовал себя уверенным, умным, превосходящим других в смекалке, в охотничьем и рыбацком везении. В пьяном кураже он хвастался, что его все начальники знают в райцентре и в Вологде и ездят к нему на рыбалку и охоту.

Трезвый Колька напоминал лесного лешего из старой русской сказки — лохматого мужичка с маленькими яркими глазками, густыми кустистыми бровями и крючковатым носом на пропеченном солнцем лице.

Года через три наших летних заездов в деревню он принял нас как неизбежность и обещал маме показать самые грибные и ягодные места в ближних лесах. Маму он зауважал почти сразу, видя, как неустанно она трудится в огороде, любит лес и, самое главное, всегда величает его по имени и отчеству — Николай Философович. Однако этих мест он нам так и не показал, каждый раз уводя в другом направлении, подальше от своих излюбленных полян и перелесков. Вскоре мы и сами освоились в лесу и узнали, где растут рыжики, а где — белые и подосиновики, и к удивлению местных жителей всегда приносили домой полные корзины грибов. С ягодами проблем вообще не было. Малина росла совсем недалеко от дома, на входе в лес и на просеках. А черникой и брусникой были усеяны вырубки и поляны вдоль лесных тропинок. Во время ягодно-грибного сезона мы не вылезали из леса, с утра уходя туда всей гурьбой. Наши дети с измальства знают толк в лесных дарах, умеют ориентироваться в лесу, и выносливы к долгим лесным прогулкам.

У Николая в хозяйстве всегда были одна, а то и две собаки, представлявшие собой смесь овчарки с лайкой. В третий наш приезд у него жил старый пес Дружок с линялой рыжей шерстью и подслеповатыми глазами, но замечательно дружелюбный и общительный. Его очень любила маленькая Маша. Как-то, я наблюдала такую сцену. Дружок сидит у крыльца, высунув от жары язык, а маленькая Маша, приседая от понимания важности происходящего, обнимает его за шею и, картавя, говорит: «Дгужочек мой, ты читать умеешь?» Через некоторое время я спросила ее: «Ну и что он тебе сказал?» — «Сказал, что не умеет!», с сожалением отвечала Маша.

На следующее лето появился новый Дружок, старого зимой съели волки. Мы как-то мало задумывались над тем, что в лесах вокруг деревни водится много зверья, хотя признаков такого соседства было достаточно. Например, в ближнем перелеске часто можно было видеть лосиный помет, а в конце августа по краям овсяных полей ближе к лесу мы обычно находили «лежанки», намятые медведем, приходившем «на овсы», полакомиться сладким спелым зерном и накопить на зиму жирка. Через деревню часто пробегали белки из одного леса в другой. Увидев людей, они проносились по срубам домов, яркие и быстрые, как язычки пламени, застывая на мгновение на сером фоне деревянной стены, как будто для того, чтобы их можно было лучше рассмотреть.

Второго Дружка я буду помнить всю жизнь. От прежнего он отличался только молодостью, а в остальном был такой же дворовой породы, неопределенного бурого цвета с черной спиной и хвостом, такой же свойский и совершенно безобидный. Мы конечно тут же бросились его кормить, зная, что от хозяина он получает только прокисшее молоко и размоченный в нем черствый хлеб. С нашим приездом у Дружка началась новая, прекрасная жизнь, поэтому он появлялся у нас с утра и уходил только вечером. Ему доставались не только объедки в виде остатков супа и каши, дети норовили отдать псу самые вкусные куски, включая печенье и конфеты.

В то лето нас в деревне было много: вся моя семья, сестра Лена с Соней и ее подруга Валя с сынишкой Сониного возраста. Дружок купался в нашей любви и перестал расставаться с нами даже ночью, спал в доме, на сеновале. По всему было видно, что пес решил, будто он теперь наш и истово сторожил дом, встречая деревенских жителей звонким лаем. Стоило нам собраться на прогулку в лес, Дружок оказывался тут как тут. Он деловито бежал по тропинке впереди всех, весело помахивая хвостом. Пока мы пересекали поле и луга, розовые от клевера и иван-чая, Дружок успевал пробежаться по полю и поймать несколько мышей. Приученный самостоятельно заботиться о пропитании, он «мышковал» не хуже лисицы, подбрасывая вверх пойманную мышь, ловя ее зубами и поедая на бегу. В лесу Дружок сразу исчезал из поля зрения, но стоило его позвать, как он, тут же возвращался. Казалось, что его нет и он везде — все время находится поблизости и держит ухо востро, охраняя нас вместе и по отдельности. Наверное, поэтому нам, никогда не было страшно в лесу. Иногда он звал нас лаем посмотреть на загнанную высоко, на ель белку или куницу. Однажды в «Манином лесу», так мы назвали большую поляну за деревней, поросшую редкими молодыми сосенками, где время от времени мы устраивали для детей пикники, Дружок попытался поймать в траве куропатку, но она сумела улететь. Надо было видеть разочарованную и глупую морду Дружка, быстро сделавшего вид, что он тут не при чем.

Какой-то зоолог недавно высказался в пользу того, что животные не испытывают к человеку никаких чувств, что ими руководят только инстинкты. Никогда в это не поверю! Наш Дружок так преданно засматривал снизу в глаза, бежал в лес рядом, при любой опасности прижимаясь теплым боком к ноге и давая понять, что он здесь и бояться нечего. По утрам встречал веселым лаем, повизгивая и нежно покусывая руку, так чтобы было ясно, что это игра и радость по случаю нашей встречи…

Так пролетело еще одно лето в деревне, и настало время отъезда. Дети прощались с Дружком со слезами на глазах. Взрослые смотрели в сторону, садясь в машину приехавшего за нами товарища. Дружок суетился вместе со всеми, бегая вокруг машины и вертясь под ногами. И вот, в какой-то момент дверцы машины захлопнулись, и мы тронулись в путь, постепенно набирая скорость.

Дружок бежал по обочине дороги, не отставая, и уже почти летел над землей, прижав уши и тяжело дыша. Стоя на коленях на заднем сидении и глядя на Дружка, дети плакали навзрыд, да и взрослые еле сдерживали слезы. Наш верный друг бежал за нами два километра и только, когда мы выехали на трассу, отстал и повернул назад …

Когда мы приехали на следующее лето, он нас не встречал и уже больше не оставался в нашем доме на ночь, проводя больше времени со своим настоящим хозяином, не ласковым и не балующим особой кормежкой, но верным и постоянным. Хотя стоило нам собраться в лес и позвать его, он тут же прибегал и, не помня зла, бежал по дорожке впереди всех.

В начале августа 1996 года в деревню приехали Лена с Соней, Сережа, Маша и я. Я вымыла дом и посуду, Лена приготовила торжественный обед с пирогом, украшенным лесными ягодами: черникой, брусникой и малиной. На столе стоял букет ромашек и колокольчиков, собранный Машей и Соней. Как только мы сели за стол, из соседней деревни, где заканчивали свой век два жилых дома, но в одном из них был проведен телефон, прибежала женщина и сказала, что Татьяну, то есть меня, зовет на переговоры мама. С замирающим сердцем я побежала вслед за ней, что-то случилось. Слабым голосом мама сказала, что умер Саша, что ей плохо, и я должна от семьи ехать на похороны.

Саша подорвал здоровье в еще 1991 году, когда с началом перестройки в нашу страну из-за океана в большом количестве посылалась «гуманитарная помощь». В составе этой помощи были и новые американские лекарства, а также спирт «Роял». В первую очередь эти «подарки» дошли, конечно, до врачей. Зимой того года Саша заболел гриппом, и Полина пролечила его американским антибиотиком, мало известным в России и не опробованным на больных. В конце лечения брат решил ускорить процесс исцеления и выпил водки. В результате он чуть не умер и умер бы, если бы не работал в клинике. Его отправили на гемодиализ, говоря непрофессиональным языком, профильтровали всю кровь. На этот раз его удалось спасти, но врачебное заключение требовало, чтобы он больше не пил. После такой встряски он и не пил некоторое время, потом попробовал немножко — обошлось, и он вернулся к привычной жизни. Я не могу осуждать своего брата. Когда я навещала его и однажды лечилась в его клинике, я видела, что все врачи пьют, кто больше, кто меньше. Самое ужасное, что пьют они и на работе (все те же подношения и доступность медицинского спирта). Так было и с Сашей, сначала из-за проблемы с питьем его отстранили от операций, что было для него страшным ударом. Однако это не остановило его. Затем его перевели в поликлинику на прием амбулаторных больных, и, в конце концов, ему пришлось совсем оставить любимую работу. Это была уже трагедия не только для него самого, но и для его семьи. На гемодиализ он попадал еще дважды, в последний раз после похорон отца. Я говорила с ним, умоляла изменить образ жизни, ведь ему реально угрожала гибель. Он мне ответил, что не хочет жить, что бесконечно устал от операций, от ответственности за чужие жизни. Их клиника работала, как больница скорой помощи, и ему часто приходилось дежурить сутками и многими часами стоять у операционного стола. Его сломал этот постоянный конвейер из битых, резаных, разорванных, изнасилованных, искалеченных людей. Он стал представлять, что это могли бы быть его родные и знакомые. Уйти от этих мрачных мыслей и впечатлений он мог только с помощью алкоголя…

Мы все знали, что все кончится его гибелью, но, даже зная, никто не ждет смерти родного человека. С момента маминого звонка я как будто застыла, я как-то страшно сосредоточилась на том, что мне необходимо было как можно скорее добраться до Архангельска. Тем более что мне сказали, что он еще не совсем ушел, что его держат на аппаратном дыхании, и это будет продолжаться, пока я не приеду. Я встала со стула и пошла. Я пошла на автобус на трассе, и он тут же подобрал меня, как по заказу. В Вологде я заехала домой, быстро собралась и отправилась на вокзал, где в кассе меня ждал единственный оставшийся на Архангельск билет в вагоне СВ. Я лежала на полке в купе и ни о чем не могла думать. Под утро я задремала и вдруг, когда забрезжил рассвет, почувствовала — что-то не так. Я резко открыла глаза, и меня охватил такой ужас, что я не могла пошевелиться. Так бывает, когда снится кошмарный сон, ты знаешь, что это сон, но не можешь проснуться, хочешь крикнуть, рот открывается, но горло не издает звуков, хочешь поднять руку и ущипнуть себя, но рука не слушается. Передо мной на уровне глаз висело нечто похожее на вырванный из привычной среды кусок раскаленного воздуха с неровными краями, колеблющийся и издававший невыносимый писк, громкий и злой. Это нечто будто хотело сказать мне: «Скорее, скорее, я больше не могу ждать!» И как во сне, мне наконец удалось сбросить с себя оцепенение и сесть. Не знаю, что это было, но это было ужасно. Долго еще часто билось сердце, и я глубоко дышала, чтобы успокоиться. В окне вагона брезжил рассвет, часы показывали три утра. Больше спать я не могла.

Полина встретила меня на вокзале, и мы сразу поехали в больницу к Саше. Я вошла в палату и увидела его на широкой реанимационной кровати, подключенного к аппарату, села сбоку и взяла за руку. Рука была теплая, живая, и весь он лежал такой красивый, казалось, кожа его дышала, ни морщинки не было на лице, прекрасные густые волосы мягкой волной падали на высокий лоб. Во всех чертах разливался покой, все беды и тревоги оставили его.

Я поцеловала его в лоб, поцеловала его красивые руки и простилась с моим любимым младшим братом, который не захотел больше жить, потому что ему показалось, что он изведал все, что ему было предназначено. Он, как будто почувствовал, что я уже рядом, что мы попрощались, и тихо ушел в небытие.

Мы с Полиной пошли на набережную реки Двины и до вечера ходили по ней и, то молчали, глядя на эту огромную массу воды, то вспоминали нашего Сашу.

На следующий день было сначала прощание с ним в больнице, где мне пришлось несколько часов стоять рядом с гробом, потом отпевание в церкви, в которой служил Сашин друг, отец Василий, его бывший больной. Я начала плакать во время прощания. Слезы лились потоком сами по себе, их невозможно было остановить, поэтому я никого не видела, только чувствовала, как какие-то люди мне пожимают руку. Мне стало лучше на отпевании, слезы стали легкими. Теперь я знаю, что отпевание нужно не только усопшему, но и любящим, оно делает боль утраты не такой жестокой.

С годами жизнь в нашей деревне замедлялась и как будто шла на убыль. Постепенно перестали приезжать механизаторы, земли вокруг запустели, а лес начали беспощадно вырубать местные жители и заезжие артельщики с Украины, которым было разрешено заниматься лесозаготовками в обмен на комбикорма. Те и другие промышляли лесом хищнически, оставляя после себя мертвую землю, с высокими пнями, заваленную ветками и тонкими верхушками деревьев, не имевшими ценности на диком тогдашнем рынке. Вырубки быстро затягивало сорным кустарником и травой. Отходы порубок гнили и на их месте несколько лет не росли ни грибы, ни ягоды, только тучи слепней гудели над ними летом, как мухи над помойкой.

Как-то быстро состарились и начали уходить наши коренные деревенские жители. Первой в одну из зим умерла бабушка Сима. Еще летом была здоровой и потихоньку копошилась в огороде, где у нее единственной кроме картошки и лука росли цветы. Ее дом безуспешно пытались продать городские родственники, и он вслед за хозяйкой окончательно перекосился и осел, как будто понял, что жизнь для него кончилась.

Тихо ушел милый дедушка Коля-плотник, оставив свой прекрасный дом. Этот дом до сих пор стоит на краю деревни у дороги, такой же прямой и добротный, как прежде, только никому не нужный. Зимой того же года Стопкина Лида вечером доила корову «на дворе», в хозяйственной части дома, и та почему-то ударила ее копытом по голове. Колька в то время пьяный спал на печи и не услышал, как Лида звала его на помощь. Она не смогла подняться с пола сама, такой силы был удар, и, пролежав несколько часов одна, умерла. Стопку после этого понесло. Он похоронил Лиду и начал пить.

В то последнее лето 2001 года нашей жизни в деревне, он уже ничего не делал, да и дома почти не бывал. Его дом стоял пустой и открытый. Сарай, в котором стояла очередная Звездка, тоже был открыт настежь. Корова по утрам сама выбиралась из навоза, доходившего ей почти до самого брюха, и шла по привычному пути вдоль деревни пастись, сама спускалась к пруду попить воды и вечером возвращалась в тот же сарай, из которого еле выбралась утром. Разбухшее от молока вымя причиняло ей боль, и она жалобно мычала, но не подпускала к себе никого из нас, ей нужен был только хозяин. На третьи сутки такой жизни бедная корова ревела на всю округу, и мы бежали на хутор за фермерами, чтобы хоть как-то ей помочь. В конце концов, Колька продал корову и долго гулял на эти деньги в райцентре.

Стопку нашли мертвым в собственном доме ранней весной — он в прямом смысле слова сгорел от алкоголя.

Дружок остался один. Он лишился даже того скудного рациона, который предоставлял ему бывший хозяин. Деревня почти опустела, Сереге и фермерам было не до чужой собаки. Дружок, как нам потом рассказали, в поисках пищи бегал на трассу побираться у проезжих шоферов, и в один из дней его переехал лесовоз.

В ту же зиму наш дом разграбили мародеры. Через деревню мимо наших окон проходила старинная проселочная дорога, которая когда-то называлась Архангельским трактом и вела из Архангельска в Москву. Именно по ней прошел пешком М. Ломоносов к науке и мировой славе. Теперь по этой дороге ездили пьяные безработные из ближних и дальних деревень и из райцентра, и грабили пустые дома. Брать у нас было нечего, поэтому воры выломали из плиты чугунный верх и собрали алюминиевые ложки и вилки. Все остальное в сердцах побили, порвали и разбросали. И дом принял такой же вид, в каком он был до нашего приезда.

Мы с Сергеем заехали в деревню осенью, забрали старую икону, найденную когда-то на чердаке, забили окна, повесили новый замок на дверь, заколотили ее для крепости и уехали навсегда…

Навсегда, но в надежде, что когда-нибудь, кому-то пригодятся и этот дом, и эта земля, и этот лес. В надежде, что когда-нибудь жизнь вернется в нашу деревню.