«И МНОГО БУДЕТ СТРАНСТВИЙ И СКИТАНИЙ…»

«И МНОГО БУДЕТ СТРАНСТВИЙ И СКИТАНИЙ…»

Итак, разыскивался автор крамолы — матрос Затёртый, он же Алексей Новиков. И снова — необходимость скрываться, на этот раз — в Финляндии, где Алексей находит приют у товарища по службе на крейсере «Минин» — Максима Косырева, тоже опального и разыскиваемого за участие в восстании на крейсере «Память Азова» в 1906 году.

Они были почти земляками: Косырев — из рязанских, а Новиков — из соседних, тогда ещё тамбовских краёв, часть которых, включая Матвеевское, со временем отойдёт, как уже было сказано, к Рязанской области.

Косырев жил по чужому паспорту, скрываясь от жандармов в местечке Куоккала на берегу Финского залива, где работал дворником на даче брата революционерки Веры Фигнер. Дачу в это время снимала жена другого революционера — Л. Б. Красина.

После двухмесячного проживания у друга в дворницкой Новиков засобирался в Англию. Дело в том, что он получил весточку от Костенко из Лондона, где, по словам Владимира Полиевктовича, его ждала интересная работа. Конечно, имелась в виду работа революционная.

Новиков отправляется в Гельсингфорс, где жил один из его знакомых по революционному кружку в Кронштадте, в надежде одолжить необходимые для этой поездки деньги (пока в карманах было пусто). Но когда он нашёл по имеющемуся адресу нужный дом, то его хозяйка сказала, что никаких квартирантов у неё не проживает. Недоброжелательный и подозрительный взгляд её наводил на мысль, что товарищ, возможно, арестован и задерживаться здесь не стоит.

Новиков решил поехать в Выборг, откуда можно было морем отправиться в Туманный Альбион, манящий свободой и возможностью заняться делом. На выборгском вокзале Алексея остановили жандармы. Поскольку документов у задержанного не оказалось, его препроводили в Выборгскую крепость, где находилась жандармская канцелярия. Так получилось, что на некоторое время его оставили одного. Воспользовавшись этим, он вышел во двор крепости, перелез через стену и пустился бежать по улице, никем не преследуемый.

До темноты он опасливо бродил по городу. Чувствуя себя выброшенным из жизни, не зная, что предпринять, Алексей забрёл в трактир недалеко от пристани. Здесь и произошла встреча, которая всё решила.

Придав воспоминаниям художественности, припомнив и сочинив детали, Новиков напишет впоследствии о двух посетителях трактира, привлёкших его внимание (впрочем, не о нём самом уже будет идти речь, а о Митриче, герое рассказа «По-тёмному»).

Ученически старательно выпишутся портреты тех, кто поможет круто изменить жизнь русского матроса, «потерявшего руль и компасы».

«Один — здоровенный мужчина лет двадцати восьми. Роста выше среднего. Кряжистый, мускулистый. Голова большая, круглая, крепко сидящая на короткой шее. Русые щетинистые волосы всклокочены. На широком, типично русском лице с небрежно спутанными усами запечатлён тяжёлый труд. Но серые глаза смотрят весело и самоуверенно. Голос твёрдый и сочный, точно пропитанный морской влагой». Вот такими морскими волками будут в дальнейшем многие любимые герои Новикова-Прибоя — безусловного романтика, певца бескрайней суровой стихии и дерзких мореходов, её рыцарей и пленников одновременно.

Но не столько колоритная внешность привлекла Новикова-Митрича, сколько разговор усевшихся за соседний столик друзей. Оказывается, они служили кочегарами на коммерческом судне, которое на следующее утро уходило в Лондон. Это был шанс, который нельзя было упустить.

Моряк моряка видит издалека, да и общительному, умеющему быстро расположить к себе практически любого человека Алексею не составило труда завязать знакомство и почти сразу получить от кочегаров обещание вывезти его в трюме «по-тёмному», как это принято было у них называть.

В рассказе появится сочинённый начинающим писателем попутчик Васёк, оказавшийся на самом деле девушкой-революционеркой, которой так же, как и Митричу, необходимо было скрыться от царской охранки. Каково было им там, в трюме, когда судно попало в шторм? Обратимся к тексту рассказа «По-тёмному»:

«Качка ужасная. Наверху ревёт буря страстно и напряжённо. Чудовищными голосами воют вентиляторы. Волны, вскипая, с яростным гневом бьются о железо бортов. Пароход бросает как щепку. Временами, взобравшись на высоту, он опрометью бросается вниз, точно в пропасть. Но тут же снова взбирается вверх. Трещит, как будто беснующаяся стихия ломает его остов. Над головой, гремя о плиты, перекатываются с одного места на другое куски угля и другие неприкреплённые предметы.

Мы сидим с Васьком рядом, подавленные и ошеломлённые происходящим. Нет ничего хуже, как переносить бурю, сидя на дне судна да ещё взаперти. Наверху она просто грозна, здесь ужасна даже для привычного моряка. Там в случае крушения корабля всё-таки можно остаться живым. Здесь чувствуешь близость разверзающейся могилы.

Вода упорно наполняет наше логовище.

Теперь она доходит до груди.

Мы мокнем в ней, как селёдки, брошенные в бочку с солёным раствором. Тела наши сморщились. От стужи дрожим, как в лихорадке, неистово щёлкая зубами.

Лечь на спину — значит захлебнуться в воде; сесть прямо — мешает настилка. Приходится устраиваться, изогнувшись и постоянно опираясь рукой о дно. Это становится через некоторое время невыносимым. <…>

А волны ещё сильнее, ещё яростнее начинают обрушиваться на корабль. Сражаясь с ними, он падает, поднимается, мечется в разные стороны, как обезумевшее от ран животное. Мне, как моряку, понятны эти убийственные взмывы волн, этот лязг железной громады, дрожащей и стонущей в буйных объятиях стихии. Вот слышится вопль ржавого железа — корабль гнётся. Я чувствую этот момент положения корабля на вершинах двух гребней, когда под серединой его рычит разверстая бездна. Ветхие корабли с тяжёлым грузом в таких случаях не выдерживают собственной тяжести, разваливаются, сразу проваливаясь в тёмную клокочущую пропасть. Но наш пока ещё выносит. А то вдруг раздастся громкая и неровная трескотня: тра-та-та-та… Это силою моря подброшена вверх корма. Винты оголились, вертятся в воздухе, и машина, работая впустую, кричит о своей беспомощности. Иногда корабль содрогается всем своим корпусом. Кажется, он всецело попал во власть всемогущей бури и его схватывают судороги. И тогда над нами усиливается грохот, шипенье, вой. По плитам что-то ёрзает, стучит, скачет, словно тысячи бесов, собравшись вместе, совершают свою безумную пляску…»

Сказать, что реальное путешествие Алексея Новикова по маршруту Гельсингфорс — Лондон в угольном трюме было тяжёлым, значит, не сказать ничего. Оно чудом не стало для него смертельным в отличие от героини рассказа. Но судьбой будущему писателю было отмерено полной мерой ещё множество новых испытаний и лишений, любви и радости, книг и славы. Так что погибнуть ему было никак нельзя.

Прибыв в город, где всё было непонятным, далёким и чуждым, Новиков отправляется в матросский дом, который находился в одном из доков лондонского порта. Надо было прийти в себя, осмотреться, прежде чем искать явочную квартиру, где его ждали. Правда, уверенности в этом не было, как не было и ни пенса в кармане. И вдруг… Бывает же такая удача! На стене — объявление. И буквы — русские! «Человек, попавший в беду и нуждающийся в материальной помощи, всегда найдёт поддержку у Л. Ф. Нагеля». А дальше — тот самый адрес, куда нужно было явиться.

Удивившись и обрадовавшись, бывший русский матрос и будущий большой писатель, а ещё будущий муж и отец, конечно, не мог предположить, что по этому адресу он не только найдёт понимание, поддержку и расположение неизвестного ему пока Нагеля, но и встретит свою судьбу. Счастливую судьбу в лице юной дочери хозяина явочной квартиры.

Будучи студентом физико-математического факультета Московского университета, Людвиг Фёдорович Нагель в 1886 году за участие в студенческих беспорядках угодил в Бутырскую тюрьму. Его невеста, Вера Петровна Соколова, слушательница Высших женских курсов, подала прошение на разрешение о венчании. Разрешение было получено, и молодые обвенчались в тюремной церкви.

Пробыв более года в тюрьме, Л. Ф. Нагель был выслан за границу без права возвращения в Россию. Он обосновался вместе с женой в Лондоне, стал работать инженером на шоколадной фабрике.

Людвиг Фёдорович постоянно поддерживал связь с революционерами из России, активно помогал политическим эмигрантам, возглавляя Бюро труда при Герценовском кружке (так назывался культурно-бытовой центр русской эмиграции).

Каким увидела шестнадцатилетняя Мария, старшая дочь Нагеля, Алексея Новикова, моряка и революционера, человека, прошедшего войну и плен, моложе которого она была почти вдвое? Вот как напишет об этом Мария Людвиговна Новикова по прошествии многих лет: «Внешность его была незаурядной: среднего роста, широкий в плечах. Взгляд его серых глаз был крайне вдумчив, и в них виднелась глубокая грусть. Чувствовалось, что этот человек много пережил в своей жизни и привык над многим задумываться. Крайнюю застенчивость его можно было объяснить тем, что он мало встречался с людьми интеллигентного круга и чувствовал некоторую неловкость, разговаривая с ними. Одет он был бедно».

Надо сказать, что к своим шестнадцати годам Мария была вполне взрослым, сложившимся человеком. После смерти матери ей пришлось вести хозяйство, заботиться об отце и двух младших сёстрах. А когда в результате несчастного случая Людвиг Фёдорович временно потерял трудоспособность, его старшая дочь должна была думать и о том, как прокормить семью. Она поступила на службу в технический отдел фирмы «Ронсо», которая занималась производством пишущих, ротаторных и копировальных машин. Кроме того, Мария продолжала прилежно учиться — теперь уже в вечерней школе.

Была ли это любовь с первого взгляда? Вполне определённо на эту тему никто из супругов Новиковых в течение жизни не высказался, но то, что эти двое друг другу сразу понравились, — факт. И потребовалось совсем немного времени, чтобы симпатия переросла в большую и крепкую, на всю жизнь, любовь. Но впереди будет ещё так много «странствий и скитаний»… Вот вспоминается Высоцкий, и всё тут. Хотя никакого, казалось бы, отношения… А может, «я не выношу дряблости человеческой души»? Эти слова Новиков-Прибой в своё время вложит в уста одного из своих героев, а вся его жизнь подтвердит, что под этим девизом он прошагает своей твёрдой морской походкой «до самого до края». Не под этим ли девизом жил всю жизнь и Высоцкий? Но это так, к слову.

Итак, «волшебная невидимая нить» довольно скоро протянулась между простым русским матросом без знания английского и утончённой барышней, рождённой в Париже, выросшей в Лондоне и очень плохо говорившей по-русски. Однако ни эти обстоятельства, ни разница в возрасте (14 лет) не стали для них препятствием…

Кстати, у Перегудова в его «Повести о писателе и друге» очень мило и романтично повествуется о том, как Алексей Новиков случайно увидел на одной из лондонских улиц удивительную девушку «с пушистыми волосами, лукаво-застенчивым взглядом красивых глаз», как этот образ «неотступно стоял перед его глазами» и как только после этого произошло знакомство у Нагеля. Почему бы и нет? Очень симпатично. К тому же Перегудов писал художественное произведение…

Однако зеленовато-серые глаза Марии действительно заворожили Алексея, и он стал всё чаще появляться в квартире Людвига Фёдоровича. А Марию завораживали рассказы Новикова о России. «Он часто рассказывал мне о родине, — будет вспоминать об этом Мария Людвиговна, — о любимом русском народе, я слушала с большим интересом и вниманием. Он говорил с такой любовью, с такой верой в великое и светлое будущее России, что я стала ещё больше любить эту страну, в которой я, русская, никогда не была».

В результате общения плохой русский Марии Нагель заметно улучшался и крепла мечта когда-нибудь попасть в загадочную и притягательную Россию.

Не забудем, что в Англию Алексей Новиков прибыл для продолжения революционной работы под руководством В. П. Костенко, который в 1908 году был командирован в Англию в качестве наблюдающего за постройкой для России броненосного крейсера «Рюрик». Костенко входил в Центральное военно-организационное бюро партии социалистов-революционеров, отвечал за революционную пропаганду в армии и на флоте. На «Рюрике» ему удалось создать довольно серьёзную подпольную организацию, во главе которой стоял комитет из тридцати человек, а около него группировалось до двухсот матросов. В 1908 году Костенко свёл приехавших в Лондон Савинкова, Азефа и Карповича с матросами крейсера Авдеевым, Поваренковым и Котовым для переговоров о покушении на царя при ожидавшемся посещении им крейсера.

Установив связь с Костенко, Алексей Новиков отправляется через некоторое время в Глазго, где достраивался «Рюрик», и активно включается в революционную работу. Агитационная пропаганда велась на двух снятых квартирах: одна из них служила библиотекой, куда матросы приходили в свободное время читать книги и газеты, в другую допускались только те, кому доверяли и с кем можно было открыто говорить на тему грядущей революции в России, им читались лекции, наиболее надёжных снабжали нелегальной литературой. Созданная на крейсере подпольная организация набирала силу.

Параллельно с революционным просвещением матросов Алексей Новиков упорно продолжает заниматься самообразованием. Неоценимую помощь в этом ему оказывает пособие Н. А. Рубакина «Среди книг», изданное в 1906 году в России.

На рубеже XIX–XX веков имя Николая Александровича Рубакина (1862–1946) было хорошо известно читающей России. Публицист, библиограф, автор множества научно-популярных книг, которые издавались миллионными тиражами, он всю свою жизнь отдал делу просвещения народа. Получив прекрасное образование в университете сразу на трёх факультетах: физико-математическом (естественное отделение), юридическом, историко-филологическом, — все свои силы и время он отдавал книгам, причём не только их чтению и написанию, но и изучению влияния книги на человека, заложив таким образом основы новой науки — библиопсихологии. Его книги по всем отраслям знаний (литература, история, право, естествознание и др.) стали доступными учебниками для самообразования простых людей, не имеющих возможности учиться в университетах.

По словам Л. Разгона, одного из биографов Рубакина, «им владела абсолютная и непоколебимая вера в могущество самообразования». И этой вере соответствовал выдвинутый Рубакиным ещё в пору романтической юности лозунг «Да здравствует книга, могущественнейшее орудие борьбы за истинность и справедливость!». Рубакинская борьба за справедливость не раз пресекалась властями: начиная с 1895 года его на время высылали из Петербурга то в Рязань, то в Крым, то в Новгород. В 1904 году он был выслан по приказу министра внутренних дел Плеве за границу «навсегда». Затем, после смерти министра, Рубакин вернулся в Россию, правда, всего на два года.

Самое известное пособие Рубакина «Среди книг» переиздавалось и в дореволюционной, и в советской России десятки раз. Истинный просветитель, настоящий подвижник, Рубакин создал две уникальные библиотеки. Первую, в 130 тысяч томов, он безвозмездно передал «Лиге образования» в Петербурге в 1907 году, а вторую, в 100 тысяч томов, собранную им за 40 лет жизни в Швейцарии (с 1907 года до конца жизни), завещал советской России (в Российской государственной библиотеке она и по сей день составляет особый фонд — фонд Рубакина).

Николай Александрович Рубакин вёл переписку с сотнями людей, знаменитых (Р. Роллан, А. В. Луначарский, Г. В. Плеханов, Н. К. Крупская) и никому не известных, составлял для нуждающихся в этом индивидуальные программы самообразования. Сейчас обыватели назвали бы его трудоголиком. Николай Александрович этого пошловатого слова в свои времена ни в каких книжках не встречал. Он просто работал не покладая рук, глубоко презирая ограниченность ума и души, праздность, мещанское благополучие и самодовольную сытость.

Н. А. Рубакин скончался в Лозанне 23 ноября 1946 года, а в 1948 году урна с его прахом была перевезена в Москву и захоронена благодарными потомками на Новодевичьем кладбище.

И книги, и сама личность Рубакина сыграли огромную роль в жизни будущего советского писателя Новикова-Прибоя. Пожалуй, самую главную роль. Едва ли без того компаса, который обрёл матрос Новиков в виде рубакинского пособия «Среди книг», ему, простому деревенскому парню с церковно-приходской школой за плечами, удалось бы правильно сориентироваться, сначала просто как читателю, в огромном мире литературы, а позже — осознать себя писателем.

Именно Рубакин стал тем человеком, кто сказал первые напутственные слова матросу, взявшемуся за перо. Это произошло в июле 1909 года в Швейцарии, куда Новиков специально поехал во время своего нелегального пребывания во Франции.

А. Н. Рубакин, сын знаменитого просветителя, так написал об этом в книге о своём отце: «…он пришёл к отцу, будучи ещё простым матросом, и принёс ему свою рукопись о морском бое при Цусиме. <…> Новикову просто хотелось передать письменно то, что он пережил. Отец вложил ему в сердце страсть к писательству, убедил его в том, что он станет писателем. И так и вышло».

Воодушевлённый тёплым приёмом и добрыми наставлениями, Новиков подарил Рубакину свою книжку «За чужие грехи» (А. Н. Рубакин ошибочно называет её рукописью. — Л. А.) с дарственной надписью: «Дорогому товарищу Николаю Рубакину на добрую память от автора».

В дальнейшем Алексей Новиков ведёт активную переписку с Рубакиным. Переписка длилась в годы эмиграции Новикова до 1912 года, а затем возобновилась в 1923 году, когда Новиков-Прибой стал уже довольно известным писателем.

Заинтересовавшись личностью Новикова, Рубакин ещё в 1908 году попросил его написать свою биографию. Новиков быстро откликается на просьбу: впервые ему предложили рассказать о себе. И он делает это основательно, с чувством собственного достоинства, очевидно, рассматривая первую в жизни автобиографию как пропуск в серьёзное писательское будущее:

«Дорогой Николай Александрович!

Я долго думал, прежде чем приступить к сообщению автобиографических сведений, просимых Вами. Ничем я себя ещё не прославил, чтобы моей жизнью интересовались другие. Если я всё ж делаю это, то руководствуюсь единственным соображением — это показать тем самоучкам, которые теперь всё в большем и большем числе выделяются из трудящейся народной массы, что при большом желании, терпении и упорной работе над собой можно кое-что достигнуть.

Родился я в селе Матвеевском Тамбовской губернии, т. е. в той глуши, где, как говорят, люди живут в лесу, а молятся колесу. Отец мой был из николаевских солдат, пробывший на военной службе целых двадцать пять лет. За это время, как он рассказывал, об него изломали два воза палок. Но, несмотря на это, он был человеком сильным физически и духом, гордым, ни перед кем рабски не унижался. Будучи ещё на службе, он женился на польке (моей матери), перешедшей благодаря ему в православие.

Мне было одиннадцать лет, когда я закончил своё образование, ограничив его лишь сельско-народной школой, где я, выражаясь словами А. Чехова, выучился лишь вывески на кабаках читать. О дальнейшем образовании при всём своём желании я не мог и мечтать, т. к. на это у моих родителей не хватало средств. Вместо этого я, чтобы продолжать своё существование, вынужден был с юных лет взяться за земледелие, работая часов по восемнадцати в сутки, и заниматься грошовой торговлей. Иногда зарабатывал немного денег тем, что охотничал за дичью. Одно время дошёл было до звания деревенского целовальника, что в наших палестинах редко кому удавалось, но скоро опять опустился до простого дроворуба.

Время от времени я почитывал книжки; но это всё были душеспасительные и назидательные произведения, написанные святыми и преподобными отцами. Из священного писания мне больше всего нравилась библия, в особенности книга Иова, пророчество Исайя и то место из неё, где говорится, как братья продали Иосифа. Я её прочитал несколько раз и многое из неё помнил очень хорошо. В этот период жизни хорошая книжка попадалась мне очень редко. Само собой разумеется, что от подобной литературы мой умственный кругозор развивался плохо.

Наступило, наконец, и двадцать второе лето с тех пор, как я появился на Божий свет. Распорядители судьбами народа, следившие за моими годами, не замедлили пригласить меня в известное всем здание, где меня, обнажив догола, тщательно кругом осмотрели, как только осматривают барышники лошадей, когда их покупают, и авторитетно заявили: „Годен“. После этого меня отправили в Кронштадт, определив в один из флотских экипажей. С этих пор у меня началась военная жизнь, полная невзгод, лишений и всевозможных оскорблений. Потянулись мучительные годы. Согласно устава, надо мной начинают распоряжаться чужие люди, тупые, холодные, с каменными сердцами…

Тем не менее морская жизнь мне очень нравилась. Я всей душой любил море. А главное здесь было хорошо в том отношении, что я имел возможность добывать хорошие книги. Я начинаю работать над самообразованием. Сначала набрасываюсь на учебники, зубрю их с бешенством, а затем постепенно перехожу к книгам для чтения, уделяя на это всё свободное от служебных занятий время. Конечно, частенько приходилось читать тайком от начальства, воровски, если можно так выразиться, но, как бы то ни было, я быстро продвигался вперёд. Большую пользу оказала мне Кронштадтская воскресная школа, которую я посещал два года.

В это-то время я познакомился и с крамольной литературой, вкусив, так сказать, запретный плод от древа познания добра и зла, за что попал в тюрьму. По выходе из неё я был назначен на войну, куда отправился на 2-й Балтийской эскадре под командой Рожественского. Это трудный был поход. Работы было много, питались плохо, валялись в грязи; помимо приходилось переносить страшную жару. А потом злополучный для нас Цусимский бой! Я его никогда не забуду! Даже теперь, много времени спустя, и то, вспоминая, душа содрогается от того ужаса, какой пережили во время сражения!

Но зато в плену у японцев было очень хорошо. В продолжении восьми месяцев я здесь читал такую литературу, о которой раньше только слышал.

После двух-трех лет пребывания на военной службе я прочитал биографии Сурикова, Кольцова, Решетникова, Савихина, Семёнова, Горького и других самоучек. От них я многому научился. И должен сказать, что на человека, занимающегося самообразованием, ничто так не действует одобряющим образом, ничто так не вселяет в него веру в успех, как описание жизни тех людей, которые своим собственным трудом и упорной настойчивостью пробивали себе дорогу. Помню, как я тогда же решил, что если другие развивались без всякой посторонней помощи, стали впоследствии писателями, поэтами, учёными, то почему же мне не испытать этот путь? И с тех пор я начал грешить пером».

В апреле 1912 года Алексей Новиков получает в подарок от Рубакина экземпляр нового издания пособия «Среди книг», с которым он был хорошо знаком ещё с момента первого выхода книжки. Новая, дополненная книга, да ещё подаренная самим автором! И автограф: «Дорогому собрату и соратнику А. Новикову-Затёртому на добрую память от книжного червя. Н. А. Рубакин».

«Для меня эта книга будет вместо профессора. С её помощью я до всего доскоблюсь», — пишет благодарный Новиков Рубакину. И уже в следующем письме снова возвращается к этой теме: «Шлю Вам своё сердечное спасибо за Ваш драгоценный для меня подарок — „Среди книг“. Не нарадуюсь я, перелистывая Вашу книжку. Сохраню её на всю жизнь. Она будет для меня лучшим советником по части чтения. Мало того, с помощью её я сумею сделать указания по выбору книг и своим товарищам-матросам, солдатам, рабочим и крестьянам, которые больше, чем кто-либо, нуждаются в этом».

Искренняя благодарность Рубакину осталась неизменной в душе Алексея Силыча на протяжении всей его жизни. Так, в 1924 году он напишет своему первому наставнику с тем же пиететом по отношению к нему и с иронией — к самому себе: «А Вас я, дорогой Николай Александрович, вспоминаю с благодарностью. На Ваших научно-популярных книгах я, как самоучка, воспитывался. Они заменяли для меня школу. А потом, продолжая умственно развиваться, я руководствовался Вашими указаниями — что читать и как читать. Они были для меня профессорскою головою. До знакомства с Вами я не видел ни одного живого писателя. Вы были первым. А в то время у меня было представление о писателях как об адмиралах во флоте — боязливое. Помню, как волновался я, впервые отправляясь к Вам на квартиру. Но Вы встретили меня, начинающего в литературе, с доброй улыбкой, по-отечески обласкали, окрылили. Словом, знакомство с Вами — личное и по книгам — дало мне возможность положить под череп капитал знаний, который никто не украдёт и не конфискует. Вот почему я так много обязан Вам».

Когда достроенный «Рюрик» ушёл в Россию, Новикова оставили в Англии: он возглавил так называемый «летучий отряд», который следовал за гардемаринской эскадрой Балтийского флота, совершавшей ежегодное летнее плавание вокруг Европы. Задача была та же: устанавливать контакты с матросами и вести среди них политическую пропаганду. Только теперь для этого нужно было переезжать из одного порта в другой, дожидаясь прихода эскадры.

Работа шла успешно, Новиков отдавался ей полностью. Жил он очень скромно, стараясь экономить вверенные ему средства. На судах гардемаринской эскадры были сформированы революционные кружки. Кроме того, Новикову удалось наладить прочную связь с командой крейсера «Макаров», который строился во Франции, в Тулоне.

Два лета подряд (1908, 1909) Алексей Новиков посвятил работе в «летучем отряде». За это время он побывал в разных странах Европы (Франция, Испания, Италия) и Северной Африки (Тунис, Египет). Надо признать, что круг его интересов выходил за рамки революционной работы; острый глаз будущего художника жадно схватывал всё необычное и занимательное, прекрасная зрительная и эмоциональная память бережно складывала в общую копилку разума и сердца новые впечатления и ощущения, запасливо подбирала разбросанные по свету детали жизни и быта людей — таких разных и таких одинаковых одновременно.

Письма Новикова-путешественника отличают наблюдательность, желание анализировать любое явление и делать социально значимые выводы, вместе с тем — проникновенный лиризм, «задумчивый» синтаксис. Безусловно, это не просто письма — это путевые заметки будущего писателя. Он словно примеривается к этой роли, и она ему явно нравится.

О Тунисе он пишет не просто как наблюдатель, а как истинный революционер, борец с социальной несправедливостью:

«В европейской части — грандиозные каменные здания, крыши которых устроены горизонтально, так что на них можно устраивать прогулки, пить чай. И всё это выкрашено белой краской. На главной улице — роскошные магазины, богатые всевозможными товарами. Тут же расположены рестораны с просторными залами, из которых в распахнутые окна несутся звуки музыки… По аллее, которая тянется посредине улицы, а также и по бульварам ходит взад и вперёд несметное количество людей, принадлежащих к разным народностям и национальностям, одетых во всевозможные костюмы. Здесь вы можете встретить, не считая европейцев, и сипаев, и негров, и арабов, и местных евреев. Все они наряжены в белые плащи, на головах — либо какие-то белые чалмы, либо красные фески. У многих женщин лица закрыты чёрными покрывалами, но некоторые бедуинки, а также все еврейки ходят открыто, поражая своей красотой…

Походили по базару, фруктов — уйма, многих названий не знаю. Все лучшие места по Тунису захвачены французами, которые развели чудные виноградники, богатые плантации. Туземцы же обижены, разорены, доведены до невероятной нищеты. Европейцы, пришедшие сюда как завоеватели и наглые хищники, смотрят на них как на пастбище, на счёт которого можно жить паразитною жизнью. Глядя, например, на арабов, которые теперь кажутся такими забитыми и жалкими, не верится даже, что эти самые люди когда-то были главными двигателями прогресса, отличались в области математики, медицины, дали несколько прекрасных философов, покровительствовали науке и искусству…»

Более лиричен рассказ о Карфагене:

«В Карфаген приехали часов в девять ночи. Приискав себе ночлег, мы отправились бродить по местам бывшего города. Лунная ночь и звёздное небо. Ветер дует тихо. Тепло… Ни одного человеческого голоса. Только вода в заливе, плескаясь о берег, нарушает безмолвие. А ведь когда-то здесь, на этом самом месте, стоял знаменитый город, в котором, во время его расцвета, было около миллиона жителей, когда-то здесь были роскошные дворцы, чудные парки, замечательные водопроводы, хорошая гавань с её могущественным флотом, служившим страшною грозою для приморских государств…

Утром встали в пять часов… Забрались на высокий холм, тот самый, на котором стоял древний храм с известной бронзовой Астартой, на её вытянутые руки клали человеческие жертвы, предавая их огню. Теперь здесь устроен католический монастырь, при котором находится семинария, музей с карфагенскими древностями. Занималась заря, горя колоссальным пурпурным пожарищем. Постепенно потухали звёзды, быстро наступал рассвет, разгоняя тьму. Через некоторое время показалось, наконец, солнце, приветливо брызнув ослепительными лучами. Море, ласкаемое еле заметным ветерком, заиграло, отражая отблеск востока. По его поверхности, уходя от берегов, плавно скользило несколько небольших кораблей, белые, как снег, паруса которых отчётливо вырисовывались на синем фоне…»

Далее описание Карфагена сменяется экскурсом в историю Древнего мира:

«Вдали видны смутные очертания диких скал, угрюмо смотрящих на окружающее их водное пространство. Красивое зрелище. Пошли к развалинам. Я не буду их описывать, так как это заняло бы слишком много места. Скажу лишь о местном Колизее. Устройство его было такое же, какое имели все цирки того времени. Сохранились террасы. Кругом валяются мраморные колонны. Арена выложена мраморными плитами. В одном конце её находится, по-видимому, бывшая подземная тюрьма с надписью: „Здесь были замучены 7 марта 203 года св. св. Перепетуя и Фелицата, преданные зубам диких зверей“».

И снова — взрыв негодования человека, неравнодушного ко всякого рода несправедливости и жестокости:

«…внизу же виднеются пещеры — эти зловещие памятники мрачной эпохи. В одной из них находились кровожадные звери, в других — люди, предназначенные на растерзание этим зверям. Душа содрогается от ужаса, когда вы смотрите на эти каменные, холодные плиты, на которых, обливаясь кровавыми слезами и корчась в предсмертных судорогах, умирали люди, умирали под сатанинский хохот развратной плутократии…»

А дальше — откровенно, не совсем, конечно, по-крестьянски, но близко к тому:

«Интересного пришлось увидеть очень много. Когда приеду в Италию (я теперь туда направляюсь), то закажу себе на голову железный обруч, ибо в противном случае она лопнет от излишних впечатлений по всем швам…»

Это были фрагменты из писем, адресованных Новиковым своей знакомой М. А. Тепловой в Лондон.

Летели письма и к Марии Нагель. Увлёкшись изучением русского языка, она могла теперь их прочитать. Алексей делился с Марией сокровенным: он мечтает стать писателем. И она не сомневалась: станет. Этот упрямый и незаурядный человек непременно добьётся своей цели. Мария искренне верила в это, ещё не догадываясь о том, что сыграет не последнюю роль в осуществлении его мечты.

А пока Алексею приходилось слишком тяжело зарабатывать на чужбине свой хлеб, чтобы думать о литературе. После летних путешествий он возвращался в Лондон, и нужно было в очередной раз искать работу.

В автобиографическом очерке «Мой путь», опубликованном в «Литературной газете» в марте 1937 года, А. С. Новиков-Прибой пишет: «С 1907 по 1913 год скитался за границей как политический эмигрант: жил в Англии, Франции, Испании, Италии и в Северной Африке. В Англии прошёл через „потогонную систему“».

За лаконичным, практически вскользь, замечанием про «потогонную систему» кроется поистине диккенсовская эпопея о каторжном труде, о полуголодном нищенском существовании, о выживании «всем смертям назло».

Англия слыла самой свободной европейской страной, куда могли приехать и найти здесь пристанище эмигранты из любого государства. Это было действительно так, но вовсе не значило, что их ждёт рай земной. Особенно тяжело, разумеется, приходилось беженцам без языка и без образования. Таким и был Новиков.

Алексей нашёл комнату в Уайтчепле, самом, мягко говоря, неблагополучном районе Лондона, населённом не столько беднотой, сколько бандитами, ворами, нищими, проститутками. Под стать была и работа — изнурительная, каторжная, за сущие гроши, которых едва хватало на оплату комнаты и далеко не всегда хватало на человеческую еду. Приходилось и дешёвое кошачье (в смысле — для кошек) мясо покупать, и подбирать мясные крошки вокруг деревянных чурбанов, на которых рубили мясные туши. Точнее, Алексей не сам собирал эти самые крошки, а приноровился покупать их у мальчишек, пасущихся возле рубщиков мяса. Мясо без костей всего за пять пенсов! Разве не удача? Алексей Новиков всегда был оптимистом (интересно, было ли это слово тогда в ходу?). Правда, мясные крошки сначала надо было отделить от опилок. Не беда! Получше промыть — и в котёл, и перчика побольше. Прекрасный суп получался! Алексей Силыч потом не раз вспоминал эту лондонскую похлёбку собственного изобретения.

Итак, работа. Всегда — низкооплачиваемая и тяжёлая, чаще всего временная. Например, пришлось побывать молотобойцем в одном кустарном заведении, где по 12 часов в сутки нужно было выколачивать заклёпки из старых автомобильных покрышек. Или «вытаптывателем» жира из собачьих шкур: в полутёмном сарае стоят штук двадцать бочек с опилками, в каждой — человек, который босыми ногами топчет сырые шкуры. Сухие опилки впитывают сало: вот такой первобытный способ обезжиривания меха существовал в индустриальной Англии в начале XX века. «По четырнадцать часов в сутки топтался Новиков в бочке, — пишет Перегудов, — каждый день ожидая, что он поранит ноги об острые собачьи когти и заразится трупным ядом.

Из высоких бочек торчали только головы работающих: рыжие, чёрные, седые, лохматые, бритые. Эти головы с тупым, усталым взглядом доводили его до кошмара. Они снились ему по ночам, чудились на улицах, каждый круглый предмет казался ему головой.

Однажды вечером, усталый и отупевший после работы, он сидел один в своей каморке и вдруг совершенно отчётливо увидел: в дверь просовывается рука и держит на ладони голову, потом швыряет её на пол. Он слышал, как глухо стукнулась голова, видел, как покатилась она по полу, переворачиваясь то лицом, то затылком. Силыч вскочил со стула, заглянул под стол, куда закатилась голова, но ничего не нашёл там. Он понял, что постоянное недоедание и переутомление довели его до галлюцинаций».

Кстати, в комнате, которую снимал Новиков, ему редко приходилось находиться одному, поскольку вместе с ним проживали ещё двое политэмигрантов. Одного, вспоминая потом об этом времени, Алексей Силыч называл попом-расстригой, а о другом сообщал, что был тот бывшим пехотным офицером, при чувстве собственного достоинства, и оттого, что приходится ему, безработному, кормиться за счёт бывшего матроса, неимоверно страдал — в отличие от попа, которого угрызения совести не мучили (надо сказать, что, ощущая свою глубинную принадлежность к православному миру, Алексей Новиков всю жизнь не жаловал священников). В общем, приходилось будущему писателю думать не только о том, чтобы прокормиться самому, но и о том, чтобы не умерли с голоду его товарищи по несчастью, неспособные по слабости здоровья заниматься тяжёлым физическим трудом, а другой работы для таких, как они, не находилось.

Однажды Новикову здорово повезло: он устроился работать в некую контору, где требовалось подписывать по-русски конверты с письмами для отправки в Россию. Но, увы, Алексей продержался там всего две недели: его уволили за опоздание. Эту работу нашёл для него Людвиг Фёдорович Нагель. Конечно, Новикову было необыкновенно стыдно и перед человеком, которого он безмерно уважал, и ещё больше перед его дочерью. Поиски новой работы ни к чему не привели, и он был вынужден, подписав кабальный контракт, устроиться на коммерческое судно.

Служба матросом в тех условиях, в которые попал Новиков, навсегда могла бы и отбить любовь к морю, и уничтожить все мечты. Невозможно было не только писать — невозможно было мыслить. В своих воспоминаниях Мария Людвиговна напишет об этом так: «Задолго до окончания контракта он, боясь потерять человеческий образ среди отупевших от каторжного труда матросов, опустившихся на самое „дно“ жизни, решил никогда больше не плавать на таких судах. Он долго с содроганием вспоминал чудовищные условия труда, нищенскую оплату за этот каторжный труд, бесконечные скверные ругательства и побои озверевшего хозяина судна, к которому его привязал контракт».

Незавидное, мягко говоря, положение не сломило ни духа Новикова, ни характера. И судьба наградила его по-царски. Дала не просто романтическую любовь — послала такое понимание, такую заботу любимой женщины, которые и представить себе, даже при таком пылком воображении, как у него, было невозможно.

Мария Нагель решается связать свою судьбу с русским матросом-революционером, у которого не было за душой ничего. Но душа-то была! И какая! И талант был. И упорство. Нужно было только верить вместе с ним в то, что он сумеет стать настоящим писателем. И она верила. Может быть, иногда даже больше, чем он сам.

Они поженились в 1910 году. Без всяких формальностей стали жить вместе. Зарплата Марии в конторе пишущих машин позволяла им снимать скромную квартиру. Кроме того, Алексей по её настоянию отказался на какое-то время от поисков места, где можно заработать на хлеб насущный, и полностью отдался литературным заботам.

Именно это время, когда у Новикова появляется возможность писать, память снова и снова возвращает его к самым сильным и самым трагическим впечатлениям — цусимским. При этом он понимает, что его стезя — беллетристика. Он неплохой рассказчик в жизни — таким (не хуже, а лучше!) должен стать и для будущих читателей.

Первое, что делает Новиков, — перерабатывает свой очерк «Гибель эскадренного броненосца „Бородино“ 14 мая 1905 года» в рассказ «Между жизнью и смертью». Результатом доволен: рассказ живее и ярче передаёт события, он не просто заставляет получать информацию и оценивать её — он заставляет чувствовать, осязать происходящее, он питает не столько разум, сколько душу, наполняя её тревогой, печалью, скорбью и светом.

Вслед за рассказом «Между жизнью и смертью» появляется ещё один — «Побеждённые». Тема Цусимы не отступает, а, напротив, проникает всё глубже в творческое подсознание начинающего писателя, чтобы в своё время властно и полностью захватить всё его существо.

Алексей Новиков активно продолжает заниматься и самообразованием. В одном из писем 1910 года он пишет Рубакину: «Очень благодарен Вам за присланную газету с Вашими статьями о самообразовании. Я их прочитал с большим удовольствием. Прочитал по этому же предмету и всё то, что Вами было напечатано в „Новом журнале для всех“ за прошлый год. Говоря откровенно, я очень рад, что Вы взялись за такую работу. Лично я придаю этому большое значение. Думаю, что такого же мнения будет и всякий, кто стремится к свету знания. А таких людей много, очень даже много. Но вся беда их в том, что они не знают, что читать, как читать и куда обратиться за советом… Мне кажется, я не ошибусь, если скажу, что, читая книги по Вашему указанию, можно за один год приобрести знаний больше, чем в другом случае за целых десять лет».

10 января 1911 года у Новиковых рождается сын. Желанного первенца назвали красиво и торжественно — Анатолий.

В 1911 году Новиков завершает работу над большим рассказом «По-тёмному», который был задуман им сразу после бегства из России в трюме торгового парохода. Впечатления от этого «путешествия» волновали его уже несколько лет, давно просились на бумагу, и вот только теперь его замыслу суждено было осуществиться.

По мнению В. Красильникова, в рассказе «По-тёмному» встречается немало красивостей и штампов. И он, безусловно, прав. Примеров множество. Это и «чёрная туча отчаянья», и «светлый луч надежды», и «адская улыбка злобного и острого наслаждения»… Рассказ насыщен и другими элементами «псевдолитературной поэтики» (в чём Новикова-Прибоя будут упрекать и тогда, когда он станет известным писателем). Но тем не менее это произведение уже выросло в явление литературного порядка, которое отличали напряжённый драматизм, удачная композиция, индивидуализированная и колоритная речь персонажей.

Автор решается отправить своё творение, сопроводив его письмом, самому Горькому. Во-первых, выше авторитета не существовало. Во-вторых, теплилась надежда, что именно Горький заприметит «своего парня», из народа, такого же самоучку, как он сам.

Новиков много слышал об отзывчивости Алексея Максимовича, о том, как помогает он начинающим писателям. Но всё равно было боязно. Вдруг не разглядит Горький в матросе Затёртом никаких таких способностей? Да и дойдёт ли послание до адресата?

Рассказ и письмо, написанное в простонародно-самоуничижительной манере, с некоторой нарочитой легковесностью, без тени заискивания и подобострастия, были отправлены из Лондона 5 декабря 1911 года. Письмо выглядело следующим образом:

«Дорогой товарищ!

Извините, что я осмеливаюсь обеспокоить Вас, хотя я не знаком с Вами лично. Прочитал я Вашу статью „О писателях самоучках“ и решил написать Вам. Думаю себе: раз Вы читали произведения солдат, городовых, проституток и т. д., то, наверное, окажете должное внимание к сочинению матроса. А я-то и есть самый неподдельный матрос, который верой и правдой служил царскосельскому суслику и даже сражался за него при Цусиме (надо сказать правду, что кровь свою не проливал за него потому, что ни один снаряд не попал в меня). Прибавлю к сказанному, что я также самоучка и грешу пером. Для своего сочинительства я избрал морскую жизнь, представляющую из себя уголок, обойдённый русской литературой.

Итак, сделав сие предисловие, я приступаю к делу, которое заключается в следующем. Написал я рассказ „По-тёмному“, а куда его двинуть — не знаю. И вот я решил обратиться за помощью к Вам. Если Вы моё сказанное найдёте достойным печати, то, пожалуйста, направьте его в тот или иной орган, для которого он, по Вашему мнению, окажется наиболее подходящим. Буду Вам весьма благодарен. В противном же случае будьте так добры, верните рукопись обратно.

Желаю Вам всего наилучшего.

С товарищеским приветом

А. Затёртый.

Вам, вероятно, известно уже, что г-жа Яворская ставит здесь Вашу пьесу „На дне“. Английская пресса отзывается очень хорошо как о содержании пьесы, так равно и об игре».

Удивительно, но рассказ с приложенным к нему письмом оказался на Капри уже 8 декабря. Более того, Горький ответил в тот же день, пообещав автору напечатать его рассказ в журнале «Современник».

Почувствовав заинтересованность Горького, ободрённый его обещанием, Новиков отправляет в Италию ещё одно письмо — с рукописью очерка «Встреча пасхи на корабле». Очерк также вызвал одобрение литературного гуру, и он приглашает «неподдельного матроса, грешащего пером» на Капри — поучиться.

Радости не было предела! Но… Не так-то это просто: взять да и махнуть на Капри. Решающим стало слово умницы-жены. Конечно, ехать! Как же ещё? Мария Людвиговна верила в будущее своего мужа и благословляла его поездку, несмотря на то, что это, безусловно, требовало немалых средств; кроме того, она оставалась одна с полуторагодовалым сыном на руках. Но все трудности казались ей преодолимыми: разве можно упускать такой шанс — поучиться у самого Горького?

Кроме исключительной возможности попасть в ученики к знаменитому русскому писателю, поездка на Капри вносила некоторую определённость в жизнь Алексея Новикова, которая у него не особенно ладилась в Лондоне. В письме Рубакину он пишет: «…В настоящее время я нахожусь без должности, которую потерял прошлую субботу. Да это, пожалуй, к лучшему. Уж больно опротивела она мне! Изволь всё время печатать всё одни и те же письма, содержание которых знаешь наизусть. Недели через две уеду из Лондона. Сначала поживу немного в Париже, а потом направлюсь куда-нибудь дальше. Ничего, что придётся, быть может, поголодать, зато душе будет отдых. В крайнем случае — сяду на корабль в качестве матроса и укачу на край света».

Семья и маленький ребёнок, видимо, не могли усмирить мятущейся души бывшего матроса и будущего писателя, душа эта рвалась навстречу новым жизненным испытаниям или, напротив, желала прибиться к тихой гавани, где хозяин её и пленник мог бы полностью отдаться любимому делу, то есть обрести самого себя.

Письмо Рубакину Новиков отправил 22 мая, а в последних числах мая он, навестив в Швейцарии своего первого литературного учителя, отправляется на Капри к Горькому, своему новому наставнику.

Рассказ «По-тёмному» был напечатан во втором номере «Современника» за 1912 год под новым псевдонимом — Прибой. Собственно, с этого момента и начался писательский путь Алексея Силыча Новикова (привычный псевдоним Новиков-Прибой появится несколько позже).