Время скитаний

Время скитаний

6 апреля (по-старому – 24 марта) 1917 года США вступили в войну на стороне Антанты. Вскоре после этого (в мае) американское правительство направило в Петроград специальную миссию во главе с сенатором И. Рутом, которая должна была провести переговоры с Временным правительством о координации действий, а заодно – выяснить обстановку в России после падения самодержавия. В состав делегации входил контр-адмирал Джеймс Гленнон с группой своих советников. В июне, как уже говорилось, американские морские офицеры побывали в Севастополе. В Петроград они возвращались в одном поезде с Колчаком и Смирновым. Теперь нашлось время познакомиться и побеседовать.[788]

По прибытии в Петроград, 10 июня, Колчак на какое-то время забыл об американцах. Доклад Временному правительству о севастопольских событиях был назначен на 13 июня. Однако ранее адмирал в беседе с журналистами рассказал о причинах, заставивших его покинуть Черноморский флот. Всех последствий этой беседы он, как видно, не ожидал. 13 июня петроградская «Маленькая газета», называвшая себя «газетой внепартийных социалистов» и издававшаяся А. А. Сувориным, поместила на первой странице воззвание, напечатанное крупным шрифтом:

«Россия, у тебя украли армию. Её знамёнами хлещут по щекам, а Временное правительство воображает, что его от мух обмахивают!.. Князь Львов превосходный председатель Совета министров для мирного времени, но бедственно слаб для времени нынешнего…

Пусть все, сердце которых жжёт боль об армии, будут с красной лентой завтра на улицах!! Собирайтесь в демонстрациях, боритесь за вашу армию!

Мы не хотим диктатора, но для победы нужна железная рука, которая держала бы оружие государства, как грозный меч, а не как кухонную швабру… Пусть князь Львов уступит место председателя в кабинете адмиралу Колчаку. Это будет министерство Победы. Колчак сумеет грозно поднять русское оружие над головой немца, и кончится война! Настанет долгожданный мир!»

На второй странице было помещено интервью Колчака о севастопольских событиях.

Конечно, Колчак не имел отношения к призывам выйти на улицы с «красными ленточками». Но понятно, с каким недоверием встретили его министры, собравшиеся на заседание в тот же день поздно вечером. Прежде чем предоставить слово Колчаку, князь Львов предложил рассмотреть вопрос о помещённом в «Маленькой газете» воззвании «неизвестной организации» с призывом к демонстрации и с требованием свержения правительства. Было решено опубликовать в газетах обращение к населению. «Правительство, – говорилось в нём, – твёрдо решило оказать отпор всеми силами государственной власти попыткам подобного рода, ведущим к гражданской войне, каковы бы ни были внешние предлоги и мотивы, выставляемые при этом». Против «Маленькой газеты» было начато судебное преследование.

Колчак выступал в самом конце затянувшегося за полночь заседания. Подробно рассказав об обстоятельствах дела, он нелицеприятно заявил, что виной всему этому – политика правительства, которое поставило командование «в совершенно бесправное и беспомощное положение». Вслед за Колчаком в этом же духе выступил и Смирнов. Правительство выслушало доклады в глубоком молчании и постановило отложить их обсуждение «впредь до получения подробных и всесторонних данных от комиссии, посланной на место для расследования означенных событий».[789] В Севастополь была направлена комиссия во главе с известным адвокатом, ближайшим сподвижником Керенского А. С. Зарудным.

Колчак, поселившийся на частной квартире, стал ожидать возвращения этой комиссии, мало обращая внимания на поднятый вокруг его имени шум. (14 июня, в связи с выступлением «Маленькой газеты», его имя склонялось на заседании Петроградского совета.[790])

Дня через два или три после заседания правительства Колчака разыскал лейтенант Д. Н. Фёдоров, прикомандированный к американской миссии. Адмирал Гленнон, как оказалось, просил о встрече. Она состоялась 17 июня в бывших императорских покоях Зимнего дворца, где гостеприимное Временное правительство разместило американскую миссию. Её глава, сенатор Рут, в прошлом – военный министр и государственный секретарь, тоже участвовал в разговоре.

Американское правительство, сказал Гленнон, интересуется накопленным русским флотом опытом по минному делу, а также способами борьбы с подводными лодками. К сожалению, изучить на месте все эти вопросы не удалось, и миссия на днях уезжает. А кроме того, продолжал Гленнон, понизив голос, в американском флоте вынашиваются планы пробить морское сообщение с Россией через Босфор и Дарданеллы. Не мог ли бы русский адмирал, недавно вернувшийся с Чёрного моря, помочь в этих делах? По существу, речь зашла о прямом участии в боевых действиях американского флота в Дарданеллах. Колчак это понял и дал согласие. Прощаясь, Гленнон просил никому не сообщать о планируемой операции, даже своему правительству – официальной целью ходатайства американской миссии о командировании в США Колчака с группой офицеров-специалистов будет передача опыта минной войны и борьбы с подводными лодками. «Итак, я оказался в положении, близком к кондотьеру, предложившему чужой стране свой военный опыт, знания и, в случае надобности, голову и жизнь в придачу… Мне нет места здесь – во время великой войны, и я хочу служить родине своей так, как я могу, т. е. принимая участие в войне, а не в пошлой болтовне, которой все заняты», – писал Колчак Анне Васильевне. К горькому чувству, высказанному в письме, примешивалось и удивление: «Я не ожидал, что за границей я имею ценность, большую, чем мог предполагать».[791]

Запрос от американской миссии был послан. Ответ же пришлось ждать около полумесяца. Колчак находился в положении своего рода подследственного по делу о черноморских событиях. Наконец, в конце июня вернулась комиссия Зарудного. Встретившись с Колчаком, он философски заметил, что вся эта история, на фоне разворачивающихся великих событий, ничего не стоит. Гораздо важнее сам факт ухода Колчака с поста командующего. Между тем матросы против него ничего не имеют. И возможно, – тут Зарудный совсем увлёкся, – от него потребуется «героическое самопожертвование», чтобы вернуться к командованию флотом. Выслушав эту риторику, Колчак ответил, что не видит никакого героизма в том, чтобы идти на поводу у матросов. Неизвестно, говорил ли он с Зарудным о единственном условии, при котором он мог бы вернуться к командованию. В письме к Тимирёвой он не раскрывает его суть, но ясно, что имелось в виду решительное подтягивание дисциплины.[792]

Вскоре после этой беседы, 28 июня, состоялось заседание правительства, на котором в качестве товарища министра юстиции присутствовал и Зарудный. На повестке дня стоял один вопрос – о командировании в Америку специальной морской миссии во главе с Колчаком. Заседание почему-то затянулось – с 21 часа 30 минут до половины первого. Возможно, Зарудный докладывал о работе своей комиссии и о разговоре с Колчаком. Однако вопрос был решён положительно: «Командировать в Америку, во исполнение просьбы правительства Северо-Американских Соединённых Штатов, для сообщения флоту республики данных опыта по ведению морской войны, специальную морскую миссию в составе вице-адмирала Колчака и трёх офицеров, по выбору Морского министерства».[793] Теперь предстояла нелёгкая задача согласовать с Керенским состав делегации, который Колчак уже давно наметил.

Керенский вёл неупорядоченный образ жизни, мотался с фронта на фронт, с митинга на митинг, с заседания на заседание, а в двух министерствах, которые он возглавлял, накапливались нерешённые дела, часами и днями сидели просители. Иногда министра вдруг осеняла мысль перевалить дело одних просителей, например, делегации пожилых солдат, на другого просителя, например, на Колчака. Не имея никаких полномочий, адмирал разбирался в солдатском деле, потом ловил министра, чтобы доложить, а тот решал всё по-своему. Ближе приглядевшись к Керенскому, Колчак подметил в нём склонность к формализму и равнодушие к людям. Заметно было и то, что отношение Керенского к Колчаку заметно изменилось после того, как он перестал быть командующим флотом. Лишь в начале июля, поймав Керенского в поезде и проехав с ним несколько остановок, Колчак смог доложить о русской военно-морской миссии в Америку и получить необходимые подписи.[794] После этого оставалось только одно – согласовать с англичанами маршрут русской миссии. Но теперь Колчак, возможно, уже сам начал несколько задерживать это дело.

В Петрограде Колчак встречался с многими бывшими своими сослуживцами. Некоторые из них, как и он сам, были не у дел. Другие кое-как держались во флоте, пока ещё не изгнанные и не убитые. Среди офицерства зрел протест – против униженного своего положения, против правительства, не способного установить элементарный порядок в армии, во флоте, в стране, против антивоенной пропаганды во время войны, «братаний» на фронте и вольных или невольных попыток левых партий толкнуть Россию в объятия кайзеровской Германии. В Петрограде возник ряд офицерских организаций: «Военная лига», «Союз георгиевских кавалеров», «Союз воинского долга», «Союз чести Родины», «Союз спасения Родины», «Общество 1914 года» и др…[795]

Правда, все эти общества и союзы были довольно немногочисленны.

От Временного правительства отшатнулись почти все либеральные партии, в том числе главная из них – кадетская. Они требовали, чтобы правительство решительно порвало со своей зависимостью от Советов и разного рода революционных комитетов. Но это можно было сделать, только опираясь на какую-то другую силу. И взоры либеральных деятелей обращались в сторону армии, прежде всего – в сторону офицерского корпуса.

Растущий в стране хаос беспокоил и предпринимательские круги.

Вскоре после приезда Колчака в Петроград к нему обратился инженер К. В. Николаевский, директор Бессарабской железной дороги. Акционерное общество, владевшее дорогой, имело штаб-квартиру на Невском, 106 (большое пятиэтажное здание в стиле «смелой эклектики», недалеко от Московского вокзала). С мая 1917 года там разместился и созданный при его содействии «Республиканский центр», финансировавшийся правлением дороги, а также некоторыми столичными банками. Официальной целью его было обеспечение общественной поддержки Временному правительству. Постепенно, однако, «Центр» начинал от него отходить.[796] «Республиканский центр» требовал установления в стране сильной власти и водворения порядка, восстановления дисциплины в армии, запрещения деятельности большевиков и анархистов, подобно тому, как была прекращена деятельность монархистов, а также, ввиду «большого общественного значения» Совета и его Исполкома, проверить правильность их избрания – «русскому обществу необходимо быть уверенным, что… случайности избрания, бывшие в дни революции, уже отпали».[797]

В рамках «Республиканского центра» возник военный отдел. Николаевский, явившийся к Колчаку, предложил ему возглавить этот отдел.

Колчак, призывавший когда-то к поддержке Временного правительства, теперь окончательно в нём разочаровался. Он был убеждён, что оно имело достаточно сил, чтобы остановить сползание к хаосу, но не хотело этого делать, надеясь со всеми договориться и запутавшись в уступках и компромиссах. Особое раздражение теперь вызывал у него Керенский.

Колчак согласился стать во главе военного отдела. Он несколько раз бывал на заседаниях «Центра».[798] Как и другие члены этой организации, он не задавался реставраторскими целями. Главное, чего он хотел, – это остановить развитие революции и расползание хаоса. Именно в этом смысле можно сказать, что он стоял на контрреволюционных позициях.

Ближайшую свою задачу Колчак видел в том, чтобы по возможности стянуть воедино разрозненные офицерские кружки и наладить их взаимодействие. Он встречался с многими офицерами и, наверно, именно тогда познакомился с полковником А. И. Дутовым, который был на пять лет его моложе и возглавлял в то время «Совет Всероссийского союза казачьих войск». Дутов не раз бывал на Невском, 106.[799]

В это же время в Ставке возник «Союз офицеров армии и флота». Члены его Главного комитета побывали в Петрограде, встретились с Колчаком, поднесли ему саблю, взамен выброшенной в море, с надписью: «Рыцарю чести от Союза офицеров армии и флота».

Председатель Главного комитета подполковник Л. Н. Новосильцев, член Государственной думы, побывал у Колчака с частным визитом. Адмирал сказал, что скоро ему придётся уезжать в Америку, но поинтересовался, «что, собственно, сделано – какие планы». Гостю пришлось признать, «что серьёзного пока ничего не готово, что скоро ничего ожидать нельзя». Колчак с сожалением вздохнул, заметив между прочим, что, если было бы «что-нибудь серьёзное, а не легкомысленная авантюра», он бы и не поехал, а мог бы, в случае надобности, перейти и на нелегальное положение.[800]

В своих знаменитых «Очерках русской смуты» генерал А. И. Деникин впоследствии писал: «Страна искала имя». Сначала надежды офицерства и либеральной интеллигенции связывались с именем М. В. Алексеева. Были уверены, что этот мудрый человек «не наломает дров». Хотя знали и другое: расчётливый и трудолюбивый стратег, он не рождён с сердцем льва и никогда не бросится на добычу крупнее себя. Он всё же более годился для вторых ролей – при Николае II или Керенском, хотя часто с ними бранился. Когда же в мае Алексеев был смещён с поста верховного главнокомандующего, связанные с ним надежды совсем погасли.

После севастопольских событий, как мы знаем, заговорили о Колчаке. Но у него был один крупный недостаток – он оказался не у дел. В его непосредственном подчинении теперь не было вооружённой силы.

В противовес Петрограду Москва начала «раскручивать» генерала Корнилова. Он был не так интеллигентен, как Колчак, немного даже диковат, но в его руках была реальная сила. 7 июля, когда окончательно выявился провал летнего наступления, он был назначен командующим Юго-Западным фронтом, а через 12 дней занял пост Верховного главнокомандующего, заявив, что отныне он отвечает лишь «перед собственной совестью и всем народом». Теперь, писал Деникин, «искания прекратились», и взоры всех, кто желал твёрдой власти, обратились в сторону Корнилова.[801]

Колчак не рвался к власти и не соперничал с Корниловым. Наоборот, он высоко ценил талантливого и смелого генерала. «В эти несчастные дни гибели русской государственности, – писал он позднее, – на политической арене появились две крупные фигуры – своего рода символы: один государственной гибели, а другой – попытки спасти государство: я говорю о Керенском и генерале Корнилове».[802] В свою очередь и Корнилов считал Колчака своим сторонником и собирался включить его в состав своего правительства.[803]

В конце июня из Ревеля на несколько дней приехала Анна Васильевна. 26 июня они побывали в известном литературно-артистическом кабаре «Привал комедиантов» (в архиве сохранилась программа концерта, который давался в этот день).[804]

«Привал комедиантов» размещался в подвале одного из домов на Марсовом поле. Постоянный посетитель этого заведения, поэт Георгий Иванов вспоминал, что видел там за одним столиком Колчака, Савинкова и Троцкого.[805] «Петербургские зимы» Г. В. Иванова – не самый надёжный мемуарный источник. Сам поэт говорил, что там 75 процентов выдумки и лишь 25 процентов правды. Иванов, наверно, видел там всех троих и мысленно усадил их за один стол. Впрочем, с Б. В. Савинковым, в прошлом – известным эсеровским террористом, Колчак где-то всё же познакомился. Савинков в то время придерживался разумных, патриотических взглядов, а в дальнейшем стал одним из немногих эсеров, признавших правительство Колчака. В свою очередь Колчак, к удивлению многих, включил его в русскую делегацию, сформированную для участия в мирных переговорах в Париже.[806] С Троцким Колчак скорее всего не был знаком.

Этим же летом, как писал Деникин, Колчак вёл «доверительные разговоры» с лидером кадетов П. Н. Милюковым.[807] Но это происходило, конечно, не в «Привале комедиантов». Милюков был слишком положительным человеком, чтобы ходить в кабаре. Колчак искал место в политике – своё и своих сторонников.

И всё же не эти переговоры были для Колчака главным содержанием тех дней конца июня. Главное – это были встречи, беседы, прогулки с Анной Васильевной. Кто бы мог подумать: в 1917 году… тоже были белые ночи! И прогулки затягивались едва ли не до утра. Чёрная кошка, пробежавшая между ними в апреле, теперь бегала где-то в другом месте. Они гуляли, словно молодые. Словно не был он адмиралом, а она – женой адмирала (другого). В романтической дымке белых ночей запомнилось Колчаку его последнее петербургское лето.[808]

Вскоре после отъезда Анны Васильевны произошли известные июльские события в Петрограде.

3 июля солдаты 1-го пулемётного полка потребовали «убрать» Временное правительство и передать власть Советам. На следующий день к ним присоединились ещё несколько полков, а также рабочие некоторых заводов. Из Кронштадта высадился морской десант. Говорили, что была неудачная попытка арестовать Временное правительство. Львов с несколькими министрами перешёл в штаб округа (на Дворцовой площади). Вооружённые демонстранты ворвались в Таврический дворец, где заседал ЦИК Советов, образованный после I Всероссийского съезда Советов, потребовали прекратить «сделки с буржуазией», схватили за грудки лидера эсеров В. М. Чернова. «Мужицкого министра» спасло только вмешательство Троцкого, который призвал матросов не отвлекаться от главного дела «насилиями над отдельными случайными людьми».

Многие считали, что мятеж был подготовлен большевиками. Скорее всего это было стихийное выступление, являвшееся показателем очередной стадии разложения петроградского гарнизона. Правда, большевистское руководство с трудом устояло перед соблазном: «А не попробовать ли сейчас?» Но возникли серьёзные сомнения: провинция вряд ли поддержит, фронт – тоже, да и в столичном гарнизоне не было единства и кое-где уже начинались столкновения между различными частями. Решили возглавить движение, придав ему характер мирной демонстрации. Но как можно было этого добиться, имея дело с толпами вооружённых людей, отвыкших от подчинения? Большевики затягивались в это движение, волей-неволей становились его участниками и ставили под удар свою партию.

Поскольку ЦИК и Петросовет не поддержали выступление, у Временного правительства были развязаны руки. С фронта были вызваны надёжные части, в том числе казачьи. Колчак, находившийся в это время в Петрограде, обратил внимание на то, что вошедшие в город войска, особенно кавалерия, имели вполне боевой вид. Нескольких столкновений было достаточно, чтобы рассеять мятежников. Матросы перепились, произвели разгром и отбыли в Кронштадт.

Июльские события укрепили Колчака в мысли, что правительство давно могло бы навести порядок в столице, если бы захотело. Да и на сей раз плоды победы были плохо использованы. Ленин успел сбежать. Троцкого арестовали, но выпустили, как и других лиц, причастных к мятежу.[809]

7 июля министр-председатель князь Львов ушёл в отставку. Его место занял Керенский, сохранив за собой должности военного и морского министра. Всеми силами он старался показать, что он и есть та самая «сильная личность», о которой многие мечтают. Мятежный Кронштадт на некоторое время был приведён в подчинение. На фронте была восстановлена смертная казнь и созданы военно-революционные суды.

Решительную борьбу повёл новый премьер со своими противниками справа. Колчак был у него на плохом счету. Штаб-ротмистр князь П. М. Авалов, встречавшийся с адмиралом, вспоминал, что у подъезда его квартиры крутились какие-то подозрительные типы. В конце концов Колчаку пришлось оставить эту квартиру и переехать за город, на дачу сестры.[810]

М. И. Смирнов писал, что Керенскому удалось раскрыть «нашу организацию»,[811] то есть военный отдел «Республиканского центра». Но, как всё же кажется, последней каплей, переполнившей чашу терпения присяжного поверенного, была встреча Колчака с генералом В. И. Гурко. Сын прославленного военачальника, героя Русско-турецкой войны 1877–1878 годов, он некоторое время исполнял обязанности начальника Штаба Ставки, когда Алексеев лечился в Крыму, командовал Западным фронтом (после Эверта) и, не поладив с Керенским, ушёл в отставку. Приехав на несколько дней в Петроград, разыскал Колчака и встретился с ним. Они говорили о положении в армии. Гость высказал надежду, что Корнилову удастся восстановить её боеспособность. На другой день Колчак хотел отдать визит, приехал к Гурко на квартиру и узнал, что он арестован по обвинению в недозволенной переписке с низложенным императором.[812]

21 июля Колчак получил срочную телеграмму от Керенского: «Предлагаю Вам, с чинами вверенной Вам миссии, в кратчайший срок отбыть к месту назначения – САСШ [Северо-Американские Соединённые Штаты – так в те времена в России именовали США. – 77.3.], донеся предварительно о причинах столь долгой задержки отъезда».[813]

Если бы Колчак чистосердечно сообщил Керенскому о причинах задержки, он, не исключено, оказался бы в Петропавловской крепости по соседству с Гурко. Позднее, будучи уже за океаном, он писал Анне Васильевне: «…Моё пребывание в Америке есть форма политической ссылки, и вряд ли моё появление в России будет приятно некоторым лицам из состава настоящего правительства».[814] А спутникам своим он говорил, что уезжать ему вовсе не хотелось и что Керенский, воспользовавшись приглашением американцев, по сути дела, заставил его покинуть Россию.[815]

* * *

Русская военно-морская миссия выехала из Петрограда 27 июля 1917 года. Кроме Колчака, в её состав входили: капитан 1-го ранга М. И. Смирнов, капитан 2-го ранга Д. Б. Колечицкий (артиллерист), старший лейтенант В. В. Безуар (минёр), лейтенант И. Э. Вуич (специалист по торпедам) и лейтенант А. М. Мезенцев (связист).[816]

Выезжали с Финляндского вокзала, ехали по железной дороге вокруг Ботнического залива, по территории Финляндии и Швеции и наконец добрались до норвежского Бергена. Это путешествие Колчак проделал под чужой фамилией, чтобы не навести на себя немецкую разведку, которая могла им заинтересоваться. В Бергене около суток ожидали парохода, который забрал русскую миссию и под конвоем миноносцев доставил в шотландский порт Абердин. 4 августа Колчак писал Анне Васильевне: «Третий день, как я в Лондоне».

В английской столице русская миссия была встречена тепло и радушно. Колчака представили первому лорду Адмиралтейства адмиралу Джону Джеллико. Это был боевой адмирал, командовавший английским Большим флотом в Ютландском бою 31 мая– 1 июня 1916 года (н. ст.), самом значительном морском сражении Первой мировой войны. Многие люди, видевшие двух адмиралов, отмечали их удивительную схожесть: не только во внешнем облике «химеры», но и в манере держаться и говорить. Хотя Джеллико был старше Колчака на 15 лет.

Беседа с Джеллико продолжалась более часа. Лорд достал самые секретные карты минных полей Северного моря и Ла-Манша, и они обсуждали проблемы их эффективности. Под конец разговор зашёл о морской авиации, и Колчак выразил желание принять участие в одной из воздушных операций. Джеллико вызвал начальника морской авиации адмирала Пенна и изложил ему просьбу русского гостя. «Да, сэр», – коротко ответил Пенн, а у Колчака спросил, какого рода операции его более интересуют – против подводных лодок или цеппелинов. Колчак выбрал первое.[817]

Наутро Колчак был на авиационной базе Феликстоу недалеко от Лондона. Он испытал некоторое разочарование, узнав, что незадолго до его приезда уже отправились на задание три летательных аппарата, однотипных тому, на котором ему предстояло лететь. Это была мера предосторожности, предпринятая англичанами, о чём они не предупредили Колчака. И это означало, что встречи с противником не будет. Ибо, завидев эти новейшие английские бипланы, немецкие цеппелины круто сворачивали в сторону, а подводные лодки прятались на глубину.

Самолёт, на котором Колчаку предложено было сделать полёт в качестве одного из членов экипажа, имел два мотора и был вооружён пятью 8-пудовыми бомбами и четырьмя пулемётами. Судя по всему, это была «летающая лодка» «Феликстоу F-2», выпуска 1917 года, с экипажем из четырёх человек и максимальной скоростью 150 км/ч. По тем временам это была грозная боевая машина. Из письма Колчака остаётся неясно, какой вариант машины был ему предложен – с открытой или закрытой кабиной.

После того как русскому адмиралу показали, как обращаться с аппаратом для прицельного бомбометания и пулемётом Льюис, две «летающие лодки» поднялись в воздух. Быстро скрылся из виду английский берег. Внизу расстилалось пустынное сине-голубоватое Северное море с мглистым, в любую погоду, горизонтом. На отмелях, близ голландского берега, Колчак заметил всплывшую мину. В письме к Анне Васильевне он отметил, что с высоты 500 метров такая мина «производит другое впечатление, чем когда проходит по борту миноносца».

Как и ожидалось, поиски противника были тщетны. Только в одном месте Колчак заметил на светлом неглубоком дне какой-то тёмный силуэт. Снизились, осмотрели и не стали бомбить это пятно, по форме напоминавшее затонувший корабль, но никак не подводную лодку.

И всё же полёт произвёл на Колчака огромное впечатление. «Англичане действительно владеют морем не только на поверхности, но и в воздушном районе над этим морем, – писал он, – и немцы только неожиданно могут совершить воздушные рейды… Надо видеть средства, которыми они располагают, чтобы понять, что такое господство над морем или воздухом, и почувствовать, как далеки мы от этого. Надо испытать то чувство уверенности в силе, желание встречи с противником, которое является, когда имеешь действительно совершенное оружие, качественно и количественно превосходящее таковое же у противника. Первый раз на воздухе я испытал это чувство и вспомнил свой флот, свою авиацию, и невесело сделалось на душе… А ведь всё это могло бы быть и у нас, но… лучше не говорить на эту тему».[818]

В те дни, когда Колчак находился в Англии, на рейде главной базы британского флота Скапа-Флоу взорвался линейный корабль «Вангард». Происшествие было тем более ужасным, что, в отличие от взрыва на «Императрице Марии», произошла общая детонация всех боеприпасов, и из экипажа, насчитывавшего 1100 человек, спаслось только двое матросов. Колчак высказывал предположение, что, как и на «Марии», «дело лежит в каких-то внутренних изменениях пороха».[819] Как бы то ни было, этот случай ещё раз показал, насколько уязвимы эти морские гиганты, несмотря на свой грозный вид.

Несколько раз Колчак встречался с генералом Холлом, начальником английского Морского генерального штаба. С ним решался вопрос о переезде в Америку. Все пароходы были страшно забиты, и ждать пришлось две недели. Однажды речь зашла об обстановке в России. «Что же делать, – сказал генерал, – революция и война вещи несовместимые, но я верю, что Россия переживёт этот кризис, но вас спасти может только военная диктатура, так как, если дело будет и впредь так продолжаться, то вы вынуждены будете примириться с немцами и попасть в их лапы».[820]

В одном из писем к Тимирёвой Колчак сообщал, что он побывал «в обществе весьма серьёзных людей», где говорил «о великой военной идее, о её вечном значении, о бессилии идеологии социализма в сравнении с этой вечной истиной, истиной борьбы… о вытекающих из неё самопожертвовании, презрении к жизни во имя великого дела, о конечной цели жизни – славе военной, ореоле выполненного обязательства и долга перед своей Родиной». Эти свои взгляды он открыто называл «апологией войны», не скрывая и того, что война «суть область страданий и лишений физических и моральных». Кто-то из собеседников спросил: «Находите ли Вы компенсацию за всё это или Вы чувствуете горечь разочарования в Вашем служении военной идее и войне?» Колчак отвечал, что «служение идее никогда не даёт конечного удовлетворения». Анне Васильевне же он писал, что встреча с ней – это та награда, которую дала ему война «за всю тяжесть, за все страдания, за все горести, с ней связанные».[821]

Сопоставляя этот фрагмент с другими, ему подобными (их много), с упоминавшимся приказом по флоту, можно было бы подумать, что у адмирала появилось нечто вроде «пунктика», навязчивой идеи в этом воспевании войны. Колчак как бы поддался царившей в России горячке – только наоборот. Когда все твердили: «Мир, мир!» – он с не меньшим жаром упорствовал: «Нет, война, война!»

Но это, похоже, лишь внешнее выражение тех идей, которые окончательно сложились у него в годы войны. Он видел, что окружающий мир – не аркадская идиллия. Он наполнен борьбой – и не столько, как считал Колчак, между классами и сословиями внутри одного народа, сколько между народами, цивилизациями, культурами. Колчак всегда проявлял живой интерес к другим народам и культурам, указывая на всё то, что, по его мнению, можно было бы у них позаимствовать. Он не делил народы на «высшие» и «низшие», не выдвигал завоевательных планов в отношении соседних стран. Даже в вопросе о Босфоре и Дарданеллах для него главное было не завоевать, а лишь «пробить» их для России, хотя бы с помощью союзников. Но он никогда не заблуждался насчёт подлинной подоплёки международных отношений. Потеряв обороноспособность, считал он, Россия станет добычей других государств, больших и малых.

Своим взглядам Колчак подчинял и свою жизнь. В дальнейшем, как увидим, «военная идея» подтолкнула его на то, чтобы взвалить на свои плечи непосильную ношу, а затем, в последние свои дни и часы, помогла подавить в себе то «постыдное жизнелюбие», которое сурово осуждали античные авторы.

Адмиралтейство, наконец, изыскало возможность разместить русскую миссию на вспомогательном крейсере «Глонсестер», входившем в конвой, сопровождавший лайнер «Кармониа» с больными и ранеными канадскими солдатами. 16 августа 1917 года русские моряки вышли в плавание из шотландского города Глазго. Перед отъездом, как писал Колчак, у него возникли «мрачные мысли» насчёт того, как бы американцы не отменили операцию в Дарданеллах: ведь не Рут и не Гленнон принимают в той стране окончательные решения.[822]

Караван спустился вниз по реке Клайд и вышел в пролив между Великобританией и Ирландией. Адмиралтейство запретило выходить в океан с северной стороны Ирландии: там дежурили немецкие подводные лодки, потопившие недавно пять пароходов. Повернули на юг. Ирландское море, когда-то очень оживлённое, теперь было пустынно – война свела к минимуму морскую торговлю и перевозки пассажиров.

Зашли в Ливерпуль и здесь переночевали. Южный выход из Ирландского моря тоже был небезопасен. В дальнейший путь двинулись в сопровождении отряда миноносцев. Вечером Колчак по своему обыкновению долго гулял по палубе. Было холодно и дождливо. В разрывы туч иногда выплывала полная луна, и тогда становились видны очертания ирландского берега. Слышались команды на английском языке. По палубе пробегали матросы. Экипаж был в боевой готовности: приближались к самому опасному району. Глядя со стороны на слаженную морскую работу, Колчак испытывал неловкость: «Странно быть в море, не принимая участия в походе, в сигналах и маневрировании, но что поделать». Подошёл командир корабля и сообщил, что получена радиограмма: в проливе погибает пароход, не то торпедированный подлодкой, не то наскочивший на мину.

Ночью, когда прошли самые опасные места, миноносцы повернули назад. Караван спускался к югу – в сторону от обычных океанских путей, так что скоро повернули назад и два крейсера. Дальше «Кармонию» сопровождал только один крейсер – тот, на котором ехал Колчак. В океане стало тепло и тихо, и только шла бесконечная череда отлогих голубых валов. Колчак вспомнил, что когда-то он интересовался теорией образования волн и даже вёл наблюдения.

Теперь его интересовали другие вопросы. Он начал составлять записку о реорганизации флота. Но кому её подавать? Неужели «присяжному поверенному»? Записка, видимо, не была окончена. Но зато было закончено письмо к Анне Васильевне, писавшееся несколько дней и каким-то чудом до неё дошедшее.[823]

В конце августа (числа 26-го по ст. ст.) лайнер «Кармониа» и крейсер сопровождения отдали якоря на рейде канадского города Галифакса (полуостров Новая Шотландия). Путь от одной Шотландии до другой занял около 11 дней.

Здесь почти не чувствовалась война. Галифакс был весел и оживлён. По улицам ходили люди, многим из которых жить оставалось менее трёх месяцев. 6 декабря 1917 года (по новому стилю) в результате взрыва французского транспорта «Монблан», перевозившего пикриновую кислоту и тротил, половина этого города была сметена и превращена в пепел.

В Галифаксе русских моряков встретил американский морской офицер, сообщивший, что представители Военно-морских сил США ожидают их в Монреале и будут оказывать всяческое содействие.

В Монреале, канадском городе с величественными католическими соборами и более скромными, но уютными англиканскими церквями, Колчака и его спутников ожидали два американских офицера, знакомых уже по миссии Рута.[824] Согласно американским источникам, русская миссия прибыла в США 28 августа 1917 года (в переводе на старый стиль).[825] В Вашингтоне её состав увеличился на одного человека.

Вадим Степанович Макаров, сын прославленного адмирала и старший лейтенант Русского флота, в то время состоял при российском посольстве в США в должности помощника морского агента. До этого он служил на Балтике и был изгнан судовыми комитетами с двух кораблей, почему и оказался за океаном.

С Колчаком он был знаком с начала войны, когда явился на штабной корабль с проектом «массового уничтожения неприятельских подводных лодок». Вахтенный начальник сказал, что все такие изобретатели направляются к Колчаку, но он человек очень занятый и вспыльчивый, а сегодня у него уже было два изобретателя. Так что, весело посоветовал офицер, если Колчак схватится за револьвер, убегать от него надо зигзагами.

Колчак выслушал мичмана спокойно и внимательно, быстро всё понял и доходчиво растолковал несостоятельность проекта, а потом, как вспоминал Макаров, «в столь повышенном тоне стал объяснять мне, что он вообще думает об изобретателях, что я поспешно ретировался».

В другой раз Макаров встретил Колчака уже адмиралом, командиром Минной дивизии. Колчак узнал его, они разговорились, и адмирал пригласил молодого Макарова пообедать к себе на «Сибирский стрелок». «За этим обедом, – рассказывал Макаров, – я ясно увидел, какой адмирал обаятельный человек и очаровательный собеседник». В Вашингтоне Колчак, по просьбе Макарова, взял его с собой на должность флаг-офицера. В дальнейшем он всегда был верен адмиралу и сражался в его войсках.[826]

В Вашингтоне выяснилось, что Дарданелльская операция американского флота не состоится. Колчаку объяснили это нехваткой транспортного тоннажа. К тому же англичане, в частности Джеллико, сказали ему, решительно против такой операции, опасаясь, что она отразится на снабжении Великобритании из-за океана.[827] Однако, как пишут американские историки, в архивах США не удалось обнаружить каких-то упоминаний об этой операции, так что, очевидно, она и не намечалась, а «Гленнон ходатайствовал о миссии Колчака в Америку ради его спасения».[828]

Предположение довольно странное, так как получается, что Гленнон просто обманул Колчака. Вряд ли такое могло быть, тем более что в Петрограде Колчак никакой опасности тогда не подвергался и о спасении не просил. Возможно, поиски в архивах были не очень тщательными и их следовало бы продолжить. Но скорее всего детальной разработки операции в проливах не производилось и дело ограничилось общими разговорами.

Когда отпала главная причина, почему Колчак согласился ехать в Америку, его миссия приобрела по преимуществу военно-дипломатический характер.

В Вашингтоне Колчак прежде всего сделал визит русскому послу Б. А. Бахметеву. (Позднее в фондах российского МИДа обнаружились выписки из письма Колчака к Тимирёвой;[829] посол, как видно, почитывал его письма, посылавшиеся дипломатической почтой, и отправлял в Россию выписки – то ли по собственному почину, то ли по приказанию Терещенко или Керенского.) Затем были нанесены визиты военному и морскому министрам и государственному секретарю. Русские офицеры посетили главную морскую верфь и провели две недели в Военно-морском колледже в Ньюпорте, штат Род-Айленд. Они основательно изучили уставы ВМС США, особенно в том, что касается дисциплины. Колчак и его спутники знакомили американцев со своим опытом ведения войны на море. Смирнов сделал доклад о методике штабных учений в Русском флоте и об организации его управления. Затем русские офицеры были приглашены на маневры Атлантического флота США. В течение недели они находились на борту флагманского корабля «Пенсильвания». «Американцы были чрезвычайно любезны не только в смысле внешней стороны, но и в смысле ознакомления меня с организацией маневрирования флота, управления им и т. д.», – вспоминал Колчак.

В свою очередь и русский адмирал оставил у американских военных моряков приятные воспоминания. Контр-адмирал Ньютон Маккалли писал позднее: «Среднего роста, очень тёмный, с узким разрезом глаз и непреклонным выражением лица… Он был простым, тактичным, с широким кругозором и полным сильнейшего чувства патриотизма к России. Проявлял заботу к офицерам своего штаба, а также к моряку-ординарцу…»

Колчак выразил желание посетить могилу адмирала Д. Фаррагута. Он совершил специальную поездку, чтобы возложить на неё венок. Американские офицеры, сопровождавшие Колчака, посчитали, что это было знаком уважения к заслугам американцев в полярных исследованиях. Но, возможно, Колчак тем самым хотел также отдать долг памяти «Маленькому Фаррагуту», своему другу Г. Дукельскому, у которого не было своей могилы.

16 октября (н. ст.) русская военно-морская миссия была представлена президенту США Вудро Вильсону.

Трудно сказать, что подтолкнуло президента к тому, чтобы принять русских моряков. Он вёл довольно уединённый образ жизни, редко принимал даже своих министров, а зарубежных гостей – и того реже. Россией прежде никогда не интересовался и мало о ней знал.

Всех, кто шёл на приём в Белый дом, особо предупреждали, что опаздывать нельзя: президент точен, «как астрономические часы». Делегацию провели в зал, где обычно дежурил офицер. Затем надо было пройти через несколько салонов и коридоров. Гостей президента Вильсона обычно поражало отсутствие здесь каких-либо истинно художественных произведений – картин или скульптур. Это говорило о том, насколько мало интересовался искусством 28-й президент США, встретивший русскую делегацию в Овальном кабинете.

Вильсону в ту пору было 60 лет. Он был, как всегда, тщательно одет и застёгнут на все пуговицы – в прямом и переносном смысле. И только очки как-то неуклюже, как плохой всадник, сидели на его крючковатом носу.

Не только разница в возрасте давала о себе знать во время этой короткой беседы. Они расходились едва ли не во всём – президент Вудро Вильсон и его гость адмирал Александр Колчак.

Вильсон – размеренный, холодный, с манерой говорить медленно и степенно. На лице – бесстрастная, непроницаемая маска. У Колчака на лице всегда всё было написано.

Вильсон никогда не курил, а алкоголь принимал только в аптечных дозах – для лечения. Колчак курил и спиртного не чуждался, хотя пьяницей не был. Посещение таких заведений, как «Привал комедиантов», Вильсон счёл бы неприличным.

Вильсон имел плохое здоровье и никогда не занимался спортом. Колчак в Морском корпусе был неплохим спортсменом, имел хороший запас здоровья, но растратил его в арктических экспедициях и двух войнах.

И, наконец, главное – интересы. У Колчака – это сложный и запутанный архипелаг, в центре которого Военное Дело. У Вильсона – широкая и прямая дорога под названием Внутренняя Политика США. Он досконально изучил эту трассу, которая привела его к власти, и сумел поставить на ней свои памятные вехи. А то, что находилось по сторонам, он знал мало и смутно и никогда этим по-настоящему не интересовался.

Аудиенция длилась несколько минут. Президент спросил насчёт военных действий на Балтике. К этому времени завершились сражения за Моонзундские острова и Русский флот потерял Рижский залив. Почему это произошло? Колчак отвечал, что защитники Моонзунда имели хорошо укреплённые позиции, но состояние боевого духа во флоте сейчас таково, что другого исхода ждать было трудно. Ответ был достаточно откровенным, хотя и кратким, но американцам показалось, что русские офицеры не очень разговорчивы в этом вопросе.

Разговора не получилось, приём был окончен. И Колчак не увидел того момента, весьма редкого, когда Вильсон на мгновение вдруг сбрасывал маску и смотрел в глаза собеседника с выражением понимания и тёплого, дружеского участия. А Вильсон не узнал, каким интересным и обаятельным собеседником может быть русский адмирал.

Вообще же Колчак считал, что миссия в Америку не удалась. Надо возвращаться в Россию «и там уже разобраться в том, что делать дальше». В военных условиях ехать домой легче всего было через Тихий океан.

По пути к западному побережью США русские офицеры посетили Большой Каньон в штате Колорадо и Йосемитский национальный парк. В Сан-Франциско Колчак получил телеграмму из России с предложением выставить свою кандидатуру в Учредительное Собрание от кадетской партии по Черноморскому флотскому округу. Колчак ответил согласием, но его телеграмма запоздала. 12 (25) октября Колчак и его офицеры отправились из Сан-Франциско во Владивосток на японском пароходе «Карио-Мару». В Америке задержался только Смирнов.[830]

* * *

Переход через Тихий океан занял две недели. Ви конце октября (ст. ст.) пароход прибыл в японский порт Иокогама, и здесь Колчак узнал, что в Петрограде произошёл переворот, к власти пришли большевики, которые собираются заключить сепаратный мир. За свою богатую событиями и в общем-то несчастливую жизнь Колчак привык, что обычно сбываются именно худшие опасения. Но происшедшее не укладывалось в рамки его личной жизни. Это уже не только личная катастрофа, считал он, а государственная. Это крушение России.

Из двух известий – большевистский переворот и сепаратный мир – для него самым худшим было второе. Большевиков он называл «хулиганствующими политиками», создавшими правительство «чисто захватного порядка». Но он с ними, возможно, в конце концов даже примирился бы, если бы не сепаратный мир. Ибо по существу это был не мир, а капитуляция, позорное поражение, нанесённое врагом не силой оружия, а рассчитанной политикой внутреннего разложения. «Для меня было ясно, – вспоминал он, – что этот мир обозначает полное наше подчинение Германии, полную нашу зависимость от неё и окончательное уничтожение нашей политической независимости».[831]

Спасительный для другого человека аргумент «а что я могу сделать?» на Колчака не действовал. «…На меня же ложится всё то, что происходит сейчас в России, – говорил он самому себе, – хотя бы даже одно то, что делается в нашем флоте, – ведь я адмирал этого флота, я русский…» Выходило так, что он, Колчак, вольный или невольный участник всех этих событий, в том числе и сепаратного мира. Это создавало для него психологически невыносимую ситуацию. Сохранить душевное равновесие, не сорваться в бездну отчасти помогало другое жизненное правило, на котором он утвердился: «…Виноват тот, с кем случается несчастье, если даже он юридически и морально ни в чём не виноват. Война не присяжный поверенный, война не руководствуется уложением о наказаниях, она выше человеческой справедливости, её правосудие не всегда понятно, она признаёт только победу, счастье, успех, удачу – она презирает и издевается над несчастьем, страданием, горем – «горе побеждённым» – вот её первый символ веры».[832] Побеждённым он себя не считал. Значит – надо что-то делать.

Колчак сказал своим офицерам, что предоставляет им полную свободу – ехать в Россию или оставаться за её рубежами. Своё же возвращение на родину в создавшейся обстановке он считает невозможным. Он сообщил им о своём решении обратиться к английскому правительству с просьбой принять его на свою службу, чтобы он мог продолжать войну с Германией. К нему присоединились Вуич и Безуар. Кое-кто из других офицеров, постарше, всё же посчитал нужным вернуться домой, к семье.

Колчак явился на приём к английскому послу в Токио К. Грину и заявил, что он, русский адмирал, и двое его спутников, не признают сепаратного мира, заключаемого большевиками, и просят принять их на английскую службу для активного участия в войне, «как угодно и где угодно», хотя бы в качестве солдат. Английский дипломат с пониманием отнёсся к просьбе и обещал довести её до сведения своего правительства.[833]

Все трое поселились в одной гостинице в Иокогаме. Недели через две Колчака вызвали в английское посольство и сообщили, что правительство Великобритании охотно принимает его предложение. К Колчаку был обращен вопрос: где бы он предпочёл служить? Адмирал отвечал, что у него «нет никаких претензий или желаний относительно положения и места, кроме одного – сражаться». Далее он сказал, что в английском флоте достаточно хороших адмиралов и что он не претендует на место в его рядах: пусть королевское правительство смотрит на него не как на флотоводца, а как на солдата, и «пошлёт туда, куда сочтёт наиболее полезным». Посол попросил Колчака и его спутников не уезжать из Японии до окончательного решения вопроса.[834] Англичане явно не знали, куда пристроить русского адмирала. Ожидание затянулось.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.