Кому нужна война

Кому нужна война

В старые времена на севере бытовала поговорка: «Кругом — мох, посредине — ох!» Она особенно подходила к деревушке Спировой, Олонецкой губернии, в которой прошли мое детство и юность. Стиснутые лесом и болотами, словно заплаты на рубище, пестрели там крохотные земельные наделы. Крестьяне от снега до снега трудились над ними, но суглинистая почва плохо вознаграждала труд. Мало у кого в деревне хватало своего хлеба до масленицы.

Нашей семье жилось особенно тяжело. Мне только минуло пять лет, когда пожар уничтожил избу и сарай. Сгорели лошадь — единственная кормилица — и с большим трудом выращенная корова. Старшие братья Терентий и Иван нанялись пастухами, сестры Матрена и Анна пошли батрачками к богатеям. С семи лет и мне пришлось пасти скот: устроился в подпаски к пастуху Игнату, недавно вернувшемуся с русско-японской войны. Сидя на пригорке, он часами рассказывал мне о боях, в которых участвовал, а я с жадностью слушая выпытывал подробности, просил рассказать о штыковых схватках.

— Замечаю у тебя большой интерес к военному делу. Видно, быть тебе ефрейтором или унтером, — говорил мне Игнат.

От того времени в памяти у меня осталось одно неистребимое, постоянное, сосущее чувство голода.

Как-то отец пошел к псаломщику, чтобы получить деньги за пахоту, и меня взял с собой. Когда мы вошли в избу, хозяин ел пшенную кашу. Я жадно смотрел на него и облизывался — пшенная каша была для меня пределом мечтаний.

Отец хорошо понимал мои чувства. Выйдя от псаломщика, он сказал:

— Ничего, Вася, подрастешь — пойдешь в школу. А выучишься, как псаломщик, тоже будешь есть пшенную кашу.

Крепко запали мне в душу эти слова.

Отец купил на мой пастушечий заработок старые бахилы, и я пошел в школу. Трудно было осенью и весной работать и учиться. На рассвете выгонял скот в поле, поручал его своей младшей сестре. Вечером, после занятий приходилось делать крюк в несколько верст, чтобы пригнать стадо в деревню. Вставал я раньше всех. Хорошо еще, если можно было взять с собой кусок хлеба. Часто бегал в школу с пустым желудком.

Волостная школа, или, как ее называли, «училище», находилась в деревне Шуринге, в трех верстах от Спировой. Она была рассчитана на пять лет обучения в двух классах: младшем — с тремя отделениями и старшем — с двумя.

На третьем году учебы в нашем отделении появился новичок — Вася Потапов. Он приехал из далекой приозерной деревушки и был еще беднее меня. Днем он учился, вечером просил милостыню, а ночевал у кого-либо из крестьян или в школьной столярной мастерской. Мы подружились с ним. Когда начались сильные морозы, я оставался ночевать с Васей, и он делился со мной последним куском хлеба.

В деревне тогда считали: научился читать, писать — и уже грамотный. Поэтому после третьего отделения во второй класс пошли немногие. Меня и Васю продолжать учение убедил наш новый учитель Иван Емельянович Алексеев. Он всей душой был предан делу народного просвещения, из губернского города приехал в нашу глухомань, чтобы сеять «разумное, доброе, вечное».

Еще когда мы учились в третьем отделении, Иван Емельянович вечерами приходил к нам в столярную мастерскую, интересовался, как мы готовили уроки, поощрял наклонности Васи к рисованию, а мои — к пению. Он увлекательно рассказывал о Ломоносове, пешком ушедшем с берега Белого моря учиться. Беседы Ивана Емельяновича пробуждали у нас жажду знаний. Все чаще и. чаще мы возвращались к мысли последовать примеру своего гениального земляка.

В 1907 году мы с Васей закончили школу. Выпускные экзамены сдали успешно и получили похвальные грамоты. Алексеев тут же начал хлопотать, чтобы нас зачислили в уездное училище на «земский счет». Мы написали прошения, и учитель переслал их в уездный центр — город Пудож.

Ответа ждали долго. Волостной писарь предложил мне работать у него помощником за три рубля в месяц. К чести родителей, хотя такое жалованье для них было большим подспорьем, они не противились моему стремлению продолжать учебу.

Только в конце лета из Пудожа пришло «казенное» письмо. Земская управа сообщала, что я в училище принят, занятия уже начались и мне надлежит поспешить с прибытием в город.

Отец принял героические меры для моей экипировки: у старьевщика купил в долг поношенные, но еще крепкие брюки в полоску, ватный пиджак и старую офицерскую фуражку с малиновым околышем. Мать отдала мне свои сапоги.

Поскольку Вася Потапов, также принятый в училище, ушел раньше, мне одному пришлось прошагать 224 версты по безлюдной лесистой местности.

Полученные в Шуринге знания позволяли нам с Васей поступить сразу в третий класс уездного училища. Вступительные экзамены по всем предметам мы оба сдали, но оба же споткнулись на «законе божьем». И не то чтобы мы не знали его. Просто старый протоиерей Разумов придрался к тому, что, читая рождественскую молитву, мы вместо слов «с небес зрящите» произнесли на деревенский манер «снебездряшите». Поп рассвирепел, обозвал балаболками и настоял, чтобы нас приняли во второй класс.

Поселились мы в открытом земской управой общежитии. Каждому из десяти принятых в училище крестьянских парней выдали по одеялу, матрацу, набитому соломой, и подушке. Кроватей не было, и спали мы на полу. Кормили нас впроголодь. На завтрак и ужин полагались ломоть хлеба и кружка чаю. Обед же обычно состоял из горохового супа или ухи из сушеной рыбы и тарелки жидкой пшенной каши. Поэтому мы частенько бродили по убранным огородам в надежде найти не замеченную хозяевами картошку или морковь,

В Пудоже была городская библиотека. Ученикам разрешалось пользоваться ею. Мы с Потаповым накинулись на приключенческие книги и надолго отбились от сна. Вечером, дождавшись, когда товарищи заснут, мы брали лампу и осторожно поднимались на чердак. Там, лежа бок о бок на голом полу, читали до тех пор, пока не кончался керосин.

Как мы ни таились, о наших ночных чтениях узнал надзиратель, прозванный за тяжелый нрав Удавом. Он запретил выдавать нам книги. С трудом, при помощи инспектора Алексея Федоровича Изотова, который переписывался с Алексеевым и тоже интересовался нашими успехами, удалось добиться отмены запрета. Теперь нам выдавали сочинения русских классиков и исторические книги. Нашими любимыми героями стали Александр Невский, Дмитрий Донской, царь Петр, Александр Васильевич Суворов, генерал Скобелев.

* * *

Так мы с Васей и жили, деля горе и радость. К восемнадцати годам закончили уездное училище. Решили посвятить себя военной службе, а чтобы попасть в военную школу — поступить вольноопределяющимися в армию. Обратились к уездному воинскому начальнику. Тот расспросил нас о родителях, их достатке и заявил, что в военное училище дороги нам нет.

Инспектор Изотов был откровеннее. От него мы узнали, что соответствующие ведомства строго ограждают офицерский корпус от проникновения простых людей.

— Из крестьян если и принимают в военное училище, то разве только детей богатых, — сказал Алексей Федорович. — Я вам советую — поступайте лучше в Петрозаводскую учительскую семинарию.

И снова пришлось пешком добираться из Пудожа до Петрозаводска. Нам опять удалось успешно выдержать вступительные экзамены и попасть в число 27 счастливчиков, принятых в семинарию.

В 1914 году мы заканчивали последний курс и уже подумывали о том, как после семинарии сами будем обучать крестьянских детей. Но мечтам нашим не суждено было свершиться.

Началась война. Нарушился распорядок занятий. Часто на уроках вместо лекций начинались бесконечные разговоры. Учителя старались отравить нас ядом шовинизма.

В газетах мы ежедневно читали описания боев, очерки о подвигах русских солдат. Это еще больше будоражило воображение, подогревало желание отправиться на фронт.

Среди учащихся шли горячие споры. Одни, в большинстве сынки купцов и кулаков, радовались, что семинаристы мобилизации не подлежат. Другие утверждали: раз правительство объявило о свободном приеме студентов в вольноопределяющиеся, нам нужно вступать в армию. В более тесном кругу обсуждали будущее России после войны. Многие надеялись, что народу станет легче. Ведь после русско-японской появились конституция, Государственная дума.

Мы с Потаповым все чаще и чаще сходились на мысли, что наше место в армии. Нам исполнилось по двадцать лет. Оба были рослыми, сильными, легко поднимали на плечо пятипудовый мешок. К тому же живо вспоминались последние каникулы и посещение Спировой, совпавшее с мобилизацией. На войну уходили бородатые, многосемейные мужики и с ними мои братья Терентий и Иван. Кругом стояли плач и стон. Во время проводов одна женщина, обняв мужа, громко и надрывно причитала:

— Желанный мой! Пошто царь отнимает тебя от семьи и малых детушек? Нешто нет у него других — здоровых и бездетных?

Мне и Потапову казалось, что она имеет в виду именно нас.

Последний толчок к окончательному оформлению решения уйти на фронт дал образ Ивана Сусанина. В Петрозаводск тогда приехала передвижная опера. Учитель пения достал контрамарки, и мы с Василием попали на галерку. Чудесная музыка и пение очаровали нас. А самопожертвование Ивана Сусанина, внешне похожего на моего отца, произвело настолько сильное впечатление, что нам тоже захотелось совершать подвиги и мы тут же твердо решили пойти на фронт добровольцами.

Провожать нас на пристань явилась вся семинария во главе с директором. К семинаристам присоединилось много учащихся других учебных заведений. Нас с Потаповым приветствовали, пожимали руки. А одна бойкая незнакомая гимназистка громко заявила:

— Вы настоящие герои, не то что эти слюнтяи! — И презрительно кивнула в сторону столпившихся гимназистов.

У сходен нас встречал капитан парохода. Приказав матросу приготовить каюту второго класса, он повернулся к нам и улыбнулся:

— Пароходство умеет ценить патриотов.

Лишь матрос, открывший каюту, не поддался общему настроению.

— Проходите и располагайтесь. Только не воображайте себя героями. На мой взгляд, оба вы дураки, — уверенно заявил он.

— Ну, ты, того… легче на поворотах, — огрызнулся Потапов.

— Обиделся? А ты лучше слушай и на ус мотай. Зачем тебе война? Богатеям она нужна. Вот они и ищут дурачков, вроде вас.

Как студеной водой облил и ушел.

* * *

Утро дня прибытия в Петроград выдалось солнечное, теплое. Город, освещенный яркими лучами, выглядел сказочно красивым. Нас поразили огромные, нарядные дома, позолоченные купола храмов. Тревожные мысли, навеянные матросом, рассеялись, захотелось прямо с пристани пойти знакомиться со столицей.

Но приказ воинского начальника требовал спешить к месту назначения — на пересыльный пункт в Петропавловской крепости. Оттуда нас направили в 5-й запасной полк, который располагался на Охте, в Новочеркасских казармах.

К вечеру у нас уже было четыре товарища, тоже добровольцы. Бывший ученик выборгской учительской семинарии Иван Бардушкин, малорослый, с некрасивым лицом, толстыми губами и воспаленными глазами, был, однако, остроумным и веселым. Рядом с ним застенчивый силач Никита Гебельт, широкоплечий, сутулый, неповоротливый, казался настоящим великаном. Большеглазый студент Сережа Климов, высокий шатен с едва пробивающимися усиками, отличался тихим голосом, спокойными движениями. Четвертым в нашей компании оказался черноволосый красавец реалист Петр Дмитриев.

В запасном полку мы пробыли около двух недель. Ежедневно по десять часов занимались строевой подготовкой, штыковым боем, отрабатывали подготовительные стрелковые упражнения.

Потом/помнится, в воскресенье, перед обедом из канцелярии вышел писарь и объявил:

— Кто желает сегодня добровольно ехать на фронт, подходи записываться.

Наша шестерка записалась первой. Всего желающих набралось около пятисот. Всех отправили в 67-ю дивизию, прикрывавшую финское взморье.

15-я рота, в которую зачислили нас, вольноопределяющихся, стояла в финском городе Ганге. Здесь под руководством младшего унтер-офицера Филаретова мы продолжали обучаться военному делу.

Занятия были напряженными, свободного времени оставалось мало. Только перед отбоем можно было побалагурить с приятелями. Такие вечерние сборища сблизили нас с солдатами, в основном пожилыми крестьянами Смоленской губернии. Народ этот был общительный, прямодушный, большой любитель песен.

Однажды, после того как мы с Потаповым спели русскую народную песню, к нам подошло несколько человек.

Высокий, широкоплечий, с большими рыжими усами старший унтер-офицер протянул руку:

— Будем знакомы — Никита Цветков.

— Лучше нашего дьякона поете, — улыбаясь, добавил кряжистый ефрейтор и тоже, протянув руку, представился: — Иван Середа.

Вскоре после этого знакомства роту подняли по тревоге, приказали забрать пожитки и выходить из казармы.

Зябко поеживаясь на только что выпавшем первом снегу, солдаты нашего четвертого батальона построились на городской площади. Священник отслужил молебен. Потом батальонный объявил:

— Поздравляю, братцы, с выступлением на фронт! Покажем немцу русскую солдатскую силу. Ура!

И вот уже поданы теплушки. Нары в них пахнут свежей сосной. Располагаемся, запеваем песню. Прощай, мирная жизнь!..

Когда позади осталась Варшава, появились первые следы войны: разбитые станционные постройки, черные печные трубы на месте сгоревших домов.

На станции Скерневице полк высадился. Расположились бивуаком на огромной площади, окруженной небольшими домишками. Слева костел и кирпичный дом ксендза. Сразу за домами поле. Петляя, вдаль уходит изрезанная рытвинами дорога. Мы видим, как по ней к станции движется вереница подвод с тяжелоранеными, а по обочинам плетутся легкораненые, с окровавленными повязками. От них узнали, что фронт совсем близко и бои там идут сильные, с утра до ночи.

На следующий день, 8 ноября 1914 года, начался марш. За три дня прошли девяносто верст. В полдень десятого стали слышны далекие пушечные выстрелы. Изредка встречались подводы с ранеными. Солдаты торопливо уступали им дорогу.

К вечеру уже различалась пулеметная стрельба. Казалось, где-то неподалеку колотушками переговариваются ночные сторожа. Прошли еще верст пять лесом и спустились в окопы.

Отделенный командир В. Беляев приказал:

— Винтовки зарядить и положить на бруствер! Без моей команды не стрелять. Не спать. Ночью пойдем в наступление.

Долго мы с Потаповым стояли в окопе, пристально вглядываясь в темноту, ловя ночные звуки. Впереди, совсем близко, — немцы. Но они ничем себя не выдавали. Лишь время от времени в небо взлетала ракета, описывала дугу и падала, затухая.

Под утро из соседнего взвода прибежали Климов, Дмитриев и Гебельт. Климов, служивший до этого в армии, предложил:

— Давайте держаться вместе, фельдфебель разрешил. Будем действовать по двое. Только, чур, помните святое правило — друг друга выручать.

Потом нас собрал отделенный:

— Сейчас будет сигнал к наступлению. Как выскочим из окопа, сначала пойдем быстрым шагом, без шума. Стрелять запрещается — в своих попасть можно. А останется до немецких окопов шагов сто пятьдесят, кричи «ура» и бросайся в атаку. В окоп прыгай смело, коли немца штыком, бей прикладом. Очистим один окоп, вылезай и беги дальше. Там вторая линия. Понятно?..

О своем первом штыковом бое участники вспоминают по-разному. Одни говорят, что сгоряча ничего не замечали, все проходило словно в тумане. У других, наоборот, первый бой запечатлелся до мельчайших подробностей. Я отношусь к последним. Прошло почти 50 лет, а свою первую атаку я помню так живо, будто это только что произошло.

Климов построил нас клином: сам в центре и впереди, правей — мы с Потаповым, левей — Дмитриев, Гебельт и Бардушкин. Наш младший унтер-офицер совершенно преобразился. Казалось, он стал выше ростом. Но почему так часто снимает очки и протирает стекла? Видно, все же волнуется.

Потянул предрассветный ветерок.

— Вперед! — пронеслась по окопу команда.

Мы выпрыгнули наверх, на мгновение задержались, как бы собираясь с духом, и торопливо пошли вперед. Темнота постепенно раздвигалась. Стали видны поле, неровная цепь солдат. Впереди идут ротный и батальонный.

Тишину разорвал выстрел из немецких окопов. Следом раздались залпы, заработал станковый пулемет.

Батальонный обернулся, выхватил из ножен шашку, громко крикнул: «Ура!» — и побежал. Тысячи голосов наполнили поле победным криком, придавая храбрости слабым и наводя страх на врагов. Потом то здесь, то там, словно подкашиваемые невидимой рукой, падали в нашей цепи сраженные пулями солдаты.

Батальонный первым подбежал к немецкому окопу, вскочил на бруствер, но тут же упал, бездыханный.

Увидев, что в меня целится немец, я успел выстрелить, затем всадил в податливое тело штык. Издав короткий стон, враг упал. Левей что-то тараторил второй. Вместе с Климовым закололи его и бросились на третьего. Но тут я услышал голос Потапова:

— Василий, на помощь!

Оглянулся, вижу — на него и Бардушкина напали три немца. Поворачиваюсь и всаживаю штык в бок одному из них. Второго заколол Климов, а с третьим расправились Потапов и Бардушкин.

Снова и снова вспыхивают короткие схватки. Слышится звон металла, стоны раненых, тяжелое дыхание дерущихся. Сквозь непонятное бормотание немцев доносятся выкрики разгорячившихся солдат:

— Вот тебе, собачья душа!

— Получай, сволочь!

Противник не выдержал нашего напора, побежал. Мы погнались за отступающими, в дальних стреляли, ближних нагоняли и кололи в спину. Так, преследуя бегущих, ворвались во вторую линию окопов. Снова разгорелся штыковой бой. Но немцев здесь было меньше, и мы быстро с ними справились.

Когда уже все кончалось, меня опять окликнул Потапов:

— Спасай Бардушкина!

Оказалось, Иван оторвался от группы. Здоровенный немец выбил у него винтовку и замахнулся своей. Мы опоздали на какое-то мгновение. Бардушкин, охнув, упал на землю. И тут же два штыка — мой и Климова — пронзили врага.

Было обидно, что мы не смогли спасти товарища. А он лежал, удивленно раскрыв глаза, словно желая спросить:

— Ребята, что со мной?

— Вперед! — крикнул взводный. — Убитым займутся санитары!

На окраине города Бяла (его название мы узнали позже) — еще окопы. В них ворвались с большей яростью. Климов и Потапов хрипло орали:

— Коли за Бардушкина!

— Бей за Ивана!

С десяток немцев заплатили жизнями за смерть нашего друга. Позже солдаты говорили, что наша группа носилась по окопам, колола направо и налево, не разбирая, живых и мертвых.

Батальон быстро проскочил по улицам безлюдного города и вышел в поле. Тут послышалась команда:

— Окопаться! Командирам взводов доложить о потерях!

Солнышко начало пригревать. Мы сняли шинели, прилегли отдохнуть. Потом стали рыть окопы. Нервное напряжение схлынуло, уступив место покою и радости от сознания, что мы дрались как следует и остались живы. Все разговоры только о прошедшем бое. Вспоминали отдельные детали, жалели погибших товарищей, батальонного.

В нашей пятерке мы больше всего толкуем о Бардушкине. Какой это был остроумный, интересный, большой силы воли человек, хотя и слабый здоровьем!..

Новости на фронте распространялись быстро, от офицера к офицеру, от денщика к денщику, от писаря к писарю и от солдата к солдату. Этот способ связи получил название «солдатского вестника». Благодаря ему мы часто узнавали о событиях, происшедших далеко от нас, в другой армии, раньше, чем о них сообщали официально или печатали газеты. Кстати сказать, газет солдаты не получали, разве изредка «контрабандой» доставали через денщиков.

Так, с помощью «солдатского вестника» до нас дошло, что наша 67-я пехотная дивизия 12 ноября положила начало знаменитой Лодзинской операции.

Еще когда к концу октября многодневные кровопролитные бои под Варшавой закончились поражением 3-й германской и 1-й австрийской армий, русские войска стали готовиться к глубокому вторжению в пределы Германии. Этого, как и в августе, опять требовали союзники, чтобы ослабить нажим немцев на Францию.

Германский генеральный штаб был осведомлен из перехваченных радиограмм о замыслах русского командования. Располагая густой сетью железных дорог, он решил провести маневр. 9-я немецкая армия сосредоточилась для удара во фланг и тыл русским войскам на лодзинском направлении. Знало об этом русское командование или нет, только оно с ходу бросило 67-ю дивизию против превосходящих сил врага.

Наше наступление и захват города Бяла были неожиданными для противника. Но на следующий день он уточнил обстановку, прощупал нас и после полудня нажал так, что вынудил дивизию к отходу.

Наступление крупных германских сил на 5-й Сибирский корпус у Влоцлавска и последующий удар по 2-му русскому корпусу у Кутно дали противнику возможность вывести в тыл 2-й русской армии сорокавосьмитысячную группу генерала Шеффера. Обойдя Лодзь с востока, немцы пытались окружить русские войска, оборонявшие город.

Под вечер 13 ноября начался артиллерийский обстрел. Затем на наши окопы полезла вражеская пехота. Первую атаку мы отбили. Но в нашу сторону снова полетели снаряды и стали рваться над головами, осыпая окопы осколками. Заработали немецкие пулеметы. И опять атака. Мы ответили залпами, однако атакующие не залегали. Когда они подошли ближе, их артиллерия перенесла огонь в наш тыл. Мы облегченно вздохнули. Многие поднялись и вели огонь стоя, воинственно покрикивая:

— Иди, иди ближе! Я те угощу! Взводный Комаров выскочил из окопа:

— В штыки, ребята! Ура-а!

Все подхватили боевой клич и устремились на противника. Немцы в нерешительности остановились. Потом показали спину. Нам не разрешили погнаться за ними, раздались крики взводного и отделенных:

— Отбой! Давай обратно в окопы!

Оказалось, со стороны фольварка появилась вторая, более густая немецкая цепь.

Началась перестрелка. Только сгустившиеся сумерки заставили прекратить ее. Полк выслал вперед караульных и солдаты уже стали укладываться на ночлег, когда поступил приказ отойти на окраину города Бялы.

На следующий день немцы продолжали наступать, однако продвигались медленно и осторожно. Мы встретили их дружным огнем.

Отход нашего полка продолжался три дня. Солдаты недоумевали. В самом деле, мы отбиваем все атаки, а приказ требует отходить. Только 18 ноября узнали, в чем дело. Оказывается, фланги противника вклинились далеко вперед, и нам грозило окружение.

20 ноября в сумерки, как обычно, приехали ротная кухня и патронная двуколка. Каждый солдат получил полный котелок супа, порцию хлеба, набрал до положенной нормы патронов.

Но, собираясь уезжать, кашевар вдруг объявил:

— Завтра меня не ждите.

— Почему? — удивились мы.

— Немец дорогу перекрыл. Я сейчас едва проскочил. Позже, когда по окопу проходил ротный, Климов спросил его:

— Ваше благородие, правду говорят, что «нас немец окружил и всем грозит плен?

Ротный сердито взглянул на него:

— Наше дело, вольноопределяющийся, воевать, а не ловить всякие слухи.

После такого ответа солдаты поняли, что дело наше незавидное.

На следующий день немцы опять пробовали наступать, но отошли с большими потерями. Мы стреляли реже, а целились лучше. Вечером кухня, конечно, не приехала и боеприпасов не привезли.

Когда стемнело, к нам пришел старший унтер-офицер Никита Цветков. Присел, скручивая „козью ножку“, обвел нас внимательным взглядом, спросил:

— Как, друзья вольноперы, поживаете и что думаете о нашем положении?

— Дело табак, — за всех ответил Василий Потапов, — но мы считаем, воевать еще можно. В плен сдаваться не собираемся, в случае чего пробьемся штыками.

— Правильно решили, — согласился Цветков. — К своим мы обязательно пробьемся…

Поздно ночью рота получила приказ быстро, без шума выйти из окопов и собраться у фольварка. От фольварка двинулись на восток. Шли долго.

Справа и слева не смолкала стрельба, но мы в бой не ввязывались. А утром круто повернули на северо-запад и с ходу пошли в атаку. Так полк не только вырвался из мешка, но даже принял участие в окружении противника.

И в целом действия русских войск в Лодзинской операции были успешными. Умелое руководство командования, мужество и стойкость солдат обеспечили победу. Проникшая в наш тыл группа генерала Шеффера была окружена, разбита и пленена. Из сорока восьми тысяч уцелело только семь-восемь тысяч человек.

5 декабря произошло событие, явившееся для нас новым суровым испытанием.

Мы больше суток находились на марше. Погода стояла холодная, дождливая, ночи — темные. Батальон сбился с пути. Поручик Селивестров, временно командовавший батальоном после гибели командира, решил остановиться и дать солдатам несколько часов отдыха. Он полагал, что окопы, которые нам предстояло занять, находились недалеко и с рассветом их легко будет разыскать. Но, как позже выяснилось, противник подготовил нам сюрприз: он раньше нас обнаружил окопы и занял их. Поэтому утром, едва батальон вытянулся в колонну, как сразу попал под прицельный массированный огонь. Командир растерялся. Началось беспорядочное отступление.

Батальон отходил тремя группами. Одна устремилась к недалекому лесу, вторая — по проселочной дороге, а третья, меньшая, куда вошел и наш взвод, приняла вправо, в сторону шоссе. Чтобы скорее выйти из-под обстрела, мы побежали.

Возле насыпи у шоссе нас собралось 42 человека. Из нашей пятерки остался я один. К нам приближалась немецкая цепь.

Прибежал выбившийся из сил отделенный Беляев. Он тяжело дышал и смог только сказать, чтобы я подал команду залечь и открыть огонь. Мы дали несколько залпов, но разве могли они остановить противника! Немцы подходили все ближе. И тогда, на наше счастье, сзади раздался орудийный выстрел, за ним второй, третий. Начала слаженно работать какая-то русская батарея. Снаряды ложились точно, и враг залег.

Потом явился связной с батареи и повел меня к ее командиру. Тот приказал прикрывать орудия, пока они не снимутся с позиций. Когда батарея отошла, мы по одному переползли через шоссе и оторвались от противника.

Два дня наша группа блуждала по лесам и полям, разыскивая свой батальон. Нашли его в лесу за городом Болимовым.

После „черного дня“ — 5 декабря, многих недосчитались. Одни были убиты, другие ранены и попали в лазарет, а многие без вести пропали. Нет никого и из моих дружков. Говорят, что Василия Потапова видели в группе, которую немцы обстреливали особенно сильно. Не хочется верить, что он погиб.

Постепенно подразделения полка собрались и приняли участие в наступлении в районе между Лодзью и Варшавой. Но уже кончался маневренный период, начиналась позиционная война.

Пришла зима, а с ней холод и снег. Наш полк часто перебрасывался с одного участка на другой, и мы очень страдали в неприспособленных окопах. Залезем, бывало, по нескольку человек в нору, заменявшую землянку, завесим входное отверстие палаткой, прижмемся друг к другу и дрожим, нагоняя тепло дыханием. Этот способ „отопления“ был малоэффективным, но солдаты не падали духом.

В конце декабря начались сильные бои. Как-то утром новый ротный командир, щупленький прапорщик, приказал готовиться к атаке и соблазнительно добавил:

— Говорят, у немцев окопы хороши, а в землянках — печки. Займем — и будем жить не тужить.

После полудня наша артиллерия обрушилась на врага. Мы дружно поднялись, ворвались в окопы и заняли их. В землянках действительно оказались не только печки, но даже нары.

В тот день, собственно, и начались знаменитые зимние бои в районе Болимова-Боржимова и Воли-Шидловской. Здесь генерал Макензен применил свою знаменитую „фалангу“ — самое плотное построение пехоты и артиллерии для прорыва русского фронта. Бывали дни, когда стороны трижды переходили в атаку. Часто наступали с развернутыми полковыми знаменами и оркестрами.

Немцы находились в более выгодных условиях. Их солдаты были сыты и хорошо одеты. Атаки вражеской пехоты всегда поддерживались сильнейшим артиллерийским огнем. Нас же из-за недостатка снарядов артиллерия поддерживала слабо. Питались мы впроголодь, шинелишки наши оборвались. И все же в зимних боях 1914–1915 годов русские войска не только выстояли, но и часто наносили „фалангам“ Макензена поражения.

Мы горячо любили свою землю, политую потом и кровью многих поколений. Призывы к защите ее от осквернения супостатом вызывали у нас высокие патриотические чувства.

В то же время солдаты все чаще задумывались над несправедливостью порядков в стране, о том, что принесет война беднякам. Как-то я получил письмо от родителей. Те писали, что живут плохо. Отец и мать упрекали меня за то, что я пошел на фронт, тогда как многие семинаристы, главным-образом дети богатых, остались дома.

Всем интересно было знать о положении в России. Поэтому письма обычно читали вслух. Когда я прочел свое, оно вызвало спор. Большинство солдат оказалось на стороне моих родителей.

— В самом деле, Василий, почему ты забрался в окопы? — спросил Цветков. — И с какой стати добровольно муки принимаешь?

— Вступил в армию, чтобы немцев скорее разбить. А разобьем их, бедный народ лучше заживет, — ответил я, что думал. — Дети мужиков станут учиться в школах, царь даст облегчение, поможет…

— Странное дело, — перебил меня Середа. — Одного я не понимаю, может, ты мне объяснишь. Почему царь-батюшка раньше жизнь народа не облегчил, а отложил это до после войны?

Вопрос застал меня врасплох. Невольно подумал: „Хитер же этот Середа. Прикидывается только простачком“.

Разговор прервал приход командира роты. Но мы еще не раз возвращались к этой теме…

В феврале 1915 года я заболел воспалением легких и был эвакуирован в глубокий тыл. Лечился больше месяца. А когда возвратился на фронт, меня ждала приятная неожиданность.

Первым, кого я встретил, направляясь в свою 15-ю роту, оказался Сережа Климов. Радости моей не было конца. Сережа затащил меня в свою землянку-нору, завешанную дерюгой. Здесь, лежа рядом на соломе, мы рассказывали друг другу о пережитом. Оказывается, тогда, 5 декабря, Сереже удалось спастись. Но он тоже заболел, долго лечился и только недавно вернулся в часть. Сейчас назначен командиром отделения.

Во время этого разговора Климов откровенно рассказал мне, почему его так долго не производят в прапорщики. В 1912 году мой друг участвовал в студенческой демонстрации протеста против ленского расстрела. Да и теперь поддерживал связь с демократически настроенными солдатами.

— А офицером я все-таки стану, — сказал на прощание Сережа. — После войны нам потребуется знание военного дела.

Признаться, не понял я тогда этой реплики. Только много позже, став командиром Красной Армии, осознал значение загадочной фразы Сережи, мечтавшего о революции…

В конце апреля Климова действительно произвели в прапорщики. Он уехал в штаб полка, но через несколько дней стало известно, что воевать ему больше не придется. Врачи обнаружили у него скоротечную чахотку и направили в один из крымских госпиталей. А немного спустя, в начале июля, я получил письмо из Ялты от сестры милосердия госпиталя. Она сообщала о смерти моего друга.

Уже после отъезда Климова произошли изменения и в моей фронтовой жизни. Меня назначили старшим ротных разведчиков.

Командир роты приказал нам в три дня изучить участок у реки Равка.

— Да так, чтобы знали каждый камень, каждый пенек, кустик и дерево, — строго предупредил он.

Река от позиции 1-го взвода уходила в сторону немцев, на половине ломалась влево, текла параллельно линии фронта, а потом снова шла к нашим окопам. В результате получался ограниченный ею неправильной формы четырехугольник „ничейной“ земли.

Тщательно наблюдая за противоположным берегом, мы установили, что немецкие окопы протянулись в двухстах метрах за рекой. На самом берегу обороны нет, но на ночь немцы выставляли здесь „секреты“.

Затем Петров дал новое задание — разрушить деревянный мост через реку.

Взрывчатки у нас нет. Пришлось запасаться пилами, топорами, ломами. Заготовили несколько мешков с песком — миноискателей тогда не было, и мешки нам нужны, чтобы, сбрасывая их на подозрительные участки, проверить, не минирован ли мост.

Перед выходом написали родным письма, передали друзьям, чтобы те отослали, „если что случится“.

Сквозь редкие облака слабо светила луна. Видимость небольшая, не дальше 15–20 шагов. Это даже нам на руку. Мы ползем не совсем к мосту, а несколько левее его. Впереди Козлов и Зыбин. Остальные цепью — в пяти шагах.

Козлов отличается хорошим слухом. Он подползает ко мне, шепчет:

— На берегу какой-то шум.

Зыбин, по его словам, в темноте видит как кошка. Сейчас он авторитетно заявляет:

— Напрасно паникуешь. Никого там нет.

Только двинулись дальше, прогремел выстрел, потом другой. Заработал пулемет. Пули проносились позади нас. Мелькнула догадка: „Хотят отрезать от своих“. А тут засвистели мины. Одна разорвалась впереди, вторая — позади. Третьей ждать нельзя.

— Назад, в окоп! — подал я команду и побежал к своему караулу. Позади продолжали рваться мины.

Огорченные неудачей, мы не спали всю ночь. Не миновать утром ругани ротного.

Только стало рассветать, позвал наблюдатель:

— Гляди-ка, ребята, какой туман над рекой!

Мы бросились к бойнице. Смотрим: и верно, над рекой встала сплошная белая стена. За ней ничего не видно. Такое прикрытие надежнее темноты. Вмиг созрело решение повторить попытку.

К берегу мы подошли спокойно. Кажется, „секреты“ немцы сняли. Под кручу сбросили мешки с песком. Взрыва нет. Одно отделение, как и предусматривалось планом, перешло на тот берег и заняло немецкий окоп. Два других принялись за мост.

Завизжали пилы, застучали топоры, затрещали под напором лома доски. Разведчики работали остервенело.

Немцы всполошились. К берегу бросилось человек двадцать. Наше отделение прикрытия встретило их залпом.

Огонь противника нас не пугал: мост проходил почти по воде и берег укрывал работавших от пуль. А мины и снаряды рвались в стороне. Опасность таилась в другом. Туман стал редеть. Если он совсем рассеется, то отходить нам придется по открытому месту.

Но вот все кончено: настил разбит, доски поколоты и сброшены в воду, бочки, заменявшие опоры, рассыпаны.

Тронулись обратно. Мы с Козловым взвалили на плечи доску — вещественное доказательство — и побежали к ближайшему нашему окопу.

Ротный приказал отнести доску батальонному командиру Асману.

Среднего роста, с маленькой острой бородкой и добрыми глазами на худощавом лице, капитан, как всегда, вежлив, внимателен. Выслушав мой доклад, он оживился, позвонил в штаб полка, а нам выдал по плитке шоколаду.

Вскоре Асман назначил меня старшим батальонных разведчиков. Работать под руководством капитана было интересно и приятно. Его все уважали за чуткость и заботу о солдатах. Жаль только, что командовал он недолго: в одном из боев Асман получил ранение и попал в госпиталь.

Новый батальонный оказался полной противоположностью прежнему, даже внешностью — немолодой, полный, усатый. К солдатам относился плохо, на каждом шагу грубил, всячески давая понять, что считает нас чем-то вроде говорящей скотины.

Лучше всего его характеризовал один случай. В середине июня батальонный собрал всех разведчиков, и батальонных и ротных. Предупредил, что на завтра назначено наступление и приказал утром ползти к немец — ким окопам и делать проходы в проволочных заграждениях противника.

— Атака начнется в полдень. До этого всем оставаться на месте. Понятно?

Мы поняли больше, чем хотел сказать батальонный: он обрекал десятки людей на верную смерть.

Как и следовало ожидать, из его затеи ничего не вышло. Разведчики двух рот — четырнадцатой и шестнадцатой, — которым пришлось действовать на совершенно открытой местности, застряли на полпути. Многих из них скосил огонь вражеских пулеметов и артиллерии.

Нужно сказать, что неудача объяснялась также плохой поддержкой артиллерии. Она не подавила огневых средств противника. А ведь наши орудия были несравненно лучше. Русская скорострельная пушка, которую немцы называли „косой смерти“, могла посылать снаряд через каждые три-четыре минуты. Но к лету 1915 года из-за недостатка снарядов наша артиллерия была посажена на голодную норму — 10 выстрелов на орудие в день.

Много лет спустя мне пришлось познакомиться с мемуарами Ллойд-Джоржа. Из них выписал следующую цитату, разоблачающую союзников России: „Пока русские армии, шли на убой под удары превосходной немецкой артиллерии и не были в состоянии оказать какое-либо сопротивление из-за недостатка ружей и снарядов, французы копили снаряды… Военные руководители и Англии и Франции, казалось, не понимали самого важного, — что они участвовали совместно с Россией в общем предприятии и что для достижения общей цели необходимо было объединить их ресурсы… Пушки, ружья и снаряды посылались Англией и Францией в Россию с неохотой. Их было недостаточно“.

И все же это не оправдывает батальонного. Он знал, что артиллерия не может поддержать действия разведчиков…

Легко понять мою радость, когда меня отозвали в полковую команду разведчиков и назначили командиром отделения. Состав команды был пестрый. Но все мои новые товарищи оказались славными ребятами и безумно храбрыми разведчиками. Особенно запомнились пятеро из них. Невысокий, скупой на слова и рассудительный шатен Гриша Волошин окончил городское училище и до войны работал конторщиком на заводе. Женя Эйхголь был сыном генерала. Он рассказал, что „за тихие успехи и громкое поведение“ последовательно исключался из кадетского корпуса, гимназии, реального училища. Затем бежал из дому на Каспий, служил юнгой на пароходе, оттуда и попал на фронт. Вспыльчивый, горячий Гасан Алимбеков был сыном служащего из Тифлиса. Саша Васильев бежал на войну из реального училища. Вася Денисов, уроженец Псковской губернии, окончил начальную школу. Он был мечтатель, любил песни и рассказы о путешествиях.

* * *

В последнее время немцы были настороже, и мы никак не могли достать „языка“. И вот полковая команда получила задание во что бы то ни стало захватить одного-двух вражеских солдат.

Мы выбрали для поиска участок 3-й роты, откуда до немецких окопов около тысячи шагов. Вначале „ничейная местность“ там открытая, дальше идет небольшая роща, окаймленная кустарником. Ясно, что в роще должен быть караул или „секрет“ противника. На него-то и решили напасть. Два отделения под командованием старшего унтер-офицера И. Голохвостова должны были атаковать немецкий караул с фронта, а мое отделение — с тыла.

С наступлением темноты мы благополучно проскочили рощу и залегли вблизи тропы, которая вела в окопы противника. Волошин и Васильев, посланные на разведку, скоро вернулись и доложили:

— Немецкий караул на месте.

Об этом посыльный сообщил Голохвостову.

И вот мы лежим, ждем сигнала атаки, как вдруг на тропе видим двух вражеских солдат. Алимбеков сразу загорелся, шепчет мне:

— Давай, понимаешь, захватим этих — и делу конец! Я качаю головой:

— Очень рискованно. Неровен час, немцы успеют выстрелить, всполошат караул.

Пропустили солдат. А вскоре за рощей взвилась ракета, — значит, отделения Голохвостова бросились в атаку. Караульные открыли огонь, сосредоточив все внимание на отражении ударивших с фронта. Поэтому мы подбежали к ним совсем не замеченными. Швырнули гранаты. Немцы сразу прекратили стрельбу и подняли руки. Захватив пленных, команда вернулась без потерь.

Через два дня после этого нас с Голохвостовым вызвал начальник команды.

— Вам поручается необычное задание, — сказал он. — Связисты полка, проверяя в лесу телефонную линию, заметили, как от дерева, к которому был подвешен провод, поспешно уходил человек. Внимательно осмотревшись, они обнаружили замаскированный в кустах конец кабеля Ясно, что здесь действует шпион, а провод ему нужен для подслушивания телефонных переговоров. Ночью необходимо сделать засаду.

И вот я сам с тремя разведчиками укрылся под деревом. Голохвостов с небольшой группой расположился поблизости. Все было хорошо видно — луна освещала подходы к дереву. Но в течение ночи ничего подозрительного мы так и не заметили.

Утром вернулись с Голохвостовым в штаб полка, доложили, что к дереву никто не являлся.

— Как не являлся? — сердито заметил адъютант. — Наверно, проспали всю ночь?

— Никак нет, ваше благородие, — ответил Голохвостов. — Смотрели внимательно. Нас даже их благородие господин поручик похвалили.

— Какой поручик?

— Высокий такой. Видно, из штаба полка. Рани утром он шел из тыла, заметил нас и спрашивает: „Чего вы тут торчите?“ „Шпиона ловим“, — доложил я. „Интересно! А как вы думаете его поймать, мерзавца?“ Я доложил наш план. Он похвалил нас, пожелал удачи и пошел к передовым.

Пока Голохвостов рассказывал это, я видел, как адъютант багровел, лицо его делалось свирепым. Под конец он не выдержал:

— Мерзавцы, идиоты, это и был шпион! Почему не задержали?

На крик вышел командир полка;

— В чем дело?

Выслушав рапорт адъютанта, спокойно сказал:

— Разведчиков бранить нечего, они не виноваты. А вам, поручик, следовало распорядиться задерживать любого, даже офицера…

* * *

Кончался июнь. Положение на фронте продолжало оставаться тяжелым.

Из сообщений „солдатского вестника“ мы знали, что немцы теснят фланги русских севернее и южнее Варшавы. В результате варшавский участок оказался выдвинутым далеко вперед.

Чтобы хоть как-то облегчить положение войск на флангах, соединения в центре участка пытались активизировать свои действия. Предпринимали атаки и наши полки, но из-за слабой артиллерийской поддержки только несли потери. Словом, приостановить или хотя бы задержать наступление противника на Нижнем Нареве и на праснышском направлении не удалось.

И тогда русское главное командование решило вывести армию из немецких „клещей“. В ночь на 4 июля 1915 года войска, находившиеся западнее Варшавы, стали отходить.

Вместе с другими отходил и наш полк. В течение всех этих трех недель команда разведчиков действовала не зная отдыха.

В первую ночь нас оставили для „обозначения своих“, в чем команда уже накопила опыт. Пока мы тревожили немцев, полк снялся и к утру успел отойти почти на Двадцать верст. После этого наша команда следовала позади арьергардного батальона и стремилась всячески задерживать противника.

И тут особенно проявил себя наш новый товарищ — разведчик Борис Куняев. Незадолго до отступления я узнал о нем из бесед с солдатами 4-й роты. Они хвалили „вольнопера“, по специальности инженера.

Теперь, при отступлении, он был незаменим. По его предложению мы устраивали взрывные „сюрпризы“: подкладывали в пустующих домах гранаты, а кольца чеки привязывали тонкими веревками к ручкам входных дверей и различным предметам. Куняев был мастер на выдумки. Куда он только не подкладывал „сюрпризы“: и под ступеньки крыльца, и в печи, и в шкафы или под крышки сундуков, в которые вражеские солдаты, жадные до чужого добра, охотно лазали.

В одной из деревень разведчики нашли много оставленных войсками боеприпасов. Сложив их в придорожной канаве, подсыпали вниз пороху и подвели бикфордов шнур. Женя Эйхголь остался в засаде. Когда показалась голова немецкой колонны, он поджег шнур. Сначала стали рваться патроны, производя впечатление стрельбы, потом грохнул большой взрыв. Противник рассыпался, залег, открыв пальбу.

Через несколько дней мы нагнали полк.

Штаб разместился в Варшаве. Там я встретил Асмана. Он шел, понурив голову, о чем-то задумавшись. Обрадованный, я вытянулся перед ним во фронт. Капитан поднял голову, улыбнулся:

— Здравствуйте, Абрамов. Легки на помине. Я как раз справлялся о вас. Вчера из штаба дивизии запросили кандидата в школу прапорщиков. Я назвал вас. Готовьтесь в дорогу. Будет время, заскочите попрощаться.

Капитан ушел, а я продолжал стоять на месте. Сколько раз мечтал попасть в школу, а вот когда мечта осуществилась, вроде растерялся. Было и радостно и тревожно.

Начальник команды разведчиков разрешил отлучиться в 15-ю роту, чтобы попрощаться с друзьями. Они уже знали о моем предстоящем отъезде. Никита Цветков, ласково улыбаясь, крепко обнял меня, напутствуя:

— Иди, учись. Но никогда не отрывайся от солдат — в них вся сила.

Три месяца в Петергофской школе прапорщиков пролетели незаметно. А зимой 1915 года вместе с товарищем по школе Воробьевым мы очутились в Минске. Здесь получили назначение в 334-й Ирбитский полк. Сразу из штаба поспешили к поезду.

Когда извозчик подъезжал к вокзалу, городовой остановил нас:

— Скоро подойдет царский поезд. Никого пущать не велено.

Трешница, врученная Воробьевым, возымела действие. Городовой разрешил пройти пешком к вокзалу, очищенному от публики.

Даже не верилось, что я увижу самодержца, которому ежевечерне желали „многая лета“ выстроенные на молитву солдаты. Каков-то он?..

Порядком на вокзале распоряжался жандармский полковник Скалой. Он не мог отказать в нашей просьбе „перед смертью за царя и отечество посмотреть на любимого монарха“.

Время шло. День кончился. На станционных путях загорелись огни. Начался съезд высокопоставленных лиц. Прибыли губернатор, архиерей, командующий 2-й армией генерал Смирнов, командующий фронтом генерал от инфантерии Эверт.

Царский поезд подтянулся медленно. Николай II вышел из вагона, выслушал рапорт командующего фронтом, протянул руку ему, затем генералам, губернатору, принял благословение архиерея, приложился к его руке, Поздоровавшись с караулом, царь, поминутно запинаясь и покашливая, произнес короткую речь, смысл которой состоял в том, что он не сложит оружия и будет вести войну до победного конца.

Так вот он каков, самодержец всея Руси! Щуплый, рыжий, роста ниже среднего, не говорит, а мямлит… Наш прапорщик Ильинский в Петергофе на что невзрачный, и то, кажется, был представительней.

Еще много дней после этого я выстраивал роту и желал „многая лета“ русскому царю. А перед глазами каждый раз возникал образ щуплого мямли…

334-й пехотный Ирбитский полк, в который мы с Воробьевым прибыли, находился в резерве около Молодечно. На следующий день в 12 часов явились на прием к командиру полка. В большой комнате собралось 16 молодых прапорщиков. Присутствовали все батальонные командиры.

Командир полка полковник А. В. Никитников вышел из соседней комнаты с женой, довольно еще моложавой. Остановился, окинул нас взглядом и произнес:

— Здравствуйте, господа. Рад вашему приезду. Прошу представляться.

Первым к нему подходит правофланговый: