И у нас лед тронулся

И у нас лед тронулся

В начале сентября развернулись упорные бои на реке Терек, в районе Малгобека. Сосредоточив на узком фронте 3-й, 40-й танковые и 52-й армейский корпуса 1-й танковой армии, гитлеровцы предприняли мощные атаки на оборонительные позиции 9-й армии Закавказского фронта. Бои за Малгобек продолжались свыше двух недель. Город несколько раз переходил из рук в руки. Но даже захватив его, вражеские соединения не смогли развить успеха и вынуждены были перейти к обороне.

Следует сказать, что в этом была большая заслуга партийных и советских организаций Грузии, Армении и Азербайджана. Они мобилизовали десятки тысяч граждан на постройку в предгорьях Кавказа глубокоэшелонированной обороны.

А ведь противник совершенно не сомневался в успехе. После захвата Баку он намеревался направить специальное соединение на Ближний Восток для совместных действий с армиями генерала Роммеля, прорвавшимися в Египет. Осуществить этот замысел призван был специальный корпус, зашифрованный под названием «Зондерштаб Г». Он двигался вслед за группой армий «А», не вступая в бои с советскими, войсками.

Управление нашего корпуса перевели под Малгобек. Нам подчинили две оборонявшиеся бригады.

Наконец-то назначили командира корпуса. Им стал заместитель командующего нашей 9-й армией полковник Перекрестов. Этот боевой командир сразу пришелся по душе всем работникам штаба.

Наиболее важным участком в полосе корпуса являлся Кескем — большое селение, раскинувшееся в полутора километрах ниже Малгобека. Батальон, занявший оборону по северной и западной окраинам селения, накрепко закрыл противнику путь в долину.

Посоветовавшись с Перекрестовым я отправился туда. Мне понравился бодрый, молодцеватый вид бойцов. И оборона построена хорошо.

Командир батальона пригласил на чердак одного дома, откуда хорошо просматривался Малгобек.

— Видите, товарищ полковник, большое здание на склоне горы? Это бывшая школа. А теперь там что-то вроде офицерского клуба. Днем всегда тихо, к вечеру же на машинах съезжается много людей, окна светятся яркими огнями. Наши разведчики по ночам слышали в школе звуки музыки.

— А вы не пробовали накрыть здание артиллерийским огнем?

— Разве мы можем достичь чего-либо серьезного своими средствами? Вот если бы корпусная…

Я позвонил командиру корпуса, рассказал о сообщении комбата. Полковник Перекрестов предложил мне остаться в Кескеме на ночь, проверить все самому.

— Смотри, если дело стоящее, надо ударить так, чтобы вместе с черепицей полетели офицерские головы, — заключил он.

Сообщение командира батальона подтвердилось. Лишь только стемнело, в школе засветились огни. Одна за другой начали подходить автомашины, вовсю пользуясь фарами. Обидно видеть и сознавать, что оккупанты на нашей земле чувствуют себя в полной безопасности.

Выждав некоторое время и убедившись, что «съезд гостей» закончился, открыли огонь. Налет продолжался минут десять. А на рассвете в бинокль мы хорошо видели результат ночной работы артиллеристов. Здание стояло без крыши, в стенах зияли большие проломы, во дворе валялись исковерканные кузова автомашин.

Позже наши разведчики выяснили, что в ту ночь в школе погибло несколько десятков офицеров.

В отместку утром и вечером гитлеровцы подвергли Кескем сильному обстрелу и бомбежке. Но мы ждали этого, заранее предупредили войска и жителей.

* * *

Противник не оставлял своих попыток прорваться к Орджоникидзе. Незаметно для нас он снял две дивизии из-под Моздока и перебросил в район Нальчика, где оборонялась 37-я армия. 25 октября наступление здесь началось массированным налетом вражеской авиации на боевые порядки войск. Одновременно 70 бомбардировщиков нанесли удар по штабу армии, не соблюдавшему простейших правил маскировки.

Разрушение армейского узла связи и гибель ряда работников штаба нарушили управление войсками. Противнику удалось прорвать оборону на узком участке и через два дня занять Нальчик. Преодолевая упорное сопротивление частей 37-й армии, к началу ноября гитлеровцы вышли на подступы к Орджоникидзе, но были остановлены подошедшими резервами.

Советское командование решило использовать трудности противника в связи с растянувшимися коммуникациями. Переброшенный под Орджоникидзе 10-й гвардейский корпус перерезал Ардонское шоссе. Для подвоза боеприпасов и продовольствия гитлеровцы вынуждены были использовать узкий коридор в два — два с половиной километра.

Фронт перед Ардоном занимала только что подчиненная 3-му корпусу 175-я стрелковая дивизия. Военный совет 9-й армии решил использовать ее для беспокоящих ударов по городу, чтобы заставить вражеский автотранспорт с боеприпасами, людьми и продовольствием обходить Ардон и этим еще удлинить путь.

Командир дивизии генерал-майор Пыхтин поручил командиру правофлангового 610-го стрелкового полка Рабиновичу послать в ночной налет на Ардон один батальон, чтобы он наделал там побольше шума и задержался как можно дольше.

В этом месте Терек и тринадцать его притоков образуют своеобразный водный лабиринт. Заболоченные камышовые «джунгли» по берегам рек облегчали скрытный подход к селению.

Мы с Буинцевым приехали в дивизию на следующий день после высылки батальона. О нем ни слуха ни духа. И странно, что со стороны Ардона до сих пор не слышно стрельбы.

В конце дня меня вызвал к телефону член Военного совета армии Котомин:

— Товарищ Абрамов, что нового? Батальон не возвратился?

— Никак нет. И, главное, донесений от него не поступало.

— Странно! Тогда сами отправляйтесь в шестьсот десятый полк и выясните там, на месте, что произошло. Сразу мне доложите…

Командир полка майор Рабинович еще совсем молодой офицер. До войны, по его словам, был комендантом Одессы.

— Расскажите, как вы готовили батальон, — попросил я.

— Обыкновенно. Вызвал комбата, поставил задачу. Приказал ему выступать в сумерки, утром ворваться в Ардон.

— О связи с ним условились?

— Какая может быть связь? Если только ракетами. Я полагал, что комбат сам догадается прислать человека с донесением.

Мы отправились к сараям, откуда батальон уходил в камыши. Залезли на крышу, смотрели в бинокли: окраину Ардона хорошо видно, а подступы к нему закрыты камышами.

Я распорядился выслать на розыски батальона взвод солдат. Он должен тянуть за собой провод. Майор Рабинович находил это лишним. Он держался невозмутимо, считал себя абсолютно правым.

К концу третьего дня батальон вернулся. Командир объяснил, что ночью они сбились с пути, заблудились и попали в такое место, откуда нельзя было уйти незамеченными. Только когда находившийся по соседству противник ушел, батальон ретировался.

Я доложил в штаб армии, что командир полка плохо организовал дело, а командир батальона просто струсил. Предложил понизить обоих в должности. С этим предложением согласились.

6 ноября из штаба армии прибыл приказ повторить налет батальона на Ардон. Ответственность за все возлагалась на меня.

Когда я выезжал в дивизию, полковник Перекрестов предупредил:

— Сам в Ардон не лезь. Годы твои не молодые, а ведь, если танки нажмут, придется из города пятки смазывать…

Выделили лучший батальон. В нем большая прослойка коммунистов и комсомольцев. Командиры, политработники, агитаторы провели во всех отделениях и взводах беседы о том, какую роль должен сыграть этот налет в борьбе за Орджоникидзе. Мы не скрывали от бойцов и опасности, которой они подвергнутся, когда ворвутся в селение, переполненное войсками противника.

Предварительная наша с командиром батальона рекогносцировка позволила выбрать более удачное направление, там, где почва была суше, а видимость лучше. С наступлением темноты выдвинулись в исходное положение, за ночь почти вплотную приблизились к Ардону.

Артиллерия нас поддержать не могла. Так мы и пошли с винтовками да батальонными минометами на гарнизон, располагавший несколькими артиллерийскими батареями, немалым количеством танков.

Рано утром наши минометы дали три коротких залпа. И сразу же батальон бросился в атаку.

Разрывы мин, беспрерывная стрельба и громкое «ура» всполошили и напугали противника. Офицеры выбегали из домов в одном белье и бросались наутек к центру Ар-дона. За ними побежали солдаты. Минометчики Сломов и Агапов повернули одну из вражеских пушек, стали бить им вслед.

Наступление развивалось успешно. Батальон уже занял три четверти Ардона, когда на нас двинулись девять танков. За ними следовала пехота.

Пришлось нам отходить. Забыв, что мне под пятьдесят, прижав руку к сердцу, я старался не отстать от бойцов…

Раздумывая над этим лихим налетом, я тогда часто возвращался к мысли об упущенной возможности. Правда, батальон свою задачу решил: он расстроил на время движение войск противника под Орджоникидзе и заставил немецкое командование оттянуть сюда часть сил. Но мы не использовали реальной возможности овладеть Ардоном и удержать его. Для этого в условиях достигнутой нами внезапности достаточно было стрелкового полка с артиллерией. Некоторое время спустя, когда изменилась обстановка, для освобождения селения потребовалось неизмеримо больше сил и жертв.

Как раз когда наш батальон отходил из-под Ардона, советские войска под Орджоникидзе уже начали активные действия. Вырвавшаяся вперед группировка противника была окружена и разгромлена. Перестали существовать 13-я танковая дивизия, полк дивизии «Бранденбург», которая еще задолго до войны специально готовилась к захвату нефтяных районов СССР, 525-й дивизион противотанковой обороны, 336-й отдельный и 1-й батальон немецкой горнострелковой дивизии, 45-й самокатный и 7-й саперный батальоны. Понесли серьезные потери 23-я немецкая танковая и 2-я румынская горно-стрелковая дивизии. В качестве трофеев было захвачено 140 танков, 7 бронемашин, 70 орудий разных калибров, 95 минометов, 84 пулемета, 2350 автомашин, два склада боеприпасов.

Операции советских войск на Северном Кавказе были тесно связаны с героической обороной Сталинграда. Северная группа, выполняя приказ Ставки, активными действиями сковала 1-ю немецкую танковую армию.

* * *

Во второй половине ноября наш корпус получил задачу овладеть Ардоном. В штаб были вызваны командиры соединений и отдельных частей, приданных нам на время операции. В ожидании их приезда полковник Перекрестов, склонившись над картой, уточнял задачу. Мозговали над картой и мы с полковником Буинцевым.

Прошло уже полтора месяца с тех пор, как Ларион Иванович возглавил политический отдел корпуса. 9 октября 1942 года Президиум Верховного Совета СССР издал указ об установлении в Красной Армии полного единоначалия и упразднении института военных комиссаров. В новой роли руководителя политотдела Буинцев работал так же инициативно. «Марухское сиденье» сдружило меня с ним. У нас стало привычкой жить на одной квартире или в одной землянке, помогать друг другу советом и делом.

Под вечер командиры собрались. Полковник Перекрестрв попросил всех высказаться по предложенным двум вариантам наступления на Ардон.

Первый вариант предусматривал нанесение главного удара с фронта. Достоинство его в том, что местность здесь труднопроходимая, и противник удара не ждет.

По данным разведки, оборона его здесь слабее, чем в других местах.

По второму варианту главный удар предполагалось нанести с левого фланга. Отсюда ближе к Ардону, местность открытая и позволяет использовать танки. Зато здесь противник укрепился сильнее.

Большинство командиров высказалось за первый вариант, но предложило нанести вспомогательный удар и на левом фланге.

Некоторые возражали. Я тоже считал, что в случае фронтального наступления по заболоченной местности, мы не сумеем использовать ударную силу танков, артиллерия не сможет сопровождать пехоту и надежно подавлять огневые точки противника. И еще очень важный мотив: необходимость возводить переправы через Терек, на что потребуется время и что по существу исключит внезапность.

Возражая мне, начальник артиллерии корпуса подполковник Горский заверил, что его орудия, даже если они не смогут пойти за пехотой, накроют вражескую оборону и уничтожат там все живое.

Такое твердое заявление окончательно рассеяло сомнения у командира корпуса и он принял первый вариант. Признаться, я не ожидал этого.

Взяв на себя подготовку частей, наносящих главный удар, Перекрестов поручил мне заняться левофланговой дивизией. Но как следует поработать не пришлось — не хватило времени. К тому же пошел дождь, превратившийся к ночи в ливень.

Утром артиллерия провела мощную подготовку. Части на главном направлении перешли в наступление.

С наблюдательного пункта командира корпуса хорошо видна поднявшаяся в атаку пехота. Как и следовало ожидать, ей пришлось наступать без танков. После ливня болотистые места стали вовсе непроходимыми. Большинство боевых машин застряло.

Артиллерия подавить огневую систему противника не смогла. Лишь только она перенесла огонь в глубину, огневые точки ожили и заставили наступающих залечь.

Горский повторил артиллерийский налет, но с тем же результатом. Первый день не дал успеха на главном направлении. Но левофланговая дивизия продвинулась вперед и заняла один населенный пункт под Ардоном. Атаковала второй, да подошли танки противника, и наступление здесь тоже застопорилось.

Горский кипятился, пытался доказывать, что его пушки сделали все возможное, но это никого не могло убедить.

Дня через три в штаб корпуса приехали командующий Северной группой войск генерал-лейтенант Масленников и уполномоченный Государственного комитета обороны Каганович. Они приказали собрать старших командиров штаба для разбора причин неудачи.

Совещанием руководил Каганович. Он сразу же огорошил всех заявлением, что корпус «опозорил» себя, что цель его приезда — выявить виновников для немедленного доклада Сталину.

— Прошу говорить сжато и по существу, — предупредил уполномоченный.

Первым выступил начальник разведывательного отдела. Каганович так часто прерывал его грубыми и неуместными репликами, что бравый полковник растерялся и скомкал доклад. Такая же участь постигла начальника оперативного отдела. А когда было предложено высказаться начальнику штаба Мельникову и он начал было толково разбирать ход операции, Каганович просто не захотел слушать:

— Ваши рассуждения меня не удовлетворяют, садитесь!

Подошла очередь Перекрестова. Видимо, Каганович еще до совещания основательно потрепал ему нервы. Обычно находчивый, остроумный, на этот раз наш командир ко всеобщему удивлению терялся и путался.

Наблюдая за ходом совещания, за поведением Кагановича, я никак не мог понять, почему этот человек, облеченный высоким доверием партии, так нетактично ведет себя с фронтовиками. Создалось впечатление, что его больше интересует эффект от собственных грубых и плоских острот, чем дело, в котором ему поручено разобраться. После каждой реплики он оглядывал нас, словно говоря: вот, мол, я какой умный, смотрите на меня и чувствуйте всю важность момента!

Окончательно сбитый с толку очередной репликой, Перекрестов так ничего существенного и не сказал. Каганович поднялся и, стуча кулаком по столу, обрушился на него с дикой бранью, назвал основным виновником неудач, а всех офицеров штаба обвинил в трусости.

В течение всего совещания Масленников не проронил ни слова и даже не поднял головы.

Меня Каганович не спрашивал. Я все же посчитал, что совещание в такой форме не вскрыло истинных причин неудачи и попросил слова.

— Мы спешим, — резко ответил Каганович, но Масленников что-то шепнул ему и он разрешил: — Ладно, говорите, только покороче.

Я сказал, что оправдываться мы не вправе, что все несем какую-то долю ответственности за неудачи боя, но зачем же обзывать нас бездельниками и трусами.

Масленников поднял голову и одобрительно посмотрел на меня. Опасаясь реплики, я быстро продолжал:

— Нельзя не считаться и с некоторыми объективными причинами. Штаб корпуса имел недостаточно времени на подготовку, особенно если учесть, что соединения приданы были нам за несколько дней до наступления. Дождь и распутица серьезно вмешались в наши планы, вовсе лишив возможности использовать танки. Они же не позволили артиллерии поддерживать пехоту колесами.

— Все? — нетерпеливо перебил меня Каганович. — Ничего не скажешь, из вас бы хороший адвокат вышел. — И вдруг неожиданно спросил: — А как вы думаете, Мельников соответствует должности начальника штаба?

— Мельников — толковый офицер и хорошо справляется с работой.

— А Перекрестов? — к большому удивлению всех бесцеремонно спросил Каганович.

— Лучшего командира корпуса и не представляю. Полковник Перекрестов с первого дня войны на фронте, он храбрый и опытный начальник. Мы, все его подчиненные, уважаем комкора и считаем для себя честью, служить под его руководством.

— Хорошо, учтем ваше мнение! — с явной иронией ответил Каганович и направился к выходу.

Скоро корпус взял Ардон, и почти без потерь. Пригодились уроки ноябрьского наступления.

Пришли радостные вести об окружении и разгроме 22 дивизий Паулюса. Это еще больше подняло боевой дух советских войск. Резко изменилась в нашу пользу обстановка на всем южном крыле советско-германского фронта.

Но Гитлер с присущим ему фанатизмом продолжал на что-то надеяться и приказал командованию группы армий «А» удержаться на Кавказе. «Берега Терека, — писал он в одном из своих приказов в декабре 1942 года, — изобилующие населенными пунктами, — наиболее благоприятный зимний рубеж, который нужно во что бы то ни стало отстоять для покорения Кавказа весной».

Однако ничто уже не могло остановить победного шествия наших войск. В начале января сорок третьего года 3-й корпус совместно с другими соединениями участвовал в освобождении Моздока и Малгобека. Бригады успешно форсировали реку Терек и начали развивать наступление в направлении Прохладной, когда поступил приказ о передаче нас в состав Черноморской группы войск Закавказского фронта.

Готовилась одна из основных операций против немецко-фашистских войск на Северном Кавказе. Южному и Закавказскому фронтам предстояло встречным ударом на Тихорецкую окружить и затем разгромить группу армий «А».

* * *

Произошли изменения в нашем управлении. Полковник Перекрестов получил в командование другой корпус, а нашим командиром стал генерал-майор Сергацков. Корпус подчинили 46-й армии.

Еще в январе эта армия пыталась освободить Новороссийск, но безуспешно. Противник превосходил ее и численностью войск, и количеством техники. Теперь сил у нас прибавилось, надо только хорошо подготовиться.

И вот началось наступление. Войска Южного фронта, особенно 5-я ударная армия под командованием генерал-лейтенанта М. М. Попова и 2-я гвардейская армия под командованием генерал-лейтенанта Р. Я. Малиновского, успешно продвигались в направлении на Ростов и Тихорецкую. Северная группа войск Закавказского фронта, преобразованная в самостоятельный Северо-Кавказский фронт, нанесла поражение 1-й немецкой танковой армии и освободила обширные районы Кавказа.

Только наша Черноморская группа топталась на месте. Сказывались результаты задержки с переброской корпусов из-под Орджоникидзе. Немалую роль сыграла также зимняя распутица. На побережье потеплело, а в горах стоял мороз, свирепствовали бураны. Отроги Главного Кавказского хребта покрыли многометровые слои снега. Снегопады в горах и разлив рек в долинах затрудняли передвижение войск, доставку боеприпасов. Подлинный героизм проявили бойцы наших инженерных частей и тысячи жителей побережья, строившие новые дороги, расчищавшие горные перевалы.

8 февраля Черноморская группа была передана в состав Северо-Кавказского фронта. Командование провело перегруппировку, в результате которой 46-я армия отодвигалась вправо. Марш в целом прошел благополучно. Только в последний день, когда нужно было проскочить перевал Кабардинка, нас чуть не затерло.

Дело в том, что через перевал шла единственная дорога, питавшая всю армию. Она очень узкая, и движение по ней одностороннее. Если нужно было, например, пропустить транспорт и войска от моря, то подводы и машины, шедшие в обратном направлении, задерживались внизу. Но ведь не все дисциплинированны. Многим из водителей хотелось изловчиться и проскочить без очереди. А это создавало «пробки». Днем в хорошую погоду и то рассосать их удавалось не сразу, в дождливую же и ночную пору возникали многочасовые задержки.

Генерал Сергацков поручил мне подняться на перевал и организовать регулирование движения корпуса. Прибыл туда заранее, согласовал с начальником перевала и его регулировщиками время прохода. Но с вечера похолодало, ночью выпал снег, а утром поднялась пурга. Корпус начал подъем в трудных условиях.

Днем пурга еще больше разыгралась. Ветер сбивал людей с ног, его порывы приподнимали автомашины, грозя сбросить их под откос. Только на вторые сутки перевалил через гору хвост нашей колонны.

А когда переход закончился, погода вдруг резко изменилась. Ветер стих, начало пригревать солнышко. В станице Шапшугинская, где расположился штаб 46-й армии, так развезло, что автомашины пришлось тащить с помощью трактора. Вообще, такой грязи и распутицы мне за всю жизнь не приходилось видеть…

* * *

Утром 11 февраля наша артиллерия навалилась на окопы врага. Сергацков, Буинцев и я вышли из блиндажа послушать «концерт».

— Удивительное дело, — заметил генерал, — один и тот же звук, а воспринимаешь его по-разному. Услышишь такую работу немецкой артиллерии, испытываешь неприятное чувство, а сейчас и радостно, и легко!

Через сорок минут батальоны пошли в наступление. И тут же донеслась захлебывающаяся дробь вражеских пулеметов, разрывы мин и снарядов. Стрельба артиллерии по площадям опять не дала нужного эффекта, огневая система немцев не была подавлена.

Еще и еще раз по просьбе стрелковых подразделений «боги войны» обрабатывали позиции противника. Пехота вгрызалась в его оборону и несла потери. С большим трудом к концу дня некоторые части овладели первой траншеей, но, встретив упорное сопротивление, развить успех не смогли.

Второй день тоже не принес должных результатов. Продвижение затормозилось…

С новым командиром корпуса мы быстро сработались. Мне нравился генерал-майор Сергацков своим спокойствием, рассудительностью. Уверенность его покоилась на большом опыте — ведь еще до войны он командовал корпусом, накопил нужные знания и навыки. В обращении с людьми был ровен и прост, но в то же время настойчив и требователен.

Вечером, когда обычно стихал бой и мы сходились для подведения итогов, он спрашивал:

— Что завтра будем делать?

Я называл соединение, в котором собирался побывать.

— Хорошо, — соглашался он и советовал, на что мне обратить особое внимание. Потом говорил, куда сам отправится. Если была необходимость, он просто направлял меня по своему усмотрению.

После неудачного наступления 11–12 февраля генерал как-то заметил:

— Плохо мы знаем оборону врага, его огневую систему. Снаряды зря тратим, а подавить ее не в силах. Разведка действует слабо.

Я должен был с ним согласиться и обещал заняться этим как следует.

В подчинение правофланговой бригады входил батальон морской пехоты. Меня давно тянуло познакомиться с моряками. На следующий день после разговора я отправился к ним.

Батальон располагался на обращенном к противнику склоне невысокой горы. Противник занимал скат противоположной, поросшей лесом гряды.

Когда мы с командиром бригады подходили, командир батальона, полный, широкоплечий, прохаживался около своего блиндажа, изредка прикладывая левую руку к раздутой флюсом щеке. Познакомились. Я спросил:

— Скажите, во время последнего наступления где противник оказал батальону наибольшее сопротивление?

Комбат показал рукой:

— Вот там.

— Вы больны. Может быть, поручите кому проводить нас на передний край?

— Нет, нет. Я сам пойду. Мы к фашистам такой большой счет имеем, что должны забывать свои мелкие недуги. — И он зашагал впереди.

Когда мы смотрели в сторону противника с высоты, то местами сквозь деревья видели окопы. А спустились ниже — и лес закрыл все. Взяв с собой отделение автоматчиков, мы осторожно выдвинулись на заросшую лесом «ничейную полосу». И тут я заметил широкую просеку, поднимавшуюся наискосок в сторону противника.

Потом увидел и другую точно такую же просеку, только идущую под иным углом и пересекавшую первую. Мелькнула догадка. Желая проверить ее, приказал двум бойцам ползком продвинуться еще вперед, найти укрытие и дать оттуда несколько выстрелов.

Когда они все это проделали, вдоль просеки засвистели пули противника.

День кончился. Наступил вечер. Ночь обещала быть темной, когда можно хорошо видеть вспышки выстрелов. В голове созрел план раскрытия огневой системы врага, и я поделился им с командирами бригады и батальона. Они поддержали меня.

Мы решили выдвинуть к просекам подразделение, которое должно по нашему сигналу имитировать наступление, строчить из автоматов, кричать «ура!» Специально назначенным артиллерийским и минометным подразделениям предстояло сделать по окопам врага кратковременный огневой налет. Мы рассчитывали, что спросонок противник откроет стрельбу из всего своего оружия.

Пригласили всех офицеров батальона, расставили их на определенные места и поручили каждому указать на схеме замеченные по вспышкам пулеметы, минометы, артиллерийские батареи.

Ровно в полночь заговорили наши пушки и минометы. Враг сразу же встрепенулся. В воздух взлетели осветительные ракеты. Стала бить его артиллерия. А как только тишину ночи нарушило громкое «ура», ожил весь скат занятой противником высоты. Стрельба велась из окопов, расположенных в несколько ярусов, от подошвы до вершины.

Утром мы обработали данные наблюдения и составили схему огня противника. Теперь, если придется здесь наступать, артиллеристы получат точные координаты окопов и огневых точек для подавления.

Генерал-майор Сергацков долго и внимательно рассматривал схему.

— Собственно говоря, ничего нового нет и в то же время есть. Это многоярусные окопы… Ну и, конечно, просеки для косоприцельного огня. Теперь для обобщения и выводов надо проверить и другие участки. Ты начал, ты и доводи до конца.

На следующий день я отправился в 7-ю бригаду полковника Огородникова. Система обороны противника здесь оказалась такой же. Но обнаружилось еще одно интересное обстоятельство. Разведчики по долине реки Псиф углубились на несколько километров на территорию, занятую немцами, и обнаружили, что здесь у них сплошного фронта нет. Очевидно, гитлеровцы не опасались за этот участок, рассчитывая, что разлив реки затруднит наши действия.

Открытие было весьма важным, и мы долго не отпускали разведчиков, еще и еще раз расспрашивали их. В конце концов попросили вторично пройти по маршруту и проверить, не произошло ли ошибки. Нет! На следующий день разведчики вернулись и подтвердили свой вывод. Сергацков, как только я ему доложил об этом, помчался в штаб армии. Мы думали, что командующий не замедлит воспользоваться обнаруженными «воротами» для пропуска туда частей и удара по противнику стыла. Но он просто огорошил нашего комкора:

— Об этом вы должны были доложить мне до одиннадцатого февраля.

Да ведь мы тогда только прибыли сюда, — резонно возразил Сергацков…

* * *

Весна окончательно вступила в свои права. Земля раскисла. В низких местах стояла непролазная грязь. Машины и повозки безнадежно застряли. Грузы от станицы Шапсугинской на передовую, на расстояние 6–8 километров, доставлялись вьючным транспортом, а чаще всего солдатами вручную.

Войска испытывали перебои с питанием, не хватало фуража для лошадей. Коноводы кормили их молодыми ветками дубняка. Мы с Буинцевым не могли равнодушно смотреть на страдания своих скакунов и порой давали им по сухарю или ломтику хлеба, урывая от своего рациона.

День 9 марта чуть не окончился для нас с Буинцевым трагически. Мы пили в землянке чай, когда вбежал его ординарец Васильчиков:

— Не случилось бы худа. Что-то долго над нашей землянкой висит «рама».

Мы вышли. День выдался солнечный, погожий. Самолет «фокке-вульф» отчетливо виден на фоне ясного неба. Действительно, он описывает круги прямо над нами.

— Ну и что особенного, обычная история, — отмахнулся Буинцев и хотел было возвращаться в землянку.

— Вернись, Ларион Иванович! — крикнул я. Затем повернулся к ординарцам: — Кузовов и Васильчиков, берите рюкзаки и скорей под откос!

Едва мы отбежали, как недалеко от землянки упал снаряд, второй, потом прилетели сразу несколько До нас донесся запах гари. Когда дым и пыль рассеялись, мы заметили, что землянка наша завалена, один снаряд угодил точно в нее.

— Не иначе, у тебя, Василий Леонтьевич, обостренный инстинкт, — Буинцев пытался шутить, но лицо его было бледно.

— Причем тут инстинкт, просто не признаю ненужной лихости, бравады. — Я сердился на друга. — Раз «рама» долго висит, значит, летчик что-то заметил, А дальше рассуждай за него логически: он должен понять, что в землянке живут офицеры, поэтому либо вызовет бомбардировщиков, либо станет корректировать стрельбу артиллерии. Я допускаю риск оправданный, если нужно, например, в критическую минуту повести в атаку цепь. Но не могу оправдать тех, кто отмахивается от опасности, рассчитывая: авось пронесет.

— Ну виноват, исправлюсь. — Буинцев обнял меня за талию и мы пошли посмотреть, что осталось от нашего жилища…

* * *

В середине марта меня отозвали в штаб Северо-Кавказского фронта. Мы тепло попрощались с Василием Фаддеевичем Сергацковым. А Ларион Иванович Буинцев провожал меня чуть ли не до Шапсугинской.